Книга: Самая настоящая любовь. Пьесы для больших и малых
Назад: Бедный миллионер наивный трагифарс
Дальше: Осколки пьеса в двух действиях

Край света
печальная комедия в двух действиях

Действующие лица

ГРИГОРЬЕВ
ЛЕНА
ИГОРЬ
ГОЛУБЕВА

Действие первое

1
Квартира в дряхлом доме. Старые вещи – и нужные, и всякий выживший из надобности хлам. Посредине – столб, поддерживающий провисающий потолок. По бокам окна с облупленными рамами. Входная дверь, дверь в кухню, дверь в еще одну комнатку. На стенах фотографии в рамочках. Старые фотографии. Жилище одинокой старушки, вот что это на первый взгляд.
Но люди здесь находятся вполне молодые. Лена и Игорь. Они не муж и жена, но сначала кажется – муж и жена.
Они сидят на полу возле перевернутого круглого стола, друг против друга; Игорь пристраивает отломившуюся ножку.
ИГОРЬ. Этому столу сто лет.
ЛЕНА. Не меньше.
ИГОРЬ. Легче его выкинуть, чем починить.
ЛЕНА. Давай выкинем.
ИГОРЬ. В окно не пролезет.
ЛЕНА. А мы разломаем – и по частям.
ИГОРЬ. И кому-нибудь на голову. Какой-нибудь старушке. И меня посадят в тюрьму за убийство по неосторожности.
ЛЕНА. А я буду тебе передачи носить. Письма буду писать. Я люблю писать письма, а некому. Давай, правда, ты что-нибудь сделаешь такое и сядешь в тюрьму, а я буду писать тебе письма. А ты мне. Дорогой Игорь! Я не сплю ночами и думаю о тебе. Я плачу, плачу, плачу. Я вспоминаю каждый день, когда мы были вместе. Это было великое счастье, но мы не понимали этого. Наш сын растет и уже говорит «мама». А я учу его говорить «папа», чтобы порадовать тебя, когда ты вернешься. Но он плохо учится, потому что дети говорят только о том, что видят. А видит он только плохое. Я умираю от тоски по тебе, милый мой, любимый, я грызу подушку и глотаю пух. Жду ответа от тебя, дорогой мой, как глотка воды в пустыне.
Пауза.
ИГОРЬ. Дорогая Лена. Мои однообразные тюремные дни проходят незаметно, потому что я все время думаю о тебе. Я… У вас есть большие гвозди?
ЛЕНА. Не знаю.
ИГОРЬ. Никакого хозяйства у вас. Мужчины нет в доме. Давай поженимся.
ЛЕНА. Давай.
ИГОРЬ. Я серьезно.
ЛЕНА. Я тоже. А клеем нельзя?
ИГОРЬ. Все равно развалится. Тут ножка вон какая, а паз вон какой. Проще гвоздями. А лучше выкинуть.
ЛЕНА. Жалко.
ИГОРЬ. Нет, серьезно, пойдем в загс и подадим заявление.
ЛЕНА. Мы и так почти муж и жена.
ИГОРЬ. Я детей хочу. Сына хочу.
ЛЕНА. Я тоже хочу детей. Но много, не меньше пяти.
ИГОРЬ. Почему?
ЛЕНА. А вдруг один умрет еще в детстве? Ведь очень много опасных детских болезней. А второй может попасть под машину. Третий – или третья, если дочь, вырастет, свяжется с плохой компанией, станет наркоманом или наркоманкой и умрет от этого. Четвертому, допустим, повезет. Он станет взрослым. Он станет богатым. И его застрелят грабители или конкуренты. Останется хотя бы пятый. Он будет тихий математик. Он будет тихо заниматься наукой… И тихо сойдет с ума, потому что – плохая наследственность. Значит нужно не пять детей, а шесть или даже семь. Чтобы наверняка кто-то выжил. Потому что если будет один и вдруг с ним что-то случится, я тогда умру, я не переживу его. Я слишком заранее его люблю.
ИГОРЬ. Я у своих родителей один сын. И, как видишь, жив-здоров. Не умер от наркотиков, под машину не попал, конкуренты не застрелили.
ЛЕНА. Какие конкуренты? Кто ты такой? Ты газетный обозреватель, занимаешься вопросами культуры, кому ты нужен? Хотя – обидишь какого-нибудь гастролера, он прикажет своим охранникам, и они тебя запросто пристрелят.
ИГОРЬ. Гвозди у вас есть или нет?
ЛЕНА. В ванной что-то было в шкафчике. Или на балконе. Но вряд ли.
Пауза.
ИГОРЬ. Ну?
ЛЕНА. Что?
ИГОРЬ. Мы поженимся или нет?
ЛЕНА. Ладно.
ИГОРЬ. Убью я тебя когда-нибудь. Вот этим молотком.
ЛЕНА. А кто тебе будет письма писать? В тюрьму?
ИГОРЬ. Можно и без детей жить, если ты за них боишься.
ЛЕНА. Я хочу детей. Если я буду замужем, я обязательно захочу.
ИГОРЬ. Значит, ты не хочешь замуж, потому что боишься захотеть детей?
ЛЕНА. Можно сказать и так. Да нет. Сейчас мы просто… Ну, как это называется…
ИГОРЬ. Сожители это называется.
ЛЕНА. Гадкое слово.
ИГОРЬ. Ну – любовники.
ЛЕНА. Это уже лучше. В общем, пока мы просто… А когда станем муж и жена, будет уже не то. Я начну ревновать.
ИГОРЬ. А сейчас не ревнуешь?
ЛЕНА. Сейчас не так. А что, уже есть повод?
ИГОРЬ. Нет.
ЛЕНА. Но будет. Обязательно будет. Если мы просто так, тогда что ж… Сделали друг другу ручкой, и все. А если муж и жена, да к тому же дети…
ИГОРЬ. Тебе лечиться надо.
ЛЕНА. Вот. Ты уже муж.
ИГОРЬ. Не понял.
ЛЕНА. Ты сказал это, как муж. Раздраженный злой муж. Мы прожили вместе сто двадцать восемь лет, я тебе опостылела, ты кричишь: дура, иди полечись! Так оно и бывает. Всегда.
ИГОРЬ. Во-первых, я не кричал. Это во-первых. Во-вторых… Во-вторых, я не собираюсь тебе изменять, понимаешь, не собираюсь!
ЛЕНА. А если я изменю?
ИГОРЬ. Тебе хочется? Или уже?
ЛЕНА. Да нет, не хочется. Мне никто не нужен, кроме тебя. Я тебя обожаю. Но ты станешь мужем, и все будет по-другому. Сейчас я тебя просто люблю. А станешь мужем – буду обязана любить. Как жена. А это уже несвобода. И захочется что-то… Изменить ради свободы. Это я шучу.
ИГОРЬ. Я понимаю. Ничего страшного. Я прощу. Или лучше так: изменяй, но чтобы я не знал.
ЛЕНА. Я так не смогу. Мне захочется рассказать.
ИГОРЬ. Зачем?
ЛЕНА. Потому что не выдержу. А ты, значит, считаешь, что можно втихомолку? Лишь бы не знать? Ты уже приготовился к этому? Ты дальновидный, я знаю. Ты уже все спланировал. Даже то, как ты будешь мне изменять. Втихомолку. И даже если ты не будешь изменять, я буду думать, что ты изменяешь…
ИГОРЬ. Я ничего не понимаю. Абсолютно ничего. Ты хочешь за меня замуж?
ЛЕНА. Хочу.
ИГОРЬ. Ты хочешь иметь детей?
ЛЕНА. Хочу.
ИГОРЬ. Тогда в чем дело?
ЛЕНА. Я слишком хочу. Надо выходить замуж за того, кого не любишь. И заводить детей не по желанию, а случайно.
ИГОРЬ. Заводятся тараканы! Кстати, они у вас тут тоже есть.
ЛЕНА. И мыши. Я знаю. У нас очень неуютно. Дом разваливается.
ИГОРЬ. Можно сделать ремонт. Я сто раз предлагал.
ЛЕНА. Зачем? Я еще не знаю, буду ли здесь жить. Я хочу уехать.
ИГОРЬ. Куда?
ЛЕНА. Не знаю. Я всю жизнь живу в этом городе, и всю жизнь меня не устраивает климат. Холодно, сыро. Я хочу туда, где тепло.
ИГОРЬ. Куда именно? В Сочи? В Ялту? В Одессу? В Южную Америку? Я это сделаю. Я это сумею. Не веришь? Если захотеть, можно все. Скажи, куда, и через год мы там будем. Я клянусь. Я смогу. Я серьезно. Посмотри на меня. Слышишь меня? Я серьезно.
ЛЕНА. Черт возьми, заманчиво. Пожалуй, ты сможешь. Заманчиво.
ИГОРЬ. Ну? Куда едем?
ЛЕНА. Мне и тут хорошо. Если бы климат получше…
ИГОРЬ. Ты моя болезнь, вот что. С тобой я все хочу и все могу. Без тебя я ничего не хочу и ничего не могу. Это ненормально. Знаешь, любимая, пожалуй, я пошел. Пожалуй, навсегда. И уезжай, в самом деле. Куда подальше. Или я уеду.
Звонок в дверь.
ЛЕНА. Не открывай.
ИГОРЬ. Почему?
ЛЕНА. Я никого не жду.
ИГОРЬ. Мало ли. Почтальонша с телеграммой. Милиция. Подруга. Друг.
ЛЕНА. Без предупреждения ко мне никто не приходит, ты же знаешь.
ИГОРЬ. Чего ты боишься?
ЛЕНА. Ничего не боюсь. Просто – неприятно.
Звонок, еще звонок.
ГОЛОС. Голубевы здесь живут?
ЛЕНА. Нет!
ГОЛОС. Извините.
ИГОРЬ. А как твоя фамилия, в самом деле? Я тебя больше года знаю, а фамилии не знаю. Лена. Лена – и все. Елена. Элен. Смешно, правда? Нет, в самом деле. Собрался даже жениться, а фамилии не знаю.
ГОЛОС. Мне этот адрес назвали, извините!
ЛЕНА. Настойчивый.
ИГОРЬ. Кто это может быть?
ЛЕНА. Черт его знает.
ИГОРЬ. Нет, а как твоя фамилия, в самом деле?
ЛЕНА. Голубева.
ИГОРЬ. А что ж ты? Надо открыть. Я открою?
ЛЕНА. Да мне-то что…
Игорь открывает дверь, входит Григорьев. Он с цветами, большая сумка через плечо.
ГРИГОРЬЕВ. Голубева Елена?
ЛЕНА. Да.
ГРИГОРЬЕВ. А маму вашу Валентиной зовут?
ЛЕНА. Допустим.
ГРИГОРЬЕВ. Тогда все точно. Извините, я волнуюсь…
ИГОРЬ. У вас гвозди есть?
ГРИГОРЬЕВ. Гвозди? Какие гвозди?
ИГОРЬ. Большие. Ножку прибить.
ГРИГОРЬЕВ. Ножку? Нет, гвоздями это… Тут надо… (Ставит сумку на пол, на нее кладет цветы. Осматривает стол. Взял цветы, дал Лене.) Это вам.
