Как-то раз Койотиха шла себе, шла по внутреннему миру, и вдруг ей навстречу старый Медведь.

– Можно я пойду с тобой? – спросила Койотиха.

– Нет, – ответил Медведь, – пожалуйста, не ходи со мной. Ты мне сейчас совсем ни к чему. Я ведь намерен собрать всех медведей вместе и пойти войной на племя людей. Так что ты мне в попутчицы не годишься.

– Ах, как это ужасно! – воскликнула Койотиха. – Как ужасны эти твои планы! Вы же все друг друга перебьете на этой войне: они – вас, а вы – их. Не развязывай войну, Медведь, ну пожалуйста, не развязывай войну! Нам всем следует жить в мире и любви! – И, говоря это, Койотиха потихоньку вытащила острый ножик из обсидиана, который украла у Целителей, да и отрезала Медведю яйца; ножик был таким острым, что Медведь даже не почувствовал ничего.

Потом она сунула медвежьи яйца в карман и убежала. И отправилась туда, где жило племя людей. Люди курили табак и пели. Они занимались изготовлением пороха и пуль и чистили свои ружья, готовясь к войне с медведями. Койотиха пошла к их главному военачальнику и сказала:

– О, как вы храбры, доблестные мужи! Вы истинные воины! Каким же мужеством нужно обладать, чтобы с одними лишь ружьями выйти против медведей!

Военачальник забеспокоился и спросил:

– А у них какое оружие?

– У них, – заявила Койотиха, – оружие секретное. Но не могу сказать какое. – Однако, заметив, что военачальник не на шутку разволновался, прибавила: – У них огромные ружья, которые стреляют волшебными пулями, способными превращать людей в медведей. Я вам парочку таких пуль принесла. – И она показала военачальнику медвежьи яйца.

И все воины, которые подходили посмотреть, огорченно спрашивали:

– Что же нам теперь делать?

Койотиха и придумала:

– Значит, так: ваш самый главный военачальник должен выстрелить своими волшебными пулями в медведей и тем самым превратить их в людей.

Но генерал рассердился:

– Нет уж! Уберите эту Койотиху отсюда, от нее одни неприятности!

И люди стали стрелять в Койотиху, чтобы ее прогнать.

Началась война. У медведей были их бесстрашные сердца и когти, а у людей – табачный дым и ружья. Люди стреляли, и убивали медведей одного за другим, и убили почти всех, кроме тех четырех или пяти, которые явились на войну с опозданием и успели отступить и скрыться. Оставшиеся в живых медведи убежали и спрятались в диком краю.

Там они и встретили Койотиху.

– Зачем ты так поступила, Койотиха? – спросили они. – Почему ты не помогла нам, а взяла да и украла яйца нашего лучшего воина?

Койотиха ответила им:

– Если бы я сумела тогда заполучить яйца этого человека, все было бы хорошо. Послушайте-ка меня. Эти люди слишком часто спариваются и слишком быстро думают. Вы же, медведи, спариваетесь лишь раз в году и слишком много спите. У вас нет ни малейшей надежды победить их. Оставайтесь здесь, в диком краю, со мной. По-моему, война – не лучший способ жить рядом с людьми.

И медведи стали жить в диком краю. Почти все звери решили жить там вместе с Койотихой. Кроме муравьев. Они по-прежнему хотели воевать с людьми, и начали войну с ними, и до сих пор с ними воюют.

(Кто-то еще из присутствующих добавляет:) – Это правда, так оно и было. Вот, например, Блоха – старинная приятельница Койотихи; они ведь, как вы знаете, даже живут вместе. Так вот, Блоха посылает своих малышей разбойничать в человеческих жилищах и говорит им: «Ступайте, и пусть они почешутся хорошенько! И дети их тоже пусть немножко почешутся!» (Ребенок, слушающий рассказ, взвизгивает, когда рассказчик щиплет его легонько и щекочет.)

(Еще кто-то вступает:) – Точно. А еще, помните, как когда-то Койотиха сказала Псу: «Уж больно я разгневана тем, что люди выиграли войну с медведями! Пойди-ка ты, Пес, в их город и убей их самого главного генерала».

Пес согласился и отправился в человечий город. Однако женщины в доме, где жил тот военачальник, дали Псу мяса, вытащили у него из ушей колючки, стали гладить его и ласкать и совсем приручили. Когда они говорили ему: «Ложись!», он ложился, когда они подзывали его к себе, он подходил. Этот Пес очень тогда подвел Койотиху и сильно разочаровал ее, перейдя на сторону человека.

