Когда мы находились в пути уже пятьдесят три дня и до Ганимеда оставалась всего неделя, капитан Харкнесс заставил корабль прецессировать, и мы могли видеть, куда направляемся, — мы, то есть пассажиры, для астронавтов это было без разницы. Понимаете ли, ось «Мэйфлауэра» была направлена почти точно к Юпитеру, а факел — назад, к Солнцу. Так как смотровые иллюминаторы расположены друг от друга под углом в девяносто градусов, мы все время могли разглядывать большую часть неба, но оно не было у нас в поле зрения ни впереди, на пути к Юпитеру, ни позади, по направлению к Солнцу. Теперь капитан наклонил корабль на девяносто градусов, и мы крутились, если можно так выразиться, вокруг линии нашего полета. Таким образом, можно было видеть и Солнце, и Юпитер из любого иллюминатора, хотя и не одновременно.

Юпитер уже превратился в крошечный ярко-оранжевый диск. Некоторые мальчишки клялись, что различают луны. Если честно, лун я не видел, во всяком случае, первые три дня после того, как капитан прецессировал корабль. Но все равно было так здорово получить возможность разглядывать Юпитер. Марса по дороге мы так и не обнаружили, потому что Марс оказался за Солнцем, на расстоянии трехсот миллионов миль от нас. Мы ничего не видели, кроме прежних звезд, которые видны и с Земли. Даже астероиды не показывались.

На то имелась причина. Когда мы сошли с орбиты станции «Нью-Йорк-Верх», капитан Харкнесс вовсе не направил «Мэйфлауэр» по прямой туда, где будет находиться Юпитер, когда мы прибудем; вместо этого он поднял корабль над плоскостью эклиптики в северном направлении, поднял достаточно высоко, чтобы миновать пояс астероидов. Всем известно, что метеориты не представляют собой реальной опасности в космосе. Если только пилот не делает заведомой глупости, например не ведет свой корабль прямо сквозь голову кометы, практически почти невозможно столкнуться с метеоритом. Слишком между ними большое расстояние.

С другой стороны, пояс астероидов составляет значительную часть небесных отбросов. Старые корабли с ядерными двигателями обычно проходили через этот пояс наудачу, и ни один из них ни разу ни на что не наткнулся. Но капитан Харкнесс, имея в своем распоряжении буквально всю энергию мира, предпочитал для верности астероиды обойти. Так как мы пояс астероидов обогнули, что-нибудь могло бы в нас врезаться, только уж если, как говорится, волк в лесу сдохнет.

Так вот, этот самый волк-то и сдох. В нас что-то врезалось.

Это случилось сразу после подъема (по времени палубы А), как раз я заправлял свою койку. В руках я держал скаутскую форму и собирался сложить ее и сунуть под подушку. Я ее не носил потому, что у других-то ведь не было формы, чтобы являться в ней на скаутские сборы. Но я все еще держал ее у себя в постели.

Вдруг я услыхал самый жуткий шум, какой когда-либо раздавался в моих в ушах. Точно из ружья кто-то выстрелил прямо у меня над ухом, и еще кто-то хлопнул стальной дверью, а какой-то великан разрывал и разрывал целые ярды материи, и все это одновременно.

Потом остался только звон в ушах, голова закружилась и на меня будто столбняк напал. С трудом я помотал головой, посмотрел вниз — оказалось, что я гляжу на свежую дыру в корабле, прямо у меня под ногами, величиной с кулак. Вокруг нее топорщилась изоляция, а в середине дыры я увидел черноту. Потом в ней промелькнула звезда, и я понял, что смотрю прямо в космос.

Что-то сильно шипело.

Не помню, чтобы я вообще о чем-нибудь в тот момент подумал. Я только скомкал свою форму, сел на корточки и сунул ее в дыру. С минуту казалось, что ее туда засосет, потом она сбилась в комок, застряла и дальше не пошла. Но воздух все еще выходил из корабля. Наверно, только в тот момент я и осознал, что мы теряем воздух и что задохнемся в вакууме. Кто-то визжал и кричал у меня за спиной, что его убили, а по всему кораблю объявляли тревогу. Невозможно было проследить за собственными мыслями. Герметическая дверь нашей каюты автоматически захлопнулась, зало-жилась прокладками — и мы оказались запертыми.