ЛЕНА. Ладно. (Берет букет, идет в кухню, возвращается со стеклянной банкой, в которую поместила букет. Ставит банку на подоконник.)
ГРИГОРЬЕВ. Тут вообще-то клеем надо.
ИГОРЬ. Без толку. Ножка вон какая, а паз вон какой.
ГРИГОРЬЕВ. Ага. Ага… (Осматривается.) Фанерку бы какую-нибудь. Или дощечку. Есть?
ЛЕНА. Не знаю.
ГРИГОРЬЕВ. Вот это можно взять? (Взял что-то вроде толстой щепки.)
ЛЕНА. Это откуда?
ИГОРЬ. У тебя вся мебель разваливается.
ГРИГОРЬЕВ. Сейчас поправим. (Возится со столом, стругает дощечку ножом, делая из нее клин, для того, чтобы плотно вбить ножку в паз.)
ЛЕНА. А зачем я вам?
ГРИГОРЬЕВ. Вы-то? Как бы это сказать… Григорьев Владимир Сергеевич меня зовут. Я ваш отец. Твой отец. (Игорю.) Вы понимаете? Я ее отец. Я не видел ее двадцать лет. С ума сойти. (Вбивает ножку.)
ИГОРЬ. Все равно надо клеем или гвоздями.
ГРИГОРЬЕВ. А клей есть?
ИГОРЬ. Нет.
ГРИГОРЬЕВ. А гвозди?
ИГОРЬ. Тоже нет.
ЛЕНА. У меня нет отца.
ГРИГОРЬЕВ. Как это нет? Отец всегда есть. Просто иногда он… А так вообще-то… Тебе пять лет было. Обстоятельства жизни… Ну, диалектика там… Сложности там всякие… Мало ли… Ну, как бывает… А потом… Сижу один раз… Читинскую область представляете?
ИГОРЬ. В Сибири.
ГРИГОРЬЕВ. Читинская область, поселок Кавандык.
ЛЕНА. У меня не было отца. Никогда. Вообще.
ГРИГОРЬЕВ. Это юмор, я понимаю… В общем, сижу в поселке Кавандык. Поселок такой. Народу двадцать человек. Сопки кругом. Край света. (Игорю.) Вы не преподаватель случайно? У вас вид молодого учителя. У меня в школе, когда я в школе учился, в детстве, был учитель географии – молодой совсем. Мы все обожали географию. Ну, девчонки больше самого географа обожали, а мы географию. Я столько книг прочел! И помню книгу, где земля изображается так, как ее раньше представляли. То есть плоская, как тарелка, а по краям обозначено: край света. И я думал: господи ты боже ты мой, как древним людям хотелось, наверно, до края света дойти! И посмотреть, есть там что-нибудь дальше? Или, в самом деле, край света, темнота, обрыв, провал? А вдруг не провал – а что-то еще? (Игорю.) Извините, я старше, и вот вам мой совет. Ищите край света. Без этого нельзя жить. Надо как можно быстрее пройти все насквозь, заглянуть в самую бездну, понять, насколько хочется вернуться, понимаете, вернуться! – и только после этого можно жить! После этого можно начинать жить. Этот стол легче выкинуть… С другой стороны… (Игорю.) Я инженер-конструктор вообще-то. Но – судьба!
ИГОРЬ. Да, судьба.
ГРИГОРЬЕВ. Это страшная штука.
ИГОРЬ. Вы не правы. Это ужасная штука.
ГРИГОРЬЕВ. Да? Может быть, может быть… (Стучит молотком. Громко говорит.) Край света, в общем. Слова живут дольше, чем предметы и понятия. Давным-давно всем ясно, что никакого края света нет, а все равно говорят: край света. А его – нет! Земля – круглая, нет края! С другой стороны, край может быть в любом месте, вы понимаете меня? В любом месте!
ИГОРЬ. Глубокая мысль.
ГРИГОРЬЕВ (переворачивает стол). Вот и все. Постоит пока. А потом можно клеем или гвоздями. Или новый купить.
ИГОРЬ. Лучше купить новый.
ГРИГОРЬЕВ. Что парадоксально: человек может всю жизнь прожить – и не думать. То есть ему кажется, что он думает, а на самом деле он черт знает чем занимается. А думает, может, только один раз – перед смертью. И вот я стал думать, стал вспоминать свою жизнь. И понял, что до этого я именно не думал. Жил, искал край света, нашел, по пути менял, извините, жен и вообще женщин – и что в итоге? И я вдруг с беспощадной ясностью понимаю, что все эти двадцать лет я знал, что вернусь – сюда. Я вдруг понимаю, что любил только одну женщину – твою маму, Лена. Только ее. С самого начала, когда ушел, я знал, что вернусь. Понимаете, если б не знал, то, может, вернулся бы раньше. А раз я знал, что рано или поздно вернусь, то как-то и не спешил… Все равно ведь вернусь, куда спешить? Вот так двадцать лет и не спешил. Невероятно? Согласен. Но это так, и другой версии нет! Понимаете?.. Человеку нельзя бегать от себя. Я бегал и искал. А все было тут, вот здесь… Я не это имею в виду, а… Здесь! А я зачем-то…
Пауза.
ЛЕНА. Мне очень жаль. Но у меня нет отца. Не было и не будет. Я не говорю, что его в самом деле не было. Но я не хочу, чтобы он был, понимаете? Если уехал, я не хочу, чтобы возвращался. Если умер, не хочу, чтобы воскресал. Царство ему небесное, понимаете? Понимаете?
ГРИГОРЬЕВ. Я все понимаю. Я, собственно, и не настаиваю… Это ваше право. Я просто хотел сказать…
Пауза.
ЛЕНА. Вы думаете, что я на вас смертельно обижена? Нет. Мне абсолютно все равно. Абсолютно. Я просто и спокойно не хочу, чтобы вы были. Вот и все. Мне это не надо.
ГРИГОРЬЕВ. Это ваше право. Я не претендую… А где мама, где Валентина? (Игорю.) Вы что делаете?
ИГОРЬ (качает стол). На прочность испытываю.
ГРИГОРЬЕВ. Нет, так не надо. У него же…
Ножка подламывается, стол падает.
Вот видите.
ЛЕНА (Игорю). Ты недобрый человек. Ты обидел моего отца.
ИГОРЬ. Он тебе не отец.
ЛЕНА. Я не признаю его отцом, но фактически он мой отец. У тебя нет ничего святого.
ИГОРЬ. Когда-нибудь я тебя все-таки убью. Я тебя иногда просто ненавижу.
ГРИГОРЬЕВ. Послушайте, молодой человек…
ЛЕНА (Игорю). Мне нравится. Что еще скажешь?
ИГОРЬ. Ничего. Я ухожу. Мне надоело. Я устал. (Идет к двери.) Может, увидимся когда-нибудь.
Выходит.
ЛЕНА. Может быть.
ГРИГОРЬЕВ (опять занимается столом). А где мама? На работе?
Пауза.
Здесь, значит, живете?
Пауза.
ГРИГОРЬЕВ. А где наша квартира, моя квартира? Она была в три раза больше.
ЛЕНА. Мы ее продали, купили эту.
ГРИГОРЬЕВ. Вам не на что было жить? Я все знаю, я все понимаю! А это что за столб? Потолок, что ли, валится? Кошмар, кошмар! А этот молодой человек – он кто?
ЛЕНА. Молодой человек.
ГРИГОРЬЕВ. Молодость – это молодость. А я фатальный разрушитель. Вот – появился и сразу что-то разрушил, я же чувствую. Или нет?.. Или вот твоя мама. Я ее любил и ушел, уехал, зачем, почему? Не знаю. До сих пор не знаю. Двадцать лет прошло, и до сих пор не знаю, не понимаю… А гвоздей нет? Чтобы укрепить как-то… Женился потом еще, разводился, работу менял – зачем? И каждая следующая жена была хуже. И каждая следующая работа была хуже. Я будто сам себе мстил, за что? Нет, серьезно, во мне сидит какой-то демон разрушения. Я даже в этом самом поселке Кавандык знаешь кем работал? Знаешь кем? С высшим образованием инженера-конструктора – знаешь кем? Подрывником я там работал. Есть такая специальность – подрывник. Горные породы взрывать. Для последующей разработки. Или вот тебе пример: покупаю машину. И в первый же день не только ее разбиваю, но из-за меня бьются грузовик, автобус и еще две машины, трое человек в больнице, меня судят. Дали условно, но я все равно – судим. Твой отец имеет судимость, представь себе!
ЛЕНА. Слушайте, мне неприятно. Вы мне не отец. И я вам не попутчик в поезде. Я без ваших рассказов обойдусь.
ГРИГОРЬЕВ. Я понимаю. Я все понимаю. Но я не только подрывником. Я много чего… Я на космодроме даже работал… То есть не совсем, но по профилю. Был там в командировке и… Жара страшная, а у меня это… Ну… Этот… Ну, люмбаго. Это когда вот здесь, в пояснице…
ЛЕНА. Мне неинтересно.
ГРИГОРЬЕВ. Я сам не люблю, когда про болезни. Но суть не в этом. (Ставит стол.) Я и за границей работал четыре года, я замечательно там работал, не дворником, не в ремонтной мастерской, я по специальности работал, я… И, короче говоря, заработал очень прилично. Можно было купить там домик, открыть свое дело. Но я решил, что сделаю это на родине. Я перевел все в наличность, и что, ты думаешь, было дальше? Угадай, что было дальше? Ты уже знаешь, что я за человек, что было дальше?
ЛЕНА. Мне неинтересно.
ГРИГОРЬЕВ. Я их проиграл. Я пошел в казино. Два раза выиграл, три раза проиграл – и все! Я даже разгорячиться не успел – и все! Я чуть с собой не покончил!.. Что, думаешь, такие, как я, с собой не кончают? Верно. А знаешь, почему? Потому что это их судьба! Она такова, что человеку дается возможность мучиться всю жизнь! Они прыгают с мостов и остаются калеками, но живыми!.. А когда мама придет? Она действительно ничего про меня не рассказывала?
Очень длинная пауза.
ЛЕНА. А из-за чего вы разошлись? Учтите, я вас не как отца спрашиваю, а просто мне интересно, как это бывает. Вы друг друга разлюбили – и все?
ГРИГОРЬЕВ. Нет. В том-то и дело, что мы любили друг друга – и разошлись. То есть она выгнала меня. Она очень гордая женщина. Она необыкновенная женщина. Чистая, как хрусталь! А я слишком разносторонний, понимаешь? Я все время что-то искал, что-то менял… Типичный российский интеллигент, духовные метания и тому подобное.
ЛЕНА. Она застукала вас? Вы ей изменили?
ГРИГОРЬЕВ. В общем-то да. То есть не застукала, что значит – застукала? Но подозревала… Я был, извини, красавец, и твоя мама была красавица. Но она считала, что кроме нас никого нет на свете. Она гордая была, она считала, что она – единственная. Но я тоже считал, что я единственный. А выводы мы сделали разные. Она сделала вывод, что я должен обожать только ее красоту. И я ее обожал, я ее любил. Но и другие женщины были, они любили меня. Я не мог обделить их. Настоящих мужиков не так уж много, я не мог оставить обездоленных женщин без настоящего мужика – хотя бы на время, хотя бы на ночь. Это подло, гнусно, но откровенно. (Гмыкает.) Вообще-то я так шучу, понимаешь?
