Страны, которую я назвал Тапробаном, строго говоря, не существует, и тем не менее на девять десятых это остров Цейлон (ныне Шри-Ланка). Из послесловия читателю станет ясно, какие географические объекты, исторические события и герои взяты из жизни, — а пока убедительно прошу поверить мне на слово: чем неправдоподобнее рассказ, тем ближе он к действительности.

Название «Тапробан» нередко произносится «Тапробейн», как если бы оно рифмовалось с «Рейн». Между тем еще Мильтон в 4-й книге «Возвращенного рая» писал о сокровищах «Индии, золотого Херсонеса и самого дальнего из индийских островов — Тапробана…».

С каждым прожитым годом корона становилась все тяжелее. Когда преподобный Бодхидхарма Маханаяке Тхеро впервые опустил ее — с такой неохотой! — ему на голову, принц Калидаса поразился тому, что корона почти ничего не весит. Теперь, двадцать лет спустя, король Калидаса с радостью снимал усыпанный драгоценностями золотой обруч, как только позволял этикет.

Впрочем, здесь, на открытой всем ветрам вершине, этикет был почти не нужен: немногие послы или ходатаи испрашивали королевской аудиенции в этой неприступной скальной крепости. Даже те, кто уже проделал путешествие в Як-кагалу, нередко поворачивали обратно от самого подножия верхней лестницы — она вела прямо в пасть льва, который, казалось, вот-вот бросится на вас с утеса. Старый король так и не смог подняться сюда, на этот трон, вознесенный под небеса. Когда-нибудь и Калидаса, быть может, станет слишком немощен, чтобы добраться до собственного дворца. Однако в глубине души он сомневался, что доживет до такого дня: многочисленные враги позаботятся о том, чтобы избавить его от унижений преклонного возраста.

Враги не дремали, враги копили силы. Он бросил взгляд на север, словно уже различал там армии сводного брата, который возвращается в надежде занять запятнанный кровью трон Тапробана. Но нет, армии были еще далеко, за морями, за муссонами; хотя Калидаса куда больше доверял шпионам, чем астрологам, было утешительно знать, что в этом сходятся и те и другие.

Сводный брат, Мальгара, ют уже без малого двадцать лет ждал своего часа, строя козни и домогаясь поддержки заморских властителей. Другой враг, еще более вкрадчивый и терпеливый, затаился гораздо ближе, неустанно наблюдая за Калидасой с юга. До безупречного конуса священной Шри Канды сегодня, кажется, рукой подать. С начала времен гора, вознесшаяся над центральной равниной, внушала благоговение каждому, чьи глаза мерили ее высоту. Калидаса при всем желании не мог забыть об этом гнетущем конусе, о силе, которую он олицетворял собой.

А ведь у Маханаяке Тхеро не было армий, не было трубящих боевых слонов с окованными медью бивнями, способных решить исход любой битвы. Первосвященник был всего-на-всего стариком в оранжевой тоге, единственной собственностью которого оставались чаша для подаяний да пальмовый лист, защищающий его от солнца. Пока монахи и послушники низшего ранга, окружающие старика, распевали гимны, он просто сидел в молчании, скрестив ноги, — и повелевал судьбами королей. И это было странно, очень странно…

Воздух сегодня был настолько прозрачен, что Калидаса без труда различил монастырь — с такого расстояния обитель казалась наконечником стрелы, заброшенной на самую вершину Шри Канды. Обитель вообще не походила на творение человеческих рук и живо напомнила королю о тех, еще более могучих горах, какие он созерцал в дни юности, когда жил на правах полугостя-полузаложника при дворе Махинды Великого. Исполины, охранявшие империю Махинды, все до одного были увенчаны белоснежными шапками, сложенными из сверкающего прозрачного вещества, для которого не было слова в языке Тапробана. Индусы верили, что это вода, только заколдованная, но Калидаса смеялся над их наивными предрассудками.

От монастырских стен его отделяли сейчас всего три дня пути — день по королевской дороге, через леса и рисовые поля, а потом два дня вверх, по бесконечной извилистой лестнице, по которой ему уже не суждено больше взойти: ведь она ведет к единственному врагу, какого он по-настоящему страшится, к единственному, кого никогда не сумеет победить. Подчас он завидовал паломникам, чьи факелы в сумерках сливались в тонкую огненную нить, вьющуюся по склону. Последний нищий мог встретить рассвет на священной вершине и получить благословение богов, — последний нищий, но не он, властитель всего Тапробана.

' Правда, и у него оставались свои, пусть преходящие, радости. За крепостными валами и рвами сверкали на солнце бассейны, струились фонтаны, манили прохладой Сады наслаждений — недаром он отдал за эти сады все достояние своего королевства. А когда сады надоедали, к его услугам были женщины скал — живые, из плоти и крови, правда, он звал их все реже и реже, и бессмертные, верные ему навсегда, с которыми он делился своими думами, — ведь кроме них он не доверял никому.

Где-то на западе прогремел гром. Калидаса повернулся спиной к священной горе и исходящей от нее угрозе, лицом к смутному предвестью дождя. Муссоны в этом году запаздывали, искусственные озера, питающие сложную ирригационную систему острова, почти пересохли. В такую пору даже отсюда, с утеса, следовало бы видеть, как мерцает вода в самом крупном из них, в том, которое его дерзкие подданные так и не отучились называть — ему-то это было известно! — по имени его отца, Паравана Самудра, морем Параваны. Строительство завершили всего тридцать лет назад, после многих десятилетий тяжкого труда. То были счастливые дни: юный принц Калидаса гордо стоял подле своего отца, когда створки шлюзов наконец распахнулись и животворная вода хлынула на истомленную жаждой землю. Трудно найти зрелище отраднее, чем огромное, покрытое легкой рябью зеркало озера, созданного человеком; зеркало отражало купола и шпили Ранапуры, Золотого города — древней столицы острова, которую он забросил ради осуществления своей мечты.

По небу вновь прокатился гром, но Калидаса уже понял, что надежды напрасны. Даже здесь, на вершине Скалы демонов, воздух был по-прежнему тих и безжизнен, не ощущалось и намека на внезапные, беспорядочные порывы ветра, предвещающие начало муссонов. Прежде чем придут дожди, к его заботам, того и гляди, прибавится голод.

— Ваше величество, — прозвучал позади вкрадчивый голос церемониймейстера, — послы готовы в путь. Они хотели бы засвидетельствовать вам свое почтение…

Ах да, эти двое с восковой кожей, которые прибыли из-за западного океана! Жаль отпускать их: чудовищно коверкая тапробанские слова, они поведали ему о многих чудесах света, хотя и признали, что ни одно из них не может соперничать с его дворцом-крепостью в поднебесье.

