Старушка Лидия Георгиевна сидела, сгорбившись, на наследственном потертом кожаном диване с прямой спинкой, смотрела телевизор и тихо плакала, вытирая слезы клетчатым платочком. В телевизоре который день по всем каналам показывали ее внучку Дашеньку. В фас, в профиль, ближний ракурс, дальний план, в маске и без маски. Частотность показов лица ее внучки превысило число показов всех членов Государственной думы, вместе взятых. Да что там Думы, самого переизбранного Президента показывали реже. Такая Дашенька вдруг стала медиа-востребованная. Чего же слезы лить?

Но Лидию Георгиевну Дашина популярность не радовала. Потому что она была катастрофической. Катастрофической не только для ее единственной обожаемой внучки, катастрофической для всей их семьи. Для семьи, которая в четвертом поколении кормилась, обслуживая высшую партийно-правительственную номенклатуру, как бы она ни называлась в разные исторические периоды послереволюционной эпохи. Дед Лидии Георгиевны служил дворником в Кремле. Отец Лидии Георгиевны был подменным водителем на Старой площади. Сама Лидия Георгиевна всю свою жизнь тянула нелегкую секретарскую лямку у идеологических руководителей государства, заслужив за безупречную работу персональную пенсию. Сын Лидии Георгиевны выучился на дипломата и уже дослужился до ранга посла, оттрубив в желтой жаркой Африке два срока по три года, заработав квартиру в Раменках, хламидиоз и лямблиоз.

А Дашенька… Она всегда иронизировала над бабушкой и отцом. Нет, не всегда, а лет с тринадцати. «Служите и дослужитесь», – с усмешкой повторяла она на бабушкиных воскресных обедах, когда они с сыном начинали обсуждать политические вопросы. Вот и дослужились… Сына теперь уволят. Хорошо, хоть квартира приватизирована, не отберут. Могут персональную надбавку с ее пенсии снять… Скажут, что начисляли по ошибке… Могут еще и заставить выплатить прибавку обратно… Они все могут.

Как Дашенька могла? Как она могла покуситься на самое святое? Самое неприкосновенное. Самое охраняемое. Самое недосягаемое. На верховную власть, как бы она ни называлась! Где, где она этого набралась? Ведь их семья всегда была лояльной: при Сталине – Сталину, при Хрущеве – Хрущеву, при Брежневе – Брежневу, при Куцыне – Куцыну. В доме в красном углу всегда висел портрет текущего вождя и портрет Ленина, вышитый крестом еще ее бабушкой Марфой. В синих тонах. А Маша хихикала: «Бабушка, почему у тебя Ленин – голубой? Теперь говорят, что он был черный человек. Надо перекрасить в соответствии с последними историческими воззрениями».

Дохихикалась… Сидит теперь в СИЗО в одной камере с уголовницами. Господи, стыд-то какой. В храме ноги поднимать! И на кого поднимать? На Богоизбранника! А о бабушке она подумала? Теперь и из квартиры не выйти, соседи отворачиваются, а некоторые вслед плюют. Дом-то ведомственный, все обитатели в Кремле рано или поздно служили. А об отце? Кто ее кормить-содержать будет, когда она из тюрьмы выйдет?

Сама ведь дня нигде не работала, вся в творчестве, вся в творчестве. Натворила – не разгрести.

Неужели посадят? Неужели и вправду посадят?! Посадят, конечно, вопрос – насколько. Она бы еще портреты вождей растоптала! Это оппозицию можно топтать и черной краской мазать, а вождей – не сметь! А ее как черти подзуживали. Конечно, черти. В этой ее тусовке все на чертей похожи – смердящие, бородатые, патлатые, волосы сальные, плечи перхотью посыпаны. Фу, мерзость! Одежда вся потертая какая-то, джинсы в дырках, на морозе красная кожа высвечивает семафором, трусы торчат, а мотня свисает, как будто в штаны наложили. «Бабушка, ты ничего не понимаешь в молодежной моде!» «А ты, Дашенька, ничего не понимаешь в жизни! Выросла в тепличке и думала, что весь мир – оранжерея».

Да, конечно, это ее, бабушкина, вина, что вовремя и жестко на место не поставила, глаза на правду не открыла. Не рассказала девочке, в какой стране ей довелось родиться. Не рассказала, как трясся каждую ночь ее отец, просыпаясь при малейшем стуке, ожидая когда придет его очередь пропасть без права переписки. Не рассказала, как сама всю жизнь ежемесячно писала отчеты в компетентные органы относительно рабочей обстановки. Писала и тряслась – писала не о ком-нибудь, а о первых лицах государства. И не писать не могла – ее бы тут же уволили с черной меткой. Не рассказывала, потому что боялась – вдруг у девочки депрессия начнется или еще чего хуже. Ведь все время без родителей, на ее попечении.

И вот нате вам: «Письки лают». Название-то какое срамное! Вылезли блудницы на амвон и к Богородице с призывом: «Спаси от Куцына». Чем ей Куцын не угодил? Да Куцын – лучшее, что случилось иметь России за последние сто лет! Приличный человек, непьющий, спортивный, подтянутый, порядок в стране держит, говорить умеет. Тиран, видите ли, Куцын, ретроград и душитель свобод! Сталина они не нюхали! И в храм бы не вошли – закрыты были все храмы-то и в хлевы обращены или в склады.

