глава четвертая
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЛЕВЫ

Приехав в Москву…

Приехав в Москву после недели, проведенной между милицией, больницей и гостиницей (где он снова и снова пытался убедить Стокмана, что ничего страшного не произошло, что никто ничего не подстраивал, что такова жизнь, что нельзя все предугадать, что виноваты в этой ситуации все и равно все же и не виноваты, и что надо надеяться на лучшее, и что ничего не надо писать, никаких статей и писем, и что надо спать, и что надо есть, и что можно выпить, но немного), – после этой не самой простой в его жизни недели Лева приехал в Москву, свалился замертво, но утром, часов в семь, его разбудил звонок.

Говорила Елена Петровна, мать Кати:

– Лев Симонович! Это я…

– Слушаю вас, Елена Петровна, – сказал Лева, встал, нащупал ногами тапочки, и стало ему очень кисло от плохого предчувствия.

Катя лежала на постели, на высокой, очень высокой подушке, почти сидела, аккуратно сложив голые руки на животе, черная майка подчеркивала синеву кожи, природную синеву, плюс на закрытых веках была намазана какая-то краска, тоже синяя, полустертая, и оттого еще более страшная.

– Ты зачем намазалась? – спросил Лева, помолчав несколько минут и поняв, что Катя не спит, а просто лежит с закрытыми глазами. – Для санитаров?

Она открыла глаза и слабо улыбнулась. Улыбка была какая-то незнакомая, обаятельная и беспомощная.

Поскольку Катя молчала, пришлось сразу задать следующий вопрос:

– Что пила? Снотворное или покрепче?

– А вам мама еще не показала? – спросила Катя одними губами. – Не помню я…

Лева повертел в руках пустые коробочки, которые дала ему Елена Петровна.

– Больше ничего?

– Нет.

– Ты разговаривать можешь?

– Могу.

– Ну, если не захочешь или устанешь, ты мне сразу дай знать… Кать, я сейчас с трудом, с огромным трудом отговорил маму, чтобы она не вызывала психиатрическую помощь. Оставаться с тобой одна она боится. Ты понимаешь?

– Да.

– Но видишь ли, я с тобой могу провести час, два, три, день, ночь…

– Неужели столько? – сказала она и вдруг села совсем. Оторвала спину от подушки и посмотрела на него открыто и ясно. Лицо все равно было еще почти синее, но какой-то слабый румянец вдруг забрезжил на щеках.

– Ты думаешь, твой юмор сейчас уместен? Хотя да, надо радоваться любым твоим жизненным проявлениям.

– Никогда не думала, что врачи так жестоко шутят.

– Послушай меня, ладно, Кать? Я сейчас взял на себя ответственность за твою жизнь перед мамой. А это очень серьезно.

– Да вы не бойтесь, – тихо сказала Катя и опять прилегла на подушку. – Это не повторится. Уж больно противно. Дико противно. И страшно. Я больше не хочу умирать.

– Отрадно, – сказал Лева, мучительно ощущая недостаток нужных слов. – Отрадно это слышать. Но… Может, расскажешь тогда, что произошло?

– А ничего не произошло. Ничего особенного. Просто скучно. Мне скучно здесь. Я хочу на воздух.

– Ну, это круто, конечно. Очень круто. Другого способа выйти на воздух ты не нашла?

– Не нашла, – просто ответила она.

– Слушай, Кать. Я, видимо, чего-то не знаю. Или не понимаю. Из-за чего эта война? Ведь это война, да? За что вы воюете с мамой? За какую территорию? Что у вас случилось? Может быть, не сейчас, может быть, давно? Я хотел разобраться в этом спокойно, не торопясь. Но видишь, не успел. Помешали.

– Да… – сказала Катя. – Вас долго не было.

– Ну прости.

– Да я понимаю, – опять она улыбнулась этой тихой, не похожей на нее улыбкой. – Я же не одна у вас… пациентка.

– Так что, Кать? Или вопрос поставлен неправильно?

– Нет, почему, правильно. Война… Я, правда, так не думаю. Я думаю, она просто не понимает, что происходит.

– Но ты-то понимаешь?

– Я понимаю. Но не скажу. Сейчас не скажу. Просто не смогу. Потом… Вы посидите, посидите. Вы же обещали.

– Ладно, посижу. Чай принести? Ах да, тебе же ничего не надо.

И Лева присел, молча глядя на Катю, которая закрыла глаза – теперь уже в полной уверенности, что он никуда не уйдет.

Таблетки она приняла ночью, предварительно сделав торопливый макияж и надев черную майку. Она была уверена, что мать давно спит, но Елена Петровна, почуяв неладное, вышла в коридор и поняла, что происходит что-то необычное, – на кухне что-то было не на своих местах, в ванной валялась косметичка, а в комнате у Кати (свет пробивался под дверью) горит не настольная лампа, как обычно, а полная люстра.

Она осторожно постучала и, не услышав ответа, распахнула дверь.

Катя лежала на полу.

«Скорая» приехала на удивление быстро – и это решило дело. Принесли тазик, сделали укол, Катю начало рвать очень быстро…

Да и, в общем, доза оказалась не смертельной. Так сказал молодой врач, которого Елена Петровна серьезно отблагодарила и который настоятельно посоветовал вызвать профильных врачей, но Катина мама сослалась на совет Льва Симоновича, «домашнего доктора», дождалась семи утра и сразу ему позвонила.

На этом месте Лева ощутил серьезный толчок в груди, черт его знает, может, и прав был врач со «скорой», который каким-то чудом не забрал ее в больницу и каким-то чудом сам не вызвал дуровозку, милицию, что вообще-то просто обязан был сделать по инструкции в случае суицида. Может, больница была бы сейчас для нее самым лучшим, самым естественным исходом? И воздуха там полно, не то что здесь…

– Лев Симонович, а вы уверены, что Катю не нужно госпитализировать? – Голос у Елены Петровны сильно дрожал. – Ведь я мать…

– Возьмите себя в руки, – сказал Лева сухо. Как можно более сухо. – Ради дочери.

– Я ведь почему не хотела, чтобы ее увозили на «скорой», – неизвестно же, куда попадет. А вообще-то… я за госпитализацию. А вы?

– Елена Петровна, я уж не знаю, имею ли я право голоса в данной ситуации. Я не за и не против, пока не поговорю с Катей, более подробно, не по горячим следам, и с вами, конечно. И вы абсолютно правы – надо не просто класть в больницу, надо знать, в какую. К кому. Это потребует времени.

– Лев Симонович, но мне так страшно. Мне очень страшно. А вдруг?

… Пришлось дать воды, уложить, померить давление, посидеть, поговорили даже на отвлеченные темы. Наконец Елена Петровна решительно встала, заварила чай и стало ясно, что оклемалась хотя бы она.

– Елена Петровна, можно я с Катей поговорю? Посмотрите, она спит или нет?

… И вот теперь он сидит возле нее, то ли спящей, то ли просто пребывающей в тяжелом забытье – и не знает, что делать. Сколько он должен тут находиться? Не заснет ли он сам? А если вдруг заснет? Ловко ли это? Неловко, конечно. Очень неловко.

– Какой же вы смешной… Вы очень смешной, – вдруг сказала Катя.

Он очнулся.

– Что?

– Я говорю, что вы очень смешной. Когда спите.

– Извини, Кать. Задремал. А ты не спала?

– Лев Симонович, да вам необязательно возле меня дежурить. Ну правда. А то я совсем… обнаглею. Вы идите домой. Или если не хотите домой, пересядьте в то кресло, поспите по-человечески. Там ноги можно вытянуть.

– Нет, я больше спать не буду.

– Ну и зря. Мне кажется, вы любите поспать.

– Откуда ты знаешь?

– Мне так кажется. Почему-то.

– Поспать надо тебе. Чем раньше ты восстановишь силы, тем скорее мы сможем поговорить.

– О чем?

– Кать, наверное, не сейчас.

– Ну почему же? Сейчас самое время.

– Это откуда такая уверенность?

– Ну не знаю. Я сейчас такая вялая, ненапряженная. Как бы все равно.

Помолчали.

– Ну ладно, – сказал Лева и почесал в затылке. – Даже не знаю, с чего начать… Я тоже… какой-то вялый. Ненапряженный. Или просто растерялся.

– Все-таки вы смешной, – сказала Катя. – Ну чего вы от меня хотите? Чтобы что я вам рассказала?

– А все, – вдруг сказал Лева. – Давай все, с самого начала. Вот всю эту историю про Путина Владимира Владимировича, с самого начала.

– А я не помню, как началось, – неожиданно спокойно отреагировала она. – С глупости какой-то. Я стала искать его телефон.

– Зачем телефон-то?

– А не знаю. Просто так. Позвонить. Я подумала: ну не может же не быть у него телефона?

– Ну, ты смешная девчонка.

– Ага. Вот из-за этого, наверное. Потому что задача глупая, невыполнимая. А мне нужна была какая-то задача.

– Зачем?

– Не знаю. Просто было скучно, наверное.

– Ну, продолжай. Как же ты искала телефон?

– А по-разному, – улыбнулась Катя. – Скачивала базы данных. Шарила в интернете ночами. Потом звонить начала… В администрацию.

– И что?

– Ну, мне объяснили, что если у меня дело, надо писать письмо по такому-то адресу. И мне ответят.

– Ответили?

– Ага.

– Что?

– Ну трафарет какой-то. Типа что на личные послания он ответить не может в силу большой занятости…

– Ну потрясающе, Кать. С администрацией в переписку вступила. Можешь объяснить мне это?

– Могу… Интересно же. Вот есть один человек и другой человек. И если один человек хочет встретиться с другим человеком – что может помешать? По-моему, ничего…

Лева уже пожалел, что затеял этот разговор. Но Катя продолжала:

– А потом я поняла, что за мной кто-то следит.

– То есть?

– Да я не знаю точно… Но явно следит. Какой-то странный спам стал приходить на ящик. Вирусы.

– Ну, знаешь, это не доказательство. Спам и вирусы всем приходят.

– Ну они какие-то странные были. Так мне показалось. Телефон вдруг стал иногда отключаться.

– Кать…

– Нет, Лев Симонович, дайте я договорю. Мне надо. Я хотела, чтобы вы пришли. В последний раз. В общем, каким-то образом это дошло до отца.

– Что?

– Ну что слышали. Пришла мать, наорала на меня. Стала спрашивать, кому я отсюда звоню. Вот тогда я поняла, что меня кто-то поставил на учет.

– На какой учет?

– Откуда я знаю? На какой-то… Ну и тогда вот все это началось. Я стала все делать в открытую. Купила портреты, повесила. Мать страшно напугалась. Я объяснила ей, что для меня это очень серьезно. Она в слезы. Я стала орать. И с тех пор для меня обратной дороги нет. Путин наш президент, а я его невеста. Вот так.

… Помолчали, внимательно глядя друг на друга.

– Кать, давай сначала. Это не начало. Начало где-то еще. Да?

Она вздохнула.

– Нет, я уже все рассказала.

– Не все.

– А что еще? Про что вы еще хотите услышать? Про то, как я в детстве боялась мужчин?

– Ну… хотя бы.

– В детстве я страшно боялась мужчин, – сказала Катя и попыталась широко открыть глаза, изображая ужас. – Всех мужчин. Представляете?

– Очень смешно, – сказал Лева. – Браво.

– Да ничего не смешно. Я вам правду говорю. Не верите?

– Вообще-то не очень.

– Зря. Я правда боялась. Например, я боялась папу. Странно, да?

– Да нет, почему же…

– Конечно, странно. У папы с дочкой всегда должна быть любовь, нежная дружба, правильно? А я его боялась. Я любила в детстве маму, очень. Мама была мне не как мама, а как бог. Иногда я думала, что если с мамой что-то случится, то я умру. Я закрывала глаза перед сном и молилась: господи, хоть бы с ней ничего не случилось. Я любила ее запах, как она одевается, я нюхала ее платья, ее туфли. Я ложилась рядом с ней на кровать и могла часами слушать, как она спит. Ну правда, правда.

– Да я верю, Кать.

– Однажды мы пошли погулять, и у нее вдруг заболело сердце. Знаете, как я испугалась? Я бегала по парку и кричала: помогите, помогите, моей маме плохо! Мне было пять лет, кажется. Какая-то старушка дала ей валидол, и все прошло. Я не выпускала ее руку, пока мы не дошли до дома. Она легла отдохнуть, а я гладила ее по руке, гладила, гладила. Мне всегда казалось, что она очень красивая, очень яркая женщина.

– А папа? – осторожно перебил ее Лева.

– А что папа?

– Ну… она казалась ему очень красивой, яркой женщиной?

– Ну конечно. Конечно, казалась. Она приносил ей такие большие букеты цветов. Они часто ходили в гости, в кино. Они шли вместе по улице, и они были такие красивые. Там все было хорошо. Но просто… как бы вам сказать, мама просто боялась папу. И я стала бояться вместе с ней.

– Боялась? Он ее ревновал?

– Ревновал? Да нет… – улыбнулась Катя. – Мама всегда была тише воды, ниже травы. Ну, вот примерно как сейчас. Она просто его боялась. Это был такой страх… Ну, знаете, как бывает у женщин: боялась его взгляда, что суп невкусный, что рубашка плохо поглажена, хотя он никогда ей об этом не говорил, но главное – насчет меня.

– Что насчет тебя?

– Ну, если я разболеюсь – она боялась. Если плохо себя веду – боялась. Если глупость скажу – тоже боялась. То есть она не сама реагировала, а как бы через него. Что папа скажет, что папа подумает. Вот.

– Не очень понятно.

– А что непонятного? Он был для нее тем, чем она была для меня. И у нее был страх его потерять. Почему-то. Я не знаю, почему. Он был не грубый, не злой, не резкий. Он ее любил.

– Любил?

– Ну да, любил. Сейчас уже, мне кажется, совсем не любит.

– Почему ты так думаешь?

– Ну… его же нет здесь.

– Ну ладно, продолжай.