(Разговор продолжается еще какое-то время, и самые маленькие дети начинают клевать носом. Их укладывают спать в летней хижине, и все ненадолго замолкают, пока один из стариков поет простенькую колыбельную, которой вторит пиликанье сверчка. Дети уснули, и снова вступает первый рассказчик:) – А тот человек, ну, помните, тот военачальник, который перебил всех медведей, он, конечно, хотел, чтоб его сыновья тоже стали генералами и героями. Он, видно, считал, что весь его героизм спрятан в мошонке. Может, он эту идею у Койотихи почерпнул, не знаю, да только он сам себе яйца взял да и отрезал и каждое по отдельности положил в специальный медный футляр, состоявший из двух половинок, которые могли завинчиваться. Генерал отдал по одному футляру каждому из своих сыновей и сказал: «Даже если вы станете наполовину такими же замечательными мужчинами, каким был я, то и этого достаточно. Вы и тогда будете бесстрашными, а значит, завоюете и перебьете всех своих врагов».

Но сыновья этому не поверили. Каждый считал, что ему непременно нужны оба яйца.

И вот один из них отправился ночью в дом другого, прихватив с собой нож. Но второй уже поджидал его, и тоже с ножом. И стали они биться, колоть и резать друг друга ножами, пока не истекли кровью до смерти. А старый генерал утром вышел из дому, смотрит – кровь на тропинке и на ступеньках крыльца, кругом люди плачут, а его сыновья лежат мертвые, скрючившись на земле.

И тогда он невероятно разгневался, прямо-таки в бешенство пришел и все кричал: «Верните мне мои яйца!»

Но его невестки уже забрали футляры, а сами яйца выбросили на гору, в то место, куда для канюков бросают отходы из лавки мясника, потому что яйца эти уже провоняли. Однако старик так гневно орал, что они задумались: «Что же нам делать?» И придумали: вымыли те медные футлярчики, завинтили их как следует, а может, еще и клеем каким-нибудь заклеили и отдали старому генералу.

«Вот твои драгоценные яйца, свекор, – сказали они. – Ты бы лучше пришил их на то место, где им быть полагается. У твоих сыновей остались одни только дочери, им это украшение ни к чему».

Ну что ж, старик пришил себе медные яйца, да так с ними и ходил. При ходьбе они у него позвякивали. Он говорил: «Когда в этом городе родится настоящий генерал, я ему их отдам». Но ведь там ничего не было, медные футляры были пусты! Так что когда старый военачальник умер, эти медные яйца похоронили вместе с его пеплом.

(Еще один из присутствующих подтверждает:) – Это правда, чистая правда, а потом еще Койотиха пришла да и вырыла их из могилы…

(Другой вторит ему:) – Это правда, чистая правда, и она носила их как сережки, когда танцевала Танец Луны.

Жила-была в Унмалине одна семья из Дома Синей Глины, в которой вместо обычного ребенка родилась рыбка. Да, это была настоящая девочка и одновременно настоящая рыбка. Иногда она была больше похожа на человека, иногда же – на рыбу. Она могла дышать как на суше, так и в воде, то есть у нее были и легкие, и жабры. Долгое время родители не подпускали ее к воде, надеясь, что она непременно совсем очеловечится, если будет все время оставаться на суше. Ходить как следует эта девочка не умела: ножки у нее были слабые, и она могла делать только крошечные шажки. Но однажды, когда она была еще совсем маленькой, а вся семья работала в поле, ее колыбельку поставили в тень возле дома, и она спала, спала, да и проснулась, а потом поползла к прудику, что был неподалеку. Когда взрослые воротились, они сразу заметили, что колыбелька пуста. Дедушки, бабушки, мать и отец и все остальные родственники бросились искать девочку. А ее брат услышал плеск в пруду и пошел туда. Глядь, а там его сестренка из воды выпрыгивает точно форель. Когда же собрались все остальные, девочка нырнула и больше не показывалась. Они и решили, что дочка их утонула, все разом бросились в воду и страшно ее замутили, поднимая со дна ил и грязь. Девочка же спряталась на самом дне, глубоко зарывшись в ил, но родственники все-таки ее заметили, потому что она поблескивала в мутной воде, как рыбка. Когда они вынесли ее на берег, она начала задыхаться и корчиться, но потом привыкла и снова стала нормально, как все люди, дышать воздухом.

