Крошечка приставила глаз к щелке, но никого не увидела. В сарае пахло, точно в конюшне, которую семь лет не чистили; было сумрачно, но, пообвыкнув, она заметила толстую цепь, прилаженную к кольцу в дальней стене, цепь заканчивалась большим ошейником. Уж не трехлапую ли волчицу с человеческой ногой тут держали?.. Хотя ведь волчица явно — так же, как они — откуда-то пришла на болото, да и… положили ее, как барыню, на печь.

Вдруг раздался до того жуткий вопль, что Крошечка подскочила, — а после еще, да еще… Ей показалось, что кричит Павлик Краснов… Орина принялась колотить в дверь кулаками и ногами, но та не поддавалась. А крик не смолкал — так не орала даже крикса Миля, когда требовала исполнения всех желаний!.. Да что же это… что там с ним делают…

Дверь с той стороны была заперта на вертушку; чем-то бы дотянуться до нее… Крошечка в панике металась по своей темнице — нигде ничего… С плеча слетела дедушкина сумка, раскрылась, выворотив наружу все отделы, Орина схватила рейсшину и, просунув в отверстие, поддела вертушку, толкнула дверь и бросилась к пыточной избе.

Страшной волчицы не было видно, зато гуси, с гоготом вылетевшие из-под дома, попытались остановить ее. Крошечка, отбиваясь от гусей рейсшиной, ломая ногти, умудрилась открыть высокую дверь — и от увиденного сама закричала: Павлик Краснов лежал поверх ларя со связанными руками и ногами, по пояс голый и, приподняв голову, орал — никогда она не видела таких глаз… Баба Яга держала в одной руке шило, в другой — сапожную иголку с суровой ниткой и, склонившись над ним, шила: она пришивала к спине мальчика, залитой кровью, белые крылья — протыкая кожу, вонзала попеременно то в тело, то в крыло шило и иголку. И при этом еще бормотала:

— Не хватает в крылушках нескольких перышек — ну да ничего… И так хорошо. Полетишь вместо Ириги — поведешь мою стаю… Будешь зваться Павелга!

Орина незнамо как перекинула себя через порог и с кулаками набросилась на бабу Ягу, получив в ответ удар иглой в щеку и едва не получив шилом в бок. Но тут — Крошечка давно уже слышала какой-то странный гул — в окошке что-то промелькнуло… Старуха бросила шитье — и, опустив лестницу, выметнулась из избушки поглядеть, что там такое… Орина подбежала к Павлику, потерявшему сознание, и, схватив со стола нож, путаясь в крыльях, перерезала веревки на руках и ногах. Но что делать дальше? Перья крыльев свалялись и побурели, одно крыло висело, — она наступила на него, другое, сильно смятое, наполовину закрывало рыжеволосую голову. Крылья плохо держались — они были пришиты на живульку. Крошечка, сморщившись, отпорола ножом и крылья. Павлик Краснов опять заорал — он пришел в себя.

— Погоди, миленький, Павлик, погоди, сейчас, сейчас, сейчас, — бормотала Орина, смазывая кровавые раны вонючей мазью «бом-бенге» и в страхе поглядывая на дверь: она не представляла, что делать, когда баба Яга вернется…

Павлик Краснов вновь впал в забытье. Крошечка высунулась в окошко: рядом с избушкой… приземлился самолет, и… и на серебряных его крыльях сияли красные, как кровь Павлика, звезды! Летчик уже вылез из кабины и снимал шлем…

— Помогите, помогите! — завопила Орина, чуть не выпав из окна. — К нам, сюда! Товарищ летчик, к на-ам!

Она хотела было закричать про Бабу Ягу — и осеклась: Баба Яга и… самолет… это уж ни на что не похоже… Одно с другим никак не вяжется…

Крошечка выскочила наружу: летчик и старуха вот-вот должны были сойтись, гуси, распустив два десятка парусов, летели на подмогу хозяйке.