– В общем, я тоже стала его бояться, понимаете, Лев Симонович? Мне передался ее страх. Если он сидел один в комнате, я боялась к нему подойти. Если я видела на мамином лице вот эту тень, пробегающую, я тоже как будто начинала дрожать. Я, конечно, совершенно не понимала, что происходит, маленькая была. Все было нормально, даже лучше, чем нормально! Он вроде был такой веселый… ненапряженный. Он шутил, смеялся. Дарил игрушки. А я все равно боялась. Иногда мы выходили во двор, погулять, и у меня так сильно билось сердце, что я думала: если он что-то вдруг скажет, я убегу. Я обязательно убегу.

– Скажет – что?

– Не поняла.

– Ну ты сказала, – если он что-то скажет. А что? Ты представляла в уме, в воображении какие-то сцены, какието слова?

– Конечно, представляла. Мне казалось, что, если мы останемся наедине, произойдет что-то. Что весь этот обман вылезет наружу.

– Какой обман?

– Ну вот что он нас любит – меня, маму. Что он нежный и заботливый. Мне казалось, что на самом деле он меня очень не любит. И скажет мне об этом.

– Как скажет?

– А вот так. Просто. «Девочка, я тебя не люблю». Или скажет, что я – не его дочь. Или скажет: «Посмотри на себя! Посмотри, какая ты!»

– Но он ведь не сказал, да?

– Нет, он не сказал. Все осталось где-то там, внутри. Вот здесь.

Лева посмотрел на Катю.

Она сидела в той же позе умирающего лебедя, но цвет лица немного изменился. Руку положила на сердце, или на живот… Очень живописно. Длинные пальцы. Они показывали – где именно, в какой части тела осталось что-то невысказанное между ней и ее отцом. Просто красота.

Леве на секунду показалось, что это опять какая-то выдуманная нелепая история, но он отогнал от себя эту мысль, заставил себя верить.

Надо верить. Надо. Сейчас надо.

– Кать, а он не догадывался, не знал, как ты к нему относишься?

– Я вот тоже сейчас думаю: неужели не чувствовал? Понимаете, он ни разу это не показал, но я думаю, что чувствовал. Все время была какая-то дистанция. Ну, вроде как уговор. Он не говорит, и я молчу. Но оба знаем, что что-то не так.

– Странно.

– А что странного? Нормально. Он был мой папа, я знала, что должна его любить, он знал, что должен любить меня, может быть, даже хотел этого, но на самом деле мы оба друг друга не любили.

– И с мамой ты об этом не говорила?

– Нет. Мама никогда ничего не знала. И не хотела бы знать. Я заранее понимала, что она мне скажет: выбрось это из головы, как ты можешь такое говорить, чтобы я этого никогда больше не слышала… Без вариантов. Она никогда не хотела об этом знать, я уверена.

– Но почему? Вы же с ней были вроде как союзницы. Подруги по несчастью.

– Да ничего подобного. Я же вам говорю: она его просто боготворила. Дышала им. И боялась.

– А если это только твои фантазии? Детские фантазии? У детей же много страхов.

– Так вы же и хотите узнать про мои страхи. Или нет?

– Хочу. Все верно. Но как-то странно, Кать…

– Что странно?

– Какая-то чересчур готовая история. Как будто приготовленная заранее.

– Ну, не хотите – не надо.

– Да нет, подожди. Ты меня не поняла. Просто, по идее, страхи – это что-то конкретное. Ну, какой-то образ, картинка. Ты видела что-то? Ну извини, ты видела, как они при тебе занимаются сексом?

– Да вы что! Мама никогда бы этого не допустила.

– Почему?

– А вы сами, что, не видите… какая она?

– Какая?

– Ну… вот такая.

– Нет, Кать. Давай попробуй сформулировать.

– Ладно. Сейчас. Только чуть отдохну.

– Ты очень устала? Может, поспишь?

– Нет, я хочу закончить с этим. Именно сейчас.

– Почему именно сейчас?

– Потому что я хочу, чтобы вы больше не приходили.

В голове у Левы что-то медленно начало проясняться.

– Постой, Кать. Ты хочешь сказать, что рассказываешь это… для того, чтобы я ушел совсем? Не вижу логики.

– А я вижу. Я хочу, чтобы вы больше не приходили. Я хочу, чтобы вы все поняли. Все, что вам надо. Ну, для вашей работы.

– При чем тут моя работа? Дело же не в моей работе. Дело в тебе.

– Мне больше не нужно помогать. Я сама себе помогу.

– Как?

– Я знаю, как. Честное слово. Все это закончится. Очень скоро. Я перестану… волноваться.

– Не понимаю.

– Вы слушать хотите?

– Да, конечно.

– Тогда слушайте и не отвлекайтесь. На чем мы остановились?

– Да я сам забыл. Ах, да. Ты сказала – мама такая. Какая?

– Мама… Мама верит. Мама верующая у нас.

– В бога?

– Нет, не в бога. Или в бога, не знаю. У нее бог знаете какой?

– Нет. Не знаю.

– Ее бог, что все будет хорошо. Она верит, что все будет хорошо. В вас верит, в папу. Во все, что может ей пообещать: все будет хорошо. А я не верю. Все будет плохо. Было плохо и будет плохо. Вот так.

– А к папе это какое отношение имеет?

– Прямое. Ну вот вы поняли хоть что-нибудь из того, что я сказала?

– Мне кажется, понял.

– Вы поняли, как я его боялась?

– Что значит – «как»?

– Физически! Я запаха его боялась. Он приходил домой, снимал ботинки, и я чувствовала запах. Мне становилось страшно.

– Ты шла к себе?

– Да, я шла к себе, вместо того чтобы выйти ему навстречу. Потом прибегала мама: Катя, что же ты ушла, что же ты не встречаешь папу? Я боялась, что он сейчас обнимет меня, поцелует.

– А он целовал каждый день?

– Почти. Я боялась его бритвы. Он брился электрической бритвой, чтобы не порезаться. Я боялась этой бритвы.

– Так, хорошо. Скажи мне, ты видела когда-нибудь, чтобы мама плакала?

– Плакала?

– Ну, ты сказала, что видела ее страх перед отцом. Ты видела когда-нибудь, чтобы она плакала? Было что-то такое?

– Много раз.

– А что были за ситуации?

– Ну, вы знаете, да, что мама долго не работала?

– Нет, не знаю.

– Ну вот, я вам рассказываю про это. Она долго не работала, сначала сидела со мной, потом не могла устроиться по специальности, потом я начала болеть ангиной, потом стали менять квартиру, я всех деталей не знаю. Она много времени сначала проводила дома. Потом-то я уже была одна, всегда. А сначала она была дома со мной целый день, лет до шести. Она все время что-то делала по дому, возилась, подметала, готовила, стирала. Сначала провожала папу на работу, потом начинала заниматься домом. И если у нее что-то не получалось, она часто плакала. Сначала тихо, потом все громче. Иногда уже просто орала. Я бегала вокруг нее и кричала: мамочка, что случилось? А она рыдала почти что в голос над какой-нибудь просыпанной солью, мукой, над разбитой чашкой, если утюг прожигал дыру в одежде, если пригорало мясо.

– Это что, было так часто?

– Да, очень часто.

– Она боялась, что отец устроит ей скандал?

– Он никогда не устраивал ей скандал! Он просто не знал ничего… Но после каждого такого случая она плакала. Очень сильно.

– Кать, а почему?

– Ну откуда ж я знаю. Потом, когда она пошла на работу, все это прекратилось, все эти истерики.

– А во время этих… истерик она злилась на тебя?

– Никогда. Она меня просто не замечала.

Она закрыла глаза.

– Кать, может, хватит на сегодня?

– Вы хотите уйти?

– Кать, – осторожно сказал Лева. – Ты хочешь, чтобы я ушел навсегда, или ты хочешь, чтобы я остался подольше? Ты давай выбирай что-нибудь одно.

– А это одно другому не противоречит, – вдруг жестко сказала она, открыв глаза, а потом снова закрыла их. – Сегодня я хочу, чтобы вы были долго. А вообще я хочу, чтобы вы ушли навсегда.

– Ладно, предположим. Значит, ты связывала ее слезы со страхом?

– Да ничего я не связывала. Просто я видела каждый день, как она чего-то боится или почему-то плачет.

– Каждый день?

– Мне так кажется. Может, это было всего несколько раз.

– Ну хорошо. А когда ты стала взрослой? Ты ее, кстати, сама не спрашивала об этом? Об этих слезах?

– Нет, не спрашивала. Я знаю, что она ответит. Что это моя больная фантазия. Я ничего не думаю. Я просто ответила на ваш вопрос. Да, она плакала, и часто. Что еще?

– А потом ваши отношения с отцом изменились?

– Да.

– В лучшую сторону?

– Да.

– То есть ты перестала его бояться?

– Ну как сказать… И перестала, и не перестала. Наверное, это он перестал… как-то так на меня смотреть. Привык, что ли. Не знаю. В общем, однажды я заметила, как он улыбается, глядя на меня. И я вдруг увидела, что он красивый. Лет в одиннадцать, наверное.

– И ты подумала: какая же я была дура!

– Нет. Ничего подобного. Я подумала, что я выросла и стала красивой. И папа обратил на меня внимание. Может, это так и есть. Может, так у всех девочек, я же не знаю. Просто они в этом не признаются. В общем, когда я так подумала, вернее, поймала этот взгляд и отметила, он вдруг стал мной интересоваться: моей учебой, моими делами. Сидел в моей комнате, рассматривал рисунки, помогал делать уроки, все такое.

– А ты его не стеснялась?

– Нет. Совершенно. Я же говорю, мы стали дружить.

– Тогда почему ты говоришь: и перестала, и не перестала бояться. Ведь перестала же совсем?

– Нет. Не совсем.

– Кать… Ты мне все рассказала?

Она посмотрела на него умоляюще.

– Давай. Давай, раз начала. Хуже будет, если мы сейчас остановимся.

– Слушайте, доктор, а я второй раз не умру от этих разговоров?

– Не будешь пить всякую гадость – не умрешь.

– Ну ладно… Нет, я не все вам рассказала. Просто я у вас такая необычная, да? Психиатрическая. У других же нет вот этого Путина, да? И с папой то же самое, история простая, но только у меня есть такая подробность. Сейчас я вам скажу, только храбрости наберусь.

Лева молчал, ожидая самого худшего.

– Просто когда я была маленькая, я его так боялась, что стала ненавидеть. И решила убить. Вот.

– Это все? – спросил Лева и вдруг расхохотался.

– А чего вы ржете? – обиделась Катя. – Да, именно это я хотела рассказать. А что смешного?

Лева никак не мог остановиться.

– Кать, извини, извини, ради бога.

– Да нет, ничего, просто странно.

– Я подумал… Сейчас ты действительно мне что-то расскажешь. Такое… ужасное.

– Так я вам и рассказываю про ужасное. Разве нет?

– Нет, Кать, ну как тебе объяснить… Ну, бывают и другие случаи.

– Какие другие?

– Ну другие. Короче, неважно.

Катя помолчала, важно глядя на него.

– Лев Симонович, я вам давно хотела это сказать. Всетаки вы сексуальный маньяк. Вы решили, что он меня изнасиловал, да?

Лева помолчал, стирая с лица глупую улыбку.

– Нет, ну это просто… Я не знаю, что это такое. Как вам вообще это в голову могло прийти? Тем более, вам же известно, что я невинна. Как младенец.

Тут Лева опять захохотал, уже от своей глупости, и Катя вместе с ним тоже начала улыбаться.

– Нет, ну понимаешь, Кать, ты так долго к этому шла, ну ведь бывают такие вещи, и это действительно очень тяжелая травма, на всю жизнь практически…

– Нет, Лев Симонович, вы все-таки меня послушайте, – вдруг серьезно сказала Катя. – Все это, конечно, очень смешно, но вы сами подумайте, я ведь была маленькая девочка, ну лет семь-восемь, и я хотела убить своего отца! Неужели это для вас ерунда?

– Нет, не ерунда. Давай, рассказывай. Чем хотела убить? Из пистолета?

– Вы что, мне не верите? – спросила Катя после некоторой паузы. – Тогда я лучше не буду рассказывать…

– Извини, Кать, – сказал Лева. – Что-то со мной сегодня… не то. Просто это действительно очень странно, то, что ты говоришь. А я еще не пришел в себя после… путешествия.

– Может, тогда вы мне что-нибудь расскажете? – тем же тоном спросила Катя.

– Ну подожди, – сказал Лева, и провел рукой по лицу. – Подожди… Давай попробуем еще раз. Каким образом твой страх трансформировался в идею об убийстве? И что произошло потом, когда ты наконец поняла, что не можешь его убить?

– Мне стало стыдно. Вот и все, – сказала Катя. – И я его простила. Вы не представляете, какой это был кошмар. Он продолжался не год, больше, два или три года… вот! Представляете? Каждую ночь я думала: завтра я его убью.

– Не верю, – вдруг сказал Лева. – Вернее, верю, априори, что ты честная девушка и говоришь мне правду, но представить этого не могу. Ну как это так: завтра я убью папу? За что? Такие случаи, бывают, я не спорю, но там серьезная причина должна быть. Серьезная, понимаешь?

– Понимаю, – тихо сказала Катя, глядя на Леву своими намазанными глазами, которые постепенно становились черней. – Я тоже не могла сначала поверить, что я об этом думаю. Я просто думала: как было бы хорошо, если бы папа уехал, если бы его с нами не было… Мы бы с мамочкой гуляли, ходили в кино, делали что захотим. Мы бы спали на одной кровати… Ну вот такие глупые детские мечты. И я так много об этом мечтала, ну даже страшно, утром, днем, вечером, я представляла себе такие яркие цветные картинки, я даже меньше стала с мамой общаться, чтобы видеть эти картинки. Лев Симонович, я больна?

– Не больше, чем я, – сухо ответил Лева. – Все больны.

– Нет, неправда. Вы не отвечаете на мой вопрос.

– Понимаешь, Кать, – сказал Лева. – Я тебе уже раз сто двадцать сказал, что я не психиатр. Психиатр, наверное, сказал бы тебе, что да, ты больна, но не сильно. А я так не думаю. Дело в том, что болезнь – это что-то неконтролируемое. Мочеиспускание, например. Кровь не свертывается. Мокрый кашель. Рвота. Рези в желудке. Видения. Движения. Судороги. Бред. Ну что-нибудь, что происходит само, понимаешь? А насчет тебя я так не думаю. Мне все время кажется, что в твоем поведении есть какой-то план. Смысл есть. И я пытаюсь его понять. Давай рассказывай.

