А потом внезапно наступила весна и все пошло хорошо.

Даже зима показалась нам славной, когда она уже миновала. Зимы для нас были необходимы: ведь без замораживания и оттаивания не может развиваться почва, не говоря о том, что многие растения не дают плодов, если не бывает холодной погоды. А уж четыре-то недели дурной погоды может перетерпеть каждый. Когда наступила весна, папа на время оставил свою работу, мы с ним энергично взялись за дело и засадили все наше поле. Я взял напрокат тележку с моторчиком и сеял поперек своих полосок, чтобы «живая почва» распространялась повсюду. Потом пришлось поломать спину, подготавливая овраг к посадке яблонь. Я давно высадил те семена, которые дал мне папа Шульц, сначала выращивал их в комнате у Шульцев, потом в нашем доме. Шесть из них проросли и теперь достигли почти двух футов в высоту.

Я решил попытаться пересадить их в открытый грунт. Возможно, к следующей зиме придется опять взять их в комнату, но пока стоило выпустить их на волю. Папа тоже заинтересовался моими дерзкими опытами, правда, не только ради плодов — он мечтал получить строительный материал. Строить из дерева вроде бы уже не модно, но попробуйте обойтись без него. Наверно, Джорджу не давала покоя картина, как горы Биг Рок-Кэнди покрываются высокими стройными соснами… в один прекрасный день, в один прекрасный день. Так что мы заложили толстый слой почвы, устроили дренаж и, замахнувшись далеко в ширину, внесли в почву большое количество накопившегося за зиму компоста и добавили немного нашей драгоценной насыщенной земли. Когда мы закончили работу, места было достаточно для двадцати деревьев, а мы посадили там шесть наших маленьких детенышей. Пришел папа Шульц и произнес над ними слова благословения.

Потом мы вошли в дом, чтобы он поздоровался с Пегги, и заполнили почти всю ее крошечную комнатку. Джордж обычно говорит, что, когда папа Шульц вдыхает, давление сразу падает. Немного позже папа разговаривал с папой Шульцем в гостиной и, когда я проходил мимо, Джордж остановил меня:

— Билл, — спросил он, — тебе бы не хотелось прорезать здесь окошко?

Он указал на глухую стену. Я так и вылупился на него:

— Ты что? А как же мы будем согревать дом?

— Я имею в виду настоящее окошко, застекленное.

«Ничего себе!» — подумал я. Никогда в жизни я не жил в доме с настоящими окнами: мы всегда снимали городскую квартиру. Я, конечно, видел окна — в деревенских домах на Земле, но на Ганимеде не было ни единого окошка, и мне никогда не приходило в голову, что оно вообще может быть.

— Папа Шульц собирается прорубить окошко в своем доме. Я и решил, что славно, должно быть, сидеть тут в комнате у окна и любоваться озером в светлые фазы, — объяснил папа.

— Чтобы дом стал домом, нужны окна и камины, — безмятежно изрек папа Шульц. — Теперь, когда мы изготовляем стекло, я надеюсь наслаждаться видом из окна.

Джордж кивнул:

— Триста лет наша раса застекляла окна. А потом люди заперлись в коробках с кондиционированным воздухом и вместо естественного пейзажа стали глазеть на дурацкие картинки в телевизоре. С таким же успехом можно жить и на Луне, как в этих земных комнатах.

Идея была неожиданной, но казалась вполне здравой. Я знал, что в городе стекло изготовляется. Джордж говорит, что изготовление стекла — одно из древнейших ручных ремесел, если не самое древнее, и определенно одно из простейших. Но я-то думал о стекле, имея в виду бутылки и тарелки, а вовсе не оконные стекла. В магазине уже продавались стеклянные банки, раз в десять дешевле, чем привозные. Вид из окна — это была славная идея. Можно прорезать одно окно на юг и любоваться озером, а другое на север, чтобы смотреть на горы. Ведь я смогу даже проделать окно в потолке, лежать в постели и любоваться Юпитером! Уймись, Уильям, сказал я себе, ведь этак следующий дом ты целиком из стекла выстроишь! Когда папа Шульц ушел, я заговорил с Джорджем.