Калидаса отвернулся от увенчанной белой шапкой горы и иссушенных, дрожащих в мареве равнин и стал спускаться по гранитным ступеням к залу приемов. Казначей королевского двора и его подручные несли за Калидасой драгоценности, слоновую кость и жемчуг — дары высоким, благородным мужам, что ожидают сейчас прощальной аудиенции. Скоро, очень скоро они повезут сокровища Тапробана за моря, в город, столетиями моложе Ранапуры; быть может, эти сокровища хоть на час развеют мрачные мысли императора Адриана.

Преподобный Маханаяке Тхеро не спеша подошел к северному парапету; его тога пылала оранжевым пламенем на белом фоне монастырских стен. Далеко внизу от горизонта до горизонта раскинулась шахматная доска рисовых полей, темнели полоски ирригационных каналов, синевой отливало море Параваны, а еще дальше, за этим внутренним морем, словно призрачные пузыри, парили в воздухе непостижимо огромные, даже на расстоянии, священные купола Ранапуры. Вот уже три десятилетия созерцал он эту панораму, чтобы понять наконец, что ему никогда не удастся постичь всей ее изменчивости и сложности. Краски и контуры менялись с каждым новым месяцем, нет, с каждым пролетевшим облачком. «И даже в тот день, — подумал настоятель, — который назначен мне, чтобы покинуть эту обитель, я непременно найду еще какую-нибудь перемену».

Лишь один штрих портил этот безмятежный ландшафт. Отсюда, с высоты, серая глыба Скалы демонов казалась песчинкой, но песчинкой, чуждой общей красоте. Легенда гласила, что Яккагала — осколок гималайской вершины, склоны которой некогда покрывали целебные травы, и что бог-обезьяна Хануман обронил его, спеша помочь раненым своим товарищам в те давние дни, когда отгремели битвы «Рамаяны».

Разумеется, невозможно было на таком удалении различить детали безумной затеи Калидасы — чуть заметной полоской выделялась лишь стена вокруг Садов наслаждений. Но тот, кто хоть однажды поднялся на Скалу демонов, был уже не в силах забыть ее. И перед мысленным взором Маханаяке Тхеро предстали — так ясно, словно он вновь очутился между ними, — исполинские львиные лапы, вырастающие из отвесной груди утеса, и зубчатые стены над головами потрясенных гостей; поневоле верилось, что на стенах вот-вот появится проклятый людьми король…

Сверху обрушился гром и в мгновение ока поднялся до такого могучего крещендо, будто сама гора тронулась с места. Непрерывные, находящие друг на друга раскаты проносились по небу, замирая где-то на востоке, — но эхо их еще долго отдавалось у горизонта. Никто в целом свете не принял бы такой гром за предвестника близких дождей: до начала сезона дождей оставалось еще три недели, а Служба муссонов никогда не ошибалась больше чем на двадцать четыре часа. Едва грохот смолк, преподобный Маханаяке обернулся к своему спутнику.

— Вот вам и точный расчет входных коридоров, — произнес он с раздражением чуть большим, чем приличествовало воплощению божественной дхармы.— Зарегистрированы ли показания приборов?

Молодой монах бросил несколько слов в микрофон на запястье, дождался ответа и сказал:

— Зарегистрированы. Уровень шума достиг ста двадцати децибел. Еще на пять децибел выше, чем отмечалось раньше.

— Пошлите обычный протест в Центр космического контроля. Выясните, кто несет ответственность за сегодняшний случай — мыс Кеннеди или Гагарин. Или лучше пожалуйтесь в оба адреса. Хотя, конечно, это тоже ничего не изменит…

Смерив взглядом белый инверсионный след, медленно тающий в небе, Бодхидхарма Маханаяке Тхеро — восемьдесят пятый по счету носитель славного имени — вдруг поймал себя на мысли, отнюдь не достойной священнослужителя. Наверное, Калидаса отыскал бы способ вразумить диспетчеров космических линий, озабоченных лишь тем, сколько денег затрачено на килограмм полезного груза. Его способы были весьма доходчивы — посадить на кол, растоптать подковами боевых слонов или бросить в кипящее масло.

Что и говорить, две тысячи лет назад жизнь была много, много проще.

Друзья, ряды которых, увы, редели с каждым годом, называли его Джоан. Остальные если и вспоминали его, то чаще всего по прозвищу Раджа. Полное же его имя вобрало в себя отголоски пяти веков истории: Джоан Оливер де Алвис Шри Раджасингх.

Были времена, когда туристы, осаждавшие Скалу демонов, преследовали его с фотокамерами и магнитофонами, однако новые их поколения уже и не догадывались о том, что когда-то он был едва ли не самым известным человеком во всей Солнечной системе. Он не жалел об утраченной славе — те дни снискали ему благодарность всего человечества. Но они оставили еще и бесплодные сожаления о допущенных некогда ошибках, скорбь о жизнях, которые он не сберег, в то время как кто-то более проницательный или более терпеливый мог бы их сохранить. Конечно, теперь, с высоты пролетевших лет, легко судить о том, какие меры могли бы ^предотвратить Оклендский кризис или вновь объединить, даже против их воли, участников Самаркандского соглашения. Нелепо было корить себя за неизбежные ошибки прошлого, и все же иногда совесть мучила его сильнее, чем старая, все реже напоминающая о себе пулевая рана — память о Патагонии.

Никто не думал, что его отставка продлится так долю.

— Не пройдет и полугода, как вы вернетесь, — предсказывал ему Чу, президент Мирового совета, — Власть засасывает…

— Только не меня, — отвечал он, в сущности не кривя душой.

Он ведь и не искал власти — она сама пришла к нему. К тому же эта власть всегда носила ограниченный характер — была консультативной, а не исполнительной. Всего-навсего посол по особым поручениям, подчиненный непосредственно президенту и Мировому совету, и число его собственных подчиненных не превышало десяти штатных единиц — одиннадцати, если считать еще и компьютер по кличке Аристотель. (До сих пор прямая линия связи соединяла его личный пульт с необъятной памятью Ари и с ячейками, куда поступали сведения текущего характера, и он беседовал с компьютером по нескольку раз в год.) Однако к концу карьеры Раджи совет неукоснительно следовал его рекомендациям, а общественное мнение приписывало ему заслуги, которые зачастую по праву принадлежали скромным безвестным служащим Комиссии по поддержанию мира. Именно деятельность полномочного посла Раджисингха оставалась постоянно в центре внимания: он переезжал из одной «горячей точки» в другую, то подливая масла в огонь чьего-то честолюбия, то предупреждая еще не возникшие пожары, то жонглируя фактами с поистине непревзойденным мастерством. Надо отдать ему должное, он никогда не опускался до прямой лжи это было бы слишком опасно. Без непогрешимой памяти Ари подчас ни за что не удалось бы разобраться в тех хитросплетениях, которые ему поручали распутать во имя мира. Когда дипломатическая игра стала доставлять ему удовольствие, превращаясь в самоцель, он понял, что пора уходить.

