Глава шестая
ПОСТОЛКИНСКИЙ МОСТ
Орина положила письмо Николая Сажина в сумку, туда же, где лежали фронтовые письма дедушки Петра Федоровича Наговицына, и ребята направились к конторе Леспромхоза.
А навстречу им уже бежал директор Вахрушев, потрясая кулаками и вопрошая: дескать, что ж это вы «Як»-то упустили, почему не задержали?!
— Нам бы в настоящий момент самолет вот бы как сгодился! — восклицал директор. — Эх, вы, сучья вы табачные! Строгать вас еще и строгать! И то неизвестно — сгодитесь ли на что.
Ребята переглянулись: и впрямь, как они не догадались, ведь можно было слетать туда, на засеки, поискать родных!
— А кто это был-то: уж не Орина ли дурочка? — спросил Полуэкт Евстафьевич, глядя вслед серебряной птице со звездами на крыльях.
— Она. Орина Котова, — подтвердил Павлик Краснов.
— А летчик… уж не Сажин ли Колька?!
— Он, — отвечала Крошечка, — Сажин Николай.
— Выходит, дождалась Орина, вернулся солдат?!
— Выходит, дождалась.
— Вот это по-нашему! А никто не верил, что дождется! Смеялись все… Это хорошо. Значит, хоть когда-нибудь, хотя бы за широкой рекой, да сбываются человеческие мечты…
— Если только жизнь на них положишь… — шепнул Павлик Орине.
— Ну ладно, бог с ними! Это все лирика. Перейдем из березняка да в сосняк! — продолжал директор. — Сверху спустили новые указания. Я дозвонился ведь до Пурги-то, наверху говорят: хватит-де обороняться, хватит прятаться за Постолкой, пора брать топоры в руки и переходить к наступательным действиям. А как к ним переходить, когда мост давным-давно — до меня еще — взорвали?! Самолет-то как бы сейчас кстати был! Эх! Ну ладно, коль свалили косослойное бревно — а на доски оно никак не годится, — будем думать о рубке венца… Вы будете думать-то, вы! Даю вам, ребятушки, задание: за ночь построить мост через Постолку… Что скажете?!
Павлик присвистнул. Орина поглядела на него: да уж, на одной дедукции сейчас не выедешь, тут нужно поработать не только головой, но и руками. Хотя… хотя как тут успеть — даже умеючи — к утру мост построить, когда вон уж сумерки пробиваются…
В конторе зазвонил телефон — и Вахрушев сломя голову понесся в свой кабинет. А Орина решила поглядеть подарок тезки, раскрыла вышиванье — иголка повисла на двойной синей нитке… Вышивка — болгарским крестом — была не совсем закончена: избушка готова, из окошка выглядывает румяное личико косоротой девочки в сиреневом капоре, с крылечка сбегает пегая козочка с золотым колокольчиком на шее, но небо не все еще синевой затянуто, есть в нем проплешины, и зеленая листва на деревьях как будто наполовину облетела; а из лесу выходят… Орина, разглядывая картинку, воткнула иголку в шитье, чтоб не потерялась, да уколола указательный палец — капля крови упала на вышивку..
И вдруг… раздался ядреный мат… и из-за конторы вышли… семеро работяг в спецовках… те самые, которых они видели в пургинской столовой! Те, что так смачно уплетали хлеб с горчицей!
— Вот те и на! — воскликнул Павлик Краснов.
Орина, убирая вышивку в сумку дедушки, тоже изумилась: откуда они взялись-то! Она пригляделась и поняла, что работяги, пожалуй что, все на одно лицо. Правда, прораб, выступивший вперед и сказавший: дескать, нас перекинули с другого объекта, вам на подмогу, — отличался от подчиненных окладистой бородой, и звали его, соответственно, Борода. Под его началом состояли разнорабочие: первый — Ус, с усиками щеточкой, у второго оплывшее лицо было в недельной щетине — его кликали Боров, третий оказался совсем лысым, его и прозывали Череп, четвертый не расставался с топором, им и брился, его кличка была Топор, у пятого волосы свисали ниже плеч — звался он Волохатым, а у шестого оказался сломан нос, по причине чего его и окрестили Ломоносом.
Борода тотчас повел свою бригаду к Постолке, а Крошечка с Павликом побежали следом. Прораб поглядел на то место, где находился прежний мост, — от него по обоим берегам остались переломанные бревна опоры, — покивал, дескать, все равно деревянные мосты меняют каждые полсотни лет, этот куда больше простоял! Достал из-за уха карандаш, из-за пазухи лист ватмана, откуда-то свалился кульман… Орине на суконную обувь. Покуда она ногой трясла, повернулась, глянула: а на кульмане уж чертеж готов, который Борода ловко скручивает в трубку, а бригаду направляет в лес. Дескать, нужны сосновые бревна в пять-шесть саженей длиной. А Вахрушев кричит в окошко конторы: мол, глядите, чтоб без синевы были сосны-то и без краснины…
Ребята не успели глазом моргнуть, а уж они — среди работяг, которые тащат инструменты: лучковые пилы, рычаги, гидроклинья, бензопилы да топоры, — идут по сосновому бору.
