Согласно моему дневнику, мы переехали в дом в первый день весны. Гретхен пришла и помогла мне приготовить все для моей семьи. Я предложил позвать еще и Маруську, потому что работы нужно было переделать уйму. Гретхен сказала:

— Делай, как знаешь!

Она, кажется, обиделась, так что я не стал звать Маруську. Эти женщины такие смешные. Как бы там ни было, Гретхен очень хорошо работает.

Я ночевал в доме с тех пор, как его поставили, и даже не стал дожидаться, пока пришли техники инженерной службы, чтобы поставить на крышу антенну и провести свет и тепло до того, как началась зима. Но все это было сделано, и я провел целый месяц в комфорте, отделывая внутренность дома и заготавливая запас льда на лето. Я складывал лед, целые тонны, в расселину рядом с домом, там, где собирался посадить яблони, как только это станет возможно. Лед будет храниться там, пока я не построю настоящий ледник.

Первые несколько месяцев после того, как наши перебрались сюда, были самым счастливым временем, какое я только могу вспомнить. Мы опять были все вместе, и это было здорово. Папа все еще проводил большую часть темной фазы в городе, работая на неполную ставку, не только из-за того, что нам предстояло выплатить долги, но и потому, что он очень интересовался промышленным проектом. Во время светлой фазы мы работали целыми часами бок о бок или, по крайней мере, в пределах слышимости.

Молли, кажется, очень понравилось быть домашней хозяйкой. Я учил ее стряпать, и она схватывала все быстро. На Ганимеде стряпня — это целое искусство. Большинство блюд приходится готовить под давлением, даже печеное, потому что вода кипит при температуре чуть выше ста сорока градусов. Можно помешивать кипящую воду пальцем, если не держать его в воде слишком долго. Потом Молли начала учиться у мамы Шульц, но я не возражал: мама Шульц была настоящая искусница. Молли сделалась и в самом деле неплохой кухаркой.

Пег, конечно, приходилось сидеть у себя в комнате, но мы надеялись, что скоро она сможет выходить. Мы снизили давление до восьми фунтов: наполовину кислород, наполовину азот. И обычно мы ели у нее в комнате. Меня по-прежнему тяготила тяжелая атмосфера, но стоило потерпеть ради того, чтобы семья могла обедать и ужинать вместе. А через некоторое время я уже приноровился к меняющемуся давлению, у меня даже уши перестали болеть. И Пегги смогла выходить из комнаты. Из города мы ее принесли на носилках со специальным куполом — еще один предмет, купленный в кредит, — и папа приспособил к этому куполу газовый аппарат со старого скафандра, который ему дали инженеры, работавшие над Юпитерианским проектом. Пегги научилась забираться в носилки и закрываться там наглухо, а мы могли снижать давление у нее в комнате и выносить ее на свежий воздух, где она получала немного солнечного света, смотрела на горы и на озеро и наблюдала, как мы с папой работаем в поле. Прозрачный пластик купола пропускал ультрафиолетовые лучи, и это было для нее полезно.

Пигалица была довольно худенькая, так что не составляло труда носить ее, даже на носилках. В светлую фазу она довольно много времени проводила на улице. Мы начали свое хозяйство с курицы-наседки и пятнадцати яиц да еще завели пару кроликов. Очень скоро у нас появилось свое мясо. Мы всегда внушали Пегги, будто те жареные цыплята, которых мы едим, куплены у Шульцев, и, по-моему, она так и не догадывалась ни о чем. Поначалу я каждый день ходил на ферму к Шульцам за парным молоком для Пегги, но к середине лета я купил по случаю и по сходной цене двухгодовалую телку. Пегги назвала ее Мэйбл, и ее страшно огорчало, что она не может подойти ее погладить.

Мы постоянно были заняты. Мне все еще не удавалось пройти испытания и получить нашивки, не удавалось и попадать на скаутские сборы. Так много всего нужно было сделать. Устроить пруд, например. В лагуне Серенидад разводили планктон и водоросли, но рыбы там еще не появилось, и даже после того, как ее туда запустят, пройдет еще много времени, пока разрешат рыбную ловлю. Поэтому мы стали разводить рыбу в пруду китайским способом — после того, как я устроил пруд. К тому же постоянно что-то созревало, и необходимо было заботиться о всходах. Моя трава выросла прекрасно, и вскоре после того, как мы все поселились на ферме, пришла пора разводить червей. Папа уже собрался послать образец почвы в город, чтобы там сделали анализ, но рядом случился папа Шульц.