Это меня до смерти перепугало.

Понимаю, что это было необходимо. Понимаю, что лучше уж запечатать одно отделение, обрекая на смерть находящихся в нем людей, чем дать погибнуть всему кораблю, — но ведь я сам, лично, оказался в этом отделении. Наверно, у меня не героическая натура. Я чувствовал, как давление воздуха выталкивает наружу затычку, сделанную из моей формы. Какой-то частичкой мозга я припоминал, что форму рекламировали как «пригодную в тропиках самовентилирующуюся ткань», и пожалел, что она не сделана из твердой плащевой пластиковой ткани. Я боялся нажать на нее посильнее: как бы она не улетела совсем и не оставила нас тут дышать вакуумом. Я бы отдал десерты на десять лет вперед в обмен на один клочок резины размером с мою ладонь.

Крики было затихли, но ненадолго. Эдвардс Крикун бился в герметично закрытую дверь и выл:

— Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда!

На фоне всего этого шума раздался голос капитана Харкнесса, он вызывал через громкоговоритель:

— Эйч-двенадцать! Эйч-двенадцать! Доложите! Вы меня слышите?

И тут все заговорили одновременно.

Я во весь голос взревел:

— Тихо!

И через секунду действительно стало тихо. Пиви Бранн, один из моих «щенков», стоял передо мной и смотрел на меня круглыми глазами:

— Что случилось, Билли? — спросил он.

Я сказал:

— Дай-ка мне подушку с одной из коек. Живо!

Он сглотнул и выполнил приказание. Я сказал:

— Сними наволочку, быстро!

Он так и сделал, только очень долго возился, и протянул ее мне — но у меня не было свободной руки. Я сказал:

— Положи ее мне на руки!

Это была обыкновенная подушка из мягкой пенистой резины. Я вытащил из-под нее одну руку, потом другую, а потом встал на нее коленями и прижал руками. Она немного прогнулась в середине, и я уже испугался, как бы она не прорвалась, но она выдержала.

Крикун опять завопил, а капитан Харкнесс все еще просил, чтобы кто-нибудь из каюты эйч-двенадцать объяснил ему, что происходит. Я снова заорал:

— Тихо! — потом добавил: — Кто-нибудь, стукните Крикуна и заставьте его замолчать!

Идея получила всеобщее одобрение. Трое ребят. кинулись ее выполнять.

— Теперь все молчите, — приказал я. — Долго молчите. Если Крикун еще раз откроет рот, стукните его снова. — Я постарался набрать в легкие побольше воздуха и произнес: — Эйч-двенадцать докладывает!

Голос капитана спросил:

— Что у вас за ситуация?

— В корабле дыра, капитан, но мы ее заткнули.

— Это как же? И дыра, она что — большая?

Я объяснил ему — и это было все, что требовалось. Добраться до нас было нелегко, потому что — я только после это обнаружил — наш отсек коридора был изолирован герметичными дверями, а это означало, что им пришлось эвакуировать всех людей из двух кают по обе стороны от нас и напротив. Но вскоре двое мужчин в скафандрах открыли нашу дверь и выставили всех ребят, кроме меня. Потом вернулись. Один из них был мистер Ортега.

— Теперь можешь встать, паренек, — сказал он, и через шлем его голос доносился словно откуда-то издалека.

Второй мужчина сел на корточки и продолжал держать подушку вместо меня. Мистер Ортега держал под мышкой большую металлическую пластину. На одном боку у нее была липкая прокладка. Я хотел остаться и посмотреть, как он будет ставить эту заплату, но он вывел меня из каюты и закрыл дверь. Коридор снаружи был пуст, но я постучал в герметически закрытую дверь, и меня впустили в то помещение, где ждали остальные. Оци хотели знать, что происходит, но я не мог сообщить им никаких новостей, потому что меня выставили. Немного спустя мы почувствовали себя легкими, и капитан Харкнесс объявил, что на короткое время корабль перестает вращаться.

Мистер Ортега и второй мужчина вышли и поднялись в рубку управления. Вскоре после этого вращение совсем прекратилось и меня замутило. Капитан Харкнесс транслировал через корабельную систему оповещения все переговоры с людьми, которые вылезли наружу, чтобы чинить дыру, но я ничего не слушал. Пусть-ка попробует кто угодно чем-то интересоваться, когда его так мутит.