И уж коли ты, Дашенька, к Богородице обращаешься – развернись к ней лицом и падай в ноги, а свои-то ноги не задирай! Господи, ну за что, за что такой позор? Ведь как только власти разрешили, Лидия Георгиевна сразу в лоно церкви вернулась, а как на пенсию вышла – все церковные предписания стала строго соблюдать: постилась, каялась, молилась, все как положено. И за внучку тоже молилась, но не услышал, видно, Бог ее молитв…

И правильно, что посадят! Такие выходки должны быть наказаны. На сколько? Семь лет?! Лидия Георгиевна не поверила своим ушам – телевизионный ведущий только что озвучил предполагаемый срок. Семь лет?! Они, что, убили кого, или у государства миллионы похитили? Или церковь взорвали? Девчонки сопливые, руками-ногами помельтешили перед десятком прихожан пару минут. Семь лет?! И Патриарх не заступится. Не заступится. Призвал покарать, прямо в Вербное воскресенье призвал. А как же христианское милосердие? Христос ведь всепрощающ! Всепрощающ!

Некоторое время Лидия Георгиевна сидела в прострации и смотрела на телефонный аппарат. Потом надела очки, достала из-под телефона аккуратную записную книжку, полистала и дрожащей рукой стала набирать номер.

– Слушаю, – отозвалась трубка.

– Мирослав Казбекович, извините за беспокойство, это Лидия Георгиевна.

– Лидия Георгиевна???

– Секретарь ваша бывшая.

– Ах, Лидия Георгиевна, здравствуйте, как поживаете? Пенсию выплачивают регулярно?

– Вашими заботами, Мирослав Казбекович, спасибо.

– Чем могу быть полезен?

– За внучку хочу попросить, Мирослав Казбекович. Сгораю от стыда, но вы – последняя надежда.

– Что, уже университет закончила? Журналистика, не ошибаюсь? Ищет работу?

– Хуже, Мирослав Казбекович. Арестовали ее.

– Неужели? Наркотики?

– Еще хуже.

– Ну, не пугайте. Не убийство же, я надеюсь?

– Самоубийство.

– За это у нас не арестовывают, Лидия Георгиевна. Так в чем дело?

– Моя внучка – Даша Смирнова.

– Да, да, я отлично помню, Даша, и как вы, Смирнова.

– Та самая Даша Смирнова.

– Которая?

– Извините, Мирослав Казбекович, язык не поворачивается, так стыдно. Из «Письки лают».

– …Зарезали, Лидия Георгиевна. Без ножа зарезали. Если журналисты пронюхают, что бабушка Дарьи Смирновой была моим секретарем, на меня этот трюк и повесят. Скажут, что это была месть за смещение из Кремля. Сейчас только этого не хватало. Что же вы сразу не предупредили? Тянули два месяца!

– Неловко мне было, Мирослав Казбекович. Ну и думала, что как-нибудь обойдется.

– Обойдется?! Как же вы, Лидия Георгиевна, не прочувствовали момент? Вы, которая столько лет просидела на идеологической кухне? Впрочем, это риторика. Прошу на суде не появляться, на свидания к внучке не ходить…

– Так ведь и не пускают…

– Очень хорошо. Отправим вас на все лето на Кавказские минеральные воды, поправить здоровье.

– А что же будет с Дашенькой?

– А что будет с Дашенькой? Посадят, конечно. Я в моем сегодняшнем положении и помочь ей ничем не могу. Где же вы раньше были, Лидия Георгиевна? Если чувствовали у девочки протестные настроения, отправили бы к «Нашим». У «Наших» поднимай ноги хоть среди могил – ничего за это не будет. И протестное настроение удовлетворено, и никакой опасности преследования.

– Виновата, Мирослав Казбекович. Не доглядела.

– Сына предупредите – никаких интервью. Он у вас, кажется, в МИДе?

– В МИДе.

– Попросят уйти.

– Мы понимаем.

– Сына пристрою.

– Наша семья вам так обязана… – Лидия Георгиевна всхлипнула в трубку.

– Ну, не расстраивайтесь так. Подумайте только – какой индекс узнаваемости теперь у вашей внучки. Международный. Многие на такой индекс всю жизнь работают. Посидит немного, образумится, выйдет – сделаем лидером оппозиции. Она у вас, кажется, экологией увлекалась? Будет лидером альтернативной Гринпису Новой зеленой партии.

– Так ведь семь лет…

– Что семь лет?

– Сидеть.

– Кто сказал?

– Так по телевизору говорят.

– А вы не смотрите телевизор – там вечно страшилки для взрослых показывают. Дадут пару-тройку лет, считайте это магистратурой.

– Спасибо, вам, Мирослав Казбекович!

– Не могу поблагодарить вас в ответ, Лидия Георгиевна. Огорошили, так огорошили. Все карты мне смешали.

– Так ведь не знает никто про Дашину родословную. Кроме соседей. Но они в системе работали, наружу не выйдет.

– Какая же вы все-таки наивная, Лидия Георгиевна. Это я не знал, а высшему руководству компетентные службы давно уже все доложили, будьте покойны. Теперь даже не представляю, когда обратно в Кремль попаду.

– Мне очень совестно перед вами, Мирослав Казбекович. Очень совестно.

– Ваши муки совести отработают младшие поколения. На связи!

– До свидания, Мирослав Казбекович.

Лидия Георгиевна положила трубку, вытерла слезы, высморкалась и осмотрелась. Жизненные перспективы несколько раздвинулись и не были так темны, как казалось прежде.