— Послушай, — сказал я, — любоваться видом из окна — идея, конечно, замечательная, особенно из комнаты Пегги. Но сможем ли мы это потянуть?

— Думаю — сможем, — сказал он.

— Я имею в виду, сможем ли мы потянуть это так, чтобы тебе не пришлось снова поступать на работу в городе? Ты же там служил уже просто до потери сознания. Теперь такой необходимости нет — ферма нас прокормит.

Он кивнул:

— Как раз собирался с тобой об этом потолковать, Билл. Я уже решил бросить почти всю работу в городе, кроме вечерних классов, по субботам буду преподавать.

— Это тебе необходимо?

— Понимаешь, Билл, мне нравится преподавать инженерное дело. И пусть тебя не волнует стоимость этого стекла: мы его получим бесплатно. Твоему старику кое-что полагается за то, что он наладил стекольный завод. «Не заграждай рта у вола молотящего», — процитировал он. — А теперь нам с тобой лучше заняться делом: на пятнадцать часов назначен дождь.

Наверно, недели через четыре после этого все луны выстроились в ряд. Это целое событие, которое происходит крайне редко. Ганимед, Каллисто, Ио и Европа выстраиваются по линеечке, и все находятся по одну сторону от Юпитера. Каждые семьсот два дня они составляют почти прямую линию, но все же это «почти» сохраняется. Видите ли, у них у всех разные периоды обращения, от неполных двух дней для Ио до двух с лишним недель для Каллисто, и соотношение их периодов не очень точно выражается в целых числах. Кроме того, их орбиты имеют разные эксцентриситеты и лежат не совсем в одной плоскости. Так что истинно прямая линия получается очень редко — почти никогда. Помимо всего прочего, эта прямая линия включала еще и Солнце; а уж такое происходит только в полную фазу Юпитера.

Мистер Хукер, главный метеоролог, объявил, что по произведенным расчетам подобная совершенно прямая линия повторится снова не раньше чем через двести тысяч лет. Так что вы поймете, до чего нам всем не терпелось на нее посмотреть. Ученые, участники проекта «Юпитер», тоже ждали этого события и вооружились аппаратурой до зубов. Все это происходило в полную фазу Юпитера и означало не только то, что шестое небесное тело — Солнце — включится в прямую линию, но и то, что нам удастся это наблюдать. Тени Ганимеда и Каллисто будут падать на Юпитер, а Ио и Европа в это время окажутся между нами и Юпитером. Полная фаза наступает в шесть утра в субботу, поэтому мы все поднялись спозаранку, в половине пятого, а в пять уже вышли на улицу. Мы с Джорджем вынесли Пегги на носилках под куполом. Как раз вовремя подоспели.

Была роскошная ясная ночь, самая светлая, какая только возможна. Юпитер горел у нас над головами, точно охваченный пожаром воздушный шар. Ио только что почти «поцеловала» край Юпитера — это называют «первым контактом». Европа уже чуть вошла в его восточный край, и мне пришлось напрячь зрение, чтобы ее увидеть. Если луна находится не в полной фазе, нетрудно бывает ее разглядеть, когда она проходит через Юпитер; но при полной фазе она имеет тенденцию размываться и смешиваться с фоном. Однако обе, Ио и Европа, сияли чуточку ярче Юпитера. Кроме того, они нарушили картину полос Юпитера, и это тоже помогало их разглядеть. На фоне планеты, но все-таки с восточной стороны, скажем, на полпути к центральной точке Юпитера, — находились тени Ганимеда и Каллисто. Я не смог бы их отличить друг от друга, если бы не знал, что тень Ганимеда ближе к востоку. Они были просто маленькими черными точками: три тысячи миль или около того — ничто по сравнению с шириной Юпитера в восемьдесят девять тысяч миль, их там едва можно было различить. Ио выглядела чуточку крупнее, чем эти тени. Европа казалась почти вдвое меньшей — примерно так же видна с Земли Луна.