Он услышал, что мы собираемся делать, взял горсть обработанной земли, раскрошил ее, понюхал, попробовал на зуб и сказал мне, что можно запускать червей. Я так и поступил, и они отлично прижились: после мы не раз их встречали во время полевых работ. Когда взошла трава, стали заметны полоски, которые мы когда-то засыпали платной землей. Зараженная бактериями земля тоже распространилась, но не очень. Мне предстояло еще порядком попотеть, пока эти полоски сойдутся вместе, а тогда уже можно будет подумать о том, чтобы снова взять напрокат жевал-ку и обработать еще полтора акра. Теперь для удобрения новой почвы мы могли пустить в ход свою землю и собственную кучу компоста. Тогда придет пора дробить камни на следующих акрах, но до этого лежал еще долгий путь.

Мы посадили морковь, салат, свеклу, капусту белокачанную, капусту брюссельскую и спаржу. Между рядами посадили кукурузу. Я бы засеял целый акр пшеницей, но об этом и думать было нельзя, пока у нас так мало земли. Возле самого дома мы выкроили участок, где посеяли помидоры, тыкву и немного гороха и бобов. Все эти растения обычно опыляют пчелы, а Молли приходилось заниматься этим вручную, и работа оказалась довольно нудной и кропотливой. Со временем мы надеялись получить пчелиный улей, а энтомологи из кожи вон вылезали, пытаясь вывести при помощи бионики таких пчел, которые могли бы жить на открытом воздухе. Главная трудность заключалась в том, что гравитация у нас была только в одну треть земной, а давление воздуха — немногим больше, чем одна пятая земного, и пчел это, естественно, возмущало: они считали, что в таких условиях летать слишком трудно.

А может быть, пчелы просто по природе консерваторы?

Наверное, я был счастлив — а может быть, всю следующую зиму у меня просто не хватало времени на то, чтобы грустить. Сначала зима казалась приятным отдыхом. Кроме заготовки льда, ухода за коровой, кроликами и курами, других дел почти не было. К тому же к зиме я сильно переутомился и даже ослабел, хотя не осознавал этого; Молли же, я думаю, с ее выдержкой и терпением, просто выбилась из сил. Не привыкла она к жизни на ферме и не умела к ней так приспособиться, как мама Шульц. Она мучилась без водопровода и канализации, а надежды на то, что она их скоро получит, — не было. Я, конечно, добывал ей воду, разбивая лед в ручье, но это отнюдь не разрешало все ее проблемы, тем более что землю покрывал снег. Но надо признать — она не жаловалась. Не жаловался и папа, но от носа к углам рта у него пролегли глубокие борозды, которые не могла прикрыть даже борода. Но главным образом дело было в Пегги.

Когда мы впервые перевезли ее на ферму, она очень оживилась. Мы постепенно снижали давление у нее в комнате, а она уверяла, что уже здорова, и дразнила нас, что выйдет погулять без всяких носилок. Однажды мы это даже попробовали, по совету доктора Арчибальда, и у нее не пошла носом кровь, но через десять минут она запросилась обратно в дом.

Дело в том, что она никак не могла приспособиться. И не только к давлению: что-то еще было неладно. Это была не ее планета — и она не могла здесь расти. Видали вы когда-нибудь растение, которое никак не может прижиться после пересадки на новое место? Вот так и с ней.

Ее место было на Земле.

Наверно, мы устроились неплохо, но, конечно, была огромная разница между жизнью богатого фермера, вроде папы Шульца, у которого амбар ломится от коровьего навоза, в леднике с потолка свисают окорока и хозяйство оснащено всевозможными современными удобствами, даже вода бежит из крана, — и существованием бедных фермеров, вроде нас, вручную обрабатывающих целину и имеющих кучу долгов Колониальной комиссии. В ту зиму у нас хватало досуга на то, чтобы об этом поразмыслить. Однажды в четверг мы все собрались в комнате у Пегги после обеда. Только что началась темная фаза, и папе нужно было возвращаться в город. Мы всегда устраивали ему проводы. Молли чинила белье, папа с Пегги играли в криббедж. Я принес аккордеон и начал что-то наигрывать. Помню, поначалу настроение у всех было вполне бодрое. Не знаю уж, как это у меня получилось, только вскоре я обнаружил, что наигрываю «Зеленые холмы Земли».