ЛЕНА. Понимаю.
Пауза.
Григорьев. Дело не в этом. То есть… Главное, все эти почти двадцать лет я чувствовал себя подлецом, потому что ушел от твоей матери. Я любил и люблю только ее, понимаешь?
ЛЕНА. Вы не ушли, а она выгнала вас.
ГРИГОРЬЕВ. Неважно! Важно, что когда она меня выгнала, я решил, что я подлец – навсегда! С этого все началось! Я подумал, что терять нечего. И такого натворил… Это сложный психологический процесс. Я будто доказывал твоей матери: ты считаешь меня подлецом, ладно, я буду подлецом! Доказывал, хотя она не могла этого знать и видеть! На самом деле я ведь не такой! Я доказывал, доказывал, а потом опомнился. Я понял ужасную вещь: если раньше у меня были шансы на прощение, то теперь она меня никогда не простит. Она человек гордый и щепетильный, она и говорить со мной не захочет.
ЛЕНА. Зачем же вы приехали?
ГРИГОРЬЕВ. В том-то и дело! Она никогда не простит, но если уж кто-то и может простить, то только она! И если она простит, тогда я ни черта, ни Бога не боюсь! Хотя я и так никого не боюсь. И это плохо, понимаешь? Надо же какую-то совесть иметь, в конце-то концов, а я абсолютно бессовестный человек. Но я люблю жизнь. Я люблю людей. Я люблю твою маму.
ЛЕНА. Ты будешь любить ее вечно.
ГРИГОРЬЕВ. Да. Это точно… Ты странно это сказала.
ЛЕНА. Она умерла.
ГРИГОРЬЕВ. Кто?
ЛЕНА. Мама.
ГРИГОРЬЕВ. Не может быть. Я ведь узнавал. Год назад еще узнавал – была жива.
ЛЕНА. Умерла полгода назад.
ГРИГОРЬЕВ. Постой. Ей же всего… Ей сорок пять, как же она… Отчего?
ЛЕНА. От болезни.
ГРИГОРЬЕВ. Тебе трудно говорить, я понимаю. Если б я на полгода раньше! Я бы спас. Я бы всех на ноги поднял. Это конец, ты понимаешь?
ЛЕНА. Понимаю. Это конец. Это страшная трагедия. Сейчас вы сойдете с ума. Начинайте. О, горе мне, горе. О, я несчастный. Хотя, нет, так с ума не сходят. Вы знаете, как сходят с ума?
ГРИГОРЬЕВ. А от чего она?
ЛЕНА. От болезни.
ГРИГОРЬЕВ. Невероятно.
ЛЕНА. Вам, конечно, досадно: так хотелось отомстить, а некому.
ГРИГОРЬЕВ. Что ты говоришь? Кому отомстить?
ЛЕНА. Моей маме. За то, что вы ее любили, а она вас нет. За то, что ваша жизнь сложилась не так, как вы хотели.
ГРИГОРЬЕВ. Постой, постой! Кто тебе говорил, что она меня не любила? Она говорила? Это неправда! Это она от гордости, царство ей небесное! И никому я мстить не собирался! Я приехал… Я приполз! Как гадюка последняя, как… Мстить! О чем ты говоришь! Я… Ты меня убила просто.
ЛЕНА. Вам же лучше. Вы ее помните молодой красавицей. А тут увидели бы постаревшую подурневшую женщину. Сумасшедшую алкоголичку. Она от белой горячки умерла.
ГРИГОРЬЕВ. Что, в самом деле?
ЛЕНА. Так что, можете с удовольствием и с печалью любить ее мертвую. Когда любишь, какая разница, живого человека любить или мертвого? Любишь-то – ты. Мертвого даже проще, а с живыми одни проблемы.
ГРИГОРЬЕВ. Поверить не могу. Я не могу поверить, понимаешь?
ЛЕНА. Дело ваше.
Пауза.
ГРИГОРЬЕВ. Можно я поживу здесь дня три или два? Хоть на полу или на этом вот диванчике… Тебе неприятно, но ради мамы.
ЛЕНА. Мама ни при чем.
ГРИГОРЬЕВ. Да, извини. Это подлость моей натуры. Я шантажирую тебя именем мамы.
ЛЕНА. Живите, только молча. Вы умеете молчать?
ГРИГОРЬЕВ. Я этим, между прочим, тоже зарабатывал деньги. Не веришь? Это очень просто…
Взгляд Лены. Пауза.
ЛЕНА. Я вам постелю там. Там тесно, но уютно. Вам удобно будет там лелеять свое горе.
Идет в другую комнату.
ГРИГОРЬЕВ. Завтра на могилу съезжу. Сейчас поздно. И я устал. Да… Получается, что у меня, кроме тебя, никого нет. Никого на всем белом свете.
ЛЕНА (из комнаты). Не слышу.
ГРИГОРЬЕВ. Я говорю: завтра на могилу съездим?
Пауза.
Кошмар какой-то… Не жизнь, а сплошные какие-то… Где тут туалет, интересно?
Уходит в кухонную дверь. Затемнение.
2
Утро следующего дня.
Открывается входная дверь, входит Игорь.
Из кухни появляется Григорьев.
ИГОРЬ. Вы еще здесь? А мне тут вещи кое-какие надо собрать. Ее нет дома?
Начинает собирать свои вещи.
ГРИГОРЬЕВ. Извините, я вам не могу этого позволить. Откуда я знаю, что тут ваше, а что не ваше. Приходите, когда Лена будет дома.
ИГОРЬ. Я не хочу с ней встречаться.
ГРИГОРЬЕВ. Вы решили расстаться? Вы твердо решили? Тогда почему боитесь ее видеть?
ИГОРЬ. Я не боюсь. Просто не хочу.
ГРИГОРЬЕВ. Вы боитесь. Вы слабодушный человек. Таково большинство молодых мужчин нынешнего поколения. Нация вымирает, потому что нет настоящего мужского начала. Вы любите мою дочь? Я не требую ответа, но прошу ответить по-мужски, смело, спокойно!
Пауза.
Я вам скажу одну вещь. Я не собирался жениться рано, но – так получилось. Я понял одну вещь: на ком ни женись, все равно ошибешься. Понимаете? Нет, я-то не ошибся, но я слишком поздно это понял.
ИГОРЬ. Вас слушать тошнит. То посылаете меня на край света, то жениться предлагаете. Вы очень путаный человек.
ГРИГОРЬЕВ. Это жизнь путаная. И постарайтесь не хамить отцу девушки, которую вы любите. Она сомневается, и я ее понимаю. Вы не писаный красавец, вы, как мне кажется, не богатырь интеллекта, вы просто милый приятный человек. Но сделайте что-нибудь… Цветами комнату забросайте и апельсинами, налейте ей ванну шампанским, это пошло, но красиво, женщины обожают пошлые красивости, уверяю вас!
ИГОРЬ. А я не хочу! Я хочу быть самим собой! Почему это всех раздражает, а? Мало того, что все с ума сошли, все еще этим хвастаются! У каждого видения, прозрения, предчувствия, глюки, сны странные, каждый второй – экстрасенс, и черт с вами, но мне-то позвольте быть скучным нормальным человеком! Я так хочу! Я ни в бога не верю, ни в черта не верю, ни в суеверия, ни в астрологию, я ни во что не верю, ну и что?
ГРИГОРЬЕВ. То есть как ни во что? Так не бывает. Во что-то вы все-таки верите.
ИГОРЬ. Во что-то? Да. Утром проснулся – верю, что проснулся. Верю в мыло, которым умываюсь, верю в снег с неба, верю в зарплату, которую получаю, верю в детей, которых хочу. Мало вам? А мне – хватит!
ГРИГОРЬЕВ. Ну, знаете… Это не жизнь, а какой-то сплошной понедельник. Нет, понедельники тоже нужны. Но надо уметь устраивать себе праздники и неожиданности. Надо уметь…
Входит Лена.
Пауза.
Мне тут нужно сходить…
Уходит.
Пауза.
ЛЕНА. Послушай…
ИГОРЬ. Не надо! Помолчи пять минут, я соберусь и уйду. Рубашку не видела мою? Черную с полосками?
ЛЕНА. Не помню.
ИГОРЬ. Ну да, конечно. Конечно.
ЛЕНА. Послушай, ну зачем? Я не понимаю. Нам же хорошо. Хорошо ведь? Зачем уходить?
ИГОРЬ. Я в командировку еду. Далеко, на месяц. Там джунгли, змеи, пауки. Укусит какая-нибудь дрянь, сдохну. И нет проблем.
ЛЕНА. Я хочу с тобой жить. Я хочу детей от тебя. Все будет нормально.
ИГОРЬ. Нет. Ты умней меня, ты удивительно верно все поняла. Ничего не получится. Скучно. Ты знаешь, очень скучно жить. Буддисты или кто, неважно, считают, что человек семь жизней живет. Так вот, я, наверно, последнюю жизнь живу. Мне кажется, что я все знаю.
ЛЕНА. Неужели знаешь? Ну, и как мы будем жить в ближайшие десять лет?
ИГОРЬ. Никак. Скучно.
ЛЕНА. Что ж. Это даже хорошо.
ИГОРЬ. Ты знаешь, когда я тебя встретил, я обрадовался. Такая скукота, такая… и вдруг ты. Думаю: всё, влюбился. А она, думаю, конечно, уже чья-то девушка. Никаких шансов. И это хорошо! Буду издали мечтать, ждать, надеяться. И вдруг… Всё сбылось.
ЛЕНА. Как же всё? Не всё. Ты же хочешь жениться на мне, детей хочешь.
ИГОРЬ. Дети поумирают один за другим.
ЛЕНА. Ничего. Не все ж умирают. Может, нам повезет.
ИГОРЬ. Я буду тебе изменять.
ЛЕНА. Тоже не страшно.
ИГОРЬ. Мне сон недавно снился. Иду по улице и вдруг…
ЛЕНА. И что?
ИГОРЬ. Ничего. Мне не снятся сны. Понимаешь? Мне никогда не снились сны. Нет, ты снилась – раньше. Мне никогда не снятся сны. Я чужой сон хотел рассказать. Приятелю недавно приснился сон: идет он по улице, вдруг огонь, свет – и перед ним инопланетяне. Берут его в свою тарелку, летят. Он спрашивает: куда? Они говорят: на солнце. Он говорит: вы что, там же жарко. Они говорят: это хорошо. Он кричит: что ж хорошего, сгорю. А они говорят: правильно, сгоришь, станешь протоплазмой и соединишься с Богом, потому что Солнце – это Бог и рай. Он кричит – не хочу в рай, не хочу быть Богом!
ЛЕНА. И что?