Мы ощутили легкий подземный толчок, но ничуть не встревожились: мы уже привыкли к толчкам. Кроме того, примерно в то же время Ио «поцеловалась» с Европой. С этого времени и до самого конца зрелища Ио постепенно соскальзывала под — или за — Европу. Они проползали по поверхности Юпитера: луны — очень быстро, а тени скользили медленно. Пока мы находились во дворе, а это продолжалось немногим более получаса, две тени поцеловались и начали сливаться. Ио наполовину скрылась за Европой и казалась большой опухолью у нее на боку. Они были почти на полпути к центру, а тени даже ближе. Как раз перед тем, как наступило шесть часов, Европа (Ио уже больше не была видна, Европа полностью ее закрыла) поцеловала тень, которая к этому времени слилась в одну круглую темную поверхность.

Четыре или пять минут спустя тень выползла на верхушку Европы, все они стояли на одной линии — и я сознавал, что наблюдаю совершенно необычное зрелище, что ничего удивительнее этого я никогда за всю мою жизнь не увижу. Солнце, Юпитер и четыре его самые крупные луны составляли совершенно прямую линию.

Я глубоко вздохнул, не знаю уж, как долго я задерживал дыхание.

— Вот это да! — только и мог подумать и вымолвить я.

— Вполне разделяю твои чувства, Билл, — отозвался папа. — Молли, не пора ли нам унести Пегги в дом? Боюсь, что она начала мерзнуть.

— Да, — согласилась Молли. — Да и я тоже.

— А я сейчас пойду на озеро, — отозвался я.

Разумеется, ожидался грандиознейший прилив. Пока озеро было слишком маленьким, чтобы прилив в нем можно было заметить, но я сделал отметку и надеялся замерить его величину.

— Не заблудись в темноте, — крикнул мне вслед папа.

Я не ответил. Глупое замечание не требует ответа.

Я уже добрался до конца дороги и прошел, должно быть, с четверть мили еще, когда ударил подземный толчок. Он опрокинул меня навзничь — такой мощный толчок я испытал в жизни впервые. В Калифорнии бывали сильные толчки, но они не шли ни в какое сравнение с этим. Долго я лежал вниз лицом, вцепившись в скалу ногтями и пытаясь заставить ее стоять неподвижно. Все качалось, словно у меня был приступ морской болезни. Качалось, качалось и качалось, а вместе с качанием раздавался шум — глубокое басовое грохотание, сильнее, чем гром, и гораздо более зловещее. Скала качнулась и ударила меня в бок. Я вскочил и умудрился каким-то образом устоять. Земля все еще качалась, и грохот продолжался. Я повернул к дому, побежал — это напоминало танец на поверхности дрейфующей льдины. Дважды я падал и снова поднимался. Весь фасад дома обвалился. Крыша покосилась и висела под немыслимым углом.

— Джордж! — завопил я. — Молли! Где вы?

Джордж услышал меня и появился из другой части дома. Теперь я увидел его за покореженной крышей. Он ничего не сказал. Я кинулся к тому месту, где он стоял.

— С тобой все в порядке? — спросил я.

— Помоги мне вытащить Молли, — он запыхался.

Позже я узнал, что Джордж вошел в дом вместе с Молли и Пегги, помог Пег выбраться из носилок и вернуться к себе в комнату, а после снова вышел во двор, предоставив Молли готовить завтрак. Толчок настиг его, когда он возвращался из амбара. Но в тот момент у нас не было времени все это выяснить — мы кинулись голыми руками растаскивать камни, каждый из которых скауты взгромождали наверх вчетвером, дружно покрывая наш дом крышей. Джордж все время кричал:

— Молли! Молли, ты где?

Она лежала на полу у каменного кухонного стола, на который навалилась крыша. Мы освободили ее. Джордж пробрался к ней через обломки:

— Молли! Молли, родная!

Она открыла глаза:

— Джордж!

— Ты цела?

— Что случилось?

— Толчок. С тобой все в порядке? Ты не ранена?

Она села, морщась, будто у нее что-то болело, и сказала:

— Я… кажется, я… Джордж! Где Пегги? Вытащи Пегги!