Наконец они встретились, он что-то спросил, но она, без долгих разговоров, нацелила иголку с шилом ему в глаза, — хорошо, летчик предусмотрительно не снял очков. Тогда он вынул наган и принялся палить в воздух — гуси с гоготом рассыпались по сторонам, Бабу Ягу он схватил за шиворот и потащил к сараю. Когда Орина подбежала, летчик как раз закрывал вертушку, а бабка трясла дверь и в бессильной ярости грозилась: дескать, ужо вам! Вот вернется Мой из лесу — он вам пока-ажет! Кровавыми слезами умоетесь-де!

Гуси, осуждающе гогоча, поднялись над самолетом и летели в сторону Постолки.

— Дяденька летчик, дяденька летчик, надо что-нибудь привалить к двери — а то ведь она выберется… — говорила Крошечка, в подтверждение своих слов показывая рейсшину.

Летчик кивнул и припер дверь валявшейся колодой; Орина рассказала, что в избушке раненый мальчик, которому… бабка собиралась пришить крылья…

— Да она умалишенная! — воскликнул пилот. — То-то я смотрю… Ну, пускай посидит, охолонет маленько, там ей самое место.

Они направились к четырехногой избушке, дверь которой вдруг отворилась, а на пороге — вот диво — стоял Павлик Краснов! И даже чуть кривил губы — в улыбке. Орина с летчиком поднялись в избушку. Павлик, на просьбу, поворотился спиной: а там только рубцы, раны зажили — вроде пытали его давным-давно; только залитый кровью ларь да смятые крылья с намокшими перышками напоминали о том, что все происходило не далее как полчаса назад. Смущенный Павлик пожимал плечами: дескать, я не виноват…

— Вот мазь-то как помогла! — удовлетворенно проговорила Крошечка.

Мальчик же, подумав, сказал:

— А может, это что-то со временем… Или…

Пока Павлик Краснов одевался, летчик рассказал, что много лет ищет одного человека, девушку: дескать, где только ни летал, в каких местах ни бывал — и все без толку. Вдруг подфартило: кажется, напал на след… И — опять пусто! Так вот, дескать, не видали ли они где-нибудь поблизости девушку — милую-премилую…

Орина покачала головой: дескать, нет тут никаких девушек, дескать, если и была, так небось она что-нибудь с ней сделала… И вдруг Крошечка вспомнила про цепь и, применив дедукцию, тотчас вывела:

— Баба Яга ее в сарае на цепи держала… Но сейчас там нет никого… Ну, кроме самой старухи…

— Бессердечная! — воскликнул летчик, направляясь к сараю. — Ну, сейчас я всю душу из нее вытрясу, но узнаю…

— Погодите-ка! — воскликнул Павлик Краснов. — Может быть, еще не все потеряно! Может быть, мы еще сыщем вашу девушку… Если только я правильно понял… И, кажется… кажется, я знаю, что нужно делать…

И Павлик сказал, что они должны непременно слетать в Курчумский лес… Если, конечно, летчик не против…

Летчик был не против — дескать: а что, ты думаешь, она в том лесу?! Павлик Краснов отвечал уклончиво.

— Тогда нам надо поспешить, а то не ровён час — наступят сумерки… — забеспокоился пилот.

Все кинулись к самолету, но тут над ними пронеслась гусиная стая во главе с Иригой. Гусыня опустилась на крышу сарая и возбужденно загоготала. А из сарая ей — по-гусиному же — отвечала Баба Яга, а после с новой силой замолотила в дверь и заорала по-человечьи: мол, выпустите меня, мол, приспело время, мол, Ирига известие на крыльях принесла: мол, идет мой враг! Вот-вот будет здесь! И старуха вновь принялась повелительно гоготать, и подобающим образом ей отвечала гусыня в траурном кушаке, а после снялась и полетела в сторону болота. Остальные гуси пристроились следом.

— Враг… — забормотала Крошечка. — Небось еще кого-нибудь к чему-нибудь хочет пришить! Если ей так неймется, взяла бы да устроилась на фабрику «Уральская большевичка», как моя тетя, и шила бы, сколько влезет, воротники бы к пальто пришивала — цигейку да каракуль…

А Павлик, стараясь не глядеть на Орину, произнес:

— Мне стыдно, что я так орал… Но я правда никогда в жизни не испытывал такой боли…

— Чего ты извиняешься, — пожала плечами Крошечка, — любой бы на твоем месте орал.