ИГОРЬ. Ничего. Проснулся, говорит, чую: дым. То есть он заснул пьяный, выронил окурок и чуть не сгорел. Какая это пакость – сгореть в пьяном сне от окурка… У меня было счастливое детство. Каждое лето – в деревне. Река, леса, луга. И удивительное ощущение счастья по утрам, будто тебя ждет что-то такое!.. А всего-то ждет прогулка в соседний лес – по деревьям лазить, вороньи гнезда разорять. Но нет идиотского этого вопроса: зачем?! Зачем по утрам идти в газету, зачем чего-то писать про литературу и театр, мне надоели литература и театр…
ЛЕНА. А чего бы ты хотел?
ИГОРЬ. Не знаю. Лесником в тот детский лес.
ЛЕНА. Ну и устройся лесником.
ИГОРЬ. Там нет лесников. Эти детские леса потом оказались лесопосадками вдоль железной дороги. Я люблю тебя. Я пошел.
ЛЕНА. Оставайся.
ИГОРЬ. Нет. Я дал слово, я человек слова. Я ушел навсегда – и вдруг останусь? Ты будешь меня за это презирать.
ЛЕНА. У тебя появится цель – победить мое презрение и вернуть мою любовь. И будет уже не так скучно.
ИГОРЬ. Это идея. Я подумаю. Я подумаю и приду. А вещи пока оставлю. Мне надо одному побыть.
Встречается в двери с Григорьевым.
ГРИГОРЬЕВ. Ну?
ЛЕНА. Что – ну?
ГРИГОРЬЕВ. Помирились?
ЛЕНА. Вам-то какое дело?
Игорь выходит.
Пауза.
ГРИГОРЬЕВ. Я все хочу спросить: чьи это фотографии? Маминой нет, твоей нет, какие-то старые фотографии. Кто это?
ЛЕНА. Это Элеонора Георгиевна Кажинцева. Она жила здесь восемьдесят лет и три года. Я была патронажной сестрой и ухаживала за ней.
ГРИГОРЬЕВ. Ты работала патронажной сестрой?
ЛЕНА. Было дело. Я ей понравилась. Она мне рассказывала о своей жизни. Потом вдруг она помирает, и я узнаю, что она мне завещала квартиру.
ГРИГОРЬЕВ. С условием, чтобы ты оставила все, как было при ней?
ЛЕНА. Нет. Я сама так захотела.
ГРИГОРЬЕВ. Но это же все ветхостью пропахло, старушечьим духом! Между прочим, умные люди не советуют пользоваться вещами умерших людей.
ЛЕНА. Если они были плохими. А она была хорошей. Она была балериной, страшно давно. Вышла на пенсию из-за травмы и нигде больше не работала. Муж не позволял. Он был инженер, еще тот инженер, вот он, Михаил Валерьевич Кажинцев, смотрите какой. Ему тут лет сорок. Он был обеспеченный человек – тогда инженеры ценились, тогда это была аристократическая профессия. Элеонора Георгиевна рассказывала, как он возил ее на Черное море – каждый год. Они очень хотели детей, но не могли их иметь… У нее даже голос менялся, когда она о нем вспоминала, будто не восемьдесят ей, а опять сорок… Он умер в шестьдесят три года, вот его фотография за год до смерти. Не скажешь даже, что возраст такой. Взгляд, осанка! Волосы! Он умер в шестьдесят три года, а она двадцать лет жила воспоминаниями о нем. Она всем рассказывала только о нем. Все считали ее страшно нудной. Она говорила мне: знаешь, Леночка, я бы умерла раньше, если бы верила в рай и знала, что он меня там ждет. Но я, к сожалению, не верю. Поэтому он будет еще жить столько, сколько живу я. И ведь больная была, в чем душа держалась. Но жила – чтобы он тоже жил.
ГРИГОРЬЕВ. Красивая история. Но это ее история. Тебе-то зачем это все?
ЛЕНА. Не знаю. Мне кажется, он теперь со мной живет, этот человек. Я часто о нем думаю, часто представляю. Голос бархатный, но такой не пошлый, а глубокий такой… Глаза… Волосы… Руки… И во всем необыкновенная деликатность… Элеонора Георгиевна сама до самой смерти была очень деликатной. Она и патронажную сестру пригласила, чтобы поддерживать порядок. Она терпеть не могла беспорядка. Правда, она уже почти слепая была и не видела, как все вокруг… Видишь трюмо? Оно хорошо сохранилось. Здесь чистый уютный уголок. Я иногда устраиваю себе праздник. Показать? Я зашториваю окна, выключаю свет, зажигаю свечи. (Выключает свет, зажигает свечи.) Я беру вино, сладкое десертное вино. (Достает бутылку.) Я сажусь к зеркалу. (Надевает на плечи шаль, садится к зеркалу.) Я пью вино… (Долго рассматривает на свет бокал с вином.) Я думаю… Я говорю. Я говорю о том, что жить еще можно. Ведь можно – вспоминать. О том, как мы жили счастливо, радостно. С ним. За тебя!
ГРИГОРЬЕВ. Извини, это, как бы тебе сказать… Это психоз какой-то. Так нельзя. Это некрофилия какая-то, он же давно труп! Я за границей знал одну, она любила Гитлера. Увесила дом его портретами и флагами со свастикой, сама в эсэсовской форме ходила, и подруга ее тоже, она лесбиянка была к тому же. Соседи в суд подавали, но не подкопаешься: частная территория, святое дело.
ЛЕНА. Чем они хуже других? И это ведь не всерьез. Это так…
ГРИГОРЬЕВ. Я не понимаю этого – так! Что – так? Как – так? Знаешь что? Тебе надо уехать. У тебя, извини, то же самое, что и у твоей мамы. Она мечтательная была. Мечтала: вот поедем куда-нибудь, вот что-нибудь… И ничего не делала. То есть я в том смысле… Это просто вредно! Мечтать – и ничего не делать! Я сто раз ей предлагал – надо уехать к черту из этого города, здесь болото, мы задохнемся здесь. Она соглашалась и оставалась на месте. Я думаю, она поэтому и стала пить. Мечтательность – прямой путь к алкоголизму. Вот что. Тебе нельзя здесь оставаться. Уедем! Уедем в Америку, в Калифорнию. А работать будем в Голливуде. Я ведь в Голливуде работал, честное слово! Я монтировал там декорации для кино, машинерию всякую. Я же изобретатель от природы! Меня ценили – и опять возьмут. И тебе найдем работу. А потом ты встретишь загорелого умного красавца и сведешь его с ума. А он окажется миллионер! Ну? Это только кажется, что трудно, на самом деле очень легко! Ничего не надо брать. Просто выйти, закрыть дверь и выкинуть ключ! Леночка, надо пробовать, надо… Ты там всех сведешь с ума. Ты только скажи: ладно! – и через неделю мы будем плавать в Тихом океане!
ЛЕНА. Не знаю. В Америку – с посторонним человеком?
ГРИГОРЬЕВ. Опять ты за свое. Я отец твой, отец, отец! – и хватит! и больше чтобы я не слышал этих твоих… Извини… Но ведь обидно.
ЛЕНА. Я не ваша дочь, Владимир Сергеевич. Я родилась восьмимесячной, вы помните?
ГРИГОРЬЕВ. Да, слегка недоношенной.
ЛЕНА. Я родилась доношенной и не восьмимесячной. Я родилась в положенный срок. Она любила другого. Смертельно любила. Но он был женат. Она встретила вас – и решила… Но за месяц перед свадьбой поехала к нему, он жил в другом городе, вы помните, как она уезжала?
ГРИГОРЬЕВ. Смутно. Что-то было.
ЛЕНА. Вот и все. Извините, я не ваша дочь. Поэтому мама и взяла обратно свою фамилию после развода. Она не хотела, чтобы я носила чужую фамилию.
ГРИГОРЬЕВ. Чушь! Ерунда! А сходство?
ЛЕНА. Где? Какое?
ГРИГОРЬЕВ. А вот! (Указывает пальцем. Долго смотрят друг на друга.)
ЛЕНА. Что именно?
ГРИГОРЬЕВ. Ну – овал лица… Ты похожа на нее. Слишком похожа на нее, вот и все.
ЛЕНА. Я похожа на отца.
ГРИГОРЬЕВ. А кто он? Кто он?
ЛЕНА. Не знаю.
ГРИГОРЬЕВ. Постой. Я ведь первый был, я был первый, она не такая, чтобы обманывать!
ЛЕНА. Ты и не спрашивал, первый или не первый. Ты был уверен… Ты взрослый человек, должен знать, что бывают женщины… Ну, с особенностями…
ГРИГОРЬЕВ. Знаю!.. Так. Что получается? Ты понимаешь, что получается? Я думал, что она искалечила мне жизнь. А оказывается, она искалечила еще хуже, чем я думал! Я всю жизнь, всю жизнь я себя клял и мучил, я себя терзал, я совершал подлые поступки, потому что думал, что я подлый человек! А оказывается, не такой уж я и подлый! Если б я знал… Я всю жизнь чувствовал, что я – люблю. Меня прокляли, прогнали, но я – люблю! Любил! А теперь – что? Кого я любил, оказывается? Выдумку? Того, кого не было?
Пауза.
А может, и хорошо. Ничего не было. Все нормально. Надо время от времени начинать новую жизнь. В Америку – да. Но попозже. Мне надо обрасти, я порастратился. Я, кстати, так и не понял, что с той квартирой, с нашей квартирой? Если тебе эта досталась в наследство, то…
ЛЕНА. А ту мы продали. И я живу на эти деньги. Могу дать взаймы, чтобы ты начал какое-нибудь дело. Но не здесь.
ГРИГОРЬЕВ. Почему? Я противен тебе?
ЛЕНА. Нет. Просто хочу жить одна. Это странно?
ГРИГОРЬЕВ. Нет. Но мы ведь близкие… То есть… Я уеду… Но почему? Это мой город, я хочу жить здесь! Я найду себе жилье, не беспокойся. И работу тоже, с моим опытом – не проблема!.. Но дня три я могу еще?
ЛЕНА. Три дня можете.
ГРИГОРЬЕВ. Зато я понял теперь.
ЛЕНА. Что ты понял?
ГРИГОРЬЕВ. Почему ты ни разу не назвала меня отцом.
Уходит.
Лена перед зеркалом пьет вино. Рассматривает фотографию инженера.
ЛЕНА. Понимаете, Михаил Валерьевич, это просто… Это ощущение захватанности, понимаете? Все вокруг захватанно, залапанно, все грязное, понимаете? И слова тоже. И даже лица такие, будто кто-то мнет их каждое утро, чтобы вернуть им человеческую форму, но не всегда удается… Помните, был тот дождь? Гроза, ливень, и окна распахнулись, и оттуда ветер и вода. И ветки хлещут… И казалось, что, кроме дождя и ветра, там ничего нет… А нам хорошо, уютно, нам хорошо вдвоем, нам уютно вдвоем – и никто больше не нужен… В сущности, человеку нужен только еще один другой человек. Ну, два. Нет, один. Вы как считаете?
Гасит свечи, затемнение.
В темноте она уходит.
3
Вечер следующего дня.
Лена ходит по комнате.
Вбегает возбужденный Григорьев.