Вдруг откуда-то приглушенные голоса раздались:
— Ой, глядите, тятька!
— Где? Где?
— Да вон: идет — с этими…
— Точно, тятька воротился!
Крошечка поглядела на работяг: те молчком шагают и вроде бы ничего не слышат. Завертела головой: кто же это своего тятьку нашел?! Нигде — никого, только вершинный ветер в соснах пошумливает. И вот опять:
— Нет, наш тятенька не таковский был, он выше нас был ростом, а этот, как все людишки: росточком с кусточек…
— Дурень ты, это мы выросли, а он какой был, такой и остался.
— Тятька это, тятька наш — говорю же, я по шапке узнал: вот на околыше — знак леса…
И со всех сторон раздалось:
— Тятя! Тятя! Тятенька пришел! — такой шум, что хоть уши зажимай.
И вдруг Крошечка узнала место: вон течет речушка Смолокурка, а вон там — смолокурная яма, где Егор Кузьмич Проценко работал. Это… это же Наговицын лес, который дедушка сажал! Лес Петрович! А фуражка дедушкина — на Павлике Краснове красуется, сама взяла без спросу да отдала зеленому юнцу. Его, видать, и приняли выросшие сосны за отца. В сосновом бору послышалось:
— А зачем же тятька с лесорубами идет, он что — убивать нас пришел?!
— Детоубийца!!! — зашумела роща сотней сосновых голосов.
А рабочие уж приставили бензопилы «Дружба» к подошвам Крошечкиных дядьев… Орина завопила: дескать, нельзя этот лес трогать, он фамильный, дальше, дескать, пойдемте! А Павлик Краснов поддержал ее: конечно-де нельзя такие сосны рубить, они же совсем молодые, им расти еще и расти, конечно-де пойдем дальше! Работяги нахмурились, Боров проворчал: мол, время-то нам дорого, чего куда-то тащиться — когда этот лес рядом. Но Череп, оставшийся, видать, за главного, распорядился не трогать рощу: ничего-де, еще не вечер… дескать, подальше положишь — поближе возьмешь.
А когда они вернулись на свой берег Смолокурки, ребята услышали прощальный шум соснового бора:
— Тятя, тятя, не уходи!
— Тятя, тятя, возвращайся!
— Тятенька, мы тебя ждать будем!
Павлик Краснов не выдержал и помахал соснам Лесниковой фуражкой:
— Я обя-за-тель-но приду-у!
И вот уж тянутся они по Противопожарной полосе, мимо прудков — и оказываются в настоящей тайге. Подступы к соснам перегорожены буреломом, и все затянуто дичиной кустарника.
Перво-наперво на делянке вырубили подлесок. У ребят в руках тоже оказались топорики — и они, как могли, помогали работягам. А те разделились трое на трое: Ус, Боров да Череп — вальщики, а Ломонос, Волохатый и Топор — сучкорубы. Крошечка смигнула, глядь: светло стало в лесу — и подпилы уж сделаны на лесинах у самой земли, гидроклинья вставлены, и вальщики, кто бензопилами, кто лучковой пилой довершают дело — и сосны, одна за другой, рушатся на землю, будто сотня женщин разом сняли с себя платья из креп-жоржета. Миг тьмы — и вновь стало бело: сучкорубы взялись за дело, пятятся от комля к вершине и ветви обрубают заподлицо. Да еще песню поют: привыкли-де руки к топорам, только, дескать, сердце непослушно докторам, если-де иволга поет по вечерам! Лесорубы! Мы, дескать, семь холостяков, нам влюбиться, дескать, пара пустяков!
А Орина с Павликом сучья собирают в кучи, слушают, мигают да жгут. И вроде день мигом сменяет ночь, и вмиг наступает новый день… И вот в одно из дневных мгновений Крошечке почудилось, что углядела она среди сосен… Нюру Абросимову. Идет бабушкина подружка по Противопожарной полосе, несет в одной руке лукошко, а в другой держит палку, и ходко так шагает, видно, что торопится… А за ней катится… кто-то вроде ежика, не отстает ни на шаг, прицепился, точно шавка бездомная… Орина бросилась следом, звать стала: «Тетя Нюра, тетя Нюра…» Но наступил миг тьмы — и Нюра, свернув на другую сторону полосы, исчезла среди деревьев вместе с преследователем-репьем.
— Там бабушка твоя… — указала Крошечка Павлику Краснову.
Тот поглядел, но Нюры Абросимовой и след простыл.
А работяги уж хлысты распиливают на бревна нужной длины и с помощью слег ловко катят к выросшему штабелю строевой древесины. И вот уж трелёвочный трактор подкатил к волоку, за рулем сидит прораб Борода и лебедкой бревна подцепляет. Тут и лесовоз пожаловал, за рулем Череп посиживает, загрузили «МАЗ», миг — и он уж пустой явился, и вновь ушел нагруженный, и так снова да снова, и вот, в очередной раз смигнув, ребята оказались пассажирами в кабине «МАЗа» и скоро приехали на берег Постолки, где уж все было готово для постройки моста.
Директор Леспромхоза Вахрушев придирчивым взглядом осматривает сложенную штабелями древесину и одобрительно цокает языком: дескать, полнодревесно!
