Книга 2 Полдень
8. Живое серебро
Первым молчание нарушил Нумайр ал-Хатиб, чьё богатство намного превосходило воспитание:
– Клянусь ляжками Самуда, это чудище, настоящее чудище! Я ж вам говорил!
И харкнул смачно в плошку.
Никто даже не вздохнул – успели привыкнуть. Что поделаешь, настало время варваров. И чужих, из-за моря, и своих, как почтенный Нумайр, чей отец продавал сапоги из козлиной кожи на кордовском базаре. А у сына – усадьба в Веге и от товара клети ломятся. И сердечная любовь с дикими масмуда. Злые языки поговаривают: это оттого, что они наконец-то нашли в ал-Андалусе людей еще более диких, чем они сами.
– Не боитесь, почтенный Нумайр, что дикарь этот ещё под дверью стоит? Слух-то у них, говорят, как у серны, – спросил с притворной тревогой ал-Узри, никогда не упускавший случая уколоть выскочку.
– Мне-то что? – отозвался Нумайр сварливо, стиснув волосатые кулаки. – Это всяких задохликов, только и умеющих, что калам держать, верзилы пугают. Я-то живо выясню, какого цвета у него кишки. И внутренность кошелька заодно, да!
И захохотал над своей остротой, брызжа слюной на бороду.
Ал-Узри побледнел.
– Уважаемые гости, не будем ссориться, – попросил ибн Изари, встревоженный всерьёз. – Этот дикарь – не пустяк. Он может очень нам помочь – а может и погубить. Тут нужна осмотрительность, а главное – согласие между нами.
– Да, не пустяк. По мне, всякое дело с ним – скорее пагуба, чем польза, – сказал наконец самый старший из собравшихся, Зийад ибн Афлах, бывший кади трёх городов и эмир двух. – Чем больше я узнаю о нём, тем больше удивляюсь. Странный, страшный человек. Я слыхал – его порода вообще не из детей Адамовых. Не спешите усмехаться, почтенные. Вы обратили внимание на его речь? Он говорит так, будто учился у бедуинов. Вы заметили: он вспомнил строчку из Имру-уль-Кайса?!
Остальные переглянулись. Никто этого не заметил, кроме старика, но и сознаваться в невежестве никто не захотел, даже Нумайр, стихи откровенно презиравший (и проявлявший тем нечаянное благочестие, ни в чём другом ему вовсе не свойственное).
– А ещё – вы не поверите – он умеет писать, и пишет, как катибы из Куфы в древности, с изумительной красотой и мастерством, – добавил Зийад. – Но это ещё не всё: он говорит и с масмуда, и с чёрными на их языках!
– Это невозможно! – вскричал поражённый ибн Изари. – Откуда? Как?
– Ибн Бадр говорил мне, что после наказания нечестивцев, строивших Вавилонскую башню, некоторые из них сохранили прежнее наречие – мать всех языков земли. Те из нечестивцев, кто удрал на самый край мира, сохранили умение понимать любой из языков земли. А умелому воину обучится каллиграфии нетрудно, – заметил ал-Узри, никогда и ничему не удивлявшийся и всегда готовый объяснить что угодно.
– Но никто из его людей – кроме горстки румиев-изменников, сбежавших от кастильского короля, – не понимает по-арабски. Наречие многих из них – сущая белиберда, ничего не говорящая ни слуху, ни разуму. Оно не похоже ни на язык северных франков, ни на язык белобрысых дикарей с полночи. Полуночные дикари иногда являются на кораблях вместе с франками, а ещё их изредка продают иудеи, – заметил Зийад. – Кроме того, все люди этого варвара считают его колдуном.
– Так он не христианин? – спросил Нумайр.
– Почтенный наконец пришёл к блестящему умозаключению! – похвалил ал-Узри.
– Уважаемые гости, прошу вас, ради Милосердного, не ссорьтесь! – взмолился ибн Изари. – Нам нужно прийти к решению. Вы подумайте только, какую выгоду мы рискуем упустить!