Комната Пегги устояла: бетонные укрепления выдержали, в то время как остальные части дома обвалились. Папа настоял на том, чтобы сначала мы вытащили Молли на воздух, а потом уж стали растаскивать камни, которые мешали проникнуть в шлюз перед комнатой Пегги. Внешняя дверь шлюза сорвалась с прокладки и была широко распахнута — не вовнутрь, как всегда, а наружу. Внутри шлюза было темно: туда не проникал свет Юпитера. Я не мог ничего разглядеть, но когда толкнул внутреннюю дверь, она не поддалась.

— Не могу ее с места сдвинуть, — пожаловался я. — Принеси свет.

— Наверное, давление воздуха ее все еще держит. Покричи Пегги, чтоб забралась в носилки, и мы выпустим из комнаты воздух.

— Мне нужен свет, — повторил я.

— Нет у меня освещения.

— Разве у тебя нет фонарика?

У меня-то фонарик с собой был, когда я отправился на озеро, во время темной фазы мы всегда носили их с собой, но я его где-то обронил во время толчка. Папа повспоминал, потом пробрался через обломки и скоро вернулся.

— Нашел между амбаром и домом, — сказал он. — Наверно, я его уронил.

Он направил свет фонарика на внутреннюю дверь, и я смог оценить ситуацию.

— Выглядит скверно, — тихо сказал папа. — Взрывная декомпрессия.

Между верхней частью двери и дверной коробкой зияла дыра, сквозь которую можно было просунуть палец. Значит, дверь держало не давление, ее заклинило. Папа позвал:

— Пегги! Ох, Пегги, милая, ты меня слышишь?

Ответа не было.

— Возьми фонарик, Билл. И отойди.

Он отступил назад, потом навалился на дверь плечом. Она чуть подалась, но не открылась. Он сильно ударил ее, дверь распахнулась, и Джордж упал на четвереньки. Он с трудом поднялся, пока я светил ему фонариком. Пегги лежала, наполовину свесившись с кровати, будто пыталась встать — и отключилась. Голова ее свисала, и на пол изо рта стекала струйка крови.

Молли появилась сразу же вслед за нами, они с папой положили Пегги на носилки, и папа поднял давление. Пегги была жива: она дышала, задыхалась и брызгала на нас кровью, когда мы пытались ей помочь. Потом заплакала. После того как мы устроили над ней купол, она, кажется, успокоилась — или снова потеряла сознание. Молли ревела, но не устраивала никакой лишней суматохи. Папа выпрямился, вытер лицо и сказал:

— Берись, Билл. Надо отнести ее в город.

Я ответил:

— Да, — и взялся за один конец носилок.

Молли держала фонарик, а мы несли носилки и пробирались через нагромождение камней, которое раньше было нашим домом. Во дворе мы на минутку поставили носилки, и я огляделся. Я посмотрел вверх на Юпитер: тени все еще лежали на его поверхности, а Ио и Европа еще не добрались до западного края. Все происшествие заняло не больше часа. Но не это занимало меня, а то, что небосвод выглядел как-то странно. Звезды светили слишком ярко, и их было слишком много.

— Джордж, — позвал я, — что это случилось с небом?

— Сейчас не время… — начал было он. Но вдруг осекся и очень медленно произнес: — Великий Боже!

— Что такое? — спросила Молли. — В чем дело?

— Назад в дом, все, живо! Нужно забрать всю одежду, какую мы сможем найти! И одеяла.

— Как? Почему?

— Тепловая ловушка! Она не действует — наверно, землетрясение повредило энергетическую установку.

Мы снова начали раскапывать развалины, пока не нашли все, что могло пригодиться. Трудно было только отодвигать камни, сборы не заняли много времени, мы ведь хорошо знали, где у нас что лежит. Одеяла нужны были для Пегги: папа туго обернул ими носилки, точно кокон, и как следует привязал.

— О'кей, Билл, — сказал он. — Теперь — живо вперед.

И вот тут я услышал мычание Мэйбл. Я остановился и посмотрел на папу. Он тоже остановился в нерешительности.

— О, черт возьми! — я впервые слышал, чтобы он ругался. — Не можем же мы оставить ее тут замерзать: она член нашей семьи. Давай, Билл, пошли!