ГРИГОРЬЕВ. Лена, Леночка, я допился до галлюцинаций! Я сегодня видел твою маму, честное слово! Минут двадцать за ней шел. Нет, не она, только похожа, но здорово похожа! Я чуть с ума не сошел! Но главное не в этом! Главное, я вдруг понял, будто мне шепнул кто-то, но кто? – может, бог есть все-таки? – я понял, что я зря обижаюсь на твою маму, царство ей небесное! Какая разница, я ее обманывал или она меня обманывала? Но я счастлив ведь был! Ну, узнал я теперь, что она… Ну и что? Эти двадцать лет все равно не зачеркнешь!..
ЛЕНА. Ну и любите дальше. Будет двадцать один год, потом тридцать. Сколько проживете, столько и любите.
ГРИГОРЬЕВ. И буду. То есть вспоминать. А любить надо живых людей, понимаешь? А не какие-то там призраки, понимаешь? (Снимает со стены фотопортрет инженера.)
ЛЕНА. Повесьте на место.
ГРИГОРЬЕВ. На помойке ему место! (Швыряет в угол.) Мне обидно, ты пойми! Тебе нужен человек живой, настоящий, и он где-то есть, не этот мальчик, который к тебе ходит, он вялый, как дохлый червяк, а кто-то… а ты сидишь тут и сходишь с ума!
ЛЕНА. Это не ваше дело.
ГРИГОРЬЕВ. Это мое дело!
ЛЕНА. Я вам никто.
ГРИГОРЬЕВ. И это прекрасно! Это замечательно! Ты – не моя дочь?
ЛЕНА. Я не ваша дочь. Вы абсолютно посторонний человек.
ГРИГОРЬЕВ. Очень хорошо. Я совершил ошибку – я ее исправлю. Мне нельзя было оставлять твою маму гнить здесь и сходить с ума! Я не оставлю тебя здесь. Я заработаю денег и увезу тебя.
ЛЕНА. Я не хочу.
ГРИГОРЬЕВ. Ты захочешь. Я страшно старый, но страшно обаятельный. От меня магнетизм исходит, девочка моя, глупая моя, я добьюсь своего! Ты уедешь отсюда моей подругой, любовницей, женой, все равно! Это будет! Если я чего-то очень хочу, я добиваюсь. Всегда! Ты пропала, девочка моя, ты погибла! Мертвый окончательно помер, а живой предъявляет свои права!
ЛЕНА. На вас смотреть смешно. Какие права?
ГРИГОРЬЕВ. Права любящего человека.
ЛЕНА. Ага. Вы меня уже любите?
ГРИГОРЬЕВ. Ты не веришь, что так бывает? Ты живешь среди этой плесени и сама стала как плесень! На тебя страшно смотреть! Юная старуха, вот ты кто! Поедем со мной, Лена. Потом ты меня бросишь, ладно, сопьюсь и подохну, но хоть месяц, хоть год ты будешь счастлива, я обещаю. Я умею делать женщин счастливыми. Это не хвастовство, это факт! После меня женщины ни с кем не могли жить! Вот твоя мама, почему она замуж не вышла? Почему?
ЛЕНА. После тебя ей было противно на мужчин вообще смотреть. Между прочим, это и мне передалось. По наследству.
ГРИГОРЬЕВ. Правильно. Потому что ты боишься! Ты боишься сама себя! Ты боишься зажечься – и сгореть! Но это твоя судьба! И опасность не там, где ты думаешь. Ты думаешь, это будет высокий, молодой, стройный, а оказывается – страшный, старый, угрюмый, избитый жизнью, – но!.. (Не находит слов.)
ЛЕНА. Вы удивительно самоуверенный человек.
ГРИГОРЬЕВ. Дурочка моя, просто ты…
ЛЕНА. Что – я?
ГРИГОРЬЕВ. Так, ерунда.
ЛЕНА. Я не играю в эти игры.
ГРИГОРЬЕВ. В какие? Лена, милая, это неизбежно.
ЛЕНА. Вы сумасшедший.
ГРИГОРЬЕВ. А ты? Этот твой покойный инженер, это что? Это то же самое, что я – только мертвый! А пришел я – живой, и ты испугалась, я видел, я прекрасно видел! Ты сама себя испугалась – и сейчас боишься!
ЛЕНА. Вы очень глупый человек. Вы самоуверенный идиот.
ГРИГОРЬЕВ. Это слова твоей матери! Точь-в-точь! Значит, тебя пробрало! Ты меня уже ненавидишь, то есть тебе кажется, что ненавидишь, ты хочешь ненавидеть, а на самом деле…
ЛЕНА. Слушайте, ну не смешно же уже! Давайте так: я вам наврала, вы мой отец, и на этом закончим.
ГРИГОРЬЕВ. А мне все равно. Я – отец? Когда это было! Это не считается! Я тебе счастья хочу, понимаешь? У меня такой характер, я маньяк, если хочешь. Кому-то смертельно хочется убивать и насиловать, а я смертельно хочу кого-то сделать счастливым. Я тебя хочу сделать счастливой. И ты будешь счастливой.
ЛЕНА. А может, я не хочу? Я не хочу быть счастливой. В наше время быть счастливым – это аномалия. Уродство.
ГРИГОРЬЕВ. Именно! Согласен! Но я – не боюсь! Пусть смотрят – и завидуют! Я живу так всю жизнь! В лютый мороз, вода в умывальнике в доме замерзала, а я брился, одеколонился, меня чуть не убивали за это, кто в Кавандыке одеколонится? – там одеколон только пьют! – но я был с иголочки, в поселке было три женщины, и все три были мои! То есть они и еще чьи-то были, но по-настоящему – мои! Ты спящая царевна, девочка моя, тебе надо проснуться!
ЛЕНА. А вы затейник, Владимир Сергеевич! Вы – большой затейник! Вы…
ГРИГОРЬЕВ. Не надо. Ничего больше не говори.
ЛЕНА. Вы…
ГРИГОРЬЕВ. Ты растеряна, я понимаю. Первый раз в жизни ты чувствуешь себя растерянной. Ты не знаешь, что сказать. И не нужно.
ЛЕНА. Я знаю, что нужно сказать. Вы старый козел, Владимир Сергеевич.
ГРИГОРЬЕВ. Ты умеешь быть честной?
ЛЕНА. Я свободна. Это, кстати, единственное, что у меня есть. А свободный человек не врет.
ГРИГОРЬЕВ. Хорошо. Только один вопрос: кто-нибудь за последний год – или вообще – кто-нибудь так раздражал тебя, как я?
ЛЕНА. Допустим, нет. Но…
ГРИГОРЬЕВ. Все! Больше ничего не нужно!
ЛЕНА. Это ничего не значит! Меня и телевизор за стенкой может раздражать.
ГРИГОРЬЕВ. Да. Конечно.
ЛЕНА. Уберите с морды эту вашу поганую улыбку!
ГРИГОРЬЕВ. Я не улыбаюсь. Это хорошо.
ЛЕНА. Что хорошо?
ГРИГОРЬЕВ. Ты видишь уже не то, что есть, а то, что тебе кажется. Не обманывай себя, не мучай себя.
ЛЕНА. Вы клинический тип. Знаете, я вас боюсь.
ГРИГОРЬЕВ. Очень хорошо.
ЛЕНА. Нет, серьезно. Я, пожалуй, милицию вызову.
ГРИГОРЬЕВ. Замечательно! Прекрасно! Я окажу сопротивление, они изобьют меня на твоих глазах – и все! И ты сама будешь слезами смывать с моего лица кровь! Милиция – это хорошо придумано! Зови!
Звонок в дверь.
Это твой сопливый любовник. Пусть войдет. А я уйду. Ты попытаешься выбить клин клином, ты начнешь целовать и ласкать его – и с ужасом почувствуешь вдруг, что все не так, все по-другому.
ЛЕНА. Я попрошу его вышвырнуть вас отсюда!
Открывает дверь.
Появляется Голубева. Пьяна.
ГОЛУБЕВА (с улыбкой). Воркуем? Это что за брюнет? Одни сплошные брюнеты у тебя, Ленка. Люблю брюнетов. Поделилась бы.
ГРИГОРЬЕВ. Кажется, я вас сегодня видел.
ГОЛУБЕВА. Разрешите представиться, брюнет. Я – её… как это слово-то называется, забыла… Неприличное такое.
ЛЕНА. Мама, перестань!
ГОЛУБЕВА. Вспомнила! Вот именно. Я ее, извините за выражение, мать!
Хохочет.

Действие второе

4
Лена – у двери в спальню. Заглядывает.
ГРИГОРЬЕВ. Спит?
ЛЕНА. Спит.
ГРИГОРЬЕВ. Она алкоголичка? Почему ты не вылечишь ее, ведь есть деньги.
ЛЕНА. Она не хочет. И она не всегда так. Она бы рада чаще, но не может. Она потом месяц приходит в себя. Ей нельзя.
ГРИГОРЬЕВ. Понимаю. Она тоже не работает?
ЛЕНА. Она на пенсии. По инвалидности.
ГРИГОРЬЕВ. А что такое?
ЛЕНА. Она лечилась в клинике. В психиатрической.
Пауза.
Нет, она не совсем сумасшедшая. Просто слегка что-то в голове запутано. Провалы в памяти бывают. Депрессии.
ГРИГОРЬЕВ. Меня она не помнит?
ЛЕНА. Не знаю. Наверное, помнит. Просто не узнала.
ГРИГОРЬЕВ. Где она живет?
ЛЕНА. Нормально живет, в хорошей квартире. Небольшая, но хорошая.
ГРИГОРЬЕВ. За ней присматривает кто-нибудь?
ЛЕНА. Да, соседка.
ГРИГОРЬЕВ. А ты?
ЛЕНА. Она не любит, когда я прихожу. Начинает кричать, что я испортила ей жизнь.
Пауза.
Спрашивай, спрашивай. Ты хочешь спросить, почему я сказала, что она умерла? Отвечаю: думала, что ты сразу же уедешь. Ты хочешь спросить, когда она сказала, что ты не мой отец, до болезни или после? Отвечаю – до. Когда была совершенно здорова. Ты хочешь спросить, почему с ней это случилось? Отвечаю: не знаю. Может, из-за тебя. Ждала, ждала, что ты вернешься. И не дождалась.
ГРИГОРЬЕВ. Она говорила, что ждала?
ЛЕНА. Нет. Тебе надо уехать. Прямо сейчас. Она тебя не узнала.
ГРИГОРЬЕВ. Да, надо уехать. Так будет лучше. Иначе она… Слишком большое потрясение. Не дай бог, опять в больницу попадет. А может, наоборот, выздоровеет? Так бывает. Метод шока. Она узнаёт меня, у нее шок – и она выздоравливает.
ЛЕНА. И что дальше?
ГРИГОРЬЕВ. Неважно. Главное – она выздоравливает.
ЛЕНА. Зачем? Она счастлива. Да, иногда депрессии или мучается с похмелья. Но в основном она – счастливый человек.
ГРИГОРЬЕВ. И рассказывает соседке с утра до ночи, как ее любил замечательный человек?
ЛЕНА. Не знаю. Может быть.
ГРИГОРЬЕВ. У нее то же самое, что у тебя. Ты тоже могла сойти с ума со своим покойным инженером.