— Если бы я знал, что все это так больно, я бы…

— Как ни крути, а надо нам поспеша-ать! — прервал ребятишек пилот; все забрались в кабину, «Як-3», подскакивая на кочках, покатился по земле и вдруг, в точности как гусь, оторвался от хлипкой тверди и — взмыл в серое небо с кое-как подшитым рваным ватином облаков.

Мгновенно миновали водную границу — Орина, высунувшись, увидела лодку с Язоном, который грозил воздушному нарушителю кулаком, — и «Як», пролетев над Курчумом, приземлился на сжатом поле.

Пассажиры с летчиком выбрались на стерню и, как только мотор заглох, услыхали: «Ля, ля, ля, ля, ля»…

— До сих пор поет!.. — воскликнула Орина. — Да кто же это?! — И принялась дергать мальчика: скажи да скажи, что задумал, почему, дескать, мы сюда прилетели.

Но Павлик, ответив: «В свое время узнаешь», — на все просьбы и укоризны невозмутимо молчал. Пилот только покосился, считая ниже своего достоинства вызнавать, что к чему, у сопливого мальчишки, но видно было, что ему тоже не терпится узнать. Крошечка рассердилась: даже Шерлок Холмс по ходу дела хоть частично — да посвящал Ватсона в свои размышления, а Павлик Краснов… Что он о себе возомнил?!

Солнце, клонившееся к закату, веером раскинуло лучи. Передовые сосны — все с развиленными вершинами — отбрасывали на колючую стерню длинные предвечерние тени. Крошечка старалась не наступать на них, а шагать меж рогатой чернотой. Вошли в сосняк, казавшийся снаружи небольшим, но изнутри лес неожиданно неоглядно раздвинулся; взгляд цеплялся и цеплялся за деревья, которые, кружа, следовали одно за другим. И у всех было по два, по три, по четыре ствола, точно пальцы поднятой руки выходили из ладони, которой заканчивалось запястье, — лес точно играл с ними, ожидая, что и они, одновременно с ним, покажут правильное количество пальцев… Один перст — было неверное решение: корабельных сосен в лесу не имелось.

Шли на звуки песни, которые все усиливались, — видимо, ребята с пилотом приближались к неведомому певцу. Миновали бревенчатый сруб колодца, длинная цепь была намотана на ворот, ведро придушенно висело у края деревянных плеч. Орина мимоходом заглянула в колодец: неужто кто-то ходит сюда за водой?..

Пахло горестно и нежно: откровенной весной… Все стали принюхиваться — а среди темных сосен что-то забелело. Они прибавили шагу, и вот на полянке открылось удивительное: осыпанное белым цветеньем поющее дерево… Это посреди осени цвела черемуха! Но вверху на черемухе что-то выпукло темнело… Что это было?! Крошечка побежала по дуге и увидела: человек, надетый на цветущий сук, точно червяк на крючок рыбачки, висел на черемухе… Наверное, смятые, поменявшие окраску цветы находились и внутри него. И… и… это он пел: «ля, ля, ля»… И вдруг слух у ней открылся, она поняла: не — ля, ля, ля, а… Ли-ля, Ли-ля, Лиля! Это была не песня, это был зов… А висящий был… это был… Геннадий Дресвянников!

Все трое замерли на разной степени приближения к страшной черемухе.

— Я так и думал, — услышала она шепот Павлика Краснова, и в негодовании обернулась.

Крошечка подбежала к стволу и полезла на дерево, летчик последовал ее примеру, но Павлик закричал: дескать, если они хотят снять его оттуда, то, скорее всего, ничего не выйдет… Дескать, будет только хуже. Они слезли на землю: может, Павлик и прав… А мальчик закричал, вклиниваясь в это беспрестанное беспросветное «Ли-ля, Ли-ля, Ли-ля!»:

— Геннадий! Гена Дресвянников! Поглядите, вот ее дочь! Вот Лилина дочь! — и указал на Крошечку, которая вся сжалась… Потому что наступила внезапная безлилийная тишина и на нее обратился страшный взгляд запавших глаз.