— Молодцы: постарались, выбрали деревья — ни трещин, ни косослоя, ни двойной кривизны!
Бревна успели уж просмолить — смола-то Кузьмича вон как пригодилась! — и приступили к рубке моста.
Семеро работяг в головах не чесали, перекура не устраивали, живо-два принялись береговой устой рубить — основательный, как крепостная стена. И вновь просверками сменялись тьма со светом, а мостники уж быки-городни устанавливают посередь реки, рубленные не «в чашку», как избы на берегу, а «в режь» — с прозорами для весенней воды.
Язон, сидя в своей лодчонке, только издали наблюдал, головой покачивал да кричал: дескать, ничего у вас не выйдет, сейчас враги-то пожалуют, дак живо всех положат-де! Вот, мол, основание-то моста какое крепкое выйдет, когда лесины будут чередоваться с человеческими бревнышками… Орина с Павликом Красновым, бегавшие подмастерьями — чего подать, да чего поднести, да где чего стесать, — с опаской поглядели на правый берег, но там покамесь все было тихо: ни собачьего лая, ни чужих криков, ни автоматных очередей… А мостники, даром что все четырнадцать рук у них были заняты, так ведь рты-то не завязаны, покрыли перевозчика самой отборной, хорошо просмоленной бранью.
Тут вновь пожаловал верхом на бревне Пекарь, который был привязан к реке, и предложил подсобить: древесину на ту сторону переправить али помочь на подводных работах. Прораб Борода его тут же и нанял, взамен предложив договориться с речным начальством Казанкина, чтобы хоть на пять минут в день ему разрешили прогулки по суше.
Впрочем, и сами мостники воды не боялись и старались вовсю. К речным быкам прирубили ледорезы в виде лодок с треугольными носами, которые тотчас загрузили валунами, чтоб в половодье быки не вздумали всплыть.
И вот вышло два устоя береговых да три промежуточных, поверх положили продольные прогоны в ряд из трех сложенных друг на друга бревен, а после уж поперечный бревенчатый накат настелили. Ну и в конце сделали перила из самонаилучшего английского бруса — по словам Полуэкта Евстафьевича Вахрушева, — и вписали в них, будто в прописи первоклассника, по паре строчек печатной буквы «X».
Мост через Постолку был готов! Директор Леспромхоза выбежал на бревенчатый настил и принялся на нем дробь отбивать: ноги выписывают кренделя, а руки расставлены, как крылышки у взлетающего гуся.
И в очередное мгновение тьмы, которое что-то затянулось, Орина стала выспрашивать у Прораба, закурившего «Приму»: дескать, пока вы лес валили да мост рубили, солнышко, судя по всему, взошло да зашло несчетное число раз… Только, правда, день с ночью как-то ужались… А ведь нам нужно было мост всего за одну ночь построить.
— Вот как это понимать?!
Борода, покуривая, объяснил: мол, ну, у нас это так происходит — как вроде Баба взялась ткань на живульку сшивать: иголка то снаружи шовчик делает, то с изнанки, и вот как на изнанку-то игла полетела в сквозную черную дыру, мы за ней сквозь дыру и валимся… и тут — контрабандой — работаем. Как всё сделаем, так и вызднемся вместе с иголкой наверх, сквозь черную-то дырку. После опять да опять… Растянет Баба наскоро сшитую, присборенную ткань, всё на свои места и встанет. В присборенной-то ткани, может, все двенадцать месяцев-стежков пробежали… А то и больше… А так — вроде всего одна ночь прошла, да и та еще не минула… Ускоренный метод называется.
Работяги, опроставшие всю пачку прорабской «Примы» и как один закурившие, поддержали разговор.
— Мы ведь бригада социалистического труда! — гордо говорил Череп.
— Постоянно выполняем и перевыполняем план, — кивал Боров. — Идем с опережением графика.
— Сколь вымпелов, сколь грамот имеем: победители соцсоревнования! — вместо топорика вытащил из-за пазухи пачку грамот Топор и сунул Орине под нос.
— Кто пятилетку в три года выполняет, а мы — дом за ночь возводим! — засмеялся Ус. — Ну али мост, али еще что!
— Бригаду Злобиных все знают! — хвалился Волохатый. — Говорят, больно мы злы на работу!
— Так вот и работаем… — подытожил Ломонос. — За руку пока никто не поймал.
А прораб, склонив голову набок и умильно глядя на Крошечку, воскликнул:
— Ну а теперь бы расплатиться не мешало! Сделано в срок? В срок! (Даже раньше срока: еще ведь темно.) Претензий нет? Нет! Комиссия приняла объект? Приняла! — и ткнул пальцем в директора Леспромхоза, который, правда, уж перестал плясать и, свесившись через перила, вглядывался в правый берег.
Орина сунула руку в карман и вытащила горсть медяков: дескать, этого хватит?
Но Борода покачал головой: дескать, мы деньгами не берем, пусть и не бумажными, а настоящими медными, а вот бы, дескать, ты Оринушка, пошла к нам в поварихи да по совместительству в уборщицы — вот бы как хорошо было! Остальные Злобины наперебой стали поддерживать прораба:
— Больно у нас хибара большая: одни никак не управляемся…
— Домой придешь — все вверх дном, ничего не убрано.