ЛЕНА. А может, мне как раз хотелось этого?
ГРИГОРЬЕВ. Я чувствую, мне надо остаться. У меня интуиция.
ЛЕНА. Тебе нельзя оставаться. Ты хотел увезти меня в Америку. Женой, любовницей, кем угодно. Что изменилось?
ГРИГОРЬЕВ. Постой. Надо как-то… Надо разобраться. То есть – да, конечно…
ЛЕНА. Что?
ГРИГОРЬЕВ. А? Нет, я просто… Черт, путаница в голове… Ты говоришь, она счастлива? Это не то счастье. Когда человек спит, он, может, тоже счастливее, чем в жизни. Но просыпаться надо, понимаешь? Надо попробовать. Я должен попробовать.
ЛЕНА. Зачем? Чтобы совесть не мучила? Ты ведь ее не любишь уже.
ГРИГОРЬЕВ. Кто тебе сказал? Да, мне показалось, что… То есть, конечно, время прошло… Но, с другой стороны…
ЛЕНА. Тебе надо выкопать труп и потрогать его. И убедиться, что ты никогда не любил этого человека. За этим ты и приезжал. Неприятно ведь: жить и думать, что прошляпил свое счастье, любовь и так далее. Надо вернуться, увидеть бывшую любовь в потасканном виде – и успокоиться. Ничего не прошляпил, все в жизни шло, как надо!
ГРИГОРЬЕВ. Перестань!.. Ты умная девочка. Но все-таки не настолько умная, как тебе кажется. Извини.
ЛЕНА. Ладно. Если она проснется, ни в коем случае ничего ей не давать.
ГРИГОРЬЕВ. А ты куда?
Лена, не ответив, уходит.
Григорьев стоит у окна. Садится на диван с книгой. Встает. Ходит по комнате. Опять стоит у окна. В это время появляется Голубева.
Григорьев оборачивается.
ГОЛУБЕВА. Привет. Ленка ушла? Она меня ненавидит пьяную. Но трезвую любит. А поскольку я трезвая не бываю, то она меня никогда не любит, а всегда ненавидит. На самом деле я вру. То есть путаю. Ну, я же психованная, сумасшедшая. Она тебе уже сказала, что я сумасшедшая? Но сумасшедшие считают себя нормальными. А я не считаю себя нормальной. Следовательно, я не сумасшедшая. Но и не пьяная. Я притворилась – чтобы она ушла. Потому что пьяную она меня ненавидит. Я – слегка. Чуть-чуть. Я тебя сегодня видела.
ГРИГОРЬЕВ. Я тебя тоже. Но думал, что это не ты.
ГОЛУБЕВА. Вот и разница. А я сразу увидела, что ты – это ты. Приехал, значит? Зачем?
ГРИГОРЬЕВ. Повидаться.
ГОЛУБЕВА. Дело хорошее. Я это люблю – повидаться. У меня же полно друзей и знакомых. И мне иногда ужасно охота с кем-то повидаться. Повидаешься – и охота тут же пропадает. Я и про тебя думала: хорошо бы повидаться. И вот увиделись. И что? Ровным счетом ничего. Стоит незнакомый мужик… Ты сядь, я не люблю, когда надо мной стоят.
Григорьев садится.
Ну вот. Сидит незнакомый мужик. Старый и противный. Совсем чужой. Ну, здравствуй, любовь моя. Ты, что ль, язык проглотил? Это я, Валентина Голубева, лучшая женщина в мире. Кто это говорил? Ты это говорил. А потом уехал и всю жизнь мечтал вернуться. Вернулся, а она такая же. Она молода и прекрасна. И он счастлив. Эй, брюнет! Где слезы на глазах? Где музыка души? Так разве встречаются? Встань на колени, целуй мои руки, заглядывай в глаза. В чем дело, мужчина?
ГРИГОРЬЕВ. Да нет, я… Ты не представляешь, как я рад тебя видеть. Я в самом деле… (Встает, подходит, опускается на колени. Берет ее руки в свои. Склоняется.)
ГОЛУБЕВА. Мои руки с пивом хорошо облизывать. Они воблой пахнут, правда? Угостили тут добрые люди. И пивом, и воблой. Ой, сколько в мире добрых людей, брюнет, ты не представляешь! Я выхожу утром, каблучки цокают, бедро упругое играет – и сразу вокруг море добрых людей. Все хотят со мной под ручку пройтись, пивом с воблой угостить. Ты заметил, брюнет, наши мужчины все чаще угощают дам пивом. Это не наш обычай. Хотя не мне тебе рассказывать. Ты ведь там жил, я знаю, я много про тебя знаю. А я там не была, но знаю. У них это принято. А у нас – западло. У нас всегда угощали дам шампанским. Ну, водкой в крайнем случае. Или, ладно, портвейном. Но пивом – никогда! Это полное западло, даму пивом угощать. И воблой вдобавок. Воняют руки?
ГРИГОРЬЕВ. Нет.
ГОЛУБЕВА. Странно. Я же ела воблу. Или я вчера ее ела? Угости пивом, брюнет!
ГРИГОРЬЕВ. Я не совсем брюнет.
ГОЛУБЕВА. Это неважно. Все мужчины – брюнеты, все женщины – блондинки, разве ты не заметил? За границей много блондинок?
ГРИГОРЬЕВ. Довольно много. Как везде.
ГОЛУБЕВА. У нас больше. У нас всего больше. И блондинок, и брюнетов. И пива. А воблы вообще завались. А у них совсем ее нет. А если есть, это не вобла. Ты знаешь, какая должна быть идеальная вобла, брюнет?
Пауза.
Тебе, кажется, дама вопрос задала.
ГРИГОРЬЕВ. Да. Не знаю.
ГОЛУБЕВА. Идеальная вобла должна быть размером с полторы ладони, включая хвост и голову. Она не должна быть слишком сухой, но и не должна быть жирной. Она средняя должна быть. А спинка у нее должна вся светиться. Но спинку любят примитивные люди. Там рыбьего мяса много. Люди поразборчивей уважают хвост. А настоящие гурманы обожают ребрышки. Потому что это процесс! Еда, брюнет, это наслаждение. Наслаждение вкусом! Ребрышком умелый человек может наслаждаться целый час. Но только избранные знают, где сама суть воблы. Она в том, что многие вообще выбрасывают! Угадай, брюнет, в чем суть воблы! Угадай, если ты умный!
ГРИГОРЬЕВ. Не знаю. Сдаюсь.
ГОЛУБЕВА. Суть воблы – в голове! Я же дала тебе подсказку, брюнет: еда – наслаждение вкусом! Вкусом, а не самой едой. В голове, кажется, нечего есть! Но у нее волшебное свойство! Голову можно обсасывать целый день, и вкус сохраняется. Я скажу тебе больше, брюнет, ее можно оставить в холодильнике, а на другой день она, вся обглоданная уже, все равно сохраняет вкус! Это неизведанный феномен природы! Почему в газетах не напишут? Феномен воблиной головы. И чтобы сообщили, кто открыл: Валентина Голубева, скромная женщина средних лет и средней наружности, женщина в пепельных тонах на фоне пепельного неба с камелиями в руках. Принеси попить, в горле пересохло.
Григорьев поднимается, идет на кухню.
Только из-под крана, я кипяченую терпеть не могу. И похолодней!
Григорьев приходит с водой в кружке.
Сударь, вы бы еще ведро принесли. Я вам не лошадь. Я пью только из хрустальных бокалов! Достойна я хрустальных бокалов?
ГРИГОРЬЕВ. Конечно.
ГОЛУБЕВА. Вы думаете? Вы действительно так думаете? Воду-то дай. (Берет кружку, пьет.) Мне даже интересно стало. Итак, я достойна хрусталя. Дальше. На ваш взгляд, мужчина, чего я достойна? То есть, к примеру, если бы у вас были средства, что бы вы подарили такой женщине, как я? Мне интересно!
ГРИГОРЬЕВ. Ну, я даже не знаю…
ГОЛУБЕВА. Считаю до трех!
ГРИГОРЬЕВ. Я подарил бы вам… Красивый дом на берегу моря… Яхту… И…
ГОЛУБЕВА. Все, сеанс окончен! Я не принимаю ваших подарков. Во-первых, слишком долго думаете, во-вторых, начинать надо было не с дома и не с яхты. Начинать надо было с цветов. Вы не подарили даме цветов, а уже предлагаете мне дом и яхту. Вы за кого меня принимаете вообще, брюнет? Вы думаете, я продаюсь? Я не продамся не только за дом и яхту, я не продамся даже за воблиную голову, я даже за стакан водки с похмелья не продамся. Только за цветы. Но вы не предложили, поздно!
Отходит к окну. Смотрит. Говорит совсем иначе.
Сумерки. Я понимаю, почему сумеречное состояние называют сумеречным. Не день и не ночь. Не свет и не темнота. Что-то среднее. Представь, Володя, если бы на земле вдруг настали вечные сумерки. Страшно, правда? Поэтому никто не любит быть в среднем состоянии. Или туда – или сюда. То есть всю жизнь хотят – или туда или сюда. В полный свет или в полную тьму. И всю жизнь живут в вечных сумерках… Всю жизнь мечтают о любви и всю жизнь ее боятся. И правильно. Без любви тяжело, но с любовью еще тяжелее. Из двух зол выбирают какое? Правильно – лучшее. А лучше все-таки с любовью. Ты как думаешь?
Смотрит прямо на Григорьева.
Ты думаешь о другом. Ты думаешь, временное у нее просветление – или что? Похожа я на сумасшедшую? Умею быть сумасшедшей? Я научилась. Это очень просто: кругом ведь все сумасшедшие. Я научилась вприглядку. И стало легко, очень легко. Ну, что ты молчишь? Мы двадцать лет не виделись. Как ты жил, где жил?
ГРИГОРЬЕВ. По-разному. Ничего особенного.
ГОЛУБЕВА. Ты говоришь так, будто я больная. Успокойся. Просто однажды мне все надоело. Работа и так далее. Устала до смерти. Нет, вообще-то был нервный срыв. А я решила из этого срыва целую болезнь состряпать. Продали с дочерью квартиру, себе купила маленькую, а ей, видишь, даже подарили. Деньги есть, почему бы и дурочку не повалять? Ты знаешь, очень интересно бывает нести чушь про какую-нибудь воблиную голову и наблюдать за реакцией. Человек, который вежливо выслушивает идиотские речи, имеет страшно идиотский вид. Если б кто видел нас со стороны, то подумал бы, что это ты псих, а не я. Закрой рот, Володя.
ГРИГОРЬЕВ. Лена считает…
ГОЛУБЕВА. Пусть считает. Ей так удобней. Ей тяжело со мной. Я ведь ее в школу провожала до шестого класса. И потом тоже. Всех учителей обходила раз в неделю. Она с золотой медалью школу закончила. В медицинский институт поступила. Я хотела из нее сделать… не знаю… Такую, знаешь, провинциальную королеву. А потом этот срыв… Срыв действительно был. И она воспользовалась. Она вдруг все бросила. Учебу то есть. Стала патронажной сестрой. И не потому, что так уж людей любит. Я долго понять не могла, почему. А потом поняла. Ведь это такая работа, когда нужно ходить по больным и убогим людям, несчастным людям. А ее почему-то всегда тянет к несчастью, к беде. Понимаешь? То есть это не извращение какое-то, просто она как будто примеряет на себя. Она заранее готовится стать несчастной. Вокруг нее были такие мужчины, такие, как раньше говорили, женихи! А она выбрала какого-то недоделанного… Впрочем, он мне нравится. Я не даю тебе сказать ничего. Как ты жил?