Это случилось два десятка лет назад, и он ни разу не пожалел о своем решении. Те, кто предрекал, будто скука преуспеет там, где не страшны испытания властью, попросту не знали этого человека, не понимали его натуры. Он возвратился к полям и лесам своей юности и поселился в километре от нависшей над равниной гигантской скалы, которая была владычицей его детских грез. Мало того, он поставил свою виллу с внутренней стороны широкого рва, опоясывающего Сады наслаждений, и фонтаны, спроектированные архитекторами Калидасы, которые молчали на протяжении двух тысячелетий, теперь плескались буквально во дворе у Джоана. Вода, как встарь, текла сверху по каменным желобам; ничто здесь не изменилось, только цистерны, спрятанные на вершине скалы, наполнялись с помощью электрических насосов, а не руками изнуренных рабов.

Отнять у вечности этот исторический уголок, чтобы обосноваться на покое, — осуществление этого замысла принесло Джоану большее удовлетворение, чем любое достижение за всю политическую карьеру: сбылась почти несбыточная мечта. Потребовалось все его дипломатическое искусство, не исключая легкого шантажа в стенах департамента археологии. Впоследствии вопрос обсуждался даже в Национальном собрании острова; к счастью, недоуменные вопросы парламентариев остались без ответа.

От туристов и студентов, кроме особо назойливых, его защищал ров, и самые нескромные взгляды не в силах были проникнуть за плотную стену деревьев ашока — мутантов, круглый год пылающих яркими цветами. Деревья дали приют трем-четырем семействам обезьян, и ему нравилось наблюдать за ними, хотя время от времени они устраивали набеги на виллу, унося с собой все, что попадалось им под руку, вернее, все, что они могли унести. Тогда ему приходилось рбъявлять короткую межвидовую войну. В ход шли шутихи и магнитофонные записи с криками обезьян об опасности; впрочем, людям эти крики досаждали не меньше, чем их хвостатым родственникам, которые если и удирали, то ненадолго, — обезьяны хорошо усвоили, что человек не причинит им зла.

Неистовый тапробанский закат уже успел разлиться на полнеба, когда маленький трехколесный электромобиль, бесшумно вывернув из-под деревьев, затормозил возле гранитных колонн у парадного входа. (Колонны в стиле Чола периода поздней Ранапуры представляли собой явный анахронизм. Но никто, кроме профессора Саратха, не замечал этого, зато уж профессор не упускал случая высказаться на сей счет.)

Долгий и горький опыт научил Раджасингха не доверять первому впечатлению, но и не пренебрегать им. Отставной посол был почти уверен, что Вэнневар Морган окажется под стать своим творениям — крупным, внушительного вида человеком. Наделе инженер был ниже среднего роста, и с первого взгляда его можно было назвать даже хрупким. Тем не менее его мускулистое тело было крепко сбито, и по лицу, оттененному иссиня-черной шевелюрой, никто не сказал бы, что Моргану уже за пятьдесят. Фотография, извлеченная из тайников памяти Ари, из ее биографического отдела, не слишком отвечала оригиналу: этому брюнету быть бы поэтом-романтиком, или известным пианистом, или, еще лучше, великим актером, способным заворожить своим талантом тысячи зрителей. Раджасингх умел распознавать в человеке силу — это входило в его былые обязанности, и теперь он ни на секунду не усомнился в ее присутствии. «Берегись низкорослых, — нередко повторял он себе, — именно они способны потрясти мир».

Именно с этой мыслью пришло какое-то неприятное предчувствие. Чуть не каждую неделю его навещали и былые друзья и былые враги, чтобы поделиться с отставником новостями или вместе взгрустнуть о прошлом. Он с радостью ждал таких визитов, они вносили в его жизнь определенный распорядок. Но каждый раз он совершенно точно знал и цель предстоящей встречи, и круг вопросов, которые будут на ней подняты. Что же касается Моргана, то, насколько Раджасингх мог судить, между ними не было ничего общего, если не считать интересов, общих для всего человечества. Они никогда не встречались, не переписывались, не говорили по телефону; в сущности, самое имя Моргана было ему едва знакомо. И уж совсем необычным представлялось то обстоятельство, что инженер просил сохранить их встречу в тайне.

Раджасингх согласился на это условие не без внутреннего сопротивления. В мирной жизни, какую он вел теперь, не оставалось места секретности, и ему отнюдь не хотелось, чтобы какая-нибудь сверхважная тайна вселенского масштаба подорвала устои размеренного, хорошо налаженного существования. Он покончил с секретностью раз и навсегда и уже лет десять, если не больше, обходился без персональных телохранителей, отозванных по его же собственной просьбе. Но если разобраться, то его смущало не столько требование секретности, сколько полное неведение о целях визита. Надо думать, главный инженер наземных проектов Всемирной строительной корпорации проделал путь в тысячи километров не ради автографа или светской беседы. Морган, без сомнения, приехал сюда с какой-то определенной целью — и Раджасингх, хоть убей, не мог представить себе с какой.

Даже в те дни, когда он денно и нощно служил обществу, Раджа никогда не имел никаких дел с ВСК; три подразделения корпорации — «Суша», «Море» и «Космос» — были, несомненно, гигантами, но из всех учреждений Мирового сообщества привлекали к себе, пожалуй, наименьшее внимание прессы. Чтобы заставить ВСК выступить перед публикой, нужна была как минимум впечатляющая катастрофа или очередное громкое столкновение с экологами или историками. Последний конфликт такого рода был связан с чудом инженерной мысли XXI века — Антарктическим трубопроводом, призванным перекачивать сжиженный уголь от богатейших полярных месторождений к заводам и электростанциям мира. Поддавшись модной экологической эйфории, ВСК предложила разобрать уцелевший участок трубопровода и вернуть антарктические просторы их исконным хозяевам — пингвинам. И тут на нее обрушились с яростными нападками как индустриальные археологи, возмущенные подобным варварством, так и биологи, обнаружившие, что пингвины просто обожают заброшенный трубопровод. Еще бы, ведь он предоставил им такие удобства при гнездовании, что лучше и не придумать; поголовье пингвинов настолько возросло, что никакие косатки уже не могли с ним совладать. Под напором возражений ВСК предпочла отступить без боя.