– Мы не понимаем и, боюсь, не поймём, что движет этим человеком – если он вообще человек, а не отродье джиннов, – сказал Зийад. – Мои люди долго следили за ним. Он ужасен в бою, щедр со своими людьми, сведущ как катиб и факих – но равнодушен и к еде, и к питью, и к женщинам, и к мальчикам. Проходя по базару, он смотрит лишь на лавки с оружием, а говорит всегда о золоте. Он всегда ищет золото, расспрашивает про золото – но если оно попадает ему в руки, он тут же тратит или раздаёт его. Если он человек – он безумец. А с безумцами я не хочу иметь никаких дел.
– Вы, конечно, правы, – ал-Узри растянул в улыбке тонкие губы, – но выводы ваши из, безусловно, очень тонких наблюдений и рассуждений, по-моему, несколько… м-м… поспешны. Посудите сами: как мы сейчас торгуем ртутью? Раньше, когда рудник в ал-Мадине был в руках правоверных, мы хотя бы могли держать цены, управляя добычей. А с тех пор, как рудником завладели румии, они то выдают на-гора меру за мерой, то вовсе ничего не делают. Нам приходится закупаться впрок и платить втридорога. Масмуда то и дело грабят караваны и корабли, цены бегут куропатками – мы никогда не знаем, когда выиграем, а когда понесём убытки. А всё почему? Да потому, что мы не понимаем, зачем скупают ртуть люди из Магриба, зачем везут через Сахару и можно ли тут что-то сделать нам самим.
– Чего понимать? Золото чёрные из неё делают, всех дел, – буркнул Нумайр.
– Ну, разумеется, наш высокоучёный Нумайр всегда всё знает, – тут же согласился ал-Узри. – А ещё говорят, что чёрные на ртуть приманивают огромных муравьев и эти муравьи волокут золото, растущее в земле подобно древесным корням… Но, право же, умнейший Нумайр добавил к моему суждению, а не отнял. Нам было бы весьма полезно узнать, зачем именно чёрным ртуть и сколько она стоит в их далёких землях. Посудите: насколько больше мы сможем получить, если привезём её сами, без посредников! Перевозка кораблями намного дешевле, чем караваном. Единственный корабль с грузом ртути сделает нас баснословно богатыми! К тому же чем мы рискуем? Только частью прибыли, если к концу года цены на ртуть взлетят. А если опустятся? Варвар же предлагает нам свои деньги за ртуть, и немалые. Так отдадим ему деньги, ссудим ему корабли, дадим знающих людей – пусть плывёт. Потери небольшие, а по сравнению с возможной выгодой – вовсе ничтожные!
– А как масмуда пронюхают? Они ж налоги с торговлей ртутной дерут – врагу не пожелаешь. Прознают, что мы сами по себе захотели, – кишки выпустят, – пробурчал Нумайр. – Умник ты. Чуть что, ты на корабль и к родне, а мне тут с масмудишками ковыряться. Я им сколько плачу за ртуть-то, а? Вы от меня кормитесь за ртуть эту.
– Если все здесь присутствующие поклянутся хранить тайну – чего нам бояться? – сказал ал-Узри надменно.
– Вы хотите, чтоб я клялся перед теми, кто моложе меня на целую жизнь? – У Зийада борода встопорщилась от злости.
– Почтенные гости мои, давайте пока отложим переговоры! – всполошился ибн Изари. – Настало время трапезы, время веселья и отдыха! Давайте же усладим свои рты, и взоры, и слух: мой саклаби купил чудесного мальчика-флейтиста, прекрасного лицом и несравненного в искусстве игры. Давайте же!
И, не дожидаясь согласия гостей, захлопал в ладоши, вызывая слуг. Гости промолчали, обрадованные возможностью не продолжать неприятный разговор. Один лишь Нумайр буркнул что-то под нос. Ну, договоры договорами, но угощали у ибн Изари на славу, а уж джаузаб готовили – пальчики оближешь! Пусть эти клятые высокородные по буквам своим шарят – уж в жратве-то никто лучше старины Нумайра не скумекает!