Я эту песню очень давно не играл. Я исполнил ту часть фортиссимо, где поется: «В путь, сыновья великой Терры. Могучий двигатель ревет…», а про себя подумал, что двигатели теперь уже не ревут. Я все еще об этом думал, когда перешел к последнему припеву, к тому, который надо играть очень тихо и мягко: «А под последнюю посадку, судьба, мне шарик мой пошли…» Я поднял голову и увидел, что по щекам у Молли текут слезы.

Ох, как я на себя разозлился! Вскочил, резко положил аккордеон, даже не закончив песню. Папа спросил:

— Билл, в чем дело?

Я пробормотал что-то насчет того, что мне надо проведать Мэйбл, вышел в гостиную, надел на себя тяжелую уличную одежду и на самом деле отправился во двор, хотя к амбару так и не подошел. Падал снег, и уже почти стемнело, хотя Солнце скрылось за горизонтом всего два часа тому назад. Снегопад внезапно прекратился, но небо было все еще затянуто тучами, и Юпитера видно не было. На западе в просвете между тучами проглядывали закатные лучи. Когда глаза мои приспособились к этому слабому освещению, я смог оглядеться: горы, заснеженные до самых оснований, исчезающие в тучах, озеро — просто лист льда, засыпанный снегом, и валуны по краям нашего поля, которые отбрасывали на снег таинственные тени. Пейзаж вполне соответствовал моим чувствам: он походил на место, куда ссылают за тяжкие грехи.

Я попытался понять, что же я-то делаю в таком месте.

На западе тучи чуть раздвинулись, и я увидел одинокую зеленую звезду, которая висела низко над горизонтом, как раз над тем местом, где зашло Солнце. Это была Земля.

Не знаю, много ли прошло времени, только в какой-то момент я вдруг почувствовал чью-то руку у себя на плече. От неожиданности я даже подпрыгнул. Это был папа, весь закутанный для девятимильного похода сквозь тьму и снег.

— Что случилось, сынок? — спросил он.

Я начал было объяснять, но слова застревали у меня в горле. Наконец, я спросил:

— Пап, зачем мы сюда приехали?

— М-м-м… Ты же хотел этого. Помнишь?

— Помню, — согласился я.

— И все же — основная причина, почему мы сюда поехали, — это спасти твоих внуков от голодной смерти. Земля перенаселена, Билл.

Я снова поглядел на Землю. Помолчал, потом произнес:

— Пап, я сделал открытие. Для жизни нужно больше, чем питаться три раза в день. Конечно, здесь мы добьемся урожая — эта почва поможет даже биллиардному шару обрасти волосами. Но не думаю, что можно строить какие-то планы насчет растущих здесь внуков: им тут придется несладко. Я стараюсь всегда признаваться в своих ошибках.

— Ты неправ, Билл. Твоим ребятишкам эта планета понравится. Например, эскимосы. Они ведь любят те места, где живут.

— Сомневаюсь.

— Вспомни: ведь предки эскимосов не были эскимосами, они тоже были иммигрантами. Если ты отправишь своих детишек на Землю в школу, они будут скучать по Ганимеду. Они возненавидят Землю. Они будут слишком много весить, им не понравится воздух, им не понравится климат, им не понравятся люди.

— Гм-м… Слушай, Джордж, а тебе-то тут нравится? Ты доволен, что мы сюда приехали?

Долгое время папа молчал. Наконец, он ответил:

— Я тревожусь за Пегги, Билл.

— Ага, я знаю. Но как насчет тебя самого — и Молли?

— За Молли я не волнуюсь. У женщин настроения часто меняются, от них всякого можно ждать. Но к этому привыкаешь, — спохватившись, он тряхнул головой: — Я опаздываю. Иди-ка в дом, и пусть Молли нальет тебе чашку чаю. Потом пойди и взгляни на кроликов. Мне кажется, самка снова собирается принести потомство, а нам не годится терять крольчат.

Он опустил плечи и двинулся к дороге. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и только тогда пошел в дом.