Был ли Морган как-то замешан в этой стычке, Раджасингх, естественно, не знал. Да если и был, вряд ли теперь это имело какое-либо значение: ведь имя Моргана сегодня связывалось с самым триумфальным из замыслов ВСК…

Его нарекли «Мостом всех мостов», и, надо думать, нарекли справедливо. Затаив дыхание, половина человечества — и Раджасингх вместе с ней — следила за тем, как «Граф Цеппелин» мягко поднял центральную секцию моста и опустил на предназначенное ей место. Исполинский воздушный корабль сам по себе был одним из чудес своего времени, но на сей раз с него сняли весь лишний вес, всю роскошь, предназначенную для пассажиров; знаменитый плавательный бассейн был осушен, а реакторы теперь отдавали избыток тепла прямо в газовые цистерны, чтобы до предела увеличить грузоподъемность. И впервые в истории техники груз весом более тысячи тонн был поднят на трехкилометровую высоту, и все — к немалому разочарованию любителей острых ощущений — прошло без сучка без задоринки.

Ни одно судно не проплывает мимо Геркулесовых столбов, не отдав салюта величайшему из мостов, какие когда-либо были и будут построены. Башни-близнецы на стыке Средиземноморья и Атлантики разделены пятнадцатикилометровой бездной — назвать ее пустотой мешает лишь немыслимая в своем изяществе арка Гибралтарского моста. Приветствовать того, кто осуществил этот инженерный подвиг, — безусловная честь, даже если герой опаздывает на целый час.

— Примите мои извинения, посланник, — произнес Морган, выбираясь из электромобиля, — Надеюсь, задержка не слишком нарушила ваши планы?

— Ничего страшного — мое время теперь полностью принадлежит мне. Вы ужинали?

— Да, спасибо — хоть меня и задержали на пересадке в Риме, но, по крайней мере, накормили, и притом отлично.

— Надо думать, вкуснее, чем кормят здесь, в отеле «Як-кагала». Я заказал вам комнату на ночь — это всего в километре отсюда. Боюсь, наш разговор придется отложить до утра.

Морган был, по-видимому, огорчен, но пожал плечами в знак того, что не возражает.

— Ну что ж, мне есть чем заняться, скучать не буду. Полагаю, в отеле найдется все, что нужно деловому человеку, — на худой конец, обыкновенный пульт связи…

Раджасингх рассмеялся.

— Не ручаюсь, что там отыщется устройство, сложнее телефона. Но разрешите сделать вам другое предложение. Через полчаса я с двумя-тремя друзьями отправляюсь на Скалу демонов. Там сегодня состоится представление, которое я от души рекомендую посетить. Приглашаю вас присоединиться к нам.

Было очевидно, что Морган мнется, пытаясь найти вежливый предлог для отказа.

— Это очень любезно с вашей стороны, но мне, право, необходимо срочно связаться со своими подчиненными…

— Можете воспользоваться моим пультом. Обещаю вам — вы не пожалеете, к тому же представление не продолжится более часа. Да, я забыл — вы же хотите сохранить инкогнито. С вашего разрешения я представлю вас как доктора Смита из Тасманского университета. Уверен, что ваше лицо моим друзьям незнакомо.

Раджасингх вовсе не собирался обижать своего гостя и тем не менее его слова вызвали у Моргана явное неудовольствие. Профессиональные инстинкты сработали мгновенно, и бывший дипломат отложил этот факт в памяти — на будущее.

— Наверное, незнакомо, — согласился Морган, и Раджасингх уловил в его голосе несомненную нотку горечи. — Доктор Смит — что может быть лучше? А сейчас, если разрешите, я воспользуюсь вашим пультом связи.

«Любопытно, — подумал Раджа, показывая гостю дорогу, — хотя, наверное, не столь существенно. Рабочая гипотеза: Морган чем-то расстроен, а быть может, и разочарован. Что же привело его к разочарованию? В своей профессии он занимает ведущее положение — чего еще остается ему желать?..» Ответ был в общем-то очевиден — Раджасингх прекрасно знал симптомы болезни хотя бы потому, что сам давно переболел ею.

Жажда славы — поставил он молчаливый диагноз. И в памяти всплыли древние строки: «…того, чьи мысли чисты, кто суетность утех презрел, она ведет вперед стезей труда тернистой…» Как там дальше у Мильтона? «Грех отождествлять со славою успех».

Да, это правдоподобно, это объясняет неудовлетворенность, которую уловили по-прежнему чувствительные антенны Раджи. И тут он вспомнил, что исполинскую радугу, соединившую Европу и Африку, в обиходе именуют просто «Мост», изредка — «Гибралтарский мост», но никогда и никто не называет ее «Мост Моргана».

«Ну что ж, — сказал себе Раджасингх, — допустим, вы жаждете славы, доктор Морган, но уж здесь-то вы ее не найдете. Что же тогда, во имя тысячи демонов, занесло вас на тихий маленький Тапробан?»

День за днем слоны и рабы трудились под палящим солнцем, поднимая бесконечную вереницу ведер на вершину утеса.

— Ну что, готово? — то и дело справлялся король.

— Нет, ваше величество, — отвечал главный строитель, — резервуар еще не полон. Быть может, завтра…

Но вот наконец это завтра настало, и весь двор собрался в Садах наслаждений под навесами из ярких тканей. Самого короля овевали огромные опахала — те, кто держал их, сулили королевскому управляющему любые блага ради сомнительной чести, которая могла одинаково легко обернуться и богатством, и гибелью.

Все глаза были обращены в сторону Скалы демонов, к игрушечным фигуркам на ее вершине. Вот на ветру затрепетал флаг; далеко внизу коротко протрубил рог. У подножия утеса рабы неистово налегли на рычаги, впряглись в канаты. И все же долгое время больше ничего не происходило.

Уже хмурым стало чело короля, и двор оцепенел в страхе. Даже опахала замерли на миг — и тут же заработали с удвоенной силой, как только те, кто держал их, вспомнили о грозящих им карах. Но в эту секунду рабы у подножия Яккагалы испустили ликующий крик; крик ширился, приближался, растекаясь по обсаженным цветами дорожкам. И вслед за ним послышался иной звук, еще негромкий, но неодолимый, как то и пристало грозным, скованным до времени силам, рвущимся к предначертанной им цели.