Когда калитка скрипнула за спиной, Инги наконец позволил себе рассмеяться. Глупые торгаши. Но опасные. Все они – кроме разве что старика, слишком верящего своим соглядатаям, – уже решили, как обмануть и предать. Ну что ж, посмотрим. Один из них явно простолюдин, ухватистый, сметливый – и донельзя суеверный, как и свойственно людям его породы. Он может быть полезным. И будет – хочет он того или нет. Людские желания – будто кольцо в бычьем носу. Как только заметил его и сумел потянуть – даже и мальчишка сможет вести огромного зверя, куда захочет.
Инги отошёл на пару шагов от ворот и присел на ступеньки у невысокой ограды, отделявшей узкую дорожку от обрыва. Внизу лепились друг к дружке неуклюжие дома, там серый камень и рыжая глина, редкие деревья во дворах, садики, ажурные башни, минареты, за ними – тяжёлые зубцы крепостных стен. А дальше – море, искристое, синее. Такие бывают глаза у мальчишек, расшалившихся по весне. Тёплый ветер, и солнце, и терпкий запах мирта. Солнце ощупывает, будто девушка, трогает плечи, щёки, тихонько запускает тёплые пальцы за ворот, гладит шрам на виске.
Когда солнце забирается в самую глубину, до подмышек, до красного комка, бьющегося под рёбрами, боль отступает. Жар гонит её прочь, стискивает в тоненькую раскалённую иглу, вырывает из тела. Нет, возвращаться туда, где брызги замерзают на одежде, где железо хватает за голые руки, – увольте. Там серое небо, туман и смерть. Смерть ждёт и здесь. Но здесь она не крадёт тепло, прежде чем увести с собой.
Инги закрыл глаза – но и сквозь веки ощутил пальцы солнца и синий, искристый свет. Ветер посвистывает в каменном кружеве башен, в листве тополя звонко ссорятся скворцы. Далеко внизу кричит водонос – экий голосистый. А вот, чу! – шаги.
Выждав немного, Инги сказал, не оборачиваясь:
– Всё хорошо, Хуан. Всё обернулось как нельзя лучше.
– Они согласились? – воскликнул радостно Хуан – крохотный, тонкопалый и тонколицый, с саблей на боку похожий на букву «зейн».
– Нет ещё. Но согласятся. Не сразу, конечно. Поспорят, обвинят друг дружку в обмане, поссорятся, помирятся. И согласятся. Слишком многое они смогут выиграть. Им сейчас выбирать не приходится. Мувахиддины торгашей не жалуют. А ещё они решат, как меня убить в случае надобности. Нам тем временем пора отправлять людей в ал-Мадин.
– Вы так уверены, мой господин…
– Я знаю, – сказал Инги, не открывая глаз. – А ещё я знаю, что мы скоро встретим старого знакомого – который тебе три динара должен остался за игру.
– Господин мой, ну как вы можете такое знать? Вы что, и вправду колдун? – изумился Хуан простодушно.
– Нет, Хуан, я не колдун, – ответил Инги, стараясь не улыбнуться. – Просто я кое-что знаю.
– А люди на базаре говорят: колдун. Я у Леоны вашего спрашивал – а он только смеётся. И страшный ваш Мия… Миу…
– Мятеща, Хуан. Его зовут Мятеща. А Леону на самом деле зовут Леинуй.
– Миатесчо, – старательно повторил Хуан. – Леин… Леонуи. Леонуи!
Инги не выдержал.
– Вот и вы смеётесь! Все смеются! Даром что на вид сущие варвары, только на улицу выйдут, народ покатывается, даже дикие масмуда, они хохочут! Как они смеют! Мой прадед был кастеляном у Педро Лопеса!
– А я – варвар? – спросил Инги серьёзно.
– Вы, господин? Вы… – Тут Хуан замолк, быстро-быстро моргая, будто песчинку желая выплакать. – Вы же такой мудрый… вы…
– Я – варвар, самый настоящий, поверь мне, – сказал Инги. – Я могу вырезать сердце из твоей груди и съесть. Сырым. А когда холодно, вспороть тебе живот и отогреть ноги в твоих кишках. Мудрость не умаляет варварства.
– Вы смеётесь, господин? Правда смеётесь?
– Да, смеюсь, мой маленький идальго Хуан.
– Я не маленький! Мне уже четырнадцать!
– Конечно, бьёшься ты, как настоящий идальго. Я рад, что ты со мной.