– Круто, – сказала Катя. – План… Вот бы мне еще самой его понять. А так, очень круто… Да, на чем мы остановились?

– На цветных картинках.

– Эти цветные картинки были такие хорошие, в них было такое счастье. Понимаете? И я вдруг захотела, чтобы это были не картинки, а на самом деле.

– Так. И что?

– Ну… ничего. Я стала просто мечтать, о том, что он исчезнет. Как мы с мамой стоим на кладбище, плачем, идет дождь, и мне так стыдно, потому что мама же не знает, какая я счастливая в этот момент! Я просыпалась от слез. От стыда. Мне было так стыдно перед мамой! Но это было настоящее большое, как вы говорите, видение. Это кладбище, такое красивое, как в кино. Зеленая трава, голубое небо, серые камни. И мы с мамой, все в черном. Она держит меня за руку. Она в вуали. Цветы. До сих пор как увижу это, просто пробивает всю насквозь. Ух.

– И сейчас видишь? – быстро спросил Лева.

– Сейчас? – смутилась Катя. – Нет, сейчас не вижу. Просто вам рассказываю. А что?

– Нет, ничего, просто спросил.

– А… Просто спросили, да? Ну как вам объяснить, Лев Симонович, это невозможно увидеть, если еще кто-то тут есть. Это кино только для одного человека показывают.

– Ну да, ну да… Я и забыл.

– Ну так вот! Было это кино. Было-было-было… Потом… Потом я подумала однажды: ну а как, собственно говоря, папа должен погибнуть? Раньше-то, в этом кино, он непонятно как погибал. На боевом посту. При исполнении служебного задания. Выполняя интернациональный долг. Я же еще маленькая была, не понимала, что это значит, плохо представляла, где папа работает, что он делает.

– А где он тогда работал?

– Не помню, – пожала плечами Катя. – В компьютерной фирме. Из ЦК он уже ушел.

– Из ЦК? – удивился Лева.

– А вы не знали? Да, он недолго работал в ЦК КПСС. В экономическом отделе.

– Интересно. Ну продолжай.

– Ну вот. И я стала представлять эту смерть. Понимаете? И мне совсем, ни капельки не было страшно. И я очень удивилась: как это так, папа умирает, а мне не страшно?

– То есть ты себе задала этот вопрос?

– Нет, не вопрос. Я просто отметила про себя, что мне не страшно. Ничуть. Ни капельки. Мне хотелось, чтобы его сбила машина. На улице. Случайно. Когда мы гуляем. чтобы в этом никто не был виноват. Да, глупая смерть. Ну и что? Зато в этом нет ничьей вины – моей, маминой. Только машина виновата. Я понимала, что это будет очень некрасиво, и думала: я отвернусь, закрою глаза и не буду ничего видеть.

– Кать, а ты себя ругала, била себя по щекам, не знаю, наказывала себя как-то?

– За что?

– Ну вот, за эти… картинки.

– Нет. Но мне хотелось, чтобы меня наказали. Чтоб вдруг вошла мама и ударила меня… по щекам, по попе, не знаю.

– Кать, ты не устала? – вдруг спросил Лева.

– Нет, не устала.

– Может, пока остановимся?

– Нет. Я же сказала… Лев Симонович, я хочу, чтобы это было в последний раз. Чтобы вы ушли, и все. Вы не волнуйтесь, все со мной будет теперь хорошо.

– Странно. Странно, Кать. Мне кажется, мы с тобой только сейчас… дошли до самого главного.

– Вот именно поэтому.

– Ну ладно. Хорошо. Пусть будет по-твоему.

– Короче, вы правильно спросили. Я понимала, что это ужасные мысли, но стыдно мне не было. Я хотела, чтобы мама как-нибудь сама об этом узнала, наказала меня, но она же ничего не знала… Вот. И я продолжала думать, воображать. Однажды я подумала: а если я сама столкну его под машину?

– Как столкнешь?

– А вот так. Руками. Мы будем переходить дорогу… Я увижу эту машину. Сделаю вид, что бегу. Он начнет мня ловить. А я…

– Кать, а вот сейчас, когда ты это рассказываешь, тебе это не неприятно?

– Очень. Очень неприятно. Это самое ужасное, что со мной было в жизни, я только потом поняла. Меня оправдывает только то, что я была совсем маленькая. Совсем глупая.

– И что дальше?

– Дальше все это стало повторяться. Все ярче, все быстрее. Мы идем, я делаю вид, что бросаюсь под машину, он бежит за мной. Я толкаю… Его сбивают. Кладбище. Потом опять – машина, кладбище, цветы. Мы с мамой счастливы. Я счастлива. Ну вот. И это стало так больно, что я решила попробовать. Ну потренироваться… Чтобы избавиться. Не знаю. В общем, закончить это. Потому что мне стало так плохо, я даже не знаю, как описать. Эти мысли, они меня совсем измучили. Я есть стала плохо, с мамой почти не разговаривала. Мне казалось, что она что-то знает. И вот мы идем с папой по улице, останавливаемся на дороге, вот здесь, на Кутузовском проспекте, где Триумфальная арка, мы там гуляли… Вот я смотрю на него. И думаю: ну, вот сейчас я его убью. Вот сейчас. И начинаю рыдать. Плакать. Папа стал меня жалеть, гладить по голове, целовать, успокаивать. Купил мне мороженое. А я все реву, реву… Ну вот. И с тех пор все это прошло. У нас с ним что-то изменилось. Я его полюбила. Просто забыла на некоторое время весь этот бред, выкинула из головы. Мы с ним действительно стали очень близки, ближе, чем с мамой. Он мне все что-то рассказывал, про машины, про дома, про людей, про компьютеры, сказал, что обязательно купит компьютер, в общем, я успокоилась. А потом… Прошло два года. Или три. Мне было лет десять или одиннадцать… Мне было так хорошо с ним, и, короче, однажды я решила все ему рассказать. Чтобы он меня простил. Понимаете? Мне казалось, что, если я ему не расскажу весь этот бред, не смогу дальше нормально жить. Я так полюбила отца, что не могла больше ему врать. Мне казалось, что я не могу ему врать… Что я обязательно должна все это рассказать, чтобы стать чистой. Ну чистой, понимаете?

– Понятно.

– Ну вот. Мы с ним куда-то пошли, и я ему все взяла и рассказала. Он сначала не верил, смеялся, а потом замолчал. Мы сидели в каком-то саду, ну напротив Поклонной горы, там яблоневый сад, знаете?

– Нет, – сказал Лева.

– Вы сходите, да. Обязательно сходите, – горячо сказала Катя. – Это очень хороший сад, очень красивый. Там такие яблони. Когда они цветут, это вообще сказка. Только лавочек нет. Мы сели на траву, на его пиджак или на куртку, он стал вдруг курить, никогда при мне не курил, и спрашивать, как давно это было, что я думала… И я все ему рассказала. Он очень долго молчал.

Лева осторожно поправил одеяло в ногах у Кати.

– А? – вздрогнула она. – Вы что-то спросить хотели?

– Нет, – сказал Лева. – Одеяло просто поползло. Я поправил.

– Понятно, – сказала Катя. – Постельный режим.

– Извини, Кать, – сказал Лева. – Я тебя отвлек. В самый важный момент.

– Да нет, наоборот, хорошо, – ответила она просто. – А то что-то я… увлеклась своей историей. Не надо увлекаться. Никогда не надо увлекаться.

– Это точно, – сказал Лева. – Ну так что было дальше?

– Нет, погодите, – быстро сказала Катя. – Вы не поняли.

– Что я не понял?

– Вы не поняли, что тогда произошло. Вернее, я плохо рассказала. Я хочу вам объяснить. Дело в том, Лев Симонович, что тогда, вот в этом саду, где были такие белые цветы, красота неземная, мы сидели с ним на его пиджаке или на его куртке, я ему рассказала всю эту детскую гадость, освободилась, да? Это был, как бы сказать, тот момент, когда я больше всего его любила. Он был молодой, красивый, такой модный. И еще совсем не толстый. Светило солнце, да? Я смотрела на него со слезами на глазах, и мне казалось, что если он меня не полюбит, вот сейчас, окончательно, бесповоротно, то моя жизнь кончится. Я никогда потом ни к одному мужчине такого не испытывала, понимаете? А он молчал. Он все молчал, молчал, молчал…

Потом встал и сказал: пошли. Видно, напугался очень.

Я шла и все смотрела на него, не знала, что сейчас надо спросить. Придя домой, он меня попросил ничего не рассказывать маме и никогда больше не думать об этом, не вспоминать и не говорить. Но я четко видела, что он потрясен. Он был потрясен тем, как я посмела думать такое.

И тем более произносить вслух. А мне ведь хотелось только, чтоб он понял, как я его теперь люблю. Красивая история, правда?

– Кать, послушай, ты вот это имела в виду, когда сказала, что вы помирились и в то же время не помирились?

– Да, это. Я имела в виду, что он ничего мне не сказал в ответ, понимаете? Он не дал мне броситься на шею, заплакать… Ну вот это. Он испугался, что если я брошусь на шею, заплачу, буду прощена, выкину это из башки, ему придется как-то иметь с этим дело. Ну, может, я еще кому-то расскажу, да? Как детскую глупость. Как что-то, что уже можно рассказать. А он не хотел, чтобы я рассказывала. Он не хотел вообще больше никогда об этом слышать. Как будто не было ничего. И он промолчал. Оставил это со мной. Понимаете?

– Да.

– А мне кажется, не понимаете. У вас там свои какието… идеи.

– Да нет у меня никаких идей, Кать, – сказал Лева. – Я просто думаю: что я должен был сделать для того, чтобы ты мне с самого начала все это рассказала?

– А что бы это изменило? – вдруг сказала Катя. – Почему вы так уверены, что это что-нибудь бы изменило? Весь этот бред?

– Ну посмотрим, посмотрим… – сказал Лева. – Может, ты и права. И это просто история. Только ты ее до конца не рассказала.

– В смысле?

– Ну, как дальше?

– А дальше никак. Все вернулось к тому, что было с самого начала. Папа очень нежно ко мне относился, заботился, все по-прежнему. Я его очень любила. Уже совсем по-настоящему, как взрослая девочка. Он был такой красивый, богатый, знаменитый. Ну в узких экономических кругах. Не в этом дело. Когда у мужчины успех, это же видно. Я любила его и за это тоже. За успех. Но между нами всегда было что-то… Ну что я чуть-чуть, но больная. Такая маленькая болезнь, о которой не надо говорить. Одного пальца нет. На ноге. Ну или я не знаю, не болезнь, нет, но какая-то стыдная история. Обкакалась на глазах у всех. Или украла что-то, а об этом узнали. Семейный скелет в шкафу.

– Ну так и есть, – задумчиво сказал Лева. – Семейный скелет в шкафу.

– Это я, в смысле? – засмеялась Катя. – Я скелет в шкафу?

– Ну да, – подтвердил Лева. И даже кивнул в знак согласия. – Ты. Ты и есть этот скелет. И больше ни мама, ни папа с тобой об этом не говорили?

– Нет, – сказала Катя. – А вы думаете, мама узнала?

– Думаю, что в тот же вечер. Или на следующий день. Не позже.

– Вот как интересно. А мне казалось, он ей решил об этом не говорить…

– Вряд ли. Ребенок – это мамина проблема. Так принято. У нас. А может, везде. Но так принято.

– Понятно.

Лева решил не думать о том, что сейчас произошло. Не думать сразу. Не пытаться лихорадочно расставлять все по полкам. Он даже не пытался понять, насколько тут все адекватно и правдиво, в этой байке. Главное, что она рассказала. Захотела.

Ему захотелось двинуться чуть дальше. Потому что вполне могло так быть, что сейчас весь путь свободен. Вообще. До самого конца.

– Кать, – сказал он осторожно. – Ты большая молодец, что мне рассказала. Или большой молодец. Короче, умница. Теперь и умирать не страшно. Шучу.

– Я поняла, что вы шутите, – сухо сказала Катя. – Ох, как курить хочется.

– Нельзя.

– Ну затяжку! Вы форточку только откройте, ладно?

– Но только один вопрос, ладно?

– Один?

– Да.

– Ну какой? Даже интересно.

– Вот ты сказала давеча, чтобы я уходил и больше не смел появляться в твоем доме. Согласись, довольно тяжелое для меня заявление. Для моего мужского и профессионального достоинства.

– А в чем вопрос-то?

– Ну… хотелось бы, чтобы ты мне как-то толком это объяснила. Почему?

– Объяснила или утешила?

– В общем, я вопрос задал. Затяжка за мной.

– Ах да, затяжка. Ну хорошо. Я же уже вам сказала – я считаю, что я выздоровела. И что вам незачем ко мне больше ходить. Ну ни к чему. Да и меня это как-то… стесняет.

– Не ответ, Кать.

– Не будет затяжки?

– Ну если по честному – нет.

– Черт с вами. Врачи-убийцы. В белых халатах.

– А почему во множественном числе?

– А потому что вас много!

– Ты кого имеешь в виду?

– Всех!

– Ну кого конкретно?

– Ну этого, со «скорой». Пал Иваныча. Блевать меня заставил, целый час. Изблевалась вся. Вас.

– Это все?

– Да откуда я знаю? Может, вас там целый батальон… дежурит.

– Кать, кого ты имеешь в виду?

– Ну что вы притворяетесь, а? – тихо и устало сказала Катя. – Ну вы же все знаете, Лев Симонович. Нехорошо. Дайте затянуться.

… Лева раскурил сигарету, открыл форточку. Затянулся один раз сам и дал ей. Потом отобрал и выбросил сигарету туда же – в форточку. Помахал в воздухе рукой, разгоняя дым.

– Понимаете, Лев Симонович, – сказала Катя, закрыв глаза. – Понимаете, я уже много раз вам об этом говорила.

Но вы как-то странно реагируете, как-то пропускаете мимо ушей. И это наводит на размышления.

– На какие, Кать?

– Ну… что вы один из них.

– Из кого из них? Да, я знаю, ты считаешь, что за тобой следят. Посылает спам, вирусы. Но ты ведь еще что-то еще имеешь в виду, да, Кать?

– Имею.

– А что?