Но взгляд вновь повернулся как бы внутрь самого себя, а размеренный крик возобновился: «Ли-ля, Ли-ля, Ли-ля…»

Тогда Павлик Краснов, закусив губу, сам полез на дерево — неуклюже задирая ноги, цепляясь за ветки; вот он шагнул на цветущую ветвь, изгибавшуюся как раз под сучком-убийцей, и, достав из внутреннего пиджачного кармана украденную фарфоровую статуэтку, протянул ее кверху, дескать, Геша, Геша, вот она — твоя Лиля, возьми ее…

Человек, надетый на сук, смолк во второй раз и, страшно изогнувшись — так что изо рта выступила кровь, — протянул руку, взял статуэтку и приблизил к лицу… И вдруг из черного рта вместо однообразных прежних звуков, напоминавших песню, зазвучали невнятные слова:

— Да… это она — это моя Ли-ля… Я узнаю ее, такой она и была, да! И купальник ее — синий. И волосы она отжимала именно так — склонив голову набок, а вода стекала по плечу… И стояла она так же: крепко опершись на левую подошву, а правой едва касаясь пальчиками песка. И лицо красивое, я уже плохо помню, но — красивое, да, именно, именно такое: лилейной белизны… Она плохо загорала, Лиля — такая белая была у ней кожа. А глаза длинные, веки припухшие — да, да, это она! Но… где же книжки? Я помню, у ней в тот день были учебники: алгебра, геометрия, еще «Сборник задач по алгебре» Ларичева — мы готовились к экзамену по математике, она плохо знала математику, я ей помогал…

Павлик Краснов, торопясь, крикнул:

— Книжки сданы в библиотеку!.. Ведь нельзя же их столько лет держать — библиотекарша заругается…

И висящий, любовно глядя на Купальщицу, согласно кивнул:

— Да, да, я понимаю: нельзя! Столько лет… Сколько лет? У задачи — нет решения. Икс равен… Чему был равен икс? Не помню… Моя Ли-ля! — И Дресвянников с такой силой прижал статуэтку к груди, что полость раздвинулась — и фарфоровая Купальщица оказалась внутри человека.

— Сердце! — заорал тут Павлик Краснов. — Второе сердце, у вас их два, пожалуйста, отдайте нам одно из них в обмен на… Ли-лю…

Человек, ставший черемухой, молча сунул руку в открывшуюся рану на груди и, достав что-то, протянул в кулаке мальчику, залезшему на дерево. Павлик схватил сердце и сунул во внутренний карман — в то место, где прятал статуэтку. Вмиг спрыгнул на землю — и, задыхаясь, сказал:

— Теперь можно лететь…

— А как же моя невеста?! Где она?! — воскликнул летчик.

Но мальчик не успел ответить: земля под ними вдруг задрожала, по ней пошли трещины — и всех осыпал белый пахучий погребальный цвет. Они оглянулись: Геша Дресвянников, напрягший все мышцы и вновь страшно изогнувшийся, силился что-то сделать — может быть, освободиться… Но у него вышло только расшатать черемуху… Нет, не только расшатать: дерево с насаженной на него гигантской гусеницей человека стронулось с места. В ужасе, не имея сил двинуться, смотрели они, как черемуха, тяжко волоча за собой корни, точно вспоротые кишки, осыпая на жухлую траву еще оставшиеся лепестки, движется на них…

Орина вскрикнула и отмерла. Дети, а за ними летчик, бросились бежать. А черемуха, с шумом и треском, ломая молодую поросль, крошась сама, напролом тащилась по Курчумскому лесу.

Они вырвались из рогатой рощи в поле, помчались к самолету, и, залезая в него, увидели: дерево с Дресвянниковым выбралось на простор… «Як-3», хорошенько разбежавшись, взлетел — а под ним рывками противоестественно двигалась черемуха, управляемая убитым ею человеком.

Они успели вернуться до сумерек: самолет, сделав косой полукруг, развернулся над болотом — и сел в поле за избушкой.