Хуан улыбнулся счастливо и притопнул – аж сабля звякнула в ножнах.
– Молодец, – похвалил Инги. – А сейчас поди скажи господину Леиную, что всё хорошо, людей можно отзывать. Сейчас они меня убивать не будут, и мы их тоже. Пусть пробираются вниз по двое, по трое. Ни к чему нам лишнее внимание. А я ещё посижу немного, отдохну.
– А мне можно с вами потом пойти?
– Конечно, – согласился Инги и замер, вслушиваясь в то, как шлёпает по камням Хуан, стараясь изо всех сил не помчаться вприпрыжку.
Настоящий идальго никогда и нигде не должен бежать, так вот. Не мальчишка – бесёныш. Интересно, чья же на самом деле в нём кровь? Кожа смуглая, а глаза – льдинки, сине-серые, дерзкие. Ростом едва по грудь, тощенький, но тело – сплошь перевитые мышцы, идёт – будто ничего не весит, как пушинку себя от земли отталкивает. А быстрый – не поверишь. Жаль только, в плечах силы настоящей у него нет. Нет размаха. Но ему и не нужно – была бы сталь настоящая, острая. Да он и сам понимает. Минутку улучил, глядишь: сидит, брусочком по клинку елозит. И не испортит, кромку не собьёт – точный глаз. Может, и вправду стоило поучить его кузнечному ремеслу? Правда, в здешних краях кузнецы не в почёте. Не для благородных занятие – в саже и копоти молотком махать. А мальчишку чуть поддень насчёт родословной, в которой сам то и дело путается, – сразу за саблю. Может, и сам верит. Пришёл босиком, в драной рубахе, полумёртвый от голода – но в шапке и с хорошей, дорогой саблей на перевязи.
Странно всё-таки, что приходят под руку именно такие – неприкаянные, бродяжки и несчастливцы, а то и вовсе безумцы. Иные – настоящие чудовища, пострашнее нынешнего Мятещи, а другие – блаженненькие, с пригоршней песенок в голове и битой виолкой под мышкою. Много приходит. Приходят, конечно, и настоящие головорезы, тянутся на запах золота. Некоторые быстро удирают, часто – не дождавшись ни добычи, ни платы. Некоторые остаются и быстро гибнут, не только в стычках, а от нелепого, невероятного даже случая. Доска проломится на причале, конь вдруг понесёт и бросит на камни. Или ткнёт стрела в руку, царапина едва заметная – а к вечеру всё посинеет и опухнет. Назавтра приходят непонятно откуда хитрые, мутноглазые – то ли купчишки, то ли костемётчики из харчевни, мастаки раздеть простака, и требуют меч умершего и его коня за долги.
Судьба словно стиснула в кулак всех вокруг. Кто окажется в ладони, будет жить. Кто попадёт между пальцами – канет в текучее время, истлеет и сгинет. Злая удача. Кто первым сказал это? Старый колдун, умерший в доме среди белых деревьев с листвой, чей запах уже исчез из памяти? Или полупьяный валит, умерший в снегу?
Снег тоже ушёл из живой памяти. Можно вспомнить сотни слов, обозначающих его. Но от них не будет нечаянного холода на ладонях, мягкого хруста под кожей сапог. И обманного, обволакивающего тепла, лжи, обнимающей плечи и тянущей на ту сторону, в мёртвые залы Холоднолицей.
Она насмехалась, звенела серым льдом. Звала танцевать. Потому Инги не умер в метели, плясавшей над камнями Трондхайма, на поле, где люди кромсали и грызли друг друга, барахтаясь по пояс в снегу. Потому проклял её и встал, когда ночь смешала небо и землю, сбросил с себя гору снега, побрёл, слушая ветер. И услышал в нём стон.