– Ваше время вышло, Лев Симонович, – сказала Катя. – Извините. Я устала. Плохо себя чувствую. Кроме того, больше мне вам рассказать нечего. А вы мне тоже ничего рассказывать не хотите.

– Нет, почему же, – сказал Лева. – Могу кое-что рассказать. Если хочешь.

– Ого! – сказала Катя. – Это что-то новенькое. Да. Я вас слушаю, Лев Симонович.

– В истории, которую ты мне рассказала, есть один интересный момент. То есть вся история интересная. Но этот момент особенный. Ты ведь его так и не простила. Да? Ты очень хотела, чтобы он тебя простил. Но он испугался. И тогда ты его приговорила опять. Только к другому. Ты еще не знала, к чему. Но приговорила. Что в этих письмах, которые посылаешь на его имя? – Лева кивнул на портрет. – Угрозы? Оскорбления? Что-то про отца? Почему ты считаешь, что за тобой следят? Кому ты отсюда звонила? Расскажи мне, Кать. Твои родители это от меня скрыли. Они очень усложнили мою задачу. Но я должен ее решить. Иначе я не смогу помочь. Вот так.

– Вот так, – повторила Катя. – Вот так… Да ничего вы не поняли. Психолог. Я же говорю – вы не настоящий психолог. Просто раньше я думала, что вы липовый, что у вас легенда, а прислали вас оттуда… – она тоже кивнула на портрет. – А на самом деле вы просто плохо учились. Вы троечник. Вот так.

– Какая разница, как я учился? – обиделся Лева.

– А такая. Не поняли взаимосвязи.

– А какая должна быть взаимосвязь?

– Ну не знаю. Какая-то другая. Я же преступник, понимаете? С самого детства… Меня все подозревают. Я сама себя подозреваю. Я – маньяк. Маньячка. Ненормальная. Только теперь вместо отца – он. Опять не поняли?

– Опять.

– Ну я просто пишу ему! Пишу письма, и все! Пишу, что я обязательно должна выйти за него замуж, что хочу от него ребенка, что нам надо встретиться. И больше ничего. Больше ничего!

– Все, Кать! Все! – сказал Лева. – Не надо больше! Хочешь курить?

– Давайте, – хрипло сказала Катя. – И уходите. Пожалуйста. Я поняла, что вы ни при чем. Поняла. Для меня это было главное. Честное слово, я не прикидываюсь. Что вы в этом не участвуете.

– В чем?

– Вот в этом.

Катя потянулась, не без труда, к книжной полке, вынула оттуда томик Коэльо и достала конверт.

Такой же конверт лежал у Левы дома…

В нем была записка, где незнакомым почерком были написаны несколько слов. Лева прочитал два раза и выучил наизусть. Да и что там было учить?

«Катенька, доченька. Если ты не прекратишь это делать, у меня будут большие неприятности. Прости, что говорю тебе об этом, но вся наша жизнь может рухнуть. Посоветуйся с врачом».

И он вышел на улицу, достал мобильный и набрал номер Асланяна А. П.

– Алло? Александр Петрович? – крикнул Лева, пытаясь пробиться сквозь глухой шум Кутузовского проспекта, и какая-то женщина в ужасе отшатнулась от него, как от прокаженного. – Это Левин, ну который психолог. Простите, мы бы не могли с вами встретиться сегодня или завтра? Можно сегодня? Ну отлично. В котором часу? Прямо сейчас? Тогда до встречи.

На сей раз Леву не напугали ни бюро пропусков, ни ковровая дорожка, ни суровые таблички на дверях, он летел к прокуратору как на крыльях, искренне считая, что ему повезло.

– Здравствуйте! – Лева снял в дверях кепку, обнажив голову. «Какой же я лысый», – подумал он, посмотрев на себя в зеркало.

– Садитесь, Лев Симонович. Здравствуйте. Ну, что вас ко мне привело? Вы, насколько я понимаю, чуть ли не с поезда?

Лева пытливо посмотрел в улыбающиеся добрые глаза прокуратора и спросил:

– А вы, я вижу, уже в курсе наших дел?

– Ну не совсем. Вы же, так сказать, первоисточник. У вас информация из первых рук. А я, так сказать, только собираю крупицы, – скромно сказал Асланян и приступил к чайной церемонии. – Чай будете?

– Конечно, – сказал Лева. – С лимоном, если можно.

– А вот лимончика-то и нет! – огорченно сказал Асланян. – Весь вышел… Какая жалость!

– Ну, ничего-ничего, – успокоил его Лева. – Я и так попью. Александр Петрович, я теперь даже не знаю, что рассказывать. Вы же и так все знаете.

– Ну, что случилось, то случилось… – голос Асланяна стал на полтона строже и тише. – Значит, что я вам скажу… Во-первых, очень хорошо, что за рулем сидел не ваш друг, а ваша, так сказать, подруга. Это раз.

– Да он вообще водить не умеет, – вставил Лева. Но Асланян совершенно не обратил внимания на его идиотскую реплику.

– Плохо, что это была машина Марины. Правда, хорошо, что была доверенность. Успели оформить, понимаете ли! А могли же и не успеть! И она вообще бы оказалась без документов, эта ваша Даша! Это уже три. Прекрасно, что дело не завели, уголовное, я имею в виду, это четыре. И самое главное, что этот несчастный парень остался жив, и даже без переломов! Это пять! Вообще, я вам так скажу, Лев Симонович – вам крупно повезло. Ну просто ангел-хранитель пролетел. Вы хоть это понимаете?

– Да, я тоже так считаю, – сказал Лева осторожно. – А что же дальше? Я ведь ничего, по сути, не знаю… Все это так обрушилось, я только теперь вспомнил, зачем мы вообще туда ездили.

– Вы знаете, Лев Симонович, нет, так сказать, худа без добра. Мы с вами, конечно, не планировали, так сказать, шоковую терапию. А она случилась. Это верно. И в этом смысле я скорблю вместе с вами. Неприятная история. И мальчика жалко. С ним, кстати, все в порядке? Головка не пострадала?

– Легкое сотрясение, – сухо сказал Лева.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Асланян. – Вот это и есть главное. То есть, что этот сумасшедший, господи прости, жив остался, и что мальчик цел, жив-здоров, и что никто больше не пострадал – вот это и есть главное в этой истории. И я хочу, чтобы вы тоже здесь четко расставили приоритеты. Маленькие неприятности вместо больших. Закон компенсации. Вы меня понимаете?

– Ну и что же они компенсировали?

– Лев Симонович, вы давайте со мной начистоту, – нахмурился Асланян. – Ладно? Мы вроде с вами так договаривались: карты на стол, и все такое. Вы и сами прекрасно все понимаете, не хуже меня. Мальчик сейчас у этой… как ее? Даша? Да, мальчик у Даши. Ну не будет она ничего теперь предпринимать, наверное. Или будет? Вы же ее лучше знаете. Ну какой теперь у нее повод? Другое дело – как там ваш друг? Он что будет делать?

– Не знаю, – устало сказал Лева. – Просто очень необычная ситуация. Даже не знаю.

– Ну… он будет бороться? За возвращение, так сказать, блудного Петьки?

– В ближайшее время – вроде бы нет. Все там у них было… ну как бы вам сказать… по обоюдному, что ли, согласию. В форс-мажорных обстоятельствах. Самое главное, без участия ваших органов.

– Не наших органов! А правоохранительных! Мы орган надзора! – наставительно поднял палец прокуратор.

– Ну да. В общем, они сами решили. По крайней мере, на ближайшие… не знаю, месяцы… Александр Петрович, скажите, а… с вашей, так сказать, стороны, не будет какихто… не знаю, как лучше выразиться… неожиданностей, что ли? Не будет? Вы уверены?

– А что вы имеете в виду? – неприятно удивился прокуратор. – С какой «нашей стороны»?

Лева крепко задумался. Неприятно играть, когда не знаешь правил. Но и терять было, в общем, тоже нечего.

– Александр Петрович, – сказал он по возможности тихо. – Ну вы же сами говорили… Тут не в одной только Даше дело. Карты так карты…

– А, вы об этом… – скучно сказал Асланян и отвел глаза. Ровно на секунду. – Ну, что ж тут у нас, изверги работают, что ли? Можно сказать, такая трагедия… Зачем напрягать человеку психику? Пусть отдыхает. Никто его уже не тронет, не бойтесь. Ситуация разрешилась, я же вам сказал. Сама собой. Я думал, вы просто это уже поняли.

– Ну простите, – торопливо сказал Лева. – Просто хотел уточнить.

Сделал паузу, допил чай и выдохнул:

– Александр Петрович, но вообще я к вам по другому поводу. Как ни странно.

– Да? – изумился Асланян. И его рыжие глаза округлились. – Неужели? У вас что-то случилось? Я могу помочь?

– Не знаю, – осторожно сказал Лева. – Я вообще не знаю, кому и как тут можно помочь… И случилось это не со мной. С моими знакомыми.

– Выкладывайте, – с любопытством сказал прокуратор.

… И Леве пришлось рассказать ему все. Буквально все.

Это было мучительно, но в конце пути он, совершенно неожиданно, почувствовал некое облегчение. Асланян слушал внимательно, задавал правильные вопросы, а потом удивленно спросил:

– Стоп-стоп-стоп… Ну а я-то тут при чем? Это, извините, по вашей части.

– Понимаете, Александр Петрович, – медленно сказал Лева, стараясь очень точно подобрать каждое слово. – Это, конечно, по моей части. Но, во-первых, я не психиатр, а психолог. И у меня есть такое ощущение, довольно навязчивое, что я чего-то могу не знать… относительно таких больных. С таким поведением. И во-вторых… Я просто сопоставил в уме две этих истории. И решил с вами посоветоваться. Ведь есть больные и есть больные. Как есть семейные драмы и есть семейные драмы. Вы понимаете?

– Не совсем, – сухо сказал Асланян.

– Дело в том, что помимо мамы у Кати ведь есть еще и папа.

– А как фамилия нашего папы? – оживился прокуратор.

И Лева назвал фамилию. После чего внимательно пронаблюдал за поведением своего боевого соратника.

Поведение изменилось разительно.

Асланян встал и пробежался по кабинету.

Потом он нагнулся к Леве и спросил:

– Вы ничего не путаете?

Лева молча покачал головой.

Тогда Асланян сказал:

– Лев Симонович, вам большое спасибо. Вы только, ради бога, не пугайтесь и не думайте, что я вас к чему-то склоняю, как там это говорится, к сотрудничеству, что ли, или там хочу от вас что-то поиметь… Ничего подобного. Просто я рад, что вы со мной откровенны. Это важно. Просто важно для меня как для человека. Что касается самой этой истории… Вы знаете, ваши страхи, как всегда, очень преувеличены. Я не специалист, ничего в этом не понимаю, но уверяю вас, время карательной психиатрии давно закончилось. Ну поставят на учет вашу Катю. Это в крайнем случае. Может, и до справки не дойдет. Так что вы поступайте сообразно вашему долгу. А теперь простите меня, пожалуйста, но мне сейчас очень нужно идти. Вы не обидитесь? Проводить вас?

– Спасибо, – сказал Лева. – Я дорогу знаю. Александр Петрович, но у меня большая просьба: если что-то узнаете, позвоните, пожалуйста. Я все-таки очень волнуюсь. Или мне вам самому позвонить?

– Я сам, сам позвоню! Все узнаю и вам позвоню.

И Лева вышел, закрыв за собой дверь.

Такого эффекта он, конечно, не ожидал. Как и в прошлый раз, его трясло. Но пива на бульваре он теперь покупать не стал.

Просто побрел к метро.

На следующее утро Лева поехал класть Мишку в больницу – вместе с Мариной.

Мероприятие было тяжелое. У всех троих настроение было хуже некуда: Мишка всю дорогу молчал, смотрел в сторону, отводил глаза, Марина пыталась его отвлечь, развлечь, но ничего у нее не выходило, только хуже делала, а Лева все никак не мог заставить себя хоть что-то сказать.

Больница была та самая, шестая. Его больница. Они вышли из метро «Ленинский проспект», и Марина остановилась, вдруг задумавшись, не надо ли еще чего прикупить с собой.

– Может, ты печенья хочешь? Или зефира? – ласково спросила она у Мишки. – А хочешь, колбасы копченой или буженинки?

Было серое холодное утро. Мишка стоял, отвернувшись в сторону, и смотрел на машины, проносящиеся по Ленинскому проспекту.

– Сынок, ну что с тобой? – вдруг всхлипнула Марина и села на корточки, не обращая внимания на подол пальто, волочившийся по грязному асфальту. – Почему ты молчишь? Почему ты со мной не хочешь разговаривать?

Лева знал, что нельзя вмешиваться в этот нелепый разговор, будет еще хуже. Хотя, конечно, про себя очень злился на Марину. Сколько раз он объяснял, что так поступать нельзя: решили, значит, решили, хуже нет рубить хвост по частям, уговаривать, лебезить в тех случаях, когда надо просто выполнять принятое решение… Бесполезно.

– Слушайте, – наконец, нашелся он. – Я знаю. Надо купить нянечке коробку конфет. Там и Мишке что-нибудь присмотрим. Пошли.

Мишка посмотрел в его сторону с недоверием, а Марина даже не взглянула. Тем не менее встала, отряхнула пальто и взяла Мишку за руку.

– Ладно, – сказала она. – Тебе виднее, ты же у нас доктор.

– А зачем нянечке конфеты? – вдруг спросил Мишка.

– Да как тебе сказать… – сказал Лева задумчиво. – Женщины любят подарки, понимаешь?

Мишка кивнул. А Марина улыбнулась.

– Знаток! – сказала она со значением и вошла в какой-то торговый павильон, оставив их на улице.

Они с Мишкой остались вдвоем.

– Старик, все правильно, – сказал Лева солидно. – Там очень хорошие врачи, будешь заниматься с логопедом два раза в день. Ну а больница… Что больница? Через три дня уже привыкнешь, будешь там как дома. Просто привыкнуть надо, понял? Мать не огорчай, не ной. Договорились?

Мишка молча кивнул.

Марина купила коробку конфет «Восьмое Марта», Мишке пастилы и козинаков, и они пошли.