— И то сказать: все ночи на работе. Днем кое-как удается выспаться.
— Едим в столовой, а какая в столовой еда — сама посуди!
— Сейчас опять придется в столовку бежать, эх! А была бы у нас хозяюшка…
— Вон мы нынче какой мост сработали — а пообедать так и не успели… Мы хоть и мостники, да ведь не постники!
Работяги со всех сторон обступили Орину — у нее даже голова закружилась от одинаковых мужских лиц.
— Да я же маленькая! — закричала Крошечка. — Детям нельзя работать, тем более на двух работах!
— Какая же ты маленькая?! — воскликнул Череп, доставая из кармана круглое зеркальце в траурной окантовке, в которое вначале погляделся сам, скривился и сунул зеркало к лицу Орины. — Погляди-ка на себя!
Крошечка пригляделась в свете полной луны — и оторопела: в зеркале отражалась смутно знакомая девушка в сбившемся набекрень капоре, из-под которого свисали пряди волос. Она быстро провела ладонью по лицу, по груди, которая еще поднялась — и охнула.
— То-то! — ухмыльнулся Прораб. — Не бойся, мы тебя за сестру будем держать.
— Так не годится! — закричал Павлик Краснов, стараясь пробиться к ней сквозь частокол Злобиных. — Мы так не договаривались!
И она увидела, что Павлик за эту ночь — а ведь еще и утро не забрезжило, — перерос ее, да и коренастых рабочих тоже.
— А мы так нанимались! — твердо сказал прораб.
Неизвестно, чем бы дело кончилось, но вдруг раздался страшный грохот, все повалились на землю, а когда Орина, приподнявшись, повернула голову, то увидела, что конторы Леспромхоза больше нет: разнесло ее в щепы, а то, что осталось, горит пожаром, с куполом дыма, за которым скрывается шпионка луна. А посреди нового моста — от перил одной «X» до «X» другой — стоит фашистский танк, размером как раз с порушенную контору, и поводит саженным стволом пушки с какой-то бульбой на конце, выискивая, куда бы еще шебаркнуть.
— Вот гад, пятидесятитонный! Как бы новый мост не продавил… — бормочет Прораб. — Надо бы его как-то выманить на твердь…
А Вахрушев с ума, знать, сошел: бегает вокруг горящей конторы и волосы на голове рвет: дескать, телефон… телефон там остался, как я теперь с верхами-то связываться буду?! Вся связь кончилась…
Череп выбегает на дорогу и кажет танку левую руку, «перерубленную» в сгибе правой:
— А это видал?!
И танк, как бык, которому показали красную тряпку, тотчас съехал на этот берег и, найдя цель, остановил на Черепе свой длинный ствол: дескать, такой-то не перерубишь… Но лысый, не успел танк бабахнуть, уж нырнул за угол склада. В который и нацелился толстый ствол.
Павлик Краснов схватил Орину за руку и потащил за собой. Крошечка обернулась на бегу: все Злобины укрылись кто где — за складом, за клубом, за избой Газакаевых; может, и хотелось бы им повоевать — да никакого оружия у них не было, кроме бензопил, да пил лучковых, да еще гидроклиньев, рычагов и топоров… А танк-то ведь — в отличие от моста — не деревянный…
И вот бронированная техника, разбомбив-таки склад и миновав пожарище, с чужеродным грохотом катит по заученным Ориной наизусть — до каждого кустика крапивы, до каждой кривой канавки, до последней коричневой пупырчатой гальки — уличкам Поселка.
Крошечка потянула Павлика к дому: дескать, в избе укроемся, — но мальчик покачал головой:
— Нет, в лес надо бежать, там бездорожье — танк не пройдет!
Ребята свернули направо, в проулок, — танк за ними, промчались мимо развешанного мочала, которое наперебой показывало им желтые языки, прошмыгнули между забором дедушки Каттуса и пекарней, — тут танк точно застрянет, — миновали навес-смолокурню, — а танк грохочет следом, видать, ничто его не остановит, порушил все заборы. Скорее, скорее… Свет пожарища остался позади — а впереди полнодревесная тьма. Когда же все-таки рассветет?!
Орина с Павликом с топотом промчались по мосткам и побежали в гору, пускай в темный — да зато свой — Наговицын лес. А танк, проломив мосток, ухнул в речку Смолокурку — и, кажется, на время затих.
И вдруг Крошечка услышала… лай собак в отдалении и… и… чужую невнятную речь, и… треск автоматных очередей, как будто поселковые бабы собрались вместе и старые тряпки рвут, чтоб сплести из них половики.
Они побежали дальше, спотыкаясь и падая, и вот, загнанно дыша, остановились передохнуть под ближайшей сосной, как вдруг Лес Петрович вновь заговорил:
— Тятя, тятенька вернулся!
— Вернулся! А ты ему подножку поставил! Из-за тебя упал тятька!
— Я думал, это простой человечек…
— Думал он… Чем ты только думаешь… Макушкой надо было думать, а не комлем! Тогда бы и не выставил свой дурацкий корень…
И сосна, под которой они стояли, сказала:
— Тятя, лезьте скорее на меня… Уж я вас спрячу!