После этого ее держали дома взаперти или глаз с нее не спускали, когда разрешали погулять на улице, и никуда от нее не отходили. А старший брат все время носил ее на руках. Именно он чаще всего и оставался с нею. Девочка росла очень плохо и была все еще очень маленького роста, даже когда начала превращаться в девушку, так что брат мог по-прежнему носить ее на руках без труда. Она часто просила отнести ее к Великой Реке, но брат всегда отвечал ей: «Погоди немножко, сестренка-кекошби, еще немножко подожди, пожалуйста». Он был помощником пастуха при большом стаде в Унмалине и, отправляясь на пастбище, всегда брал с собой сестренку, особенно туда, где были небольшие ручейки и неглубокие заводи, чтобы она там поплавала и поиграла. Но сам всегда стоял на берегу и следил за ней. Когда она стала сильнее, повзрослела и начала учить песни Общества Крови, брат часто относил ее в хейимас Обсидиана и встречал после занятий, а по вечерам он брал ее к Великой Реке На, и они уходили вниз по течению, подальше от города, туда, где Река огибает Холм Унмалин и на излучине в ней есть довольно глубокие заводи. Девушка подолгу плавала, а брат всегда ждал ее на берегу. Каждый вечер она уплывала все дальше, и ему приходилось ждать все дольше.

Он и говорит: «Кекошби, кекошбинье, меня все спрашивают, куда это мы ходим по вечерам и почему мы так поздно загоняем стадо в хлев».

«Такошби, матакошби, – ответила она, – мне не нравятся те песни, которые поют в Первом Доме под землей, песни крови. Мне нравятся песни воды, что поются в нашем Доме, в Доме Синей Глины. И мне совсем не хочется возвращаться на сушу».

И он сказал: «Не уплывай!»

И она ответила: «Я постараюсь».

Но однажды вечером все-таки уплыла вниз по реке так далеко, что морская вода проникла сквозь ее кожу, и она отведала ее вкус. Она вернулась тогда, приплыла назад к своему брату, который ждал ее на берегу глубокой заводи под горой, и сказала: «Матакошби, я должна уплыть отсюда. Я попробовала той крови, что растворена в Реке. Теперь я должна плыть дальше». Брат и сестра прижались друг к другу щеками, потом она скользнула обратно в воду и уплыла. А парень пришел домой и сказал: «Она уплыла, навсегда уплыла в море». Люди сперва решили, что он просто оставил ее в реке, устав носить на руках и заботиться о ней, и стали кричать на него: «Почему ты позволил ей оказаться вблизи от Реки? Почему не держал ее все время на суше? Почему ты оставил ее одну?» Брату девушки было очень стыдно и грустно. Когда он оставался один, пас скот или обихаживал его в хлеву, он порой плакал от стыда и одиночества. Он разговаривал с рыбками, жившими в Реке На, и с чайками морскими, что в дождливую погоду залетали в Долину, и всегда просил их: «Если увидите мою сестру, скажите ей, чтоб она приплыла домой!»

Однако прошло немало времени, прежде чем сестра его вернулась к нему. Вечерами он всегда бродил по берегу Реки, а было самое начало сезона дождей, и в тот вечер уже моросил дождь. Почти стемнело, когда он вдруг увидел в воде у самого берега глубокой заводи что-то белое. И услышал звуки – ошшх, ошшх, – словно вздыхали морские волны. Сквозь заросли ивняка он пробрался к самой воде, и там, в воде, на отмели оказалась его сестра. Кожа у нее была очень белая, и она звала его: «Такошби! Матакошби!» Он хотел было вынести ее из воды, но она сказала: «Нет! Не надо!» Она была очень белая и какая-то раздувшаяся. Там, на отмели возле берега, она и родила своего ребенка, настоящего белокожего ребеночка, не рыбку, а беленького хорошенького мальчика. Ее брат вынул мальчика из воды и завернул в свою рубаху. Она молча смотрела, как он это делает, а потом вздохнула, выгнулась дугой и умерла там же, на отмели. Случайные прохожие отвели ее брата с новорожденным домой, а потом спели умершей полагающиеся обрядом песни и на следующий день сожгли ее тело в отведенном для этого месте, ниже по течению Реки, близ Себбе. Пепел ее они бросили в Реку, а не погребли в земле. Шахуготен, Морем Рожденный, – так был назван тот мальчик.

У некоторых жителей Унмалина, принадлежащих Дому Обсидиана, очень светлая, почти белая кожа. Это внуки и правнуки дочери того мальчика. Рожденного Морем.