… Вот здесь, в районе Донских проездов, Лева в последний раз видел Нину Коваленко. Ну, если не считать той идиотской встречи на Арбате. Тридцать лет назад. Вполне вероятно, что здесь, в районе Донских проездов, он в последний раз видит Марину. Тридцать лет, такой невероятно огромный срок, а он все такой же дебил. В отношениях с женщинами. Во всех остальных отношениях его дебилизм тоже заметен, но как-то совершенно не волнует. Но почему не удалось ни на сантиметр продвинуться в этом, самом простом и ясном на свете занятии? Просто кошмар.

Впрочем, сейчас надо думать не о себе, а о Марине и о Мишке. Надо. Но никак не получается.

… Тридцать лет назад они вот здесь попрощались. Ну не точно вот здесь, где-то ближе к больнице. Нина что-то сказала – не надо со мной идти, или как-то даже без слов дала понять, что все, хватит, отстань, – и убежала вперед, догонять подружку или подружек, кажется, их было три девчонки.

Он долго топтался на месте, не зная, что делать, потом пошел другой длинной дорогой, кажется, вон туда, боялся, что встретит их в метро, и будет очередной идиотизм.

Но в метро их уже не встретил…

Ну вот и приемный покой.

Они вошли, вдохнули больничный запах, Лева сжал Маринину руку, боялся, что опять будут слезы, она отдала сестре направление, та созвонилась с отделением, Мишку увели на осмотр, сестра села заполнять карту.

Заполняла долго и нудно, они сидели и молчали первое время. Первые минуты две. Но молчание было невыносимо.

– Не знаешь, как часто можно навещать? – спросила она сухо. – Не помнишь? Ты же здесь, кажется, сам лежал?

– Не помню, – сказал он. – Часто не надо. Ему только хуже будет от этого. Приезжай раз в неделю. Потом договоришься, чтоб на выходные домой отпускали.

– А можно? – обрадовалась она.

– Конечно. По крайней мере, раньше было можно.

– Сейчас небось нельзя… – задумалась Марина.

– Договоришься, – сказал Лева. – Ты, самое главное, врача постарайся обаять. Ты можешь, я знаю…

– А если врачиха?

– Врачиху обаяй. Женщины тоже люди.

– А ты-то откуда знаешь? – засмеялась Марина.

– Слушай… – сказал он, и сам удивился тому, как участилось сердцебиение. – Слушай, это твое решение, про Мишку, я надеюсь, это не из-за наших с тобой отношений? Мне бы очень не хотелось… так думать…

– А ты не думай, – сказала она. – Да и вообще, при чем тут ты? Ты свою функцию уже выполнил. Но лечение мальчику необходимо, сам знаешь.

– Да, да… – торопливо согласился он. – Я знаю. Ты правильно все решила. Ты должна поступать так, как считаешь нужным, как чувствуешь, ты лучше знаешь Мишку…

– Да ничего я не знаю, – вдруг сказала она и отняла руку. – Просто надоела вся эта безысходность. Изо дня в день одно и то же. И никакого просвета. Знаешь, доктор, ты меня больше не трогай, ладно? Не хочу. И вообще…

Она замолчала.

– Что вообще? Договаривай.

– Устала я от тебя, – сказала она и подняла на него глаза. – Прости, не могу больше.

– Мальчику сколько полных лет? – громко спросила сестра.

– Одиннадцать! – громко сказала Марина. И шепнула ему:

– Давай не здесь, а? Положим Мишку, и там, на улице поговорим…

– Я на улице плохо умею разговаривать, – сказал Лева. – Давай лучше здесь.

– Ну как хочешь… – пожала плечами она. – Да, собственно, я уже все сказала.

– Это из-за Даши? – глухо спросил он.

– Из-за нее тоже… Понимаешь… Если бы я ее не знала, совсем, ну какая разница, подумаешь, сходил налево, да и потом, налево, направо, я к тебе никаких претензий никогда не имела, в смысле, на тебя… Но теперь она мне ближе, чем ты. Вот так. Вот такие странные у нас с тобой отношения, доктор, – засмеялась она своим хриплым голосом. – Не расстраивайся. Я тебе не пара. Я это давно поняла. Я так… временная остановка в пути.

– А путь куда?

– Это уж тебе виднее. В Америку, наверное. Или еще куда. Давай прекратим, а? Сейчас Мишку приведут. Прощаться надо. Нехорошо…

– У нас с ней ничего нет. И не было, – зачем-то сказал Лева и тут же понял, что сморозил глупость.

– А ты думаешь, я не в курсе? – спросила Марина. – Да у тебя все на лице написано. Всегда. И потом, зачем сейчасто врать? Все у вас было. Просто вести ты себя не умеешь. Не научили тебя в детстве. Ну ладно, все, – сказала Марина и встала.

– Домашний адрес продиктуйте, пожалуйста! – сказала сестра, как будто ждала этого момента.

Марина подошла к столу и начала диктовать адрес, в этот момент привели Мишку, со свертком под локтем, притихшего и настороженного, как мышь.

Это была пижама. Лева представил Мишку в застиранной пижаме, и ему сало плохо, так плохо, что захотелось выть.

– Книжку взял? – спросил он Мишку строго.

– Взял.

– Какую?

– «Три мушкетера», – сказал Мишка. – Я ее уже два раза читал.

– В третий будешь?

– Ну да. А потом в четвертый.

– Ну ладно, – сказал Лева.

Ему ужасно захотелось сказать какую-нибудь глупость, типа «один за всех, и все за одного», но он не стал, прижал Мишку к себе и поцеловал в обе щеки.

– На месяц всего, – сказал он ему тихо. – Это хорошая больница, я в ней лежал. Здесь больно не делают. Ну разве что кровь из пальца возьмут. Пока…

Марина долго шепталась с Мишкой, потом, когда его увели, все-таки заплакала, а когда Лева попытался ее обнять, резко его оттолкнула и выскочила из приемного покоя. Лева подумал, что она побежит от него, попрощался с нянечкой, медленно вышел, надеясь, что она уже скрылась из виду, потом вышел на крыльцо и увидел Марину. Она спокойно курила.

– Спасибо тебе, доктор, – сказала она. – Забыла сказать. Большое тебе наше с кисточкой, серьезно. За все твои бесплатные консультации.

Лева внимательно посмотрел ей в глаза. Это была не издевка, не шутка, не пародия. Она смотрела грустно и прямо.

– Марин, – попросил он. – Можно, я тебе не буду тоже говорить спасибо за борщ, за твою заботу и за… бесплатные консультации. Я не хочу… вот так. Я не могу Мишку бросить. Ну ты пойми меня. Сделай какое-то усилие, я не знаю. Ладно? Звони хоть иногда, рассказывай. Я буду звонить, если можно. Ну, будем как-то дальше жить… Ведь не чужие люди. Может, зайдешь еще?

– Не знаю, – сказала она. Бросила сигарету и растоптала. – Обещать не могу. Ты сейчас за мной не ходи. Погуляй тут, по родным местам.

– Понятно, – сказал Лева. – Значит, устала. Только как-то вдруг. Не уставала, не уставала – и вдруг устала… Не находишь?

– Не нахожу. Слушай, доктор, я тебя прошу, ну не надо сейчас. Мне и без этого плохо. Переживаю я из-за Мишки, неужели не понятно?

– По дурацки как-то все… – сказал Лева. – Слушай, я виноват перед тобой, я знаю. И перед Мишкой виноват. И вообще перед всеми. Перед всеми вами. Но ты дай мне время, хоть чуть-чуть. Просто полоса сейчас такая… муторная. Дай разобраться, передохнуть, очухаться, не руби сплеча.

– Ну вот видишь, доктор, – сказала Марина глухо. – Вот видишь, как получается… Ты перед всеми виноват. У тебя проблемы. У тебя полоса там какая-то… Все про тебя. Ну а мы-то с Мишкой своей жизнью жить должны. Отдельной.

– Ну почему отдельной? – завелся Лева. – Почему отдельной? Я думал, наша с тобой жизнь…

И вдруг он осекся и замолчал. Как-то поплыл, что ли. Объяснить ничего было невозможно, и изменить ничего нельзя.

– Ну что ж ты молчишь? – сказала Марина. – Что ж ты молчишь, психолог? Говори, объясняй, доказывай. Куда твое красноречие девалось? Ты же обычно так все по полочкам раскладываешь, любо-дорого слушать. А тут заткнулся на самом интересном месте. Что – наша жизнь? Ну что?

– Значит, бросаешь, – сказал Лева. – Забираешь свои игрушки, да? Ну что ж, может, тебе так будет лучше, не знаю. Но мне лучше не будет, это точно. Я к вам привык. Я без вас своей жизни не представляю.

– Ну вот, ты опять! – Марина отвернулась. – Господи. Ты к нам привык. Ты без нас своей жизни не представляешь. Господи, доктор, ну спасибо, что ты к Мишке хорошо относишься, правда вот толку нет, но это ладно, об этом потом, но ты пойми, что мне не это важно. Мне важно, как ты ко мне относишься, ну хоть сейчас ты можешь это понять?

Они замолчали, теперь уже надолго.

– Могу.

– Ну раз можешь, тогда пойми. И не мучай меня больше, ладно?

– Слушай, забыл спросить! – крикнул он ей вдогонку. – А ты почему без машины-то?

Она махнула рукой, и он понял, что опять сглупил.

Машина по-прежнему была в ремонте, и он это прекрасно знал.

Усилием воли он заставил себя не смотреть ей вслед…

Вечером ему позвонил Асланян.

– Лев Симонович? – спросил он осторожно. Голос по телефону был неожиданно бархатистый, с переливами. – Это Асланян беспокоит. Я тут разузнал кое-что. Вы ко мне завтра не сможете подойти? Часа в три. Я думаю, это для вас будет небезынтересно. Но вы не пугайтесь заранее, я вас прошу. Все будет хорошо. А то я знаю, вы слишком много переживаете… За других. А надо больше о себе подумать. В наши с вами годы уже пора. Проходили в школе теорию разумного эгоизма у Чернышевского? Вот-вот…

– Спасибо, Александр Петрович, – ответил Лева, с трудом прорвавшись сквозь этот бешеной силы позитивизм. – Спасибо, что позвонили. Я завтра буду у вас. До свиданья.

К изумлению Левы, Александр Петрович совершенно поновому организовал мизансцену во время их третьей встречи. Он сидел за столом, когда Лева вошел, встал, поздоровался за руку и снова сел за стол, пригласив Леву (указующий жест рукой) – на стул для посетителей, по другую сторону кристально чистого, гладкого, без единой бумажки стола, на котором лишь гордо возвышался выключенный компьютер.

Лева от неожиданности даже как-то не успел раздеться, только куртку расстегнул и сидел, положив кепку на колени. И на эту деликатную подробность Александр Петрович тоже гордо не обратил внимания.

– Знаете, Лев Симонович, – сказал прокуратор Асланян, проницательно взглянув Леве в глаза, – все как-то странно у нас с вами получается.

Лева похолодел.

– Нет-нет, я не в том смысле, что я вас в чем-то упрекаю или обвиняю, упаси бог… Просто странно: вы к нам не имеете никакого отношения, мы к вам не имеем никакого отношения, а связь у нас с вами, извините, получается самая тесная. Вы тут меня в такой переплет взяли, в такую, так сказать, интригу втравили, что я уж даже и не знаю, как все это расценивать…

– Извините, Александр Петрович, засранца, – только и мог сказать Лева, пытаясь сохранить равновесие перед лицом такой неожиданной психической атаки.

– Да ладно, чего уж там, – неожиданно улыбнулся Асланян. – Друг Марины – это мой друг, я вам уже имел честь это говорить… Да и потом, я же вас вижу – вы интеллигентный человек, душа нараспашку. Сейчас это большая редкость. И самое главное, – вдруг перешел он почти на шепот, – самое главное, знаете что? Что вы меня не боитесь. И не потому, что вы такой смелый. Совсем по другой причине. Потому что у вас тут нет своего интереса. В этом смысле мы с вами, Лев Симонович, практически родственные души. Вы кому-то помогаете, я кому-то помогаю… Просто так. Как честный человек. Ну вот как вы. Вот это мне важно. Вы меня понимаете?

Лева сидел ни жив ни мертв, пытаясь исторгнуть из себя хоть какой-то приличествующей положению звук.

– Александр Петрович, высоко ценю ваше доверие, – нашелся наконец Лева.

– Да, ну так вот, Лев Симонович. По существу вопроса, – сказал Асланян нервно, поглядывая в окно. – С этой вашей Катей история такая. Девочка, конечно, не в себе, но это, как говорится, чисто семейная проблема, и никого, кроме родителей, она не касается. Но… – Тут Асланян глубоко задумался, минуты на полторы, и Лева решил ему не мешать. – Но дело в том, что проблемы начались у Катиного папы, известного вам, ну как бы сказать, только с одной стороны. Со стороны личной. То есть вы знаете кое-что о его частной жизни. А мы знаем кое-что с другой стороны. Со стороны, так сказать, жизни общества и даже в какой-то степени государства. И тут у него, увы, нашлись в последнее время, как бы это поточнее выразиться, некие оппоненты. Недоброжелатели, так сказать. Эти, прямо скажем, недоброжелатели накопили на Катиного папу большой, так сказать, материал. Провели, так сказать, большую исследовательскую работу, надо отдать им должное. Да…

Пауза опять грозила затянуться.

– И что же? – спросил Лева.

– А вот что, – сказал Асланян суховато. – Материал этот, прямо скажем, гниловатый. Но дело не в этом. Дело в том, что материал этот, так сказать, появился не ко времени. Понимаете меня?

– Не совсем.

– Ну, если вы читаете газеты, то знаете, наверное, что деятельность нашего ведомства в последнее время обросла, так сказать, зловещей аурой. Не прокуратура, а какое-то, так сказать, гнездо вампиров. И что бы мы ни делали, все воспринимается в штыки. А это неправильно. Хотя для нашего, так сказать, общества это тоже явление естественное. Кто-то раскрывает пороки, кто-то закрывает… Выставляет, так сказать, кулачки. Кричит «караул». Это все понятно. Но ведь в нашем ведомстве тоже работают живые люди. Им эти статьи в газетах тоже не сахарный сироп. Начинаются истерики, срывы, нежелательные эксцессы. Кроме того, есть тут такая деталь, – наверху концепция изменилась. Экономические дела должны разбирать органы арбитража.

Как в цивилизованных странах. Если речь не идет, конечно, о каких-то особо крупных хищениях, нанесении ущерба, и, конечно, если речь не идет о политике. Вот.