Один за другим, будто по волшебству, из-под земли в безоблачную высь поднялись стройные водяные столбы. На высоте в четыре человеческих роста они развернулись цветками брызг. В лучах солнца брызги превратились в радужный туман, оттеняющий необычность и красоту зрелища. За всю историю Тапробана глаза людей еще не видели такого чуда.

Король улыбнулся, и придворные наконец-то посмели перевести дух. На этот раз погребенные под почвой трубы не лопнули под напором воды; на этот раз проложившие их каменщики, не в пример своим бесталанным предшественникам, могли надеяться дожить до преклонных лет, насколько такая надежда вообще была возможна при Калидасе.

Солнце незаметно склонялось к закату — и также неуловимо струи теряли высоту. Вот они уже стали не выше взрослого человека: резервуары, наполненные такими трудами, почти опустели. Но король был доволен — он поднял руку, фонтаны дрогнули, вновь поднялись и, словно отвешивая трону прощальный поклон, безмолвно опали. Недолгая рябь пробежала бликами по поверхности бассейнов, а затем они вновь обратились в тихие зеркала, обрамляющие громаду вечной скалы.

— Рабы потрудились на славу, — произнес Калидаса. — Отпустите их на свободу.

Разумеется, рабы никогда не могли постичь до конца смысла своих стараний: никому не дано было разделить одинокие мечты короля-художника. Обходя окружившие Яккагалу выхоленные, изысканные в своем убранстве сады, Калидаса испытывал удовлетворение — самое полное за всю свою жизнь.

Здесь, у подножия Скалы демонов, он задумал и создал свой единоличный рай. Оставалось одно: возвести небесные чертоги на вершине.

Раджасингх видел эту инсценировку уже добрый десяток раз, знал назубок каждый поворот сюжета, и все же хитроумная игра света и звука неизменно волновала его. Для тех, кто приезжал к Скале демонов впервые, зрелище было, разумеется, обязательным, хотя критиканы вроде профессора Саратха доказывали, что это упрощенчество, суррогат истории для туристов. Но даже суррогат истории лучше, чем ее отсутствие, и представление отвечало своей цели — пусть профессор и его коллеги и дальше до хрипоты спорят о точной последовательности событий, разыгравшихся здесь два тысячелетия назад.

Небольшой амфитеатр был обращен к западному обрыву Яккагалы, а двести мест сориентированы таким образом, чтобы каждый зритель смотрел на лучи лазерных проекторов под нужным углом. Круглый год представление начиналось в одно и то же время — в 19:00, когда на небосводе гас последний отблеск пламенного экваториального заката.

Скалу уже поглотил мрак, ее присутствие угадывалось лишь по огромной черной тени, затмившей ранние звезды. И тогда из темноты донесся медленный, приглушенный барабанный бой, а затем ровный, бесстрастный голос:

«Мы расскажем вам о короле, который убил собственного отца и был убит собственным братом. В кровавой истории человечества такой удел, казалось бы, не представляет ничего исключительного. Но этот король оставил после себя впечатляющий рукотворный памятник и легенду, пережившую столетия…»

Раджасингх украдкой бросил взгляд на Вэнневара Моргана, сидевшего справа. Темнота не позволяла различить черты лица инженера, угадывался лишь смутный силуэт, но не составляло труда догадаться, что чары повествования уже захватили его. Два других гостя — давние друзья по дипломатической службе, которые заняли места слева от Раджи, — впали в такое же колдовское оцепенение. Как и было обещано Моргану, они не узнали «доктора Смита», а если и узнали, то учтиво притворились, что не узнают.

«Ею звали Калидаса, он родился столетием позже Иисуса Христа, родился в Ранапуре, Золотом городе, что много поколений был резиденцией тапробанских королей. Но с самого рождения его судьбу омрачила тень…»

Музыка зазвучала громче, к стуку барабанов примешались голоса флейт и бряцание струн, и в вечернем воздухе зазвучала царственно возвышенная мелодия. На поверхности скалы загорелось яркое пятнышко света; потом оно стремительно разрослось — и перед зрителями словно распахнулось магическое окно в прошлое, в мир более рельефный и красочный, чем сама жизнь.

Инсценировка, по мнению Моргана, была выше всяких похвал: оставалось только радоваться, что вежливость хоть однажды взяла в нем верх над страстью к работе. Он видел ликование ПараЬаны, когда любимая наложница подарила королю первенца, и ощутил вместе с монархом бурю противоречивых чувств, когда сутки спустя сама королева произвела на свет законного наследника престола. Калидаса родился первым, но интересы трона повелевали ему стать вторым, — и это послужило началом трагедии.

«И все же в раннем детстве Калидаса и его сводный брат Мальгара были неразлучными друзьями. Они росли вместе, не предчувствуя своего грядущего соперничества, не ведая об интригах, которые плелись вокруг. И первая их размолвка никак не была связана с престолонаследием — причиной ее послужил безобидный подарок.

Ко двору короля Параваны прибывали послы с дарами из многих стран — шелками Поднебесной империи, золотом Индустана, воронеными доспехами римлян. А однажды к воротам дворца осмелился подойти простой охотник из джунглей с подношением, которое, по его разумению, могло понравиться царственному семейству…»

Морган не следил за своими соседями по амфитеатру, но не мог не услышать, как по рядам пронесся вздох. Инженер не испытывал особой любви к животным, однако нельзя было не проникнуться симпатией к крошечной белоснежной обезьянке, которая доверчиво прильнула к груди юного принца Калидасы. Со сморщенного личика смотрели огромные глаза, их взгляд преодолевал таинственную, хотя и не безнадежно глубокую, пропасть между человеком и зверем.

«По свидетельству летописцев, никто еще не видывал подобного: шерсть обезьянки была белой, как молоко, а глаза — красными, как рубины. Одни считали это добрым предзнаменованием, другие — дурным, поскольку белый цвет — цвет смерти и скорби. И дурные предчувствия, увы, оказались обоснованными.

Принц Калидаса души не чаял в обезьянке и назвал ее Хануманом в честь доблестного хвостатого бога, героя «Рамаяны». Королевский ювелир смастерил маленькую золотую тележку, и Хануман торжественно восседал на ней во время дворцовых церемоний, к развлечению и радости всех участников.

В свою очередь, Хануман привязался к Калидасе и не позволял никому другому даже прикоснуться к себе. Особенно невзлюбил он принца Мальгару, будто угадывал в нем будущего врага. И в один злополучный день не удержался и укусил наследника.