От реки, окруженный белым кольцом гусей, мелкой побежкой спешил щуплый бородач. Но не только они увидели гусиного арестанта — Баба Яга, выбравшаяся все-таки из сарая, бежала навстречу пришлецу, потрясая кулаками. Ребята с летчиком во главе бросились наперерез бабке. Пилот вновь принялся палить в воздух, расстроив гусиный хоровод, из которого вырвался пленник, но, на удивление, он не побежал прочь от гибельной старухи, а напротив, прибавил шагу, и когда дети с летчиком подбежали, он, вцепившись в старухину хилую косицу, свалил бабку на землю, а та, в свою очередь, молотила его кулаками по чему ни попадя. Так что им пришлось разнимать дерущихся — и когда это наконец удалось, оказалось, что Баба Яга пострадала куда больше. А в рыжебородом пленнике Крошечка с удивлением узнала… деда сестрицы Мили — Иуду Яблокова.

Оба тяжело дышали, Баба Яга, валявшаяся на земле, со стонами пыталась подняться, а… Павлик Краснов вдруг подал ей руку и помог встать. Летчик, качая головой, говорил: дескать, вот уж сил нет, а туда же, лезет воевать, сидела бы на печи, да не вякала — так-то бы оно лучше было! Но старуха, надев на голову сбившийся было на плечи платок, глядя исподлобья белыми глазами, ярилась:

— Не перечьте мне! Никто мне не смеет сегодня перечить! Мой враг пришел наконец… Давно я тут посажена, давно сижу на болоте, сторожу его и уж не пропущу… И не вам меня остановить! Никому меня не остановить!

И Баба Яга, откуда только силы взялись, вновь кинулась к деду Иуде, но на полпути была схвачена пилотом.

Мальчик тут спросил:

— Даже Николаю Сажину?!

Крошечка вытаращила глаза. А Баба Яга отступила, завертела головой и слабым голосом заговорила:

— Какой Николай Сажин?! Где Николай Сажин?! Где ты его видел? — и, забыв про врага, повернулась к Павлику.

А тот указал на летчика, который в полном недоумении переводил взгляд с мальчика на старуху. Баба Яга же, изловчившись, стащила с пилота летные очки — и, увидев открывшееся лицо, вскрикнула. А после отворотилась и спрятала лицо в маске из ладоней.

— Ничего не понимаю! — говорил летчик. — Что все это значит? Кто-нибудь объяснит мне, наконец?! — и повернулся к Павлику, а тот указал на Иуду Яблокова: дескать, пускай он объяснит, дескать, я и сам многого не знаю. Знаю только одно: вот она, ваша невеста — Орина Котова! — и кивнул… на Бабу Ягу.

— Это не она! — воскликнул летчик, отступая. — Не моя невеста! Моя невеста — девушка, а это ведьма какая-то!

— Как Орина Котова?! — одновременно с пилотом вскричала Крошечка. — Ведь она же… Ведь ее же…

— Медведь задрал! — выкрикнул Иуда Яблоков.

— Медве-едь задра-ал?! — подскочила тут оставленная без присмотра старуха. — Ты говоришь: медве-едь задра-ал! Вражина!

И вдруг раздался страшный рык — и все увидели: со стороны болота, точно болотная волна накатила, вприскочку бежит Медведь. А над ним летит меченая вестница Ирига.

— А вот и Мой пожаловал! — вскричала Орина-дурочка, если это была она. — Медведюшко-батюшко, — взмолилась она громовым голосом, — возьми его! Рви его! Глодай его! Вот он — убийца-клеветник! Он — твой на веки вечные!

Все невольно отступили перед нахлынувшим на сушу грозным девятым валом в свалявшейся пенной шерсти — а рыжебородый Иуда Яблоков кинулся бежать прочь, обратно к реке. Всполошившиеся гуси с двух сторон полетели наперерез ему. А над Медведем по-прежнему реяла Ирига.

— Не надо! Остановите Медведя! — закричал Павлик Краснов и бросился к Бабе Яге или, может, Орине Котовой, а после к пилоту Николаю Сажину: — Она не такая… У нее сердца нет… Но это она, ваша невеста! Поверьте мне! Надо только провернуть… сделать… операцию… Вернуть ей сердце!