Крошечка, продев голову в ременную петлю сумки и повесив ее наискось, полезла первая, Павлик — за ней; но ствол дерева оказался без табачных — и прочих сучьев, — не за что уцепиться, прямослойный, не свилеватый, как раз такой, какой пришелся бы по душе директору Леспромхоза, но забираться по нему без цирковой подготовки было невозможно.
— Не надо быть пророком, — пробормотала Орина, — чтоб предсказать, что быть этой сосне телеграфным столбом!
Но Павлик Краснов на нее зашикал; а лай собак и лающая речь страшно придвинулись. Орина с Павликом, так и не добравшись до раскидистых зеленых веток, зависли один под другим, на разных уровнях смолистого ствола, точно две морозовые опухоли. Одно утешало: темно в лесу, авось фрицы их не заметят!
И тут они увидели, что темноту прощупывают длинные пальцы света: это немцы включили свои фонарики. А лай стал таким громким, как будто псы гавкают в соседнем дворе. И молвь стала явственно слышна: тут уж торопись молиться каким угодно богам, — правда, молитвам Крошечка не была научена, поэтому прошептала:
— Дедушки Ленин, Маркс и Энгельс, помогите мне, грешной! — подумала и прибавила: — А также Павлику Краснову, сыну Пандоры-Кривой.
Она пыталась разобрать, что говорят внизу, но иноземные слова сливались в неразличимый набор звуков. Была бы здесь ее мать, Лилия Григорьевна, она бы живо сделала перевод, но матери ни на этой сосне, ни на соседней, увы, не было.
Одна из воздушных световых тропинок начиналась под лесиной, на которой они с Павликом засели, — немец остановился как раз под ними. Орина заглянула вниз и из-за повисшего мальчика, заплетшего вокруг ствола руки-ноги, увидела две темные фигуры. От одной тянулся луч, маятником прорезавший тьму, а другой была овчарка, которая выла и рвалась с поводка… Сейчас она ка-ак…
— Не бойся тятенька, не бойся, девонька, — зашептала телеграфная сосна, — собака не учует: вы наскрозь смолой пропахли, как и я…
Видать, немцу нужен был переводчик, чтобы понять, о чем толкует дерево: лесного языка он явно не знал.
«Только бы не упасть, только бы не упасть», — думала Орина, руки которой вот-вот готовы были расцепиться, она уж понемногу съезжала книзу: вот-вот сядет Павлику на голову. И тут Павлик Краснов… чихнул!
Но одновременно с этим чихом — в свете фонарика показался темный колоб, катящийся с горы; однажды по телевизору Крошечка видела цирковое представление, среди прочего там показывали крутящийся шар, внутри которого стоял человек с широко разведенными руками и ногами и двигал этот пузырь, и вот ей почудилось, что внутри колоба тоже кто-то есть — женщина в колыхающейся юбке, в белом платке с завевающимися концами…
Колоб подскакивал на ухабах, при этом получалось: кереметь, кере-меть!
— Was ist das? — произнес наконец понятное для Орины немец, направивший фонарный свет на странный шар.
Не дождавшись ответа, он нацелился в шар автоматом, выстрелил, а… колоб, сделав очередное «кере-меть», заглотил пули и… вроде как облизнулся, потому что не успел немец закончить слово «Partisa…», как из колоба, наподобие языка, высунулись вилы, проткнули фрица, втянулись обратно, а колоб проехался по упавшему и по завизжавшей собаке. Шар покатился дальше, а… немец со своей овчаркой исчезли. Орина пригляделась: фонарик скакал теперь внутри колобка, мертвый фриц и живая собака, которая вовсю лаяла, тоже оказались в вертящемся пузыре, вместе с женщиной.
В лесу звучали отрывистые голоса, Орина поняла: «Was ist los?» и — «Partisanen!», поднялся остервенелый лай, и такая началась пальба, что мальчик с девочкой стрелой взлетели на самую верхушку, уселись тут на суку, и сосна тотчас укрыла их своими пушистыми ветвями, ворчливо выговаривая:
— Наконец-то догадались! Вот ведь шишки неразумные! Она — ладно, с нее и спросу нет, а ты-то, тятенька, что ж?!
А колоб, мелькая фонарным светом, разгоревшимся у него в пузе, покатился на ближайший голос и лай, и как очередной фриц ни палил в него очередями, как ни ладился рвать пес, — а и эти двое были заколоты выскочившими вилами, и закатаны внутрь прожорливого колобка.
В лесу стало заметно светлее: с верхушки высоченной сосны им было видно, как внизу, на опушке леса, раздувшийся шар окружили фрицы в рогатых касках и закидали его гранатами, при каждом попадании колоб делал так: «кереметь» — и глотал гранату. А после из шара, точно из гигантской лейки, во все стороны брызнули струи воды: немцы заорали дурными голосами и принялись кататься по земле… Овчарки, жалобно скуля, разбежались…
— Чего это они? — спросила Крошечка.
Павлик Краснов, сидевший на соседней ветке, высказал предположение:
— Может, вода-то — кипяток?!