Укус был пустяковым, его последствия — неисчислимыми. Через несколько дней Ханумана отравили, несомненно по приказанию королевы. И детству Калидасы пришел конец — с тех самых пор, как утверждают, он никого уже не любил и не доверял никому. А его дружба с Мальгарой переродилась в кровавую вражду.

Но и это не исчерпало бед, вызванных гибелью одной крошечной обезьянки. По указу короля для Ханумана воздвигли дагобу — колоколообразную гробницу. Королевская воля шла вразрез с традициями и вызвала неприкрытую злобу монахов. Дагобы предназначались для останков Будды, и постройку гробницы для обезьяны расценили как святотатство.

Не исключено, что намерения короля и впрямь были кощунственными: с некоторых пор Паравана подпал под влияние бродячих проповедников — свами и отвернулся от истинной буддийской веры. И хотя принц Калидаса был еще слишком мал для того, чтобы принимать участие в религиозном споре, ненависть монахов обратилась в первую очередь на него. Так началась междоусобица, которая спустя годы буквально разодрала королевство на части.

Как и многие утверждения древнейших летописей Тап-робана, рассказ о Ханумане и юном принце Калидасе в течение двух тысячелетий оставался лишь трогательной, но ничем не подкрепленной легендой. Однако в 2015 году группа археологов из Гарвардского университета откопала в саду старого Ранапурского дворца фундамент маленькой часовни. Сама часовня была, видимо, умышленно разрушена — даже каменная кладка стен исчезла без следа.

Усыпальница, врезанная, как водится, в фундамент, оказалась пустой, ее разграбили много веков назад. Но у исследователей XXI века были инструменты, о каких и не мечтали стародавние охотники за сокровищами, и нейтринная съемка обнаружила вторую усыпальницу, расположенную гораздо глубже первой. Верхняя усыпальница оказалась фиктивной, и она успешно выполнила свою задачу. Благодаря этому нижняя усыпальница донесла до нас сквозь столетия все, что доверили ей любовь и ненависть, — сегодня находка хранится в Ранапурском музее…»

Морган всегда считал себя — и не без оснований — человеком практичным и отнюдь не сентиментальным, умеющим сдерживать эмоции. И вдруг, к немалому своему смущению — оставалось лишь уповать на то, что соседи ничего не заметили, — почувствовал, как на глаза навернулись слезы. «Ну не смешно ли, — досадовал он на себя, — чтобы слащавая музыка и слезливая сказочка так растрогали вполне разумного человека! Вот уж не поверил бы, что способен заплакать при виде какой-то детской игрушки…»

Но тут словно вспышка молнии озарила дальний уголок памяти, хранивший впечатления более чем сорокалетней давности, и он понял причину своих слез. Он будто вновь увидел свой любимый змей то планирующим, то парящим над просторами парка в Сиднее — в этом парке он провел немалую часть детства. Будто вновь ощутил, как греет солнце, как ветерок ласкает загорелую спину… Потом вероломный ветерок внезапно спал, змей устремился к земле и запутался в ветвях исполинского дуба, который был едва ли не старше, чем земля, где он вырос. Пытаясь освободить змея, Морган рванул бечевку — и получил первый урок по сопротивлению материалов, жестокий урок, запомнившийся ему на всю жизнь.

Бечевка лопнула в том самом месте, где зацепилась за кору, и змей, кувыркаясь, взвился в летнее небо. Как только он опять стал терять высоту, Морган бросился за ним вдогонку, надеясь, что змей приземлится на суше; но предатель ветер не прислушался к молитвам мальчика.

Долгие, долгие минуты он стоял, давясь рыданиями, в бессилии глядя, как разбухший, бесформенный змей, словно потерявший мачту парусник, относило из гавани в открытое море. Наконец змей исчез вдали — и это была первая из тех маленьких трагедий, которые шлифуют характер мужчины, даже если он и не помнит о них.

Но ведь игрушка, утраченная Морганом, была неодушевленной, и рыдал он тогда скорее с досады, чем с горя. Принц Калидаса пережил куда большие муки. В золотой тележке, и сегодня выглядевшей так, будто она только что вышла из мастерской ремесленника, белела горстка тоненьких косточек.

Морган невольно пропустил какие-то повороты сюжета; когда зрение его вновь прояснилось, с первой ссоры двух принцев миновало добрых десять лет, семейная распря была в разгаре, и он не сразу мог разобраться, кто кого убивает и зачем. Но вот воюющие армии опустили мечи, был нанесен последний удар кинжала, принц Мальгара и королева-мать бежали в Индию, и Калидаса садится на трон, попутно заточив в тюрьму собственного отца.

Разумеется, самодержец не остановился бы и перед тем, чтобы обезглавить Паравану, о сыновних чувствах не могло быть и речи, однако он верил, что старый король припрятал сокровища, предназначенные Малы аре. Пока эта вера не иссякла, Паравана мог не опасаться за свою жизнь, но в конце концов от обмана он просто устал.

— Я покажу тебе мое истинное богатство, — сказал он сыну. — Дай мне колесницу и сопровождай меня.

Не в пример малютке Хануману, Паравана отправился в свой последний путь на старой повозке, запряженной быками. Летописи свидетельствуют, что одно из ее колес было сломано и всю дорогу скрипело. Вероятно, так оно и было на самом деле: какой историк стал бы придумывать такую деталь!

Калидаса немало удивился, когда отец распорядился отвезти себя к искусственному озеру, орошающему среднюю часть королевства, тому самому озеру, на создание которого ушли почти все годы его правления. Добравшись до озера, он подошел к краю береговой дамбы и долго не сводил глаз с собственной статуи, которая с высоты в два человеческих роста взирала в водную даль.

— Прощай, друг, — произнес Паравана, обращаясь к каменному истукану, символу утраченной им, живым, власти и славы, — Храни мое наследство.

Затем, под бдительным надзором Калидасы и стражников, старый король спустился по ступеням и, не замедляя шага, ступил в озеро. Войдя по пояс в воду, он зачерпнул ее ладонями, плеснул себе в лицо, а затем с гордостью и торжеством обернулся к Калидасе.

— Вот оно, сын мой, — крикнул он, указывая на просторы чистой, животворной воды. — Вот все мое достояние!

— Убейте его! — взревел ослепленный яростью и разочарованием Калидаса.

И солдаты подчинились приказу.