Вверх по течению Великой Реки, в Долине, в городе Чумо жила-была молодая женщина, ученица хейимас Третьего Дома, которая еще носила некрашеную одежду; и в этой хейимас она была Хранительницей, то есть присматривала за вещами, убирала их на место, доставала, когда нужно, – словом, отвечала за все имущество хейимас: за костюмы для Танцев, для пения, для обучения ритуалам и за вещи, подаренные и предназначенные для подарков. Там были разные наряды, костюмы для исполнителей Танца Лета, различные красивые камни, рисунки на бумаге, на ткани и на дереве, коллекции птичьих перьев, шляп, музыкальных инструментов, говорящие барабаны и большой священный барабан, специальные трещотки для танцоров, сделанные из сухих тыквочек и из раковин, из оленьих копыт и из глины, различные ценные записи, книги, сладкие и горькие травы, засушенные цветы, резные вещицы и разные прочие хехоле-но, настоящие шедевры, и вообще – всякие ценные и ценимые всеми вещи, а также сундуки, их содержащие, и ткани, в которые они были завернуты, и полки, и ящики, и шкафы, и прочие места, где они хранились в полном порядке и чистоте, с должным уважением к их красоте и достоинству. И хранила их именно она. Таков был ее природный дар, она делала это хорошо, и исполнение этой работы доставляло ей удовольствие. Стоило какой-нибудь вещи понадобиться, как она тут же приносила ее, точно зная, где она лежит, совершенно готовая к тому, чтобы ею пользоваться. Если кто-то приносил вещь в дар хейимас, то и ей она тут же находила подобающее место. Если же какая-то вещь пачкалась или изнашивалась, она чистила ее и чинила, а если вещь становилась такой старой, что и починить было нельзя, она старалась использовать ее как-нибудь еще. Она продолжала оставаться Хранительницей, даже когда стала взрослой, вышла замуж и родила ребенка. Это была ее главная работа и забота, и никто другой в хейимас не делал этого лучше, чем она.

И вот как-то один человек вырезал из земляничного дерева очень красивую вещицу, хехоле-но, настоящий шедевр, специально в подарок тому Дому, где растет земляничное дерево. Он оставил свой дар в пятом углу главного помещения хейимас. Хранительница увидела вещицу, когда все уже разошлись по домам. Она взяла ее в руки. Вещь ей очень понравилась, и она все не выпускала ее из рук, смотрела на нее и думала: «Эта вещь мне очень подходит, ну будто бы создана прямо для меня. Возьму-ка я ее с собой ненадолго». И она взяла вещицу в дом, где жила со своей семьей, отнесла ее в свою комнату и спрятала в потайную корзинку с крышкой, прикрыв другими вещами. Там вещица и оставалась. А Хранительница не слишком часто смотрела на нее и совсем ею не пользовалась.

В другой раз один человек смастерил для Дома Змеевика танцевальный костюм из оленьей кожи, расшитый орнаментом из листьев и крупных желудей медного цвета. Хранительница как раз несла наряд, чтобы убрать его в шкаф, когда вдруг подумала: «Эта вещь прямо-таки создана для меня». Она померила костюм, да так и осталась в нем, а за работой все время думала: «Ах, как хорошо сидит! Ах, как мне нравится! Ну прямо на меня шито. А может, я летом буду танцевать в этом костюме? Ну так, чтобы кто-нибудь другой не выбрал его себе раньше меня, спрячу-ка я его до Летних танцев подальше!» И она взяла замечательный наряд домой и положила на самое дно своей заветной корзины. Там он и оставался. И во время Летних танцев она его, конечно, не надела.

А потом целая семья принесла в хейимас много сухих толченых ягод манзаниты. Хранительница выставила какую-то часть этого дара в пятом углу, а остальное забрала домой, думая: «У моего сына из-за пыли всегда в сухой сезон горло пересыхает, и он так сильно кашляет, что сидр из манзаниты ему, конечно же, будет очень кстати. Я это приберегу и использую, когда будет нужно». Она высыпала порошок в стеклянный кувшин с пробкой и поставила в кладовку. Там он и остался. И никакого сидра из него в сухой сезон она не сделала.

Через некоторое время одна женщина принесла в дар хейимас флейту, сделанную из оленьей ноги; эта флейта прежде долго хранилась во Втором Доме и была очень-очень старой; много-много раз прежде она играла четырехголосную хейю. Хранительница положила ее вместе с остальными флейтами Третьего Дома, но все время возвращалась и вынимала ее из сундучка, перекладывала с места на место и думала: «Этой вещи не годится быть здесь; слишком она стара, чтобы на ней играть. На флейтах играют беспечные люди – дети, музыканты. А эта флейта слишком стара и прекрасна, чтобы с ней обращались как с обычным инструментом». И Хранительница взяла ее домой, а потом спрятала в свою корзинку с крышкой. Там она и осталась. И никто на ней больше не играл.

И вот как-то раз один человек принес в дар всего лишь кусок кукурузного хлеба. Человек этот был очень стар, бестолков, да и кусок хлеба тоже был старый, черствый как камень; он его и жевать-то не мог. Он отломил тот кусочек с краю, где пытался откусить, и выбросил, а остальное положил в пятый угол хейимас, приговаривая: «Может, кто из молодых, у кого зубы крепкие, съест его». Хранительница нашла хлеб, бросила на пол и вымела вместе с мусором, когда убирала в хейимас, а потом вынесла мусор на крышу и выбросила в мусорную кучу.