– Ну а Катя-то при чем? – спросил Лева, пытаясь справиться с головокружением от обилия полученной информации.

– А Катя вот при чем. Когда вышеупомянутые недоброжелатели просекли ситуацию, так сказать, и поняли, что все их исследования и полученные результаты пропадают, так сказать, втуне, они пошли с другого конца. Стали изучать биографию, связи, личные контакты… Стали искать, короче говоря. А кто ищет, тот всегда найдет. Сейчас это, конечно, уже не принято, не те времена, но вот вдруг появилась зацепка. И зацепка такого свойства, что безо всяких, так сказать, усилий наших бдительных органов Катин папа оказался, мягко говоря, в неприятном положении. И готов пойти на все условия. Сдать, так сказать, свой честно нажитый капитал в благодарные руки своих товарищей. А это очень плохо.

– Почему? – напрямик спросил Лева.

– Лев Симонович, давайте не будем вникать во все детали, – мягко попросил Асланян. – Это очень деликатная тема, и, кроме того, как я понимаю, вас ведь волнует судьба Кати? Если отвечать на ваш вопрос коротко – плохо, и все. Плохо для нас, плохо для Катиного папы, для самой Кати, для вас, плохо, осмелюсь заметить, для всей страны. Если мы решили вопрос закрыть, то обратного хода это решение иметь не должно. Ни при каких обстоятельствах. Теперь вам ясна моя позиция?

– Теперь да, – сказал Лева. – Так при чем тут Катя?

– А вот тут-то и начинается самое интересное! – весело воскликнул Асланян. – Кстати, чаю не хотите?

Он явно был рад, что ему удалось быстро и мягко миновать спорную и опасную территорию, и даже слегка развеселился.

– Потом… – уклончиво ответил Лева.

– Ну потом так потом… Да, вот тут-то и начинается самое интересное. Я, честно говоря, сам был слегка поражен, когда узнал некоторые детали. Суть в следующем: таких безумцев и безумии на свете, как говорится, пруд пруди. Никакой общественной опасности они, разумеется, не представляют. На каждый роток не накинешь платок. На каждый чих не наздравствуешься. Все подобные письма, в том числе по интернету, всякие звонки, личные обращения во время встреч главы государства с избирателями, во время прямых линий, ну, так сказать, вся обратная связь, как говорится, идет в общем порядке. Никто там специально не отслеживает, кто нормальный, кто ненормальный, если нет прямых угроз и призывов к насильственной смене общественного строя. Но… Как только человек попадает в больницу или ставится на учет нашей медициной… улавливаете? Как только это происходит, должностные лица обязаны, по старой инструкции, которую никто еще не отменял, сообщать обо всех таких персонажах, которые, так сказать, заявляют о своих родственных или каких-то особых связях с главой государства. Сестры, братья, племянники, мамы, папы там, я не знаю, сводные, троюродные, седьмая вода на киселе, или же, напротив, смертельные враги, лично им обиженные, – это тоже учитывается.

– Сообщать… А куда? – спросил Лева.

Асланян чуть помолчал. Для важности момента.

– Ну, собственно говоря, никаких государственных тайн я тут не раскрываю, – неохотно сказал он. – Есть у нас такая Федеральная служба охраны, слышали? Это, собственно говоря, подразделение Комитета. Ну, то есть ФСБ. Это мы по старой памяти так называем. Почему туда? Ну, вы знаете, наверное, что было в свое время покушение на Брежнева, покушение на Горбачева, были попытки и на Хрущева, и на Сталина, между прочим, просто у нас об этом почемуто не пишут, закрытый пока материалец, было убийство Кирова в тридцать четвертом году, с которого начались все эти репрессии, печально, так сказать, известные. Ну и зарубежный опыт туда же: Кеннеди, Улоф Пальме, министр иностранных дел Швеции, женщина, фамилию не помню, к сожалению, может, слышали?… И вот прослеживается закономерность такая печальная, что до последней, так сказать, черты, до огневого, так сказать, рубежа успевают дойти кто? Правильно, ненормальные люди. Ваши, так сказать, клиенты. Вот те самые, у которых личный, так сказать, особый счет… А вовсе не профессионалы, как обычно пишут в детективных романах. Просто у психов, так сказать, вы уж меня извините за столь вульгарное выражение, у них другая логика. В этом все дело. Их труднее, так сказать, обезвредить.

– Ну а Катя-то тут при чем? – спросил Лева, уже довольно громко.

– А вы не торопитесь, не горячитесь… – сказал Асланян вдумчиво. – Вы меня послушайте. И я вам сейчас все расскажу, ничего от вас не утаю. Дело в том, что все это мне рассказал один мой товарищ, старый товарищ, да. Он уже не работает. Но все равно пришлось долго, очень долго его убеждать, что эта информация мне необходима. Немало сил, так сказать, пришлось приложить. Дело в том, что есть в этой, так сказать, группе риска такая категория: невесты. Маленькая категория, редкая, но есть. То есть обычно это вообще… никого, так сказать, не волнует, девушки, понятное дело, фантазии, любовная лихорадка, он мне снится по ночам, я от него без ума, скучно, заурядно, неинтересно, и как правило, да, как правило… Но тем не менее такая категория у них там есть. Я уж не знаю, зачем она там появилась. Братья, сестры липовые, это понятно. В свое время у Брежнева было немало проблем с семьей его брата, это исторически так сложилось. Вообще братья, сестры для великих людей – всегда проблема. Слышали, например, о брате Петра Ильича Чайковского? Большой был оригинал. Строил железную дорогу, прогорел… Ну, это так, к слову. Но невесты тоже интересуют. На всякий случай. Если есть симптомы, конечно, и с чисто медицинской точки зрения все обосновано.

– Стоп-стоп, – сказал Лева. – Вы меня извините, Александр Петрович, но я к этой епархии тоже имею некоторое отношение. Вы сказали: о них сообщают. Кто сообщает-то? Главврачи? Заместители главврачей? Я что-то об этом никогда не слышал.

– Ничего подобного, – строго сказал прокуратор. – Ничего подобного я вам не говорил. Вы, пожалуйста, не передергивайте. Я сказал, что о таких больных сообщают, но я не сказал, что врачи или кто-то из персонала имеют такое предписание, дают подписку, что-то еще. Ничего подобного. Сообщают совершенно другие люди. Это не ваши коллеги. Это наши коллеги.

– Ваши? – напрямик спросил Лева.

– Так! – сказал Асланян, широко улыбаясь. – Приехали! Вы уже меня в агенты записали. Ну чистое кино. Агент Скалли. Агент Малдер.

– Агент Скалли – это женщина, – уточнил Лева.

– Ах, ну да, ну да, – поднял руки Асланян, продолжая ухмыляться. – Виноват. Нет, Лев Симонович, я не агент. Вернее, агент, но совершенно, так сказать, бескорыстный. Ваш агент. Агент вашей Кати, вашей Марины… Я поэтому, собственно, и начал наш разговор с того, чтобы вы меня правильно поняли: мы с вами выполняем, что ли, гуманитарную миссию. Благородную, по-русски говоря. Безо всякого профита. А она, как вы знаете, именно она сопряжена с особыми усилиями. И требует особой конфиденциальности.

– Это я уяснил, Александр Петрович, – сказал Лева и положил кепку на соседнее кресло. Вернее, даже кинул. Асланян проводил кепку взглядом, но никак это не прокомментировал. – Развивайте, пожалуйста, дальше.

– А дальше вот что, Лев Симонович… Если Катя действительно больна… А она, кстати, больна или здорова, с вашей точки зрения? – вдруг спросил он жестко, и как-то очень правильно построив интонацию. Увильнуть было невозможно, это Асланян умел, прокуратор чертов…

– Здорова, – сказал Лева. Больше всего на свете ему не хотелось сейчас говорить о суициде, и он мучительно ждал встречного вопроса. Но его не последовало, Асланян, видимо, о суициде не знал. – Она в целом здорова, хотя нервы расшатаны. Но я глубоко убежден, что в больнице ей делать нечего.

– Именно это я и хотел от вас услышать! – сказал Асланян и глубоко, с облегчением вздохнул. – Мне рекомендовали вас как замечательного специалиста, по детям, по женщинам, и я вам всецело в этом вопросе доверяю. Ну что ж… В таком случае, все лучше, чем мне казалось. Теперь задача одна – чтобы Катя туда не попала. Тогда…

Асланян задумался.

– Александр Петрович, еще вопрос можно? – спросил Лева. – Все-таки это не простое дело – женская психика. Давайте все-таки рассмотрим плохой вариант тоже. Что же будет, если она туда попадет? Что с ними там делают, с этими якобы родственниками? Или невестами?

– Ну вот, вы опять за свое, – разочарованно протянул прокуратор. – Ну что вы, я не знаю, весь в каких-то химерах прошлого. Очнитесь! Сейчас другое время на дворе, слава богу. И это не пустые слова, вы уж мне поверьте. Карательная психиатрия давно канула в лету, вместе с другими пережитками тоталитарного строя. Никто их там не травит, не бьет, за решетку не сажает. О чем вы говорите!

Лечат, как и всех остальных. Чем лечат, как – это уже другой, медицинский вопрос. Тут я низко склоняю голову перед вашим авторитетом. Но лечат, так сказать, абсолютно на общих основаниях. Я вообще не уверен, что эта инструкция до сих пор работает. Ну максимум, что может быть, эти люди попадают в компьютер. И все. На всякий, так сказать, случай. Да и то… не знаю. Не уверен, что даже это есть. Другое дело, что старую инструкцию в нужном случае можно взять и применить. Откопать, так сказать, со дна времени. Отряхнуть пыль и пустить в дело. Вот это возможно.

– Так и что же будет с Катей, если она туда попадет? – упрямо спросил Лева.

– При чем тут Катя! – воскликнул Асланян. – Вы никак не хотите меня понять, Лев Симонович! Да ничего с ней не будет. Полежит пару недель, может, это ей на пользу пойдет, если, тем более, вы говорите, что она в принципе здорова. Может, одумается, перестанет родителей мучить. Я бы ее не в больницу, конечно, но в колхоз бы послал с удовольствием. Помните, как раньше студентов посылали на картошку?

– Помню-помню, – сказал Лева.

– Да! В колхоз! Вот только я не уверен, есть сейчас колхозы или нет… Мне кажется, нет. А вам?

– Мне тоже кажется, что нет, – терпеливо ответил Лева.

– Короче говоря, Кате ничего не будет. Будет – ее папе. Вот ему – будет. И очень сильно будет. Понимаете меня?

– Пытаюсь, – сказал Лева. – Но что-то никак в голове не связывается. Кате не будет, а папе будет. Почему, Александр Петрович?

– Да потому что… – Асланян встал и прошел по кабинету, жадно поглядывая на чайник. – Да потому что отследили вашу Катю. Вычислили. Охотники за привидениями, твою мать. Агенты Скалли и агенты Малдеры. Вычислили, достали инструкцию, теперь осталось ее только внести в базу. И все!

– Что «все»?

– А то, Лев Симонович, что такие люди, как Катин папа, обладающие такими ресурсами, просвечены насквозь. И у них пробелов, так сказать, по нашей части быть не может. Просто по определению. И Катин папа это знает. Но избавиться-то от нее он не может, так?

– Так, – сказал Лева, глубоко не уверенный в своем ответе.

– Так. Он любящий отец, как и все мы. Дочь – его слабое место. Чтобы дочь не таскали, не марали ее имя, он готов на все. Готов сдаться, отказаться, я не знаю, как еще вам объяснить, готов уступить если не все, то львиную долю, чего ни в коем случае мы допустить не можем… Ибо это незаконно!

– Но если ей ничего не грозит, то почему ему-то грозит? – тупо переспросил Лева, ожидая уже от Асланяна настоящих громов и молний.

– Лев Симонович, – жалобно сказал Асланян, – ну зачем вы меня мучаете, а? Ну я вам уже все сказал, даже больше, чем все. Совершенно нечего добавить. Сопоставьте факты, подумайте, ну вы же взрослый человек. Вы должны понимать одно: не надо вашей Кате попадать в больницу!

И вообще желательно, чтобы она поскорее выздоровела, подлечила нервы и больше не травмировала отца. Это вы понимаете?

– Это я понимаю, – сказал Лева. – Александр Петрович, ну представьте, что я идиот. Который задает глупые вопросы. Я вас очень прошу.

– Не могу представить, – сухо сказал Асланян. – С идиотом я бы и разговаривать не стал. Зачем время тратить?

– А вы попробуйте, – мягко попросил Лева.

– Какой же вы настырный, – вздохнул Асланян. – Ну, в общем, не должна Катя туда попадать, в этот компьютер. Потому что она дочь человека, обладающего определенным государственным иммунитетом. Крупными компаниями, тем более такими, у нас просто так не руководят. Прошло то время…

– А какими такими? – глупо спросил Лева. – Я же ничего не знаю.

– Не знаете, и не надо.

Лева помолчал. Он определенно не мог понять, что происходит. Но происходило что-то очень плохое. В этом Асланян сумел его убедить. И поэтому Лева решил его слушаться и дальше, хотя чувство опасного скольжения, как на катке, когда разъезжаются ноги, его не оставляло.

– Значит, если Катя попадет… туда, на Катиного папу наедут, грубо говоря? – все-таки решился переспросить он. Асланян вздохнул.

– Господи, какой примитив – тоскливо сказал он. – Ну да, если вам так понятней. Да! Ну как бы вам объяснить, бывают такие ситуации, когда от любого глупого звонка, с любыми глупыми угрозами у человека крыша может поехать. А тут не глупая угроза. Тут, так сказать, затронуты интересы секретной полиции, говоря языком Пушкина и Блока. На самом-то деле все это яйца выеденного не стоит, как говорится. Но видимость угрозы создать можно. Кто это делает, как это делает – надо еще разбираться. Но разбираться придется долго, и я надеюсь, что разбираться буду уже не я. Очень надеюсь. Уф. Давайте лучше чайку попьем, а?

… И Лева, почесав в затылке, был вынужден согласиться с этим чайным наркоманом, что больше ему спрашивать не о чем. И даже больше того, что лучше ни о чем не спрашивать. А просто пить чай.