ГРИГОРЬЕВ. Я расскажу. Хотя – рассказывать нечего. Ну, женился, потом еще… Зарабатывал деньги. Пропивал. Я много пил, Валечка, очень много. Лечился даже. Вылечился, один приятель сманил меня в Америку. Работал там. Удачно. А потом закрутил. Остался без денег. Да ладно, это все… Главное: почему я не вернулся. Вот что главное. Почему? Все двадцать лет я думал почти каждый день, ну не каждый… В общем, постоянно знал, что вернусь. И не возвращался. Почему?
ГОЛУБЕВА. Ты меня спрашиваешь?
ГРИГОРЬЕВ. Тебя. Потому что сам я – не понимаю. Это дико звучит, но, ей-богу, не понимаю. Фантастика, правда? Человек двадцать лет хочет вернуться – и никак не возвращается. При этом никаких особенных помех нет. Почему?
ГОЛУБЕВА. Это сплошь и рядом. Непарадоксальные парадоксы человеческой жизни. А кто мне мешал приехать к тебе? Вот так вот попросту приехать и сказать: Володя, мы оба ошиблись, возвращайся. И все. И я ведь собиралась, я знала, где ты был в первый год, когда… Я один раз даже купила билет. На утренний ранний поезд. Я боялась проспать, поставила будильник в кастрюлю. Мало этого, я соседку-старуху, у нее бессонница, попросила позвонить мне по телефону. И все равно не спала всю ночь. А под утро заснула. А будильник взял и не зазвонил. Потому что я завод-то поставила, а часы не завела – и они остановились без пяти минут как позвонить, представляешь? А старуха в эту ночь первый раз за месяц заснула. И я подумала – судьба.
ГРИГОРЬЕВ. Но что произошло, вот что мне непонятно! Постой, сначала другое. Лена в самом деле не моя дочь?
ГОЛУБЕВА. Я ей так сказала.
ГРИГОРЬЕВ. То есть – моя?
ГОЛУБЕВА. А чья же еще?
ГРИГОРЬЕВ. Нет, но была какая-то история у тебя будто бы.
ГОЛУБЕВА. Какая?
ГРИГОРЬЕВ. Наша Лена – фантазерка. Она не хотела, чтобы мы увиделись. Думала, тебе будет хуже. Она даже сказала, что ты умерла.
ГОЛУБЕВА. Серьезно?
ГРИГОРЬЕВ. Не принимай близко к сердцу. Я же говорю: она боялась, что тебе будет хуже, если мы увидимся.
ГОЛУБЕВА. Мне в самом деле хуже. Но кто сказал, что хуже – это плохо? Бывает хуже – а хорошо. Мне хуже, но хорошо. Понимаешь?
ГРИГОРЬЕВ. Я ей тоже наболтал тут.
ГОЛУБЕВА. Все свалил на меня?
ГРИГОРЬЕВ. Скорее на себя. Не мог же я сказать так, как было. Она бы не поверила. Ведь нелепо все ужасно. Все было нормально. То есть не просто нормально, а замечательно. Мы ни разу не поссорились. Ну, только по мелочам. И вот я прихожу, говорю, что срочно посылают в командировку. Через два часа поезд. А ты говоришь, что мы ведь хотели пойти в кино. Я говорю: очень жаль. А ты говоришь: нельзя ли отложить? Я говорю: увы. И вдруг ты говоришь: или ты останешься хотя бы на день – или уедешь навсегда. Меня это взбесило.
ГОЛУБЕВА. Меня тоже. Нет, посуди сам. Я ведь просила не бог весть чего. Ты мог придумать что-нибудь на работе: ну, руку вывихнул, нужно к врачу, поеду завтра. Мелочь, пустяк! А ты уперся.
ГРИГОРЬЕВ. Нет, но с какой стати? Что за фокусы: не идешь со мной в кино – тогда проваливай! Полная чушь!
ГОЛУБЕВА. Ты должен был почувствовать. У нас все хорошо. И в тот день все было хорошо. И когда ты примчался – ты весь сиял, ты про все забыл, про кино, про меня, тебя в дальние странствия потянуло. И я подумала, что это не просто в кино не удалось пойти, это – начало. Дальше будет хуже. Мне страшно стало. Но сказала я – сгоряча. А ты – видел бы ты свои глаза! Ты обрадовался. Может, ты и сам не признавался себе, но ты обрадовался! Ты устал жить равномерной жизнью, у тебя не такой характер! Ты любил меня, я знаю. Но ты как-то не мог поверить, что сразу взял и нашел единственную женщину. Я это видела. Ты, наверно, настроился искать, искать, а потом найти. И вдруг – сразу. Ты не мог поверить.
ГРИГОРЬЕВ. Зачем придумывать? Зачем? Зачем думать за меня, у меня свои мозги есть! Это меня и раздражало, понимаешь?
ГОЛУБЕВА. Нет, но не вернулся-то ты – почему?
ГРИГОРЬЕВ. Потому что ты меня прогнала.
ГОЛУБЕВА. Я тебя не прогоняла. Это ты захотел уехать.
ГРИГОРЬЕВ. Да не хотел я! Ты сама меня прогнала, своими руками!
ГОЛУБЕВА. Это ты сам обрадовался – и уехал! Ты понял, что такая женщина, как я, тебе просто – не по зубам, не по плечу, не по карману!
ГРИГОРЬЕВ. Что?! А ты знаешь, какие у меня были женщины – и до тебя, и после тебя?
ГОЛУБЕВА. Брюнет, вы хам, я с вами не желаю разговаривать. Пошел вон.
ГРИГОРЬЕВ. Это дом моей дочери.
ГОЛУБЕВА. Она тебе не дочь! Ты ей никто! И мне никто! Проваливай!
ГРИГОРЬЕВ. Ты – лахудра. Алкоголичка. Сумасшедшая. Ты смотрела на себя в зеркало?
ГОЛУБЕВА. Посмотрите в него сами, брюнет! Все, хватит. Проклинаю тебя и не желаю видеть до самой смерти. Понял? (В двери.) Господи, какой же ты стал гадкий!
Уходит.
Затемнение.
5
Лена собирает вещи.
Входит Игорь.
ЛЕНА. Ты меня напугал. Знаешь, отдай-ка мне ключи. Они тебе больше не понадобятся.
ИГОРЬ. Пожалуйста. (Кладет на стол.) Ты уезжаешь? В этом нет смысла. Я сам уезжаю. Я действительно уезжаю в командировку.
ЛЕНА. Мне все равно. И я не уезжаю.
ИГОРЬ. Разве?
ЛЕНА. В самом деле… Идиотизм какой-то. Это я по инерции. Хотела уехать, но это прошло. Не хочу я никуда уезжать, не собираюсь. С какой стати? Зачем-то вещи стала собирать…
ИГОРЬ. Что это ты – просто вся светишься?
ЛЕНА. Правда? Хорошо выгляжу, да? Я влюбилась, дружочек ты мой. Он стар и уродлив – и вообще он, кажется, мой отец. Но это было так давно, что уже не считается. Детей же я от него не собираюсь иметь. И вообще, может, ничего не собираюсь. Или – собираюсь. Почему бы нет? Он не так уж стар. Хотя бы год или месяц, хотя бы даже раз, я хочу, вот и все! Иначе я с ума сойду.
ИГОРЬ. Уже сошла. И все сошли. Нет, это даже хорошо, что ты влюбилась. Если это правда. И он как раз сойдет: он явно ненормальный. Это очень хорошо. Ты с ним помучаешься, а потом тебе захочется кого-то простого и нормального. И ты вернешься ко мне.
ЛЕНА. Очень может быть. Значит, мы оба счастливы, да? Я – потому что… Ну, потому что счастлива, вот и все. А ты – потому что теперь будешь меня ждать, да?
ИГОРЬ. И дождусь. Если до этого не повешусь. Это я шучу. Я люблю тебя смертельно.
ЛЕНА. Я тебя тоже.
ИГОРЬ. Очень приятно. Ты не пьяная случайно?
ЛЕНА. Нет. Но я в самом деле тебя сейчас люблю. То есть я раньше тебя совсем не любила, а теперь не так не люблю, то есть даже почти люблю, ты хороший, славный, тебя обнять хочется, приласкать хочется. (Обнимает его, целует.)
Входит Григорьев.
ГРИГОРЬЕВ. Добрый день.
ЛЕНА. Познакомься, это мой будущий муж.
ИГОРЬ. Мы уже знакомились. Значит, вы хотите жениться на своей дочери?
ГРИГОРЬЕВ. Не говори глупостей.
ИГОРЬ. Она вас любит страшно.
ЛЕНА. Как отца. Родного или приемного. Игорь, что ты выдумываешь?
ИГОРЬ (Григорьеву). Только что она тут рыдала у меня на плече, что умирает от любви к вам. Сейчас такие истории в газетах любят печатать. Дочка влюбилась в отца. Или наоборот. Ладно. Совет вам да любовь. Поубивал бы я вас всех. (Лене.) Ты сучка вообще-то. Я никогда на тебе не женюсь. Ты уже мне всю жизнь отравила. Сволочь ты, я серьезно говорю.
ГРИГОРЬЕВ. Извинитесь, молодой человек.
ИГОРЬ. Я никого не оскорблял. Я выразил свою ненависть. А ненавистью оскорбить нельзя, это благородное чувство! Нет, в самом деле. Я получил хорошее воспитание. Никогда никого не оскорбил. Дрался только защищаясь – с огромной неохотой. А ведь это интересно, не правда ли? Жить полной жизнью! Быть таким сибирским ушкуйником, таким этаким! – а?
ГРИГОРЬЕВ. Это вы в мой адрес?
ИГОРЬ. В твой, козел.
ГРИГОРЬЕВ. Я же тебя убью, мальчик.
ИГОРЬ. Не успеете. До свидания. (Проходит мимо, стремительно, быстро – и Григорьев вдруг падает. Игорь останавливается.)
ЛЕНА. Ты что сделал? (Опускается на колени над Григорьевым.)
Игорь садится в кресло.
ИГОРЬ. У нас практикум был, пригласили тренера по восточным единоборствам. Поскольку журналистика становится опасной профессией. И я его отдельно попросил показать не весь этот идиотский комплекс, а один прием, но такой, чтобы человека сразу выключить. Он показал. Очень эффектно, правда? Не бойся, не до смерти… Черт его знает… Раньше хотя бы одно точно знал: что люблю тебя ужасно. А теперь вообще ничего не знаю. Кошмар. Пойти, что ль, в самом деле, повеситься?
Встает, выходит.
Григорьев, очнувшись, садится. Потом тяжело встает.