Мятеща оставил на том поле половину лица и всю душу. После того Инги много раз жалел, что не дал ему умереть, вытащил его, уже шагнувшего за порог ледяного зала. А может, вытащила его как раз Она, та, которой он оставил в залог знак нового бога? Она взяла недёшево и с Инги. Воистину, злая удача: тогда немногие спасли всех, вырвали у зимы победу и землю, но Инги, так и не ставшему ярлом, радости победа не дала. Месяц его тело было черней, чем у рабов-зинджей. Распухло, мёртвая кожа обваливалась лохмотьями. Пожалуй, Инги выглядел страшнее Мятещи, лишившегося левой щеки, уха и носа. Опухоль сошла чёрной водой, на месте умершей кожи родилась новая, толстая и белая, но когда Инги, радуясь спасению, выглянул за дверь – первое же прикосновение снега обожгло кожу пламенем. Она раскраснелась, пошла волдырями – а потом будто налили в кости горячего свинца.
Вот так и случилось, что могучий Ингвар Рагнарссон, кровью и сталью вырвавший у истерзанной усобицами Норвегии землю прадедов, еще до первой осени сбежал с отвоёванной земли, кусая от ярости губы, ёжась на ветру. Те, кого кормил жизнями, снова посмеялись над ним. По сравнению с этим Мятещино безумие – сущий пустяк. Всего-то убить хоть что-нибудь теплокровное, ощутить под пальцами живое, перестающее быть живым, – разве большая плата за рассудок, за возможность целый день говорить и понимать сказанное? Правда, на кораблях, когда не осталось пленников и за весь день не смогли поймать ни единой чайки, дело обернулось скверно. Очень скверно.
Инги вздохнул – и снова услышал шаги снизу – лёгкие, пританцовывающие. Неугомонный мальчишка. Думает, никто не смотрит на благороднейшего из благородных правнуков кастеляна, и можно, высунув от сосредоточенности язык, попрыгать с камня на камень.
Инги даже левый глаз чуть приоткрыл, подсмотреть. Так и есть.
– Господин, господин! – заголосил Хуан, ничуть не запыхавшийся от крутого подъёма. – Я им сказал, и они разошлись все. А можно мне с вами?
– Так я же разрешил тебе. Раз разрешил, значит, пойдём. Только ты сперва ещё исполни, что я скажу.
– Исполню!
– Посчитай до дюжины дюжин.
– По-кастильски? – Голос Хуана задрожал.
– По-арабски.
– Вахид, иснан, саляса… саляса, ар… арбаи, нет, арба… господин, я не…
– Считай! – приказал Инги и снова закрыл глаза.
Пока мальчишка будет считать, сбиваясь и кусая губы, Леинуй успеет дойти до порта, а лучники – слезть с деревьев и спрятать луки. Может, никто ничего и не заметит и не донесёт купцам. Впрочем, едва ли их соглядатаи настолько наблюдательны. А из своих никто не проболтается. Недавно пришедших на такие дела не берут, а давние… давние – они все как кусочки души. И понимают с четверть слова, и не думают даже, чтоб уйти. Может, так оно и есть – малые, слабые души прилепляются к большой и сильной, срастаются с ней, уже не думая о подчинении и начальстве. Просто живут, как пальцы на руке – когда здоровы, то довольны, когда больны, непослушны. Но кто же захочет вреда своим собственным пальцам? А Хуан – он как мизинчик, тонкий и шустрый. Но твёрдый, как кремешек.
Инги вдруг вспомнил своего сына, тронутое огнём лицо Вирки – и скрипнул зубами.
– Господин? – спросил Хуан испуганно. – Я неправильно считаю?
– Ты правильно считаешь, – сказал Инги, открывая глаза. – Но нам уже пора. Пойдём.
Хорошо б и идти, закрыв глаза. Слушать разноголосый гам, ощущать подошвами плотно утрамбованную глину, разогретый песчанистый камень. Различать, как, вплетаясь в людской толк, чуть слышно журчит рыжая вода в канавке. А вот мяукнул испуганный кот. Терпко пахнет свежим навозом, скверно выделанной кожей. Прогорклым маслом, сладкой овощной гнилью. Жареным луком.
Так и дальше – вниз, вниз по улочкам, к крепостной стене, затем снова вдоль неё, к Горным воротам и к старой фондуке подле них. Инги глянул на солнечные часы над воротами: тень уже подползла к третьему часу.
– Мы куда, господин? – спросил Хуан нетерпеливо.
– Мы уже пришли, парень. Подождём немного. Сегодня вечером у нас гости. Им будет приятно увидеть знакомое лицо. Давай-ка отойдём в тенёк. А то и я уже перегрелся.