Летчик, не размышляя, кинулся к старухе и заломил ей руки… А та извивалась и плевалась, пытаясь вырваться. Павлик, который помогал держать Бабу Ягу, заорал:

— Орина, ты ведь тезка ей, скорее, помоги! — и кивнул на то место, где хранилось второе сердце Геннадия Дресвянникова.

Крошечка достала из-за пазухи мальчика дрожащий огневеющий клубок и, как старуха ни плевалась, втиснула его в страшную пустоту за расстегнутой жакеткой.

Баба Яга охнула, — ее перестали держать, — и упала навзничь. Крошечка ждала, что Орина-дурочка тотчас помолодеет, под пару Николаю Сажину, но этого не случилось, только морщинистое лицо прояснилось и подобрело.

А Медведь, мышцы которого под шерстью ходили ходуном, точно злые буруны, уж настигал врага… Тут очнувшаяся Орина Котова взмахнула рукой и — между Медведем и Иудой камнем упала с неба гусыня… Зверь в последнем броске хлынул не на твердь, а на человека…

Все вскрикнули единым кличем и побежали… Какая-то куча мала из трех тел ухнула на землю и покатилась: мелькали то бурая шерсть, то вытянутая гусиная лапа, то рыжая борода, то рука, то белое крыло…

Вот куча-мала разделилась на три: Медведь уходил в сторону сарая, где, видать, проживал, Иуда Яблоков сидел в сторонке и стонал, потирая бока, — но, судя по всему, был целехонек, — а гусыня Ирига лежала смятая, протянув по земле долгую шею… Орина Котова подбежала к ней и заплакала в голос. Крошечка, которая неслась следом, принялась ее утешать:

— Не плачьте, бабушка, сейчас мы ее вылечим…

Достала мазь «бом-бенге», натерла Ириге покалеченную шею и… гусыня, на радость всем, сказала: га-га-га!

Летчик Николай Сажин подошел к деду и, поставив его стоймя, сурово сказал:

— А теперь пускай Иуда нам все объяснит…

Старик заговорил по-вотски, но Сажин встряхнул его: дескать, не притворяйся, Иудище, а то хуже будет, дескать, знаю, что и по-русски ты умеешь лопотать…

Тогда дед Иуда со вздохом ответствовал: дескать, ну что ж… Видать, придется признаваться… Теперь уж — все одно. Не тут, дак в другом месте расколют на признательные показания. Не знай-де как миновал милицию, перебрался на этот берег: Язон, дальняя родня, подсобил. Хотел ведь, как лучше… Малой кровью спас большую кровь. Потому как ходила вокруг да около иноземная болезнь, да вон внучка фельдшерицы небось слыхала… — и кивнул на Крошечку, — Полимелит ей имя, и наваливалась эта болезнь на несмышленышей, как Медведь: ноги отгрызала, язык вырывала — не мог после нее человек ни ходить толком, ни говорить ясно. Бродила болезнь по городам и селам, и уж совсем к нашему Поселку подобралась, вот-вот в ворота крайней избы постучится, надо было что-то делать — спасать детей… У кого уж какой обычай, а у нас обычай такой: надо выдать на тот свет незамужнюю девку али неженатого парня — повенчать с мертвецом, тогда болезнь остановится. А кого выдавать на тот свет? И того жалко, и этого жалко… Орину-дурочку не жалко! Ну что она, как бельмо на глазу — в Поселке-то!

— Ах, ты, сучий потрох! — процедил, сжимая кулаки, Николай Сажин.

Но Иуда Яблоков заторопился: дескать, ты ведь, Коля, не видал ее, какой она стала без тебя… Из одной жалости и то… Сама уж не понимала дурочка, что живет и где живет… Ее надо выдавать на тот свет! И не против воли ведь выдал ее — спросил, дескать, хочешь встретиться наконец с Колькой-то?! Согласилась, еще как согласилась, глаза-то загорелись, точно лампочки Ильича…

— Обманул ты меня, Иуда, и тут обманул! — горько сказала незаметно подошедшая Орина Котова. — Завлек лукавыми речами, обольстил великой радостью. Разве ж я понимала, что эта свадьба означает?! И не суженый меня здесь ждал, а… Медведь-хозяин. Вот за какого жениха ты меня выдал! Свадьбу сыграли, кто да кто был кроме Иуды, не знаю и не ведаю: бабы нарядились мужиками, мужики — бабами, все в звероватых масках… Вынули мое сердце, кинули мое тело на болото: ешьте, собаки, грызите, звери… Была Орина Котова — да вся вышла!