Еще и день тот не кончился, как Хранительница почувствовала, что заболела. А на следующий день ей стало совсем худо: судорогой сводило живот, ныли руки, болели прямая кишка и все зубы сразу. Люди один за другим навещали ее, приносили лекарства, пели целительные песни, однако сама она петь эти песни не могла. Целители старались облегчить страдания несчастной, но ничто ей не помогало, а все время становилось только хуже, боль усиливалась, и бедная Хранительница вся распухла – и руки, и ноги, и живот, и лицо.

Один ее родственник по Третьему Дому, который исцелял своим пением, пришел, чтобы помочь ей победить недуг. Он пел и внимательно наблюдал за нею. Она же стонала и совсем его не слушала. Когда целительная песнь закончилась, он сказал: «Сестра, а ведь смысл такой песни в том, чтобы ее пели вместе!» И ушел домой.

А она, оставшись одна, вдруг подумала о его словах; их она расслышала хорошо. И все время продолжала об этом думать, хотя уже совсем ослабела, вся раздулась и корчилась от болей в животе. Ее мучила тошнота, но рвоты не было; ей хотелось в уборную, но из нее ничего не выходило. И она подумала: «Из-за чего же я умираю?» И вспомнила про те вещи, что спрятала в своей корзинке. Она доползла до нее и стала искать ту флейту из оленьей ноги и ту красивую хехоле-но из земляничного дерева. Но ничего, ничего не было на дне корзины, только комки какой-то липкой грязи! Она стала искать в своем сундуке с нарядами тот расшитый костюм из оленьей кожи. Но там, под другой одеждой, нашлись только какие-то грязные лохмотья. Она с трудом сползла по лестнице в подвал и стала искать на полках порошок манзаниты для приготовления сидра. Но в стеклянном кувшине была только грязь на дне и пыль на стенках. Хранительница отправилась в хейимас, еле волоча ноги, падая и громко крича: «Где же он? Где?» И ползала на четвереньках в грязи у внешней стены хейимас, а грязь забивалась ей под ногти, и она все плакала и кричала: «Где же он?» Люди решили, что Хранительница сошла с ума. Но она все-таки отыскала его – тот кусок кукурузного хлеба или какой-то его обломок, а может, это был просто кусок грязи, но только она решила, что как раз это и есть тот кусок хлеба, и съела его. А потом легла, затихла и больше не шевелилась. Ее отнесли домой и стали петь для нее, и она внимательно слушала целебное пение. Вскоре ей стало лучше, и она поправилась. Но после этого случая за вещами, хранившимися в хейимас, присматривали уже другие люди.

Ребенок этот появился у Койотихи неведомо откуда, это был не ее собственный детеныш, а детеныш человека. Скорее всего, она его просто где-то украла. Например, увидела ребенка, оставленного без присмотра, и решила: «Возьму-ка я этого малыша к себе домой». Как захотела, так и сделала. Ее собственные дети с удовольствием играли с ним. Койотиха его кормила, и человеческий детеныш толстел от ее молока. Вскоре он стал куда толще, чем ее собственные щенки, которые были просто кожа да кости, ну и еще хвостик, конечно. Но им это было безразлично. Они играли с человеческим детенышем, прыгали ему на спину, и он на них прыгал, они его покусывали, и он их покусывал, и все они спали вместе, свернувшись в клубок, в доме Койотихи. Вот только ребенок все время мерз, ведь он был совсем голый, шерсти-то у него не было. Он вечно хныкал и дрожал. Койотиха и говорит ему: «В чем дело?» – «Я замерз». – «Ну так отрасти себе шерсть!» – «Не могу». – «А я чем тебе помочь могу?» – «А ты должна развести огонь, именно так поступают люди, когда им холодно». – «Ох! Ну ладно!» – сказала Койотиха и отправилась прямехонько туда, где жили люди. Она дождалась, когда они разожгли огонь в очаге, потом вбежала в дом, схватила горящее полено и помчалась прочь. От горящего полена сыпались искры, и у нее за спиной сухую траву охватил огонь. За спиной у Койотихи начался пожар, горели травы. Когда она добралась наконец домой, пожар полыхал уже на десяти холмах. Всему ее семейству пришлось спасаться бегством, они бежали со всех ног, а потом, обезумев от страха, попрыгали в реку! И с головой погрузились в воду, выставив только носы. «Эй, – спросила Койотиха человеческого детеныша, – тепло ли тебе сейчас?»