– Вы же никогда не устаёте от солнца, господин. Вы нездоровы?
– Хуан, ты совсем как маленький. – Инги качнул головой укоризненно.
Хуан тут же насупился. Но хлопнул вдруг себя по лбу, рассмеялся:
– А я сразу не догадался, ну!
– А ты догадывайся. Догадливые дольше живут, – сообщил Инги серьёзно.
Мальчишка, ухмыляясь, ступил в тень – и будто растворился, впитался в красную глину. Удивительный он всё-таки. Из всех пришедших на этой земле – самый-самый. Смышлёный, верный и смертоносный – смуглое чудо с глазами цвета моря.
Всё же благодатный здесь край. Даже на северных плоскогорьях, где знать давно забыла язык предков, жить хорошо. Вода и солнце, холод, но без белого проклятия, весна как костёр и люди с огнём в глазах и венах. Земля дерзких и яростных, земля хорошей стали. На севере, там, где внешнее море несёт холод и туманы, где к известняку скал цепляются кряжистые, крученые дубы, родится сильное железо. Там живут странные люди – будто осколки прежнего света. Их язык так и не всплыл из памяти, не отозвался узнаванием. Но у них нет золота, и железо не стало для них родным. Среди них нельзя было оставаться надолго. А чтобы жить среди их хозяев, гнездящихся в замках среди ущелий, следовало прокладывать себе путь мечом, платить десятками жизней. Но золота не было и у них. Золото им привозили с юга, и у золота этого был вкус солнца и соли, вкус медленного яда, ввергающего в безумие. В стране замков пришлось прожить много месяцев и дорого заплатить. Но под стенами и нашлось то, чего искал так долго и тщетно.
Именно там начинался путь золота. Инги казалось: этот путь виден сквозь полуприкрытые веки, в сетке жилок, просвеченных солнцем. На севере – тонко и зыбко, но чем дальше на юг, к громадам гор у искристого моря, – тем плотнее, ослепительнее. А посреди, на плоском плато над речной долиной, золото встречалось с ядом. Там из продолбленных в земле нор рабы вытаскивали застывшую кровь земли и жгли её в тиглях, высвобождая живое серебро. Иногда земная кровь источала его, потея от тяжкой духоты глубин. А изредка – и губительнее всего – живое серебро собиралось в щелях и полостях и, раскрытое, дышало на добытчиков ядом.
Дыхание живой ртути проникало в мозг и глаза, светилось румянцем на щёках. Заставляло крошиться ногти и осыпаться волосы. Отнимало рассудок. Те, кто уже не мог лезть под землю, бродили среди лачуг, подволакивая распухшие ноги. Хихикали, шаря руками в лохмотьях – быстро-быстро, будто гоняясь за блохами.
Инги едва смог выдержать полдня у ал-Мадины и ничего не стал там покупать. Впрочем, много ему бы и не продали. Никто толком не знал, как живое серебро связано с золотом, но все знали – связано. Лысый трясущийся старикашка с яблочными щеками, спавший в подвале на груде шлака среди медных сосудов, реторт и жаровен, шептал горячечно в ухо, дышал гнилью, твердил: «Ртуть – мать всех металлов, дайте мне ещё золота, господин, и я верну сторицей, я уже сгустил её, смотрите!» И показывал медный поддельный динар, покрытый шелушащейся золотистой плёнкой. Мелкий дворянчик, едва держащийся на ногах, тряс медной флягой, а в глубине её тяжко булькало, билось о стенки. Купите, чтоб у вас стало много золота, купите! Ртуть собирает золото. Тянет из камня и земли. Всё оно будет вашим, всё!
Но подпрыгнул, расхохотавшись, и по протёртым холщовым его штанам вдруг расползлось жёлтое пятно.
Инги не купил ничего и у мелкого безумца, и у графа Диаса, владевшего рудником. Графские приказчики не хихикали, но подозрительностью дали бы фору любому безумцу. Привычно продавали мусульманским купцам почти всю добычу, но христианам… А зачем? А куда собираетесь везти? А что делать дальше? И загибали вдесятеро против обычной цены, чтобы отвадить странного покупателя. Золото отравило их рассудки.