А колоб, уложив автоматчиков на землю, принялся педантично закатывать их, одного за другим, внутрь себя. Ни одного не пропустил! После того как все враги оказались в шаре, он покатился с горы. В тишине было отчетливо слышно: при каждом подскоке на неровностях местности выходит одно и то же — кере-меть, кере-меть!
— Черная метка! — по-своему перевела Крошечка, она уж столько наслышалась за ночь незнакомых слов, что ей хотелось хоть что-нибудь сделать понятным.
А Павлик Краснов сказал, что они, пожалуй, могут слезть с дерева. Ребята кое-как сползли по смолистому стволу и, поблагодарив сосну, которая пригласила их залезать еще, побежали к Смол окурке.
Когда Орина и Павлик, вслед за прожорливым колобом, ворвались в Поселок, то застали еще одну картину боя. Давешний танк выезжал из Прокошевского проулка и поводил своим неимоверно долгим носом, точно принюхивался. И тут Злобины появились из трех мест разом: Борода с Боровом выползли из обрыва, Ломонос и Топор вывернули из-за угла дома Красновых, а Ус с Волохатым выбежали из пустующей избы лесничего Глухова — и все разом кинули в бронированного пришлеца бутылки с зажигательной смесью… Правда, кажется, особого урона не нанесли. Но танк, дымясь образовавшейся на хромомолибдене корочкой, остановился, а из окошка дома Пандоры прямиком на корму башни соскочил Череп с гидроклином, отковырнул задраенную крышку люка, закинул свою бутылку внутрь и вновь захлопнул люк.
Танк как будто вспороло изнутри — катаной броней он был жив, но все живое в нем — если оно было — горело.
А гигантский колоб, перескочив через канаву, — в которую когда-то упала Крошечка, придавленная бревном, — и сказав свое «кере-меть», покатился дальше…
— Уходите, уходите! — закричал Павлик Краснов бригаде Злобиных.
— В сторону! В сторону! — орала и Крошечка.
Сообразительные Злобины и так уж разбегались кто куда, а колоб, будто шарикоподшипник, в котором все каталось и гремело, что-то посверкивало, кто-то полаивал, а кто-то вскрикивал, — навалился на танк всей своей массой, сказал с надсадой «КЕРЕ-МЕТЬ!» и, закатав в себя фашистскую бронетехнику, — на мгновение высунулась бульба ствола, но и она пропала, — грузно покатился вниз по Прокошевскому проулку. Орина с Павликом переглянулись — и бросились за ним. Шар катился, набирая скорость и бормоча свое «кереметь», ребята бежали следом.
Внизу, за лесхозовской баней, Кереметь свернул в сторону болота, и не успели ребята десяток раз перепрыгнуть с кочки на кочку, как тяжеловес с ротой фрицев внутри, с бедолагами-псами, с немецким танком погрузился в торфяное месиво. Мелькнул свет фонарика внутри шара, осветив чье-то лицо с разверстым ртом, кулаки, пытавшиеся прорвать закругленную стенку, и ствол танка, который безостановочно палил, пытаясь пробить противотанковую мину, внутри которой вдруг оказался. Но все тщетно. Прожорливый колоб со всем содержимым быстро погружался в трясину. Скоро темные воды сошлись над ним, а на поверхность выскочили болотные пузыри, и болото сыто рыгнуло: кере-меть.
Ребята, чьи подошвы захлестнуло черной волной, повернулись и понуро побрели назад. Крошечку одно волновало: ей показалось, что женщина, которую она видела внутри шара, это… это… Нюра Абросимова, бабушка Павлика… Неужто те, кто был… убит: муж со свекровью, — ее не простили?! Но ей не хотелось говорить об этом…
И ночь наконец кончилась: из-за реки поднималось солнце в золотой рогатой каске.
…За лесхозовской баней Орина и Павлик свернули и пошли берегом реки, которая, казалось, кровоточила — так ярко разгоралась заря.
Вдруг Крошечка увидела зеленолиственную черемуху, росшую на самом краю обрыва, чьи корни с речной стороны обнажились и жалко повисли. А на дереве, лицом к реке висел… Геннадий Дресвянников.
— Опять он! — пробормотал Павлик Краснов.
Орина закусила губу: и занесло же их сюда… На этот раз Геша молчал. Может, спит? Ведь должен же он когда-нибудь спать?! Не сговариваясь, ребята мышками прошмыгнули мимо страшного дерева. Но крик Дресвянникова остановил их:
— Лиледарители!
Они остановились и обернулись: Геннадий висел боком — весенний сучок, все еще покрытый зеленью, выходил у него из живота. Да и сам Генка вроде как стал лиственеть: листва, точно щетина, пробивалась у него из щек, и обнаженные руки были покрыты не волосками — заостренными зелеными почками, и грудь. Дресвянников повернул к ним лицо с перекрученными, точно корни, мышцами шеи, с косящим глазом в зеленых ресницах и произнес:
— Я ждал вас! Нет, я вас искал. Долго я шел: по стерне, по дороге, по бревнам моста, вдоль реки… Мне трудно было: я совсем разучился ходить! Я вас встречал, я знал, что вы пойдете этой дорогой. Я забыл вам сказать… Это важно.