Когда они наконец вылезли из реки, на одной ее стороне холмы все полностью выгорели. Потом пришли дожди, стало холодно, в тот год зима была суровая. Койотиха со своим семейством переселилась в новое логово на другом берегу реки. Там человеческому детенышу было еще холоднее, но просить Койотиху снова разжечь огонь ему не хотелось, и он решил: «Не буду я больше жить с этими койотами в их холодном доме. Пойду туда, где живет мой собственный народ, и стану жить, как все люди». Итак, среди бела дня он вдруг встал – а дело в том, что в полдень все койоты обычно спят, – взял из дому немного еды – вяленой оленины и сушеных мышей и отправился в путь. Он шел весь день, а порой даже и бежал, чтобы поскорее убраться от Койотихи и от ее дома подальше. Под вечер, после захода солнца, ребенок стал искать, где бы ему спрятаться на ночь и поспать. Он отыскал какой-то выступ, настелил на него еловых веток, улегся там и уснул.

А Койотиха в это время как раз проснулась. Она спокойно потягивалась и зевала, когда щенки вдруг сказали ей: «Эй! А где же Двуногий?» Она огляделась, потом вышла и заглянула за угол своего дома. Там она и увидела ребенка; он спал на полке, где Койотиха хранила свои вещи. «Вон он там, на полке, – сказала она. – Но интересно, почему это он спит именно там?» И все койоты ушли из дома охотиться.

А ребенок наутро проснулся и снова целый день бежал и шел; он прошел ужасно долгий путь, а ночью спрятался в какую-то пещеру и уснул. Койоты в полночь проснулись. «Эй! А где же Двуногий?» Койотиха огляделась. «Да вон он, в моей корзинке со швейными принадлежностями. Вот только интересно, зачем он туда спать залез?» И они ушли на охоту.

На следующий день ребенок все-таки добрался до города, где жили люди. Все от него шарахались, потому что выглядел он уж больно непривычно, а кое-кто даже стал швырять в него камнями, чтобы прогнать прочь, но он остался. Он спрятался под крыльцом какого-то дома, а ночью вылез и улегся спать на крыльце, возле двери. Когда люди, жившие в этом доме, увидели ребенка, они пожалели его, внесли в дом и положили спать возле огня. А в это время койоты как раз просыпались у себя в логове, и щенки озирались и спрашивали: «А где же Двуногий?» – «Ах, мой ребенок сбежал! Мой ребенок ушел в другой дом!» – закричала Койотиха, вылезла из норы, выла и плакала всю ночь, а потом и говорит: «Верни мне моих сушеных мышей!» Вот и считается, что именно эти слова она все повторяет, когда ходит вокруг города при свете луны: «Верни мне моих сушеных мышей!» Да, люди так говорят.

Хейя хей хейя, хей хейя хейя, однажды, давным-давно в здешних местах во времена холода и мрака шла по холмам одна женщина из племени людей и искала себе пропитание. Она срывала бутоны с цветущих кустарников, ставила силки на водившихся в кустах кроликов, собирала все сколько-нибудь съедобное, потому что весь ее народ голодал, как и она сама. То были тяжелые времена, когда людям, как известно, приходилось трудиться день и ночь, чтобы добыть хоть немного пищи, и люди часто умирали от голода и холода, и не только люди, но и животные.

И вот эта женщина охотилась понемножку, занималась собирательством среди холмов, а как-то раз решила спуститься в ущелье, где, как ей показалось, у ручья виднелись коричневые хвосты камыша. Она с трудом пробралась сквозь заросли колючего кустарника, карликового дуба и терна, потому что ни козьих, ни оленьих троп там не было, даже и кроличьих тропок не было тоже. Ей пришлось пробиваться сквозь густые заросли, чтобы спуститься в это ущелье. А небо потемнело, как если бы собирался пойти сильный дождь. Женщина подумала: «Ах, ведь еще до того, как я выберусь из этих колючих кустов, я вся буду в клещах, сейчас сезон такой!» И она все время ощупывала шею и руки, ворошила волосы, проверяя, не присосались ли к ней клещи. Никаких камышей она в ущелье не нашла. И вообще там не было ничего съедобного. Тогда она побрела вдоль ручья, вниз по течению, продираясь сквозь низкий спутанный кустарник на берегу, который все норовил разорвать на ней рубаху и разодрать кожу своими шипами. И вот она вышла к такому месту, где рос очень высокий и густой желтый ракитник. Больше ничего там не росло. Ракитник был наполовину сухой и потому казался серым; цветы на нем еще не распустились. Женщина двинулась напролом сквозь заросли ракитника и прямо перед собой увидела: стоит среди кустов какой-то человек. Он был широкоплечий, но очень худой, с темными волосами и маленькой головой, а на одной руке у него совсем не было пальцев, только два зубца, похожих на щипцы или клещи. Человек этот стоял там и чего-то ждал. Говорят, у него и глаз тоже не было.