И тогда Инги, собрав людей, отправился в земли, где рассвет встречают хвалой новому богу.
– Господин! – предупредил Хуан шёпотом.
Вовремя. Уже и солнце поползло за гору. Однако запоздал ты, голубчик. Твой новый хозяин, пожалуй, и не заплатил бы тебе за новости такой свежести. И покрывалом тебе не стоило так укутываться. Любой, кроме ленивых привратных стражников, сразу заметит: не масмуда ты, торопящийся по масмудским делам, а вор, желающий спрятать лицо.
Инги шагнул навстречу. Встал посреди улочки, расставив ноги, уложив ладонь на рукоять.
– Эй, в сторону! – выкрикнул всадник.
Но конь вдруг шарахнулся, взвился на дыбы, едва его не сбросив. Встал, пугливо кося влажным карим глазом на Инги.
– Это вы, – выговорил всадник неуверенно. – Вы здесь? А я из Малаги, я там покупал по вашему приказу, господин, и…
– Здесь, как видишь, – ответил Инги, глянув на вжавшегося в стену Хуана. – Не по моему приказу ты отправился в Малагу. Но прибыл ты оттуда ради меня. Всё сегодня получается, как мы и думали. Все собрались вместе. Не хватало только молодого Хайрана, торопящегося с важными вестями. Но везти их, увы, уже ни к чему. Хуан, не поможешь мне приветить старого друга?
Всадник дёрнул поводья, чтобы вздыбить коня, рвануть вперёд, растоптать – но Хуан, оттолкнувшись от стены, кошкой взлетел на круп. Хайран, взвизгнув, грянулся оземь. Но Инги не дал ему коснуться пыли. Подхватил, встряхнул, поставил перед собой. Содрал с головы покрывало.
– Ты не убьёшь меня на улице, – прошептал Хайран.
– Зачем? Мы пойдём туда, где нашему разговору никто не помешает. Хуан, езжай впереди, а мы со старым другом пройдёмся.
– У тебя ничего не выйдет! Я закричу! Прибежит стража!
– Кричи. – Инги пожал плечами. – Кого ж она увидит? Фальшивого масмуда?
– Проклятый колдун, чур меня, чур, во имя Милостивого, Милосердного, изыдь от костей моих…
– Когда я последний раз тебя встречал, ты был христианином, – заметил Инги равнодушно.
– У тебя всё равно ничего не выйдет, ничего! Твои корабли сожгут в проливе! Все уже знают, что ты вор и мошенник!
– Правда? А отчего же ты торопился? Ты только не сглупи сейчас, Хайран. Ибн Узри считает тебя умным – так не подведи его. И помолчи, пока мы не придём, – я хочу послушать город.
Хайран не сглупил. Покорно плёлся рядом, поглядывая украдкой. Инги видел: хочется ему метнуться в переулок, кинуться за лавки, за низкие ограды. Но он достаточно знал об Инги – и потому держался. Даже если увернуться от огромного колдуна, кинуться наутёк – почём знать, не караулит ли рядом тощий шайтанёныш с ножом в рукаве? Или та помесь джинна с верблюдом, чудовище с половиной лица? А-а. Хайран видел однажды, да, видел. Ему запретили смотреть, но он всё равно подсмотрел. А может, нарочно позволили? Уроду тогда привели барана – большого, жирного барана, – и урод медленно сломал его руками. Выдавил глаза, разорвал хребет. Голыми руками сорвал голову с шеи! И стоял, растянув уцелевшую щёку в гримасе, а потом принялся хлебать кровь. Она выливается изо рта через дыру, щеки-то нет, зубы торчат чёрные, кровь через них плещет, а урод всё равно пьёт. Хайран тогда отполз за бочки и выблевал на руки утреннюю лепёшку.
– Сюда. – Инги подтолкнул Хайрана к узкой улочке. – Ты не торопись. Ступеньки. Вот, а теперь направо.
– Ой! – шепнул Хайран, зайдя под низкую арку.
– Всё в порядке, – сказал Инги дружелюбно. – Это к нам старый приятель пожаловал.
– Мир этому дому, мир. Только можно… – Хайран сглотнул.