Так Калидаса стал властителем Тапробана, но ценой, какую немногие согласились бы уплатить. Ибо, как свидетельствуют летописи, он отныне жил «в вечном страхе перед следующим своим воплощением и в вечном страхе перед братом». Рано или поздно Мальгара должен был попытаться вернуть себе принадлежащий ему по праву трон.

В течение нескольких лет Калидаса, как и вереница его предшественников, держал свой двор в Ранапуре, а затем — по причинам, о которых история умалчивает, — забросил древнюю столицу ради скальной твердыни Яккагалы, скрытой за сорокакилометровой стеной джунглей. Утверждали, будто скала показалась ему неприступной, способной защитить от мести брата. Но ведь годы спустя он сам, по собственной юле, покинул свое убежище, и — если оно действительно было крепостью и только крепостью — зачем понадобилось окружать Яккагалу грандиозными Садами наслаждений, разбивка которых потребовала не меньших усилий, чем возведение стен и прокладка рвов? И самое непонятное — зачем понадобились фрески?

Едва рассказчик поставил этот вопрос, как из тьмы возникла целиком вся западная сторона скалы — нет, не в нынешнем своем обличье, а такой, какой она, по-видимому, была две тысячи лет назад. Метрах в ста от подножия во всю ширину утеса протянулась широкая ровная полоса, и по ней от края до края выстроились женские портреты. Портреты были поясными, в натуральную величину; нарисованные то в профиль, то анфас, все они отвечали одному стандарту красоты. Пышногрудые, с золотистой кожей, с нитями драгоценных камней вместо одежд, в крайнем случае, с накинутым на плечи прозрачным покрывалом. Зато на голове у каждой возвышалась искусная прическа — башня или что-то очень похожее на корону. В руках — либо ваза с цветами, либо один-единственный цветок, изящно сжатый между большим и указательным пальцами. Половина женщин отличалась более темной кожей; на первый взгляд они казались прислужницами, но были так же тщательно причесаны и усыпаны драгоценностями, как и остальные.

«Некогда на скале насчитывалось более двухсот фигур. Но дожди и ветры столетий пощадили лишь те двадцать, что были защищены каменным выступом…»

Изображение приблизилось, и из мрака под заигранную, но странно подходящую к случаю мелодию «Танца Анитры» выплыли одна за другой последние уцелевшие наследницы грез Калидасы. Время, стихии и вандалы изрядно потрудились над тем, чтобы стереть их, — и все же их красота оказалась неподвластна столетиям. Краски по-прежнему удивляли своей живостью, они не поблекли под лучами бесчисленных закатов. Богини или дочери Земли, эти женщины оберегали легенду Скалы демонов.

«Никто не знает, кем они были, что олицетворяли собой и почему с такими трудами их нарисовали в столь недоступном месте. Наиболее распространено мнение, что это небо-жительницы и что Калидаса задался целью создать для себя рай на земле при поддержке этих помощниц-богинь. Возможно, он верил в то, что сам является королем-богом, как фараоны Древнего Египта; не исключено, что именно потому он перенял у фараонов и любовь к изваяниям, поставив сфинкса охранять вход во дворец…»

Теперь лазерные проекторы показали Скалу демонов издали. Она отражалась в маленьком озерце; вода колыхалась, контуры Яккагалы дрожали и таяли. Когда изображение восстановилось, скалу венчали крепостные стены, бастионы и шпили, тесно прильнувшие друг к другу. Однако разглядеть их как следует не удавалось: они оставались не в фокусе, словно привиделись во сне. Никто и никогда уже не узнает, каков был в действительности воздушный замок на вершине, — его разрушили до основания те, кто хотел бы искоренить самую память о Калидасе.

«Здесь он и прожил без малого двадцать лет в ожидании своей неизбежной судьбы. Шпионы не могли не сообщать ему, что Мальгара с помощью королей южного Индустана терпеливо наращивает мощь своих армий.

И настал день, когда эти армии пришли в движение. С вершины скалы Калидаса следил за нахлынувшими с севера полчищами. Если он и верил в свою неуязвимость, то подвергать эту веру испытанию не стал. Покинув неприступную твердыню, он выехал навстречу брату. Историки многое дали бы за то, чтобы подслушать слова, какими братья обменялись при этой последней встрече. Утверждают даже, что они обнялись на прощание; возможно, так оно и было.

А затем армии столкнулись, словно две исполинские волны. Калидаса сражался на своей территории, его люди знали каждую ее пядь, и поначалу никто не сомневался, что победа будет за ним. Но все изменила досадная случайность, одна из тех, что подчас решают судьбы народов.

Большой боевой слон Калидасы, укрытый попоной с королевскими знаменами, резко свернул в сторону, чтобы обойти топь. И солдатам показалось, что король отступает. Их боевой дух был сломлен, и они, как выразился летописец, рассеялись, будто солома на ветру.

Калидасу нашли на поле боя — он умертвил себя собственной рукой. Мальгара стал королем. А Яккагалу поглотили джунгли, и она была обнаружена вновь лишь спустя семнадцать столетий».

«Мой тайный порок» — называл его Раджасингх со сдержанной иронией, но и с ноткой жалости к себе. Многие годы прошли с тех пор, как Раджа в последний раз взбирался на вершину Яккагалы; конечно, он в любую минуту мог бы попасть туда по воздуху, однако это не приносило такого же удовлетворения. Бесхлопотный воздушный путь обходил стороной самые завораживающие архитектурные реликвии. Нечего было и надеяться проникнуть в тайные помыслы Калидасы, не повторяя шаг в шаг его тяжких подъемов из Садов наслаждений в надземный дворец.

И все же Раджа нашел замену пешим экскурсиям под стать своему возрасту. Однажды он приобрел небольшой, но мощный двадцатисантиметровый телескоп; вся западная сторона утеса лежала теперь перед ним как на ладони, и он ступень за ступенью повторял маршрут к вершине, так хорошо знакомый по былым восхождениям. Прильнув к окулярам, он мог легко представить себе, что висит в воздухе подле самой гранитной стены: протяни руку — и коснешься камня.

По вечерам, когда луч заходящего солнца проникал под скальный выступ, Раджасингх рассматривал фрески, отдавая дань уважения придворным дамам. Он любил их всех и каждую в отдельности, но были среди них и фаворитки, и он иной раз вел с ними безмолвную беседу, прибегая к самым старомодным оборотам, какие знал; впрочем, он вполне отдавал себе отчет в том, что и древнейшие из этих оборотов его собеседницам оставались еще неведомы — эти учтивости войдут в тапробанский язык тысячу лет спустя.