Женщина остановилась и замерла, а потом попыталась тихонько отступить в том направлении, откуда пришла. Но ветки ракитника сплелись у нее за спиной и громко затрещали, когда она попятилась, так что ей оставалось лишь медленно продвигаться вперед. Загадочное существо стояло неподвижно, не шевелилось, не смотрело на нее, так что она даже начала думать, что оно, возможно, и неживое. И решила тогда: «Может, мне как-нибудь удастся пройти мимо него?» Она почти бесшумно пошла вперед, ступая очень осторожно, ловко и быстро. Существо ждало и не шевелилось. Проходя мимо, женщина разглядела, какое оно худое и плоское, будто высохшее, и подумала, что, может быть, эта штука никогда и не была живой. Она подошла к нему совсем близко и уже повернулась к нему спиной, когда оно прыгнуло и схватило ее сзади той рукой с двумя зубцами за шею, сдавив ее точно клещами. Существо держало ее и говорило: «Возьми меня к себе домой!»

Женщина стала вырываться, просить: «Отпусти меня!» и все пыталась освободиться, но существо держало крепко. Она уже задыхалась, однако хватка его не ослабевала. И она сказала тогда: «Ладно. Я возьму тебя к себе домой!»

«Ну вот и хорошо», – сказало существо. И только тогда отпустило ее. Когда же она смогла наконец обернуться и посмотреть на него, то оказалось, что с виду существо совсем как настоящий мужчина, темнокожий и худой, с небольшой головой и маленькими глазками, с двумя руками и двумя нормальными кистями – каждая с пятью пальцами, и все остальное у него тоже было вроде бы таким, каким и должно быть у нормального человека. «Иди вперед, – сказал ей мужчина, – а я за тобой следом».

И женщина пошла впереди, а он за ней.

И пришли они в тот город, где она жила. Городок был небольшой, всего несколько домов и несколько жалких семей, затерявшихся в глубине этой темной холодной долины. Женщина явилась к себе домой вместе с мужчиной, который шел за ней по пятам, и домочадцы спросили ее: «Это кто же такой с тобой пришел?»

Она ответила: «Просто голодный человек».

И они сказали: «Да, конечно, он ужасно худой, и мы, разумеется, поделимся с ним всем, что у нас есть».

Женщина хотела было сказать: «Нет! Отошлите его скорее прочь!», но стоило ей раскрыть рот, как горло ее так сдавило, что она чуть не задохнулась; ей даже показалось, что незнакомец все еще сжимает ее шею своей клешней. Так она и не смогла ничего сказать против него.

Ее родственники спросили у незнакомца, как его зовут, и он ответил: «Дира».

Пришлось женщине провести этого Диру в свою комнату. Он вошел и сразу уселся у огня. И ей пришлось разделить с ним всю ту еду, которую она принесла для своих детей и матери. Еды было немного: бутоны цветущих кустарников да съедобные побеги и листья, больше она ничего не нашла. В итоге все так и остались голодными, один Дира сказал: «Ах, как хорошо! Как вкусно!» И правда, он уже больше не казался таким худым.

Он спросил у той женщины: «Где твой муж?»

Она ответила: «В прошлом году умер».

Дира сказал: «Я займу его место».

Она хотела сказать: «Нет! Ни за что!», но не смогла: горло ей сдавило так, что голова чуть не лопнула, и она совсем не могла дышать. Пришлось сказать: «Да».

Итак, Дира стал ее мужем, и женщина с этим смирилась.

Через какое-то время мать упрекнула ее: «Этот твой муж, которого ты в лесу подобрала, все время бездельничает».

«Он все еще слишком слаб, ведь он так долго голодал», – ответила она.

Люди в городке тоже удивлялись: «Почему этот Дира не возделывает землю, не охотится и не пытается заняться собирательством? Сидит себе дома дни и ночи да баклуши бьет».

Женщина всем отвечала: «Он болен».

Однако они возражали ей: «Может, он и был болен, когда явился сюда, но теперь-то – вы только на него посмотрите!»

А пришелец и впрямь стал весьма упитанным – и с каждым днем становился все толще. Кожа его теперь была уже не темной, а красно-коричневой.

«Он все толстеет, а ты и твоя семья все худеете, вон какими тощими стали, как это понимать?» – спрашивали женщину соседи. Но она ничего им объяснить не могла. Если она пыталась хоть слово сказать против Диры, даже когда того рядом не было, то сразу начинала задыхаться так, что слезы выступали у нее на глазах, и она говорила: «Не знаю».