— Зато запрет я наложил на Поселок! Заградился на девять замков. Откупился от Полимелита: никого он не перемолол! Не вошла к нам злая болезнь, не заболели дети, ни один ребенок не пострадал! Вместе мы спасли Поселок, Оринушка: ты да я!

Тут Иуда Яблоков повернулся лицом к другой Орине, которая отступила, в ужасе спрятавшись за спину Павлика Краснова. А шаман говорил, вперив в нее тяжелый взгляд:

— А, думаешь, много бы твоя мать да тетка внучек вашей бабке нарожали, расслабленные-то, парализованные-то?! Вон у Ирки-то Деветьяровой из Кечура — который не оградили от болезни, — не больно-то выходит, а уж как она старается! А сейчас оплошал я, ох оплошал! Опять ведь пришла в Поселок дикая болезнь: из Большого Леса надвинулась — и накрыла нас. Покамесь я раздумывал, кого выдавать на тот свет, поздно стало… Ту же Ирку Деветьярову надо было сватать… Не годная, совсем не годная девка! Теперь только локти кусай! Вот и новая Орина тут оказалась. И Павлик Краснов! Да и я сам… Плохо, совсем плохо… Без меня-то никто не решится… — и рыжебородый старик, вновь заговорив по-своему, махнул рукой и направился в сторону болота, а Ирига, гоготнув, полетела за ним.

Крошечка же глядела-глядела на увядшую Орину Котову, клонившую голову долу, на бравого летчика Николая Сажина — и вдруг догадалась, что можно сделать. Она схватила свою тезку за руку и, пошептав на ухо, сунула ей панацею бабушки Пелагеи Ефремовны: дескать, натереться надо мазью-то, и глядишь… И старуха кинулась в избушку на еловых ножках.

А Николай Сажин тем временем принялся спрашивать у Павлика, дескать, а как же ты догадался, кто я такой… Крошечка приготовилась выслушать, как мальчик методом Шерлока Холмса добрался до истины… Но Павлик Краснов, ухмыльнувшись, отвечал: дескать, все очень просто… и вытащил из кармана летное удостоверение: дескать, вы его в избушке обронили, а я поднял, из него и узнал имя летчика. А остальное-де уж несложно было домыслить: что-то уж слишком много было перьев, а, как известно всем в Поселке, Орина-дурочка собирала гусиные да куриные перья и уверяла, что это письма ее жениха. По оперенным крыльям, мол, я и понял, кто эта мнимая Баба Яга…

Они подходили к избушке, дверь которой распахнулась и на порог вышла… русая девушка в белом платье и белых носочках, в точности такая, как на фотографии, которую они прихватили в доме Пасечника!

Все вскрикнули, а Николай Сажин со всех ног кинулся к избушке, протянул руки, в которые поймал Орину Котову и осторожно опустил на землю.

Крошечка захлопала в ладоши, до того ей понравилось, как дело обернулось. Она не утерпела и шепнула Павлику:

— Вот это так мазь! Ты гляди: даже платье помолодело!

Но мальчик разочаровал ее:

— Я видел: это платье лежало в ларе вместе с крыльями.

А старшая Орина потащила из избушки и пресловутые крылья, с которыми, знать, никак не хотела расстаться. Николай Сажин воскликнул: дескать, мы с моей невестой улетаем в дальние края, а может, и вас куда-нибудь подбросить, так это я могу, я сейчас всё-о могу!

Ребята пошептались — и попросили отвезти их в Поселок, покуда не стемнело: вспомнили, что обещались Вахрушеву, директору Леспромхоза, вернуться, когда расследуют дело Орины Котовой. Ну а время, чтоб доложиться Милиционеру в Пурге, у них еще есть, — ведь им удалось за день раскрыть убийство, на два дня раньше срока!