— Что же… что же ты хотел нам сказать? — спросила Крошечка, отводя взгляд: долго нельзя было смотреть в эти пронзительные черемуховые глаза.
— Ведь вы уж поняли, что это не совсем то место… даже совсем не то место, откуда вы пришли, так?
Ребята, смутившись, переглянулись: они еще не говорили про это — и одновременно кивнули.
— Не каждый может выйти отсюда. Не всякий может вернуться обратно — в нужное место. Даже если очень захочет. Есть такие, которые могут: если время еще не потеряно, если все, что им тут поручили, выполнено… Но чтобы вернуться, нужна карта… Только с помощью карты вы сможете…
Геннадий Дресвянников отвернулся от них — к реке, они видели теперь его темный профиль, отчеканенный на золотой медали солнца.
— И… и что же это за карта? — осмелился прервать молчание Павлик Краснов.
Дресвянников, чье лицо стало восторженным, отмахиваясь от них, торопливо договорил:
— Это не обычная карта, это карта личности. У каждой личности есть своя карта. Вам нужна карта дочери Ли-ли. — И, подняв ладони, очень похожие на листья, Дресвянников приветственно замахал восходящему светилу.
— А какая она из себя, эта карта? — спросил Павлик, и вдруг приподнял левую Оринину руку и развернул ее ладонью к Генке: — Не эта ли?!
Геша, не глядя, покачал головой:
— Нет. Я не знаю… Я ведь не шулер — в чужие карты заглядывать. Я все сказал, что знаю. Дальше вы сами. Идите, вы же видите, я занят, — брюзжал висевший, — я встречаю отца. У нас разговор о наследстве… Он одарит меня всем. Всем…кроме… кроме Ли-ли! — и Геша стукнул себя кулаком в грудь: туда, где рядом с сердцем находилась фарфоровая статуэтка.
Ребята медленно уходили; Крошечка оглянулась: черемуха Дресвянникова уже почти скрылась среди пожелтевших, терявших последние листья деревьев, вот мелькнуло противоестественно зеленое облако, готовое скрыться… И вдруг Генка закричал им вслед:
— Отыщете карту — будете до-ма-а-а! Будете дома — передайте Ли-ле… я ее жду-у-у-у…
Ему ответило волчье эхо.
Ребята, оставшись одни, осмелились поглядеть в лицо один другому: они так страшно изменились за эту ночь, что при свете дня едва узнавали друг друга. Крошечка решила, что Павлик Краснов не так уж и дурен: во всяком случае, у него умное лицо, грустные с изнанки глаза, он высокий — она едва доставала ему до плеча. Правда, в лыжных шароварах, штанины которых не доходили до лодыжек, и в тесном пиджаке, рукава которого стали длиной в три четверти, — он был смешон. Крошечка закусила губу, чтоб не расхохотаться. Ее юбка тоже стала короче — но не слишком, не мешало бы еще подкоротить. Орина, замешкавшись, тайком подвернула юбку так, чтобы открылись коленки. Ей не терпелось разглядеть себя в зеркале, и она предложила Павлику заскочить к ней, дескать, раз это не их дом… как выясняется, то нужно положить сумку на место, вдруг она понадобится хозяевам, когда… если… они вернутся. Павлик Краснов внимательно поглядел на нее и кивнул, сказав, что у нее глаза горят, как будто в ней заработала мартеновская печь.
Они поднялись по крутизне обрыва: этой тропкой ходили бабушка Пелагея Ефремовна и мать Орины, когда шли полоскать белье на Постолку. Но никто им встречь не попался.
Им не удалось незамеченными проскочить в избу Крошечки — на крыльце закрытого магазина собрались Злобины; Череп, углядев идущих, заорал: «Вот она Она!» — и работяги, видать, не потерявшие надежду заполучить Орину, сбежав по ступенькам, окружили ребят и с новой силой принялись уламывать девушку. Дескать, мы ведь все заработки тебе будем отдавать, ты только представь — не одна зарплата, а семь! Любая позавидует! Сама будешь деньгами распоряжаться… Что захочешь — то и купишь! В шелках, в бархате будешь ходить! Как сыр в масле будешь кататься! Ну зачем тебе этот пацаненок рыжий?! Что тебе с него? А после мы тебя взамуж выдадим: за какого-нибудь проезжего купца. Как ведь будет хорошо! А умрешь — похороним в подвальном помещении, все честь по чести. А, Орина?
Но Крошечка только качала головой, да и Павлик Краснов твердо отвечал «нет» на все соблазны: дескать, давайте по-другому рассчитываться. Тогда Прораб вздохнул и сказал, что коль по-другому, тогда, мол, вышивку давайте — вот и будем в расчете. Орина, хоть и жаль было, достала из сумки подарок тезки, — иголка вновь выскочила из шитья и повисла на долгой нитке, — протянула Бороде, и… ей показалось, что деревья на картинке превратились в высокий бревенчатый частокол, косоротая девушка исчезла из окна, козочки тоже не видать, а в широкие ворота поочередно входят… семеро Злобиных в спецовках!