Жители города своевременно посадили в гряды саженцы, посеяли семена, однако лето оказалось чересчур сумрачным и холодным. Все семена погнили, не успев прорасти. Саженцы погибли. Охота давала мало добычи; да и зверей там водилось маловато, особенно тех, что принадлежат Дому Синей Глины, и эти звери тоже голодали и болели; какие-то животные из Дома Обсидиана еще встречались, правда, но еды в достатке не было ни у кого. Дети той женщины совсем ослабели, животы у них раздулись и болели. Она плакала, а ее новый муж смеялся: «Смотри, они похожи на меня! – говорил он. – У нас у всех теперь большие животы!» Он ел все, что угодно, и с каждым днем становился все более толстым и красным. У той семьи была одна корова, и травы пока хватало, чтобы прокормить ее; только благодаря коровьему молоку дети все еще оставались живы. Однажды женщина увидела, как Дира отправился в поле, и очень обрадовалась: «Ну вот, смотрите-ка, и мой муж работать пошел!» А он направился прямиком туда, где паслась корова, и женщина решила: «Он хочет позаботиться о сестре нашей, корове». Но на самом деле он вот что сделал: напился, насосался коровьей крови. И стал делать так каждый день, и вскоре корова уже не могла давать молоко, а он все продолжал сосать ее кровь, и однажды корова легла прямо в поле на землю и умерла. Тогда он освежевал ее тушу и явился домой с говядиной. Ему пришлось несколько раз сходить туда и обратно, чтобы перенести все. «Посмотрите, как упорно трудится мой муж!» – говорила женщина. А по щекам ее катились и катились слезы. И все люди это видели.

Без молока дети быстро слабели. А Дира, хотя и разговаривал с ними всегда очень ласково, никакого мяса им не дал. Он все съел один. Иногда, правда, он спрашивал их – и детей, и их мать и бабушку: «Как, неужели вы не хотите мяса? Попробовали бы хоть!» Однако стоило ему сказать это, как у них горло сжимало так, что они только и могли головой качать; ну и, конечно же, он один съедал все мясо, улыбаясь и шутя. Вскоре умер один из детей. Второй, старший, тоже был при смерти. Зато Дира стал таким толстым, что уже не мог подняться и просиживал у огня днями и ночами. Живот у него был огромный, словно шар, а кожа – туго натянутая и бледно-красного цвета. Глазки совсем заплыли жиром. Руки и ноги были похожи на корни или обрубки ветвей, торчавшие из шарообразного жирного тела. Жена же его и ее мать неотлучно оставались у постели умирающего ребенка.

Тогда жители города собрались все вместе, чтобы посоветоваться. Они посоветовались и решили Диру убить. Мужчины были очень разгневаны и все говорили: «Ножом бы по этому горлу, пулю бы в это пузо!» Но была там одна хромая женщина, которая сказала: «Только не так, только не таким способом. Это ведь и не человек вовсе!»

«Но мы все равно убьем его!» – возразили они.

«Если вы убьете его обычным способом, то его жена и вся ее семья умрут с ним вместе. Вы не должны проливать ту кровь, что в нем скопилась. Это ведь их кровь», – сказала хромая женщина.

«Тогда мы его задушим», – сказал один из мужчин.

«Да, именно так и следует поступить», – согласилась хромая женщина.

И вот жители города отправились все вместе в тот дом. Дверь была заперта. Они выбили замок и вошли. Бабушка, мать и ребенок лежали на полу, словно куча старых обглоданных костей, слишком слабые, чтобы даже сидеть. Они умирали. Дира по-прежнему сидел у огня, похожий на огромный красный кожаный шар. Увидев людей, он быстро переменил обличье и снова стал тем существом, каким был прежде, с клешней вместо пальцев, но теперь он был слишком толст и неповоротлив, чтобы кого-нибудь схватить. Люди принесли с собой большой сосуд с эвкалиптовым маслом и, схватив Диру, наклонили ему голову и сунули ее прямо в масло. Так они держали его довольно долго, и он долго еще сопротивлялся и никак не умирал, но они не отпускали его, и наконец его огромное толстое тело перестало дергаться, застыло, а потом начало быстро съеживаться. Оно становилось все меньше и меньше, и вдруг сама эта женщина, ее мать и ребенок сели. Тело Диры еще уменьшилось, и они встали. Потом оно стало размером с кулак, не больше, и они снова смогли говорить. А когда тело Диры стало размером с грецкий орех, они наконец смогли двигаться, как прежде, и рассказали, что же с ними произошло. За это время тело Диры уменьшилось до размеров ногтя, стало совсем плоским, сухим и темным, и люди, которые были заняты тем, что обнимали и утешали женщину и ее семейство, не заметили, что же происходит с этим, крошечным теперь, телом. А оно все продолжало уменьшаться и превратилось в маленькую чешуйку, которая легко всплыла на поверхность, выбралась из сосуда с маслом и скользнула за дверь, а потом скрылась в холмах, чтобы терпеливо ждать, когда мимо пройдет еще какой-нибудь доверчивый человек. Говорят, Дира и сейчас там стоит.