Вращение возобновилось: все вернулись на свои места, и нам разрешили вернуться в нашу каюту. Она выглядела по-прежнему, только лист металла был приварен к тому месту, куда попал метеорит.

Завтрак опоздал на два часа, а уроков у нас в то утро не было.

Вот как случилось, что я второй раз попал на капитанскую мачту.

Там были и Джордж, и Молли, и Пегги, и мистер Арчибальд, скаутский вожатый нашей палубы, и все ребята из моей каюты, и все корабельные офицеры. Остальные обитатели корабля наблюдали происходящее на экранах. Я хотел надеть свою форму, но она была вконец испорчена — порвана и вся в грязных пятнах. Я снял с нее свои знаки различия и выбросил ее в корабельный мусоро-сжигатель.

Первый помощник громко провозгласил:

— Капитанская мачта для наказаний и наград!

Все вроде как подтянулись, вошел капитан Харкнесс и встал перед нами. Папа вытолкнул меня вперед. Капитан посмотрел на меня и спросил:

— Уильям Лермер?

— Да, сэр! — отчеканил я.

Он сказал:

— Я прочту выдержку из вчерашней записи в бортовом журнале: «Двадцать первого августа в ноль-семь-ноль-четыре по стандартному времени, курсируя в свободном полете согласно плану у корабль был пробит мелким метеоритом. Предохранительные люки сработали удовлетворительно, и отделение, которое оказалось пробито — каюта эйч-двенадцать, — было изолировано без серьезной потери давления во всем корабле. Отделение эйч-двенадцать — спальня; там во время аварии находилось двадцать пассажиров. Один из пассажиров, Уильям Дж. Лермер, наложил временную заплату из материалов, которые нашел под рукой, и ему удалось поддерживать достаточный уровень давления, чтобы люди могли дышать, пока до них сумели добраться ремонтники. Его сообразительность, быстрая реакция и точные действия спасли жизни всех, кто был в отделении».

Капитан поднял голову от журнала и продолжал:

— Заверенная копия этой записи с подписями свидетелей будет переслана в Межпланетный Красный Крест с рекомендациями для незамедлительных действий. Другую копию мы вручим тебе. Мне нечем тебя наградить, вот разве что словами — прими мою сердечную благодарность. Я знаю, что говорю не только от имени офицеров, но и от лица всех пассажиров, особенно от родителей тех ребят, которые были в твоей каюте.

Он сделал паузу и поманил меня пальцем, чтобы я подошел поближе. И тихим голосом продолжил, обращаясь ко мне одному:

— Это действительно была отличная работа. Ты был на высоте. Имеешь право гордиться.

Я сказал, что считаю — мне просто повезло. Он ответил:

— Возможно. Но такое везение приходит к человеку, только когда он к нему готов, — он еще помолчал, потом спросил: — Лермер, ты когда-нибудь подумывал о том; чтобы учиться на космонавта?

Я ответил: наверно, думал, но никогда не относился к этому всерьез. Он сказал:

— Ладно, Лермер, если когда-нибудь так решишь, дай мне знать. Всегда можешь до меня добраться через Пилотскую Ассоциацию, Луна-Сити.

На этом проведение мачты закончилось, и мы пошли: мы с Джорджем вместе, а Молли и Пегги следом за нами. Я слышал, как Пегги говорила:

— Это мой брат!

Молли ее остановила:

— Молчи, Пегги. И не показывай на него пальцем.

Пегги обиделась:

— А почему нет? Он же и есть мой брат — что, разве не так?

Молли сказала:

— Да, правда, но не надо его смущать.

А я вовсе и не смущался.

Позже мистер Ортега разыскал меня и вручил маленький скрученный обломок металла величиной с пуговицу.

— Это все, что от него осталось, — сказал он, — но я решил, что тебе захочется его иметь — это тебе хоть как-то возместит твою испорченную скаутскую форму.

Я поблагодарил его и сказал, что ничего, пусть моя форма погибла, она ведь и мою шею тоже спасла. Я рассмотрел метеорит.

— Мистер Ортега, можно каким-нибудь образом определить, откуда он взялся?

— Не совсем, — ответил он, — разве что ты обратишься к ученым ребятам и попросишь его разрезать, тогда, может, тебе и удастся что-нибудь выяснить. Если, конечно, ты не возражаешь, чтобы его уничтожить.