Мы снова поставили носилки и помчались к амбару. Вместо него мы нашли груду обломков, но по жалобному мычанию Мэйбл мы определили, где она. Мы стащили с нее крышу, и она поднялась на ноги. Кажется, она была невредима, но не могла взять в толк, что происходит. Она смотрела на нас с негодованием. Порядочно времени ушло, чтобы вытащить ее из стойла: папа тащил, а я выталкивал ее сзади. Папа отдал веревку Молли.

— А куры? — спросил я. — А кролики?

Некоторых из них раздавило, другие разбрелись по двору. Я почувствовал, как один из кроликов шмыгнул у меня из-под ног.

— Некогда! — рявкнул папа. — Невозможно взять их, все, что мы могли бы для них сделать — это их перерезать. Пошли!

Мы направились к дороге. Молли возглавляла шествие, ведя и таща Мэйбл и неся фонарик. Нам нужен был свет. Ночь, только что казавшаяся слишком яркой и ясной, внезапно нахмурилась. Вскоре мы перестали видеть Юпитер, а потом стало невозможно разглядеть даже собственные пальцы на руке. Дорога под ногами сделалась мокрой: не от дождя, но от внезапной росы. Холод заметно крепчал. А потом хлынул дождь, упорный и холодный. Вскоре он перешел в мокрый снег. Молли отступила назад:

— Джордж! Мы уже дошли до поворота к Шульцам? — спросила она.

— В этом нет толку, — объяснил он ей. — Мы должны положить ребенка в больницу.

— Я не об этом. Разве не надо их предупредить?

— Они не пострадают. У них устойчивый дом.

— Но холод!

— А-а.

Он понял, что она имела в виду, и я тоже, когда об этом подумал. Теперь, когда нет тепловой ловушки, а энергетическая установка разрушена, колония в скором времени будет похожа на ящик, набитый льдом. Какой прок в приемнике энергии у вас на крыше, если нет энергии, которую можно принимать? Будет становиться все холоднее, холоднее и холоднее…

А потом еще холоднее. И еще.

— Продолжаем двигаться, — неожиданно приказал папа. — Решим, что делать, когда подойдем туда.

Но мы ничего не решили, потому что так и не нашли того поворота. К этому времени снег летел нам в лицо, и поворота мы, должно быть, попросту не заметили. Теперь снег был сухой, и острые иголочки больно жалили лицо. Я начал считать шаги, когда мы миновали стены из лавы, отмечающие место, откуда новая дорога вела к нашему дому, а в другую сторону — дальше, к другим фермам. Насколько я могу судить, мы прошли миль пять, когда Молли остановилась.

— В чем дело? — закричал папа.

— Дорогой, — ответила она, — я не могу найти дорогу. Кажется, я заблудилась.

Я расшвырял снег ногой. Под ним была обработанная земля — совсем мягкая. Папа взял фонарик и посмотрел на часы.

— Мы, должно быть, прошагали миль шесть, — объявил он.

— Пять, — поправил я его. — Самое большее — пять с половиной.

Я объяснил им, что считал шаги. Папа подумал.

— Мы подошли как раз к тому месту, где дорога идет на одном уровне с полем, — заключил он. — Отсюда не больше мили или полмили до ущелья через хребет Кнайпера. После ущелья мы не можем заблудиться. Билл, возьми-ка фонарик и отойди на сто шагов вправо, а потом поверни назад влево. Если это не поможет, двинемся дальше. И, Бога ради, возвращайся по своим собственным следам — иначе ты не сумеешь отыскать нас в этом буране.

Я взял фонарик и отправился. Поворот вправо ничего не дал, хотя я прошел сто пятьдесят шагов вместо ста. Я вернулся, рассказал о своей неудаче и начал сначала. Папа пробурчал мне в ответ нечто невразумительное: он сосредоточенно что-то делал с носилками. На двадцать третьем шаге влево я нашел дорогу. Она шла ниже уровня поля на добрый фут; я оступился, упал и чуть не потерял фонарик. Наконец, мне удалось подняться, и я вернулся к ним.

— Хорошо! — сказал папа. — Просунь-ка шею вот в это.