– Лимончик! – торжествующе сказал Асланян и приступил к разрезанию лимона, заварке, кипячению, наливанию и распитию. С изумлением Лева увидел, как расцветает его лицо и делаются добрыми еще недавно такие холодные глаза. И подумал Лева, что счастье – это когда тебя понимают.

Когда чай выпили, анекдоты рассказали и поговорили немного об отвлеченных предметах, Лева наконец засобирался домой.

Он не помнил, куда бросил кепку, вдвоем они открывали шкафы, залезали под стол и наконец нашли ее на кресле, предательски слившуюся с обивкой, тоже коричневой.

Настала пора прощаться.

– Александр Петрович! – сказал Лева, стоя в дверях. – Ну так что, мне вас держать в курсе дела?

И тут произошло неожиданное.

– Нет, – спокойно ответил Асланян А. П. – Держать в курсе меня не надо. Если понадобится, я вас вызову. До свидания.

На этом они церемонно расстались.

Придя домой, Лева решил не звонить Катиной маме сразу, хотя очень боялся, не случилось ли там чего, особенно после его разговора с Асланяном, решил вообще ничего не предпринимать, никому не сообщать, забыть на время обо всех своих многочисленных и запутанных обстоятельствах, а сесть и хорошенько подумать.

Но хорошенько подумать никак не получалось. В голову лезли разные причуды: то брат Пушкина Лев Сергеевич со своими вечными карточными долгами, то брат Петра Ильича Чайковского с недостроенной железной дорогой, вдоль которой стояли плачущие бородатые мужики с плакатами «Долой Временное правительство!», то некрасивый брат Леонида Ильича Брежнева, Яков Ильич, который пытается вынести из закрытого распределителя двадцать пять ондатровых шапок, то еще какая-то хрень.

Лева медленно разделся, задернул шторы и решил немного поспать, несмотря на послеполуденный час.

Сон его, а вернее дрема, была тяжелая, наполненная мрачными предчувствиями и вообще противоречивая. Он то и дело просыпался, опять впадал в свои фантазии о братьях, сестрах, племянницах и невестах и вдруг резко вспомнил один случай, произошедший с ним в газете.

Он начал работать еще в перестроечные годы, перед самым девяносто первым, и застал старую советскую газетную систему, еще живую и полную всяких интересных подробностей.

Эта история так ясно и так точно отразилась в его голове, что он сразу подумал, что она имеет некое отношение ко всему, что сказал ему прокуратор, то есть к Кате.

Лева открыл глаза и ясно вспомнил то время, девяностый примерно год, и то, как он был молодым стажером и все время пытался написать «подвал», то есть острую статью о морали и нравственности на полполосы, которую в свежем номере видно издалека (тогда на всех улицах были такие стенды со свежими номерами газет), и когда подвал выходил, было сущим удовольствием ходить по улицам и смотреть, как прохожие читают эту статью.

В какой-то момент Лева вдруг почему-то решил, что ему необходим соавтор.

Вдвоем, а иногда даже втроем вообще-то писали в газете многие. Это было как бы в порядке вещей, особенно если «на место» приезжал начальник отдела и к нему присоединялся местный собкор. Они крепко выпивали, поскольку не пить в газете было просто нельзя, ездили на осмотр достопримечательностей, на водные процедуры, испытывали духовный подъем, и в конце концов, сажая не очень твердого начальника в ночной московский поезд, собкор обнимал его крепко, как друга и брата. И желал счастливого пути.

… А проводница смотрела на них с умилением.

Все это Лева хорошо представлял. А вот как они пишут материалы вдвоем – не представлял себе совершенно.

С этим вопросом он однажды обратился к Сане, своему непосредственному начальнику и другу.

– А что? – задал Саня встречный вопрос.

– Не, ну ничего, – смутился Лева. – Мне просто интересно. Может, я попробовать хочу.

– Лева! – сказал Саня, понимающе ухмыляясь. – Я, честное слово, не знаю, как пишут материалы вдвоем. И с тобой я материалы писать не буду.

– Да ты что! – сказал Лева. – Я тебе и не собирался предлагать. Просто так… хочу попробовать. А то, чувствую, у меня для нормального подвала чего-то в мозгах не хватает. Какой-то логики, что ли. Железной ясности ума.

– Да всего у тебя хватает… – устало отмахнулся Саня. – Все вообще нормально. Ты печатаешься, тебя замечают. Всему свое время. В командировки почаще ездить надо, я же тебе говорил.

– И все-таки, знаешь, я попробую. Вдвоем. Мне интересно просто, – упрямо сказал Лева.

– Попробуй, – сказал Саня. – Если времени не жалко.

Лева мрачно отмолчался и пошел по коридору, заглядывая во все двери.

Редакция в этот миг была отчего-то пуста.

Даже секретарей-референтов не было в кабинетах. Наверное, увидев, какая погода за окном, девушки вышли пройтись по улице и прошвырнуться по магазинам. А может, их собрал Гриб на очередное совещание по работе с письмами трудящихся.

Корреспонденты были, очевидно, в командировках, члены редколлегии – в своем закрытом буфете, заведующие, как всегда, мотались где-то в городе по делам. Словом, внезапно наступил такой мертвый счастливый час. Даже не час, а минута непонятной пустоты и беззаботности. Лева уже знал, что в редакции иногда такое случается. Но это, конечно, обманчивое впечатление. На самом деле работа, как всегда, кипит: телетайп стучит, корректура, выпучив глаза, читает гранки. Все чем-то заняты. Один я, думал Лева, шляюсь по редакции в поисках соавтора.

… И тут он вспомнил о Дядюшке Че.

Лева повернулся на сто восемьдесят градусов, зашел в студенческий отдел, толчком ноги открыл дверь и спросил чью-то спину:

– Чеботарева нет?

Оказалось, что согбенная спина принадлежит заведующему отделом. Фамилия его была Натощак.

– Извините, Валерий Евграфович! – уже тише сказал Лева. – Сереги не будет сегодня, вы не знаете?

– Он мне не докладывает! – ядовито сказал Натощак. – Что-то срочное? Может быть, я чем-то могу помочь?

– Нет, – просто сказал Лева, чтобы Натощак не вцепился мертвой хваткой, – несрочно. По личному делу. – И осторожно прикрыл за собой дверь.

… Вообще-то Дядюшку Че тогда еще мало кто называл Дядюшкой Че, это прозвище появилось немного позже. Но внутри себя Серега, безусловно, уже был Дядюшкой Че. Да что там говорить – он был им сразу, с десятого класса!

Есть люди, о которых все думают, стоит им только появиться на пороге: вот это клад! Не человек, а клад! Никто еще даже не знает, что именно может этот человек, чего он не может, он еще даже рот не успел раскрыть, а все уже хором думают: вот это клад! Причина такого обаяния кроется где-то глубоко в нашем подсознании. Никто не знает, почему всем хочется дружить с этим человеком, почему хочется с ним подолгу стоять и разговаривать, хлопать его по плечу (пока он еще дает вам хлопать себя по плечу), ну и так далее… От человека исходит некий ласковый внутренний свет – и этого вполне достаточно. Каким бы талантом этот человек ни обладал, этот талант будет обязательно оценен, принят, пристроен и вскоре преобразуется в мощнейшую жизненную функцию того коллектива, куда пришел этот самый клад.

Причем дверь того коллектива или той конторы, куда зашел человек-клад, была выбрана им вполне случайно, вслепую. А останется он там на очень долгий срок, потому что коллектив (контора) ни за что не выпустит его из своих жарких объятий. И еще одна важная черта.

Как ни странно, человеку-кладу почти никто никогда не завидует.

Потому что он умудряется со всеми дружить! Ну, по крайней мере, почти со всеми…

Таких людей Лева встречал за всю жизнь всего раза дватри. От силы четыре. Это вообще очень редкие люди. Сергей Чеботарев, тогда еще стажер отдела студенческой молодежи, был именно таким человеком. И будь Лева более умудренным в жизни, или, что еще вернее, доверяй он больше своей интуиции – он бы ни за что не стал сбивать Серегу с выбранного им пути. Не стал бы навязываться ему в соавторы.

Но он еще не научился отличать интуицию от примитивного страха перед действительностью – и поэтому решил сделать Сереге предложение, от которого тот никак не сможет отказаться.

… Как ни странно, Дядюшка Че отнесся к предложению вдумчиво. Любая новая технология вызывала в нем любопытство. Он задал несколько конкретных вопросов. Они быстро выяснили, что ни он, ни Лева (хотя и по разным причинам) сейчас не заинтересованы в совместной командировке куда-то далеко. Ему некогда, а Леве неохота. «Нужно письмо из Москвы», – коротко объяснил задачу Дядюшка Че. Затем он спросил, как Лева представляет себе сам процесс написания.

– Ну, как… – неуверенно промямлил Лева. – Никак. Просто… разделим смысловые куски… Главное тему нащупать! Да ты не бойся! – добавил он ободряюще. – В конце концов, попытка не пытка.

– Да я и не боюсь, – усмехнулся Серега задумчиво. – Ладно, договорились.

Первую тему Лева нашел буквально сразу, выйдя из буфета.

По редакции бродили две дикие молодые особы, тыча вокруг себя пальцами. Особенно старательно они тыкали пальцами в Бегемота, который сидел в кресле под музеем фронтовых корреспондентов (музеем тогда называлась мраморная доска с фамилиями) и быстро записывал что-то в блокнот, впившись глазами в собеседника. Девицы хихикали, наблюдая, как он пишет, практически не глядя в блокнот. Бегемот косился на них краем глаза и краснел.

Не в силах выносить подобную картину (в конце концов, Бегемот был все же его начальником!), Лева напрямик спросил молодых и наглых особ, кого они ищут. Выяснилось, что ищут они именно Леву.

… Лева отвел их в кабинет, усадил на диван и сам торжественно сел за стол.

Одна особа была, помнится, ничего себе, она таращилась и принимала возмущенные позы, а вторая сидела тихо и все рассказывала.

Она рассказывала, что в их общежитии строительного училища творятся удивительные безобразия.

Старший воспитатель ночью наматывает на руку мокрое полотенце и бьет детей. Кроме того, он грязно пристает к девочкам. А их, молодых воспитательниц, так просто уволил безо всяких оснований.

Чувствовалось, что девицам очень хочется насолить этому индюку или просто жаль терять работу (может, они жили там по соседству).

Но они клялись, что все эти факты могут подтвердить десятки, если не сотни подростков, что они покажут следы от побоев и от ремней, которыми их (подростков) прикручивают к кроватям, и еще «кое-что»…

Лева безо всякого энтузиазма попросил их написать письмо, прямо тут, в редакции, и вечером на всякий случай показал его Дядюшке Че.

Неожиданно Че радостно ухмыльнулся.

– А что, смешно может получиться! – плотоядно улыбаясь, заглянул он на обратную сторону письма и на конверт с обратным адресом. – Такая Синяя Борода в ПТУ! Может, он вообще какой-нибудь садист! Вот будет кайф…

Но Лева с сомнением покачал головой.

– Как-то все очень просто! – голосом опытного следователя по особо важным делам сказал он.

И это, конечно, была не просто фраза.

… Как-то раз, когда Лева выходил из редакции (или входил в нее), его поймал за руку человек двухметрового роста с перекошенным бледным лицом.

– А вам не кажется, что они элементарно берут деньги? – спросил он Леву.

– Что? – тупо переспросил Лева.

– А то! Берут деньги за статьи! – гаркнул человек Леве в ухо и тут же куда-то исчез.

Это был человек из очереди. Из очереди людей, добивающихся справедливости.

Эта очередь всегда подавляла Леву. Она подавляла его своей внутренней пустотой, безысходностью, тяжестью.

Тем, что этим людям нельзя было помочь.

Наташка, Светка и другие референты всегда убеждали его в обратном. Они указывали ему на благородный пример Люсинды Ивановны, на пример великой Павлюченко, на моральные подвалы, которые время от времени публиковал Саня и другие корреспонденты… Они убеждали Леву, что газета должна помогать людям, конкретным людям, а иначе нет никакого смысла в этой работе.

Лева никогда с ними не спорил, потому что нельзя же спорить с Библией или Кораном, но внутри него всегда сидел дьявольский вопрос, который он даже для себя боялся сформулировать: а почему именно этим людям, а не другим? В чем выбор?

Бешеный юноша двухметрового роста, чуть не оторвавший ему тогда руку и, наверное, испугавшийся только милиционера на вахте, – в сущности, именно его и задал, этот вопрос.

… Ведь очередь была многомиллионной. А помогали они единицам.

Лева не раз говорил на эту тему с Саней, и тот, как всегда, доходчиво и в двух словах объяснял суть проблемы: наше дело – писать в газету, делать «острые куски», а заниматься благотворительностью просто нет времени, цель все равно не в этом…

– Да, мы их используем! – однажды сказал Саня, когда Лева его достал своими философскими разговорами. – Используем! А они нас… Потому что это жизнь, Лева!

Неоднократно обжегшись на темах «из очереди», Лева старался за них никогда больше не браться.

Общежитие, похожее издали на обычную школу, стояло слегка в отдалении от жилых домов, окруженное густым зеленым садом и бетонным забором. Из окон доносилась музыка. Стоял самый конец сентября, было уже прохладно, но Дядюшка Че еще ходил в пиджаке. Слегка поежившись и выбросив сигарету, он отворил тяжелую дверь на скрипящей пружине, и они вошли внутрь.

Они ожидали увидеть все что угодно – хулиганов, милиционеров, бабушку-вахтершу в ватнике и пуховом платке (это был бы, пожалуй, наиболее подходящий вариант) – только не то, что увидели: пустоту и темноту.

– Твою мать! – сказал Дядюшка Че и зажег первую спичку.

Тишину, темноту и пустоту прорезал визгливый девичий крик. Затем раздались глухие удары, затем что-то с диким грохотом упало и разбилось.

– Так! – мужественно сказал Дядюшка Че. – И куда идти?

– Наверх, наверное… – логично предположил Лева, и они стали осторожно подниматься по лестнице.

Дядюшка Че зажег вторую спичку, но в этом уже не было необходимости. Из коридора шел бледный свет. Они заглянули туда, и в дальнем конце (коридор показался необычайно длинным) увидели человека, который шел им навстречу. Это и был директор. Узнав о цели их визита, директор жутко обрадовался.