Прораб выхватил вышивку, утер ею пот со лба, поплевал на ткань и воткнул иголку на место… Череп торопливо сунул Орине круглое зеркальце: дескать, держи-ко, на память! Она хотела отказаться — да не успела: вдруг работяги, один за другим, исчезли из Поселка, будто проскочили вслед за иголкой в черную дыру; видать, прошли тайным путем — с темной изнанки подшитого на живую нитку времени. Последним с глаз пропал Борода, а вышивка, мгновение повисев на чем-то вроде ладони, завилась трубкой — и тоже втянулась в какую-то сквозину расшитого болгарским крестом пространства.
Ребята вернулись наконец в избу; Орина сунула сумку в сундук, предварительно достав из нее обе больничные выписки, а также библиотечную книжку «Приключения Шерлока Холмса», которую они — в отсутствие дедушки Диомеда — надумали сдать. Затрапезную одежку Крошечка решила не снимать: дескать, хозяева на них не сильно обидятся, правда, дедушкину фуражку со скрещенными дубовыми листочками на околыше тоже положила на место. В зеркало при Павлике Краснове долго глядеться не стала: и так было ясно, что в красавицу она не выросла. Какая уж тут Милен Демонжо, даже до «Королевы Шантеклера» не дотянула! Хотела плюнуть в зеркало — да передумала. Непонятно только, что нашли в ней Злобины: прицепились, точно семь репьев! Она постаралась — пока Павлик выглядывал в окно — набить карманы плюшевой жакетки материной косметикой: может, с помощью пудры, туши, помады да лака для ногтей она станет милее…
Они завернули за клуб, поглядели: контора и склад все еще дымились, а директор Леспромхоза сидел на обугленном с одного конца бревне, подперев щеку рукой и тяжко задумавшись. Павлик Краснов крикнул:
— Полуэкт Евстафьевич, а дедушка Диомед не вернулся?
Вахрушев покачал головой и, подхватившись, пошел к ним, на ходу еще говоря:
— Ох, ребятушки-и! Что я наделал! Метиковая я трещина! Двойная заболонь! Закомлеватое я бревно! Тюлька дубовая!
— Что такое?! — удивился Павлик.
— Зачем вы себя так ругаете? — спросила Орина.
— А затем: ведь я сам лишил себя места! Можно сказать, взял — и сам себя подсидел. Кто его знает: может, не туда я дозвонился-то, куда надо! Может, Пургу враги взяли, может, они это мне велели мост построить за одну ночь! И вон что вышло — открыл я дорогу врагу… Едва ведь отбились! И вот сейчас вспоминаю — и кажется мне, что начальство по телефону вроде как с акцентом говорило… Тогда-то я не хватился: мало ли — может, вотяки наверху сидят али татары. А сейчас вот и думаю: а не немцы ли, в самом деле! А я скорей выполнять… Вернее, вы скорей выполнять — по моей указке.
— Злобины мост-то построили, — уточнил Павлик.
— Ну да, да. А вы их наняли. И вот теперь я — без конторы и без связи! Хуже оказался… всякой финляндской стружки! Да и Диомед, конечно, тоже не вернулся. Пойду и я, ребятушки, на «9-й километр»! Что мне тут сидеть — на пожарище-то… Сам пойду — и все, до сердцевины, разузнаю. Обойдусь без посыльных: без штукатурной и кровельной драни. Вот так я решил!
— Полнодревесно! — одобрил решение Павлик Краснов.
— Я тоже так думаю. Да, совсем забыл… А где ваши документы?
— Документы?! — удивилась Орина. — У нас нет документов…
Но Павлик, мигнув ей: дескать, не перечь, кивнул на выписки, которые лежали у нее в кармане, она, пожав плечами, подала их. А Вахрушев со словами «Вот как ведь чуял, всегда носил печать с собой, вот она и не сгорела» — вытащил из-за пазухи круглую печать, а следом жестяную коробку с крышкой, вроде как с ландрином, но не конфеты там хранились, а лежала пропитанная чернилами губка. Он помакал печать в губку, подышал на нее и, положив выписки на перила моста, поставил на них по знаку сгоревшей конторы.
— Ну что ж — прощайте! Не судите метиковую трещину строго…
И директор Леспромхоза торопливо, точно боялся опоздать, направился в сторону речушки Смолокурки.
Ребята топали по настилу моста, кое-где продавленному вражеским танком, как вдруг Павлик, шагавший с краю, подле самых перил, указал Орине на Язона, который подогнал свою лодчонку к одному из ледорезов быка и что-то там делал… Оба перегнулись через перила, чтоб лучше видеть.
Возле бревенчатого устоя лежал аккуратно сложенный городошной фигурой «колодец» динамит, а Язон уж поджигал запал… Ребята вскрикнули и в три скачка преодолели расстояние, оставшееся до правого берега.
Отбежали от моста, сколь успели — и рухнули на землю, прикрыв голову руками, а только что сданный объект бригады Злобиных уж взлетал на воздух, и горящие ошметки разлетались во все стороны. Когда Орина подняла голову, то увидела: перевозчик стоит в челне, отплывшем по течению, и, воздев весло кверху, орет:
— Больше не будете безнаказанно переходить с берега на берег!