Я сказал, что нет, лучше я его сохраню — и так и сделал. Он по-прежнему всегда при мне — карманный сувенир. Ортега продолжал:

— Это или кусочек кометы, или обломок погибшей планеты. Точно трудно сказать, потому что там, где мы были, не должно было оказаться ни того ни другого.

— И все-таки — он там оказался.

— Да, как ты говоришь — оказался.

— Мистер Ортега, почему же поверхность корабля не покрывают броней, чтобы не пропустить такую маленькую штучку? — я вспомнил, как выглядела обшивка корабля, когда ее пробило: она казалась ужасно тонкой.

— Ну, во-первых, этот метеорит — настоящий гигант, такие редко встречаются. А во-вторых, знаешь ли ты что-нибудь о космических лучах, Билл?

— Да, наверно, не так уж много.

— Ты несомненно знаешь, что первичная космическая радиация свободно проникает сквозь человеческое тело и не вредит ему. Это то, с чем мы сталкиваемся здесь, в космосе. Но металл для этих лучей не совсем прозрачен, и, когда они сквозь металл проходят, то выбивают из него много всякого другого — вторичную, третичную и четвертичную космическую радиацию. Радиация развивается лавинообразно и становится уже совсем не безопасной. Она может вызывать мутацию и причинить тебе и твоим потомкам массу вреда. Словом, человеку в космосе всего безопасней, когда его защищает слой поверхности корабля только-только достаточный, чтобы сохранить для него воздух внутри и обезопасить от наружных ультрафиолетовых лучей.

Ближайшие два дня Крикун в каюте особо не возникал, нечего ему было сказать, и я уже решил, что, наверно, он получил хороший урок. Но я ошибся. Однажды я наткнулся на него в одном из нижних коридоров, когда никого рядом с нами не оказалось.

— Хочу с тобой потолковать, — объявил он.

— О’кей, — согласился я. — Выкладывай, что у тебя на уме.

— Воображаешь, что ты очень умный? — спросил он.

Не понравилось мне ни то, что он сказал, ни то, каким тоном он это сделал. Я ответил:

— Вовсе я не не воображаю себя умным. Я и есть умный.

— Ишь ты, воображала нашелся. Хочешь, небось, чтобы я тебе ручку целовал и благодарил за то, что ты мне спас жизнь, да?

Я сказал:

— Ах, вон оно что? Если это тебя волнует, можешь выбросить из головы: я вовсе не для тебя старался.

— Знаю-знаю, — ответил он, — и я тебе нисколько не благодарен, понял?

— Подходяще, — одобрил я. — Вовсе мне ни к чему, чтобы парень вроде тебя считал себя мне благодарным.

Он тяжело задышал:

— С меня хватит! Терпеть еще от тебя…

Следующее, что я почувствовал, был сильный удар кулаком в челюсть. Я упал. На ноги я поднялся с предосторожностями, пытаясь застичь его врасплох. Но это было бесполезно, он снова сбил меня с ног. Я попытался пнуть его лежа, но он вовремя отскочил. После третьего удара я остался лежать надолго. Когда в глазах у меня перестали кружиться звезды, он уже исчез — а я так и не успел его даже пальцем тронуть. Я никогда не был силен в драках: обычно я все еще работаю языком, когда давным-давно пора пустить в ход кулаки. Я пошел к бачку в водой и умылся. Тут неведомо откуда появился Хэнк и спросил, какого дьявола я тут делаю. Я сказал ему, что наткнулся головой на дверь. Папе я сказал то же самое.

Крикун больше меня не беспокоил, и мы с ним с тех пор не разговаривали. В эту ночь я долго лежал без сна, пытаясь разобраться в том, что произошло. И не мог. Тот парень, который выдумал басню насчет того, что «стал сильнее в десять раз, поскольку чист душой», — определенно никогда не встречался с Эдвардсом Крикуном. На мой взгляд, от Крикуна ничего хорошего не дождешься, и я страшно пожалел, что не заткнул его рожей пробитую метеоритом дыру. Я уже и так думал и этак, как бы мне с ним разделаться, но ничего толкового не придумал. Как говорит папа, есть ситуации, из которых просто не существует выхода.