Крошечка, сказав, что она мигом, полезла в избушку и, вынув из дедушкиной сумки фотографию Орины Котовой, кнопками прицепила ее к печи: чтобы знакомые Бабы Яги, придя в избушку (хотя бы та же свояченица волчица), поняли, с кем имели дело.

Они забрались в фанерный самолетик и с трудом все вместе втянули внутрь оперенные крылья.

Только успел звездокрылый «Як-3» взлететь, как пассажиры с летчиком увидали, что с болота возвращается Иуда Яблоков, подгоняемый Иригой. Вот он остановился подле входа в избушку на еловых ножках, и стены, и крыша которой в отсветах заходящего солнца стали вдруг отсвечивать багровым, точно домик был сложен из кровавых бревнышек, а из сарая выметнулся Медведь — и рыжебородый дед живо-два вскарабкался по лестнице и захлопнул дверку.

— Знать, велено ему занять твое место, Оринушка? — сказал Николай Сажин невесте, чья тонкая рука помогала ему держать штурвал.

— Ништо, Медведя приручит… Будет отшельником-лешаком!..

«Як» приземлился за клубом, на поле, где поселковая молодежь, бывало, играла в лапту. Ребята кое-как выбрались из самолета, а внутренние крылья стали вдруг осыпаться бумажными треугольниками — и всех, будто снегом войны, засыпало письмами Николая Сажина. Орина Котова, выскочив следом, торопливо собирала белые треугольники и засовывала их обратно, Крошечка с Павликом помогали ей.

Николай Сажин по-мужски пожал руку мальчику, расцеловал в обе щеки девочку — дескать, спасибо вам ребята, без вас бы никогда не нашел свою Оринушку, так бы и пролетал весь век вхолостую. А Орина Котова вытащила откуда-то свернутое вышиванье и протянула тезке: дескать, возьми, маленькая Орина, это тебе! Глядишь — пригодится!

Крошечка сказала спасибо и в ответ протянула отдарок: материнский гребешок…

— Правда, тут нескольких зубьев не хватает, — спохватилась девочка.

Но Орина Котова оказалась ужасно рада гребешку: дескать, сколько лет волос не чесала, наконец-то расчешусь, расплету косу — и воткнула гребешок куда надобно.

«Як-3» летел в восточную сторону, и вдруг из встречного облака вынырнула белая гусиная стая во главе с меченой Иригой и пристроилась над крылатым странником с крашенными серебрянкой крыльями и малиновыми звездами.

А сверху падало перо… Покружившись в воздухе, упало оно к ногам Крошечки… и стало ясно, что это одно из писем Николая Сажина. Орина подняла фронтовой треугольник, протянула Павлику, чтобы тот прочел вслух, и мальчик прочитал:

«Здравствуйте, многоуважаемая невеста Орина Сергеевна!

С большим красноармейским приветом Ваш жених Сажин Николай Степанович. Тот, который сражается с немецкими оккупантами. Дорогая Орина, сейчас пропишу Вам в том, что я в настоящий момент нахожусь жив и здоров, чего и Вам желаю. Обещал писать Вам письма каждый день, пока не погибну, конечно, и, как обещал, пишу. Но что получается — я не могу даже знать, как Вы там, потому что не получил ни от кого ни одного письма. Не случилось ли чего с Вами, а также с моими многоуважаемыми родителями и братиком Васей, от них я тоже ни одного письма не получил. А так воевать очень тяжело, я как посмотрю, как ребята получают по два да по три письма в день — так тяжело сделается на сердце. Знаете: мне бы только узнать, как Вы проживаете в настоящий момент — плохо или хорошо, узнать всю обстановку Вашей жизни, больше ничего не надо. Если получите письмо, то пропишите всё.

Передайте от меня чистосердечный привет всем, кто там у нас остался. Помаленьку живите, обо мне не думайте. А я буду продолжать лишь одно: гнать озверелого врага с советской земли до самого его логова в Берлине.

Жму Вашу руку к своей груди, целую заочно бессчетное число раз.

Жду ответ. Желаю Вам счастья в Вашей жизни. Ваш вечно любящий жених Сажин Николай».