ГРИГОРЬЕВ. Ловко он меня… Я вот все думаю. Ты уверена, что твоя мама… Мне показалось, что она – абсолютно нормальный человек.
ЛЕНА. Мне тоже иногда так кажется. И ей иногда так кажется. Я уеду, а ты оставайся с ней.
ГРИГОРЬЕВ. Дело не в этом.
ЛЕНА. А в чем? В чем? Скажи, я слушаю!
ГРИГОРЬЕВ. Я действительно… То, что я говорил… Но ситуация другая. Если твоя мать узнает, она с ума окончательно сойдет.
ЛЕНА. Вы о чем?
ГРИГОРЬЕВ. Тебе нельзя… Я страшный человек. Ты даже не представляешь, какой я страшный человек.
ЛЕНА. Вы что вообразили себе? Что я в вас влюбилась, что ли? Вы в зеркало давно смотрелись?
ГРИГОРЬЕВ. Нет, если бы другая ситуация…
ЛЕНА. Слушайте внимательно. Я отношусь к вам с полным равнодушием. Я просто подразнила его, вот и все.
ГРИГОРЬЕВ. Да, да… Главное – я женат. То есть мы давно уже вместе не живем… Но официально я женат… И не в этом дело. Меня нельзя любить.
ЛЕНА. Вы здорово ушиблись, я вижу. Никто вас не любит. Я не люблю вас. Ни как отца, ни как человека. Никак.
ГРИГОРЬЕВ. Я знаю. Меня никто не любил – никогда. Кроме твоей мамы.
ЛЕНА. Я тоже тебя люблю.
ГРИГОРЬЕВ. Тебе просто хочется отца.
ЛЕНА. Я хочу не отца, а мужа. Я женщина, Владимир Сергеевич. Я только что стала женщиной. Недавно. Я тебя люблю. Кошмар какой-то.
ГРИГОРЬЕВ. Тебе кажется. Тебе просто хочется что-то… Куда-то… На край света. А края нет. Ничего нет. Люди идут, идут, идут. Приходят. И понимают, что им это было не надо…
ЛЕНА. Нет, как странно… Как легко говорить, что любишь, когда действительно любишь. То есть когда не любишь, тоже легко, но не так.
ГРИГОРЬЕВ. Я твой отец. И у тебя мать, которая…
ЛЕНА. Я круглая сирота. Мама меня не любила. Она всю жизнь ухлопала на любовь к тебе. Нет, она очень обо мне заботилась. Так часто бывает. Матери, которые не любят детей, бывают очень заботливыми. Я буду заботливая мать, образцовая мать.
ГРИГОРЬЕВ. Ты плохо себя знаешь. Ты заранее себе придумала жизнь. Так нельзя. Может, через год ты сама себя не узнаешь. Давай так: я уеду, пришлю письмо – и ты приедешь ко мне. А мама ничего не будет знать.
ЛЕНА. Нет. Уезжай один.
ГРИГОРЬЕВ. Не понимаю. Ты же сказала…
ЛЕНА. Люблю, да. И хочу любить как можно дольше. Поэтому уезжай.
ГРИГОРЬЕВ. Значит, вместо одного мертвеца другого хочешь завести?
ЛЕНА. Ты живой. И может, я еще приеду. Я не знаю. Просто мне так хорошо сейчас, что не хочется ничего менять.
ГРИГОРЬЕВ. Послушай. Или мы сейчас все выясним – или оба с ума сойдем…
Тихо входит Голубева. Одета элегантно.
ГОЛУБЕВА. И тут то же самое. Унылые некрасивые люди. Я шла сейчас по улице: кругом некрасивые унылые люди. (Лене.) И твой этот женишок попался – тоже уныл и некрасив. А надо каждый день встречать, как праздник. Может, он и есть самый главный день в жизни. Ну что, будем прощаться?
ГРИГОРЬЕВ. Ты куда-то уезжаешь?
ГОЛУБЕВА. Я никуда не уезжаю. Разве кто-то куда-то уезжает? Это совсем не обязательно. Мы просто будем прощаться – сами с собой. Можно попрощаться – и остаться вместе. Но по-другому. Просто жить. Мама варит суп, жарит котлеты. Мама моет рамы. Починяет одежду. Следит за чистотой в доме. А папа ходит на работу. На работе он работает, а после работы он приходит домой ужинать и смотреть телевизор. А дочка читает книги. Она читает книги, умнеет, а потом выходит замуж. У нее появляются дети, мама становится бабушкой, а папа дедушкой. Потом мама и папа умирают, а дочь живет дальше. Вот и все. И не надо больше ничего придумывать. Любовь, например. Ее немного. Ее на всех людей не хватает. Ее вообще надолго не хватает. Кому-то доставалось, а сейчас все, кончилась она. Для всех. Ее нет. Я когда это поняла, сразу успокоилась. Понимаешь, Володя? Ее нет и не было. Мы с тобой друг друга никогда не любили. Ты согласен?
ГРИГОРЬЕВ (посмотрел на Лену). Не знаю.
ГОЛУБЕВА. Конечно, не было. Потому что если бы была, то жить уже теперь незачем. Признайся, ты меня не любил? Любовь – это одно, а то, что у тебя было – это совсем другое! Ведь так? С ума с вами сойдешь, какие вы неискренние. Ведь не любил, Володя, признайся. Ну, нравилась. Вот и все. Ты согласен?
ГРИГОРЬЕВ. Согласен.
ГОЛУБЕВА. И дочка Леночка не любит меня. Но терпит. И это уже много. Я ей даже иногда нравлюсь, я знаю. А это вообще так много, что просто кошмар. Если люди нравятся друг другу, это уже непереносимое счастье, а мы про любовь какую-то. Если бы была любовь, то люди бы умирали от нее, а они живут. Значит? Ну? Значит?
ЛЕНА. Значит, нет никакой любви, хотя это не так.
ГОЛУБЕВА. Тебе показалось, что ты влюбилась в кого-то? Не бери в голову, это опасно. Лучше всего – выйти за него замуж. И все пройдет. Но это не значит, что я отвергаю страсть, не подумайте! Женщина без страсти – не женщина! Можно страстно стирать мужу носки! Можно со страстью жарить ему картошку. Она шипит и шкворчит, ты румяная и потная, ты вся в страсти, а потом ты суешь в духовку курицу, и она тоже шипит и шкворчит, ты со страстью поливаешь ее соусом, ты разделываешь ее, со страшной страстью ты режешь лук, морковь, помидоры. Кухня переполнена страстью, женщина изнемогает от нее, задыхается от счастья! Разве это не жизнь? С чего я начала?
ЛЕНА. Ты хотела попрощаться.
ГОЛУБЕВА. Какая ты жестокая. Я сказала это в запальчивости. Я вовсе ни с кем не хочу прощаться. Ты меня не собьешь. Мы будем жить вместе.
ЛЕНА. Я его дочь или нет?
ГОЛУБЕВА. Я не помню. Честное слово, я не помню. А какая разница? Если вы нравитесь друг другу, какие проблемы! Вот люди! Выдумают себе запреты и мучаются. Живите на здоровье вместе, только не рожайте детей, чтобы не получились уроды. Я буду смотреть на вас и радоваться. Я умею радоваться без зависти. Я радуюсь за всех людей. Я вчера вечером вышла на улицу. Там было много молодых людей. Девушки, юноши. Они прекрасны. Господи! Вечность можно ходить и любоваться на эти лица, эти глаза! Они прекрасны – и мы тоже прекрасны. Ничего не понимаю! Почему же мы такие несчастные, если мы так прекрасны?
Лена неожиданно выходит.
ГРИГОРЬЕВ. Знаешь что. Ты сама во всем виновата. Ты мне жизнь испортила, дочери, себе! – и теперь дурочку из себя строишь: ничего не помню, ничего не понимаю!
ГОЛУБЕВА. Испортила, да. Это я понимаю. А зачем – не понимаю. Объясни.
ГРИГОРЬЕВ. Что объяснить?
ГОЛУБЕВА. Ну, почему и зачем я испортила жизнь.
ГРИГОРЬЕВ. Это я так. Ничего ты не испортила.
ГОЛУБЕВА. И ты любишь меня?
ГРИГОРЬЕВ. Конечно.
ГОЛУБЕВА. Это хорошо. Я тебя тоже люблю. Без любви нельзя. Ведь все любят друг друга, я заметила. Им кажется, что не любят, а на самом деле – любят. Иначе давно бы все друг друга поубивали. Ведь все такие идиоты и сволочи, что давно пора друг друга поубивать. Но ведь не убивают! Почему? Потому что – любят и терпят. Все друг друга любят и терпят. А мы что, хуже других? Мы опять поженимся?
ГРИГОРЬЕВ. Да. Да, конечно.
ГОЛУБЕВА. Только прямо сейчас, потому что надо успеть.
ГРИГОРЬЕВ. Куда успеть?
ГОЛУБЕВА. Ну, вообще. Мы же всегда опаздываем. А надо успеть. Скажи мне что-нибудь хорошее. Надо успеть, надо успеть.
ГРИГОРЬЕВ. Ты лучшая женщина в мире.
ГОЛУБЕВА. Это я слышала, это я знаю, еще что-нибудь.
ГРИГОРЬЕВ (у окна). Кошка на дереве сидит. Слезть не может.
ГОЛУБЕВА. Это важно! Это очень важно! Все остальное выдумки, а это серьезно: кошка залезла и не может слезть. Надо помочь ей.
ГРИГОРЬЕВ. Она перепрыгнет на карниз, карниз близко.
ГОЛУБЕВА. В самом деле. Господи, Володя, как мне было плохо. Двадцать лет – каждый день. Как мне было плохо, ужасно. Я даже сама удивлялась: надо же, как человеку плохо бывает, сроду бы не подумала.
ГРИГОРЬЕВ (обнимает ее). Ничего. Все будет хорошо.
ГОЛУБЕВА. А вот мы праздничный ужин устроим! С шампанским! Дочь, у тебя есть шампанское? Я пойду помогу ей. А ты пока подумай, как ты собираешься устроить нам счастливую жизнь. Ежедневный праздник. Вечное счастье. Ты ведь могучий человек, тебе все по силам. Или даже не надо праздников, а просто объяснишь нам, как мы будем жить. Без фантазий. Где ты собираешься работать, например. Обычные бытовые вещи. Тебя это не обижает? Извини, но иногда надо подумать про обычные вещи. Извини.
Идет на кухню.
Григорьев быстро собирается. Натыкается на стол, тот падает.
Григорьев уходит.
Пауза.
Голубева спокойно выходит из кухни.
Ну вот. Так я и думала. Исчез. Теперь уже насовсем.
Выходит Лена.
Хочешь – догони. Только ничего не получится.
ЛЕНА. Что значит – получится? Я ничего не хочу.
ГОЛУБЕВА. И правильно. Не надо ничего хотеть. Надо просто жить.
ЛЕНА. А ты умеешь?
ГОЛУБЕВА. Нет.
Лена смеется, Голубева тоже.
Входит Игорь.
ИГОРЬ. Я гвозди принес. И клей.
конец
Назад: Бедный миллионер наивный трагифарс
Дальше: Осколки пьеса в двух действиях