– Господи! – сказал он с облегчением. – Неужели правду напишете? Тут вообще такие безобразия творятся, даже страшно рассказывать…

Дядюшка Че с недоверием посмотрел на директора.

В этот момент мимо них со свистом пронесся какой-то предмет. Он ударился об стенку и стал медленно сползать вниз.

– Видели? – страшным голосом сказал директор. – Вы видели? Это же покушение… Нальют в целлофановый пакет всякой гадости или в гондон, прости господи, всякого дерьма и швыряются. А если попадут в кого?

– А вы что тут, один? – спросил Дядюшка Че.

– Я? – обреченно сказал директор. – Конечно, один! Никто тут больше недели не задерживается…

Мимо них пробежал табун подростков, страшно грохоча ботинками и ругаясь матом.

Леве стало не по себе.

– Сереж, ну ты поговори пока, а я пойду, что ли, пройдусь… – сказал он, не очень уверенный в том, что хочет остаться в этих коридорах безо всякого человеческого сопровождения.

Директор как-то быстро посмотрел на Леву, и сказал:

– Да! Давайте я вам тут кое-что покажу! Только это не здесь, а на третьем этаже…

Они молча поднялись, и директор подвел к чему-то черному и холодному.

Это была, оказывается, просто дыра в стене. Дыру заделывал кирпичом какой-то местный штукатур, неторопливо размешивая раствор мастерком и покуривая.

– Петров! Коля! – сказал директор, виновато оглядываясь на Леву с дядюшкой Че. – Ты что, до утра тут собираешься груши околачивать?

– А чего я? – огрызнулся Коля. – Это не я сделал!

– А кто? – сказал директор тихим голосом.

– Кто-кто! – веско сказал Коля и начал прилаживать новый кирпич. – Конь в пальто!

– Ну вот! – сказал директор. – Знаете, что это такое? Это дыра в стене между мужским и женским общежитием! Они же строители! Они разбирают, мы заделываем! Ночью разбирают, мы весь день заделываем.

Потрясенный этим фактом, Лева заглянул в дыру.

В дыре доносилось какое-то шуршание. Темнота была непроглядной и полной. Но где-то там были женщины…

Девочки.

– Может, в женское пойдем? – предложил Лева.

– А что? – храбро сказал директор. – Давайте! Что ж! Можно и в женское!

Они постучались в какую-то дверь и оказались в огромной комнате, где на кроватях сидели девчонки.

Две-три были одеты явно для дискотеки, другие сидели в домашних халатах.

– Здорово, девчата! – сказал Дядюшка Че и попытался лучезарно улыбнуться. Впервые в жизни Лева увидел людей, которые никак не отреагировали на этот артефакт. Одна, правда, присвистнула и сказала:

– Здорово, коли не шутишь!

– Петр Михалыч! – весело пробасила мужская голова, которая немедленно просунулась в дверь вслед за ними. – Кто-то телевизор из окна выкинул. Не слышали, как грохнуло?

Директор побледнел и немедленно выскочил вон.

– Мужчина, вы не могли бы выйти, мне переодеться надо! – обратилась к Леве одна из девушек в халате. И скромно добавила: – Или вы желаете остаться?

Дружный хохот стоял за дверями, когда они с Дядюшкой Че, озираясь, выскочили в коридор.

На лестничной клетке стояли два парня и курили. Пора было, пожалуй, приступать к профессиональным обязанностям.

– Ребята! – храбро сказал Лева. – Мы корреспонденты из газеты. Пришли разбираться. Скажите честно: директор вас бьет?

Они посмотрели на Леву внимательно.

Один сказал:

– Пытает, сука! Привязывает к кровати, окурками кожу прожигает! У нас тут один пацан вообще умер недавно! Вы записывайте, записывайте!

Лева растерянно поглядел на Дядюшку Че. Низко склонив голову, как всегда бывало с ним в минуту большой сосредоточенности, тот пытливо разглядывал говорившего.

– А ты что скажешь? – тихо и строго обратился Серега к его товарищу.

– Да пусть только попробует! – спокойно ответил второй мальчик. – Я ему так рыльник начищу, всю жизнь на лекарства работать будет.

– Понятно, – просто сказал Серега и, обратившись к Леве, добавил: – Знаешь что, давай пока на воздух выйдем, перекурим немного…

Стоя в тенистом зеленом саду и поеживаясь от холода, Дядюшка Че сказал:

– Ну, что ты думаешь? По-моему, гиблое дело.

– А если он действительно детей бьет? – спросил Лева, понимая, что задает неуместный сейчас и ненужный уже вопрос.

– Странно, что он вообще еще жив! – сказал Дядюшка Че и решительно зашагал к метро.

Придя домой, Лева полночи мучился, обдумывая происшедшее. Наутро рассказал все Лизе. Она тоже немного подумала, секунды две-три, и ответила на его вопрос, что, честно говоря, не знает, как тут быть: с одной стороны, директор детей, видимо, действительно бьет, но и не бить их, с другой стороны, тоже нельзя, потому что это не дети, а какие-то, по всей видимости, исчадия ада.

Мучительные сомнения разрешил на планерке главный редактор: он поднял Леву и сказал буквально следующее.

– Лев! – сказал он. – Слушай, тут нам звонили… из Московского горкома партии. Ты там занялся каким-то общежитием… Так вот, нас просили по этой теме не выступать, пока идет набор в строительные ПТУ. Если мы будем всякую грязь тащить в газету, Москва просто ведь останется без строителей. А мы же не можем этого допустить. Большой город оставлять без строителей нельзя. И вообще, ребята, давайте без самодеятельности, все темы по Москве надо согласовывать! Вы что, об этом в первый раз слышите?

Лева молча кивнул и сел.

Стыдно признаться, но он был рад. Бездна мироздания, открывшаяся в черной дыре между мужским и женским общежитием, оказалась слишком для него глубока. Безвестный чиновник горкома партии, отвечавший за набор в строительные ПТУ, помог ему отойти в сторонку от этой бездны… И Лева до сих пор был ему за это слегка благодарен.

И вот сейчас, лежа уже в темноте (а прошло часа три, не меньше), Лева вдруг понял, что ему напомнил разговор с прокуратором – письма в редакцию! Да! Именно письма в редакцию и эпизод со злополучным соавторством. Эпизод дополнился только одной картинкой, которая раньше по каким-то причинам не вспоминалась.

Лева видит на столе письмо, обычное письмо от читателя, какие тогда, в годы перестройки, приходили в день сотнями, на разлинованной бумаге, с подколотой карточкой, на которой размашистой рукой написано: «В особую папку». Наташка берет письмо и уходит в отдел писем. (Заведующим отделом писем работал в газете Гриб, старый седой чекист, с которым Саня частенько играл в шахматы.)

И Лева спрашивает у Сани:

– Слушай, а что такое особая папка? Куда это письмо Наташка несет?

Саня смотрит на него недоверчиво и говорит:

– А ты чего, в первый раз узнал, что ли? Никогда не слышал об этом?

– Нет, – отвечает Лева и краснеет.

– Для КГБ папка. Если в письме содержится что-то такое, его ставят на контроль.

– Какое такое? – не верит Лева своим ушам. – Не понял.

– Ну, какое… Вот такое. Если человек пишет, к примеру, что наша партия – полное говно, или про первого секретаря обкома, или что он будет бороться с этим кровавым режимом до последней капли крови. Ну ненормальные, в общем… Разве нормальный человек будет такое в газету писать?

– Ну, ненормальный он или нет, это только врач может сказать… Так что же, получается, что мы на них стучим?

– Получается, что так…

– И что, так везде? Во всех редакциях?

– Абсолютно, – сказал Саня. И ушел вдаль по коридору.

Все это кончилось буквально через год после той истории. Кончились партсобрания. Кончились моральные «подвалы». Кончилось все такое. Закрылась, видимо, и «особая папка». А вот теперь она вновь всплыла в его голове.

Как живая.

… Засыпая, Лева видел странные вещи. Сначала Марину, это понятно, причем голую. Такое во сне с ним было в первый раз. Потом Лизу, которая говорит ему, чтобы он не забыл билет. Она сует ему билет в руки, и он понимает, что едет в Свердловск. Там он должен выполнить странное задание, от газеты.

Там в Свердловске на какой-то центральной площади собираются сестры Ельцина. Они приходят туда по вторникам. Каждый вторник. Старые женщины, в старых черных пальто. Они ходят по площади и разговаривают друг с другом. Сестры, которых никогда не было. И нет.

На них лениво смотрит один-единственный милиционер. Он здесь поставлен для порядка, все знают, что это за женщины, и на всякий случай охраняют их от людей. Но порядок здесь и так идеальный. Это совершенно безобидные старушки. Тихие, некоторые в оренбургских платочках.

Они мирно шушукаются между собой, обсуждая последние события. Лева смотрит на их морщинистые лица, ему нужно заговорить с ними, несмотря на милиционера, поговорить и сделать подвал, острый материал на морально-нравственную тему. В газету. Он смотрит на них, смотрит, идет снег, он смотрит и вдруг начинает плакать, размазывая слезы по мокрым уже от снега щекам. Лева ходит между сестрами и никак не может с ними заговорить.

Потом началась какая-то типа дорога, кирпичи, щебенка, разбитые бутылочные стекла, лужи с плавающими окурками, бензиновые пятна, асфальт, асфальт, и Лева пошел по дороге, не разбирая пути, просто потому, что хотел уйти с этого места…

Катя позвонила ему на домашний телефон часов в одиннадцать утра. И судя по шуму в трубке – с улицы.

– Ты где? – спросил он, понимая уже, что что-то произошло. – Сбежала?

– Слушайте, – сказал она, после паузы, в которой он успел продумать все варианты – и плохие, и средние, и очень плохие. – Слушайте, а можно я к вам приеду? Вы далеко живете?

Этот вариант он не предусмотрел. И к какой группе его отнести, тоже не знал.

– Вообще не очень далеко. Метро «Улица 1905 года», знаешь? Пешком можно дойти от тебя. Кать, а что случилось?

– Можно я при встрече расскажу? – спросила она жалобно. – Ну пожалуйста.

– А мама?

– А что мама? Моя мама уже вызвала дуровозку. Вот так.

– Ты откуда знаешь?

– Неважно. Знаю. Так я приеду? Дадите адрес? Хотя нет, не надо, я выйду из метро, по мобильнику позвоню…

– Не звони по мобильнику, – сказал он на всякий случай. – Я тебя у метро лучше встречу. Ты когда будешь?

– Ну через полчаса, наверное.

– Выход к Краснопресненскому универмагу. По эскалатору. Сойдешь с эскалатора, и стой. Поняла?

– Так точно.

Последние слова она произнесла бодро, даже весело.

А Лева начал прибираться в квартире, раскидывать вещи по шкафам, даже попытался вытереть пыль – отсутствие Марины уже начинало катастрофически сказываться на его планете, – но только развез по столу мокрой тряпкой какую-то гадость, плюнул и пошел переодеваться.

Хотя зачем было переодеваться? Зачем наводить порядок (гору грязной посуды просто накрыл газетой)? В сущности, единственное, что сейчас надо было сделать – это позвонить Катиной маме. И спокойно ждать дуровозку, или «мерседес» Катиного папы с надежными людьми, ну или саму маму – решительную и быструю, как танк.

Но было поздно.

Он уже совершил ошибку. Ту самую ошибку, о которой его предупреждала Марина («психолог, как сапер, ошибается только один раз»), совершил сейчас, только что, когда она звонила, – он испугался, что, если начнет уговаривать, успокаивать, она просто повесит трубку и исчезнет, растворится в городе, начнутся поиски, звонки в милицию, мамины истерики, слезы, а он будет чист, невиновен, он будет разводить руками, мол, а что было делать, а что я мог, но на душе будет так погано, так мерзко – потому что упустил, вернее отпустил…

И будут мысли – а где она, а что с ней, – шагнула под поезд метро, упала с моста… Нет. Все правильно.

Но ощущение ошибки не оставляло. Он шел по Трехгорному валу, торопливо шел, даже перебежал дорогу перед машиной, та резко тормознула, противно забибикала, вот черт, после того кошмара машин он стал дико бояться, а тут задумался и не заметил. Ошибка, ошибка… Он стал соучастником, он стал на ее сторону, он выломался из строго очерченных рамок, она убегает от мамы к нему – все это как-то очень неправильно, он поддался, он играет в ее игру, а что может быть хуже в данном случае?

Но думать было некогда. С колотящимся сердцем он вбежал в вестибюль – Кати еще не было.

Наконец показалось ее лицо. Оно выплывало снизу, потом грудь, ноги, потом она вся, в кроссовках зимой, в легкой куртке, без шапки, – мать уже обнаружила, что ее нет, сейчас будет звонить, ушла в город, в легкой одежде, куда, зачем… Господи, какая же катавасия сейчас начнется!

– Привет! – по возможности спокойно сказал он и улыбнулся. – Ну, как тебе город?

– Хорошо на воле! – в тон ему ответила она. – Вы далеко от метро живете?

– Нет, близко, – сказал он. – Ну, рассказывай.

– Жалко. Хотелось еще погулять чуть-чуть. А что рассказывать? Я отказалась есть, слегка нахамила, ну и понеслось говно по трубам. Знаете, когда человек что-то держит в себе, долго держит, потом такая истерика бывает…

– Как же ты нахамила?

– Да никак особенно. Я ей тыщу раз это все говорила. Ну, что устала я от заботы. Понимаете? Устала…

– А она?

– Я ж вам рассказываю: истерика. Со слезами. С криками. С монологом на полчаса. О том, как она страдает. О том, какая я блядь. Вас зачем-то приплела.

– В смысле?

– Ну, что вы такой хороший человек. А я типа вам задурила голову, и вы стали реагировать неадекватно. Ну, в общем, про мое блядство, я ж говорю…

– Интересно.

– Очень. Слушайте, а вы ж вроде меня пригласили. Мы так и будем здесь стоять?… Да вы не бойтесь, я ей уже позвонила, сказала, что я у вас побуду, а потом домой вернусь. Все нормально.

– Да? – растерялся Лева. – А когда это ты успела?

– Ну, когда… Тогда же, с улицы. По мобильнику. Хотите проверить?

– Не знаю. Может быть. Ну, пошли тогда?

– Тогда пошли.