Забавляла его и возможность наблюдать за живыми, изучать выражения их лиц, пока они карабкались на скалу, фотографировали друг друга на вершине и любовались фресками. Им, разумеется, и в голову не приходило, что их сопровождает невидимый — и завистливый — соглядатай, кружащий подле них, как призрак, подмечающий каждую гримаску, каждую деталь одежды. Телескоп был настолько мощным, что, умей Раджасингх читать по губам, он мог бы подслушать реплики, какими они обменивались.

Это нескромное любопытство никому не приносило вреда — Раджа не делал тайны из своего «порока», напротив, охотно приобщал к нему всех желающих. Телескоп был, пожалуй, лучшим средством для первого знакомства с Яккагалой, а иногда мог сослужить и полезную службу. Не раз Раджасингху удавалось предупредить охрану о «шалостях» охотников за сувенирами, и не один ошеломленный турист был, что называется, пойман за руку в момент, когда собирался увековечить на граните свое имя.

Впрочем, по утрам Раджа почти не подходил к телескопу: солнце в эти часы стояло за Скалой демонов и на затененной западной ее стороне почти ничего не было видно. К тому же в такую рань он не изменял восхитительному обычаю пить чай, не вставая с постели. Но сегодня, бросив ленивый взгляд за широкое окно, открывающее вид на Яккагалу, он с удивлением заметил на гребне утеса крохотную фигурку — она отчетливо вырисовывалась на фоне неба. Ни один приезжий еще не взбирался на вершину с первым лучом солнца — ведь лифт для осмотра фресок охранники включат не раньше чем через час. Раджу одолело любопытство: что же это за ранняя пташка?

Он выбрался из постели, натянул на голое тело яркий саронг индонезийской работы и прошествовал на веранду к бетонной опоре, на которой надежно покоился телескоп. В очередной раз попеняв себе, что давным-давно пора сшить для инструмента новый чехол, он повернул короткий, будто обрубленный, ствол в сторону утеса и, включив максимальное увеличение, воскликнул вполголоса, весьма довольный собой:

— Можно бы и догадаться, кто это!..

Значит, вечернее представление не оставило Моргана равнодушным — да и странно было бы, если бы случилось иначе. И при первой же возможности инженер отправился взглянуть собственными глазами на то, как архитекторы Калидасы приняли вызов, брошенный им королем и природой.

Внезапно Раджасингх ощутил тревогу: на вершине происходило что-то неладное. Морган стремительным шагом обошел ее по самому краю, буквально в десяти сантиметрах от отвесного обрыва, к которому редкий смельчак отваживался даже приблизиться. Не у всякого хватало храбрости хотя бы присесть на Трон боевого слона и свесить ноги над бездной, — а инженер стал на колени подле трона, небрежно придерживаясь за резные каменные завитушки одной рукой, и, перегнувшись в пустоту, принялся рассматривать боковую поверхность скалы! Просто наблюдать за ним и то было жутко; уж на что Раджасингх привык к Яккагале, а на такой высоте никогда не чувствовал себя уверенно…

Через несколько минут бывшему дипломату пришлось признать, что Морган принадлежит к тем немногим людям, которые начисто лишены страха высоты. В памяти Раджи, все еще цепкой, хотя подчас она и играла с ним злые шутки, возник какой-то смутный сигнал. В былые времена некий француз прогулялся по канату над Ниагарским водопадом и даже остановился на полпути, чтобы перекусить. Если бы не бесспорные свидетельства, Раджасингх скорее всего не поверил бы, что такое возможно.

Но нет, француз французом, а было и что-то еще… Что-то важное, какой-то инцидент, имеющий непосредственное отношение к самому Моргану. Какой же? Морган… Морган… Ведь неделю назад Раджасингх практически не знал о нем ничего…

Ну конечно же! Перед началом строительства Гибралтарского моста возник короткий спор, на денек привлекший внимание средств информации; пожалуй, именно тогда он и услышал впервые имя Моргана.

Главный инженер проекта выступил с неслыханным предложением. Поскольку, говорил он, машины пойдут по мосту на автоматическом управлении, нет никакой нужды ограждать дорожное полотно какими бы то ни было перилами; одно это может облегчить конструкцию на тысячи тонн. Разумеется, идею Моргана сочли абсолютно неприемлемой: что, если, посыпались вопросы, автоматика откажет и машина покатится к краю пропасти? У главного инженера был готов ответ и на это.

Если автоматика вдруг, в кои-то веки, откажет, то автоматически сработают тормоза и машина встанет, не пройдя и ста метров. Свалиться с моста она может лишь в том случае, если находится в крайнем внешнем ряду и если произойдет одновременный отказ автоматики, всех встроенных систем безопасности и тормозов, — а такое может случиться не чаще чем раз в двадцать лет.

До сих пор объяснение шло гладко. Но тут главный инженер допустил оплошность. Наверное, он не учел, что фраза попадет в печать, а может, неудачно пошутил. Он позволил себе сказать, что если уж случится немыслимое и какая-нибудь машина вылетит через край, так уж пусть летит, не задерживаясь, чтобы не повредить моста.

Нечего и говорить, что, когда Гибралтарский мост наконец построили, по сторонам его были натянуты отражающие канаты; и, насколько известно, пока никто еще не нырял с исполинской дуги в Средиземное море… Однако теперь Морган, по-видимому, вознамерился принести в жертву земному тяготению самого себя, и притом здесь, на Скале демонов, — иначе истолковать его поведение просто нельзя.

В самом деле, что он затеял? Стоя на коленях подле Трона боевого слона, он вытащил прямоугольную коробочку, по форме и размерам похожую на старомодную книгу. Разглядеть ее толком Раджасингх не успел, да если бы и успел — манипуляции инженера были все равно ему непонятны. По всей вероятности, какой-то прибор; но, скажите на милость, что за анализы могли понадобиться Моргану на вершине Як-кагалы?

Неужели он собирается здесь что-то строить? Никто этого, конечно, не разрешит, и вообще непостижимо, чего ради затевать строительство в подобном месте: короли, страдающие манией величия, к счастью, давным-давно перевелись.

К тому же поведение Моргана накануне вечером не оставляло и тени сомнения: до приезда на Тапробан он и слыхом не слыхивал об этом утесе…

И тут Раджасингх, всегда гордившийся умением держать себя в руках в самых непредвиденных и драматических обстоятельствах, невольно вскрикнул от ужаса. Вэнневар Морган поднялся на ноги, повернулся спиной к пропасти — и тут же, без промедления, сделал шаг назад, в пустоту.