«Это» оказалось нечто вроде ярма, которое он смастерил из связанных одеял, так что образовалось нечто похожее на веревку, прикрепленную к носилкам. Просунув туда шею, я смог взять тяжесть ноши себе на плечи и только чуть-чуть придерживать носилки руками за свой конец. Носилки были не такие уж тяжелые, но руки у нас начали застывать от мороза.

— Здорово! — похвалил я. — Но послушай, папа, пусть Молли возьмется за твой конец.

— Чушь!

— Вовсе не чушь. Молли вполне в силах это сделать — правда, Молли? А ведь ты знаешь эту дорогу лучше нас, ты же много раз топал по ней в темноте.

— Билл прав, дорогой, — мгновенно откликнулась Молли. — Вот, возьми Мэйбл.

Папа уступил, взял фонарик и веревку Мэйбл. Корова отказывалась идти и пыталась сесть. Кажется, папа пнул ее под зад и стукнул по шее. Она была оскорблена в лучших чувствах, потому что не привыкла к такому обращению, особенно от папы. Но ублажать ее не было времени: становилось все холоднее. Мы двинулись дальше. Не знаю уж, каким образом папа отыскивал дорогу, но он с нее не сбивался. По моим подсчетам, мы прошли еще с час и оставили далеко позади ущелье Кнайпера, когда Молли споткнулась, ноги под ней словно бы подкосились, и она упала на колени прямо в снег.

Я тоже остановился и сел: вымотался я ужасно. Хотелось сидеть и больше никогда не вставать, и пусть себе валит на меня снег. Папа вернулся, обнял Молли и уговорил ее снова взять Мэйбл: нельзя было допустить, чтобы корова пропала на этой равнине. Молли пыталась спорить, но папа ни слова не говоря просто снял петлю с ее плеч. Потом он подошел к носилкам, отогнул с купола одеяло, посветил внутрь фонариком и тут же завернул одеяло на место. Молли спросила:

— Ну, как она?

Папа ответил:

— Еще дышит. Глаза раскрыла, когда свет упал ей на лицо. Пошли дальше.

Он надел на себя петлю, а Молли подхватила веревку и фонарик. Молли не могла видеть то, что увидел я: пластик купола изнутри покрылся изморозью. Папа не видел, как Пегги дышит, он не видел ничего. Я довольно долго думал об этом. Прав ли был папа, солгав? Лжецом он не был, это уж точно, — и все-таки… Тогда мне казалось, что такая ложь в тот момент была лучше правды. Сложно это все. Вскоре я об этом совсем забыл: я был занят только тем, что ставил одну ногу впереди другой и считал шаги. Я больше не ощущал своих ног. Папа остановился, и я уперся в свой конец носилок.

— Слушайте, — сказал он.

Я прислушался — и до меня донесся глухой грохот.

— Толчок?

— Нет. Тише. — Потом он добавил: — Это там, ниже по дороге. А ну, с дороги, все! С дороги! Вправо!

Грохот усилился, и вскоре я различил свет на снегу, позади того места, где мы только что прошли. Папа тоже увидел свет, он ступил на дорогу и начал размахивать фонариком. Грохот умолк прямо перед ним, это оказалась камнедробилка, и она вся была нагружена людьми, люди цеплялись за нее со всех сторон и даже сидели верхом на лопате. Водитель заорал:

— Забирайтесь! Живо!

Тут он увидел Мэйбл и добавил:

— Никакой скотины.

— У нас тут носилки с моей больной дочкой, — заорал ему папа. — Мы нуждаемся в помощи.

Произошло некоторое смятение, потом водитель приказал двоим мужчинам сойти и помочь нам. В этой суматохе папа куда-то исчез. Только что Молли держала Мэйбл за веревку, и вот уже папа исчез — и корова вместе с ним. Мы взгромоздили носилки на лопату, и несколько мужчин подперли их плечами. Я не мог понять, что случилось с папой, и думал, что, может быть, надо спрыгнуть и поискать его, но тут он появился из темноты и вскарабкался рядом со мной.

— Где Молли? — спросил он.

— Наверху. А где же Мэйбл? Что ты с ней сделал?

— С Мэйбл все в порядке.

Он сложил нож и сунул его в карман. Я не задавал больше вопросов.