– А, конечно… Добро пожаловать, гость дорогой! – сообщил радостно рябой Вигарь, пряча нож за голенище.
– Спасибо.
Хайран осторожно потрогал шею. Вздохнул.
– Пусть гость отдохнёт, никуда не торопясь, – сказал Инги. – Вечером у нас дружеский пир. Гость ведь захочет посидеть с нами? Поговорить по душам, без утайки? А может, гость предпочтёт общество старых друзей? Мятеща уже сколько раз о тебе спрашивал. Скучает.
Вигарь захохотал, оскалив жёлтые зубы.
– Я… я… спасибо, высокий господин Ингвар, я…
– Вот и хорошо, – заключил Инги равнодушно. – Вигарь, проводи его. – И добавил на языке севера: – Осторожнее с ним – он мне нужен в здравом рассудке.
Ах, какой пир! Щедр этот дикарь, как настоящий беду! Недаром слава про него идёт, недаром под его руку слетаются, как мухи, все проходимцы и своевольники. И никакой тебе зауми занудной про вирши и книжонки, споров, когда слова цедят по грошику, чтоб, упаси Господи, невежества своего не показать. А тут весело, и жратва – ох-ох, румийская свининка вовсе недурна. Правду говорят, лучшее на свете мясо – от молодого свинёныша, только от соски. Какой он сочный. А ушки так и хрустят! Вино у варваров странное, пенится, как мыло, но вкусное. Будто мёд, но с горчинкой, и хорошо – от сладости в брюхе липнет и срётся потом слизью, а тут мясо прям само в пузо прыгает. Бабы за столом прислуживают, тоже правильно. Когда сиськи видишь, аппетит лучше. И хозяин не лебезит вокруг гостей, а во главе стола сидит, на кресле высоком. Настоящий эмир, с таким почётно на пиру. Хоть его люди с ним и запросто, но сразу видно, кто главный. Золотой венец на лбу, золото на руках, на груди. Весь будто лучится золотом. Волосы совсем седые, а кажется – золотом льются. И в глазах – золото. Эх, вкусно! А главное – подпоить не пробуют. Насильно никто не подливает, пить наперегонки не нудит. Хм, впрочем, кто этого колдуна знает? Может, зелье какое в пойле…
Нумайр понюхал недоверчиво пену. Крякнул с досады. Если надумал колдун отравить, так поздно уже. Тоже, додумался, на пятой кружке. И, чертыхнувшись в бороду, опорожнил кружку одним долгим глотком. Поставил на стол, утёрся ладонью. И увидел: колдун смотрит на него, улыбаясь. А потом поднял свою чашу, тоже из золота, и выпил залпом.
– Господин Ингвар, – сказал тогда покрасневший Нумайр, – я в сад выйду, прогуляюсь. Питьё в голову ударило, так надо бы мне развеяться.
– Как угодно почтенному гостю, – сказал проклятый колдун.
Или это тени, или в самом деле ухмыльнулся? Гхы-ы… фу, рыгнулось как. Где тут выход?
Паре своих слуг, тут же возникших в коридоре, процедил:
– Чего вылезли? Позову, когда надо.
Прошёл под невысокой аркой, вышел в тесный садик на склоне холма. Приятный садик. Тянет свежестью от реки, цветами пахнет. Холм от ветра морского загораживает. И тенисто. Вон, в беседке сесть – самое то, на горы глянуть. Огоньки снизу, звёзды сверху. Сейчас бы просраться толком да девку помягче… Нумайру снова рыгнулось, протяжно и смрадно.
– У меня есть отличный лекарь, – сказал голос из темноты. – И женщина, достойная гостя. Не желает ли уважаемый гость облегчить тело?
Ну, колдовское отродье! Нумайр аж засопел от злости и немедленно рыгнул снова. А голос-то – как жернова душу трут. Исчадие джиннов, ишак шайтана!
– Девка – это хорошо, – буркнул в ответ. – Но сначала – дело.
– Хорошо, дело, – повернулся в сумраке жернов.
– Я тут скумекал: можно ртуть, почему нет? Главное, деньги вперёд – а там я уже сам с хаджибом Вадихом договорюсь, он динары любит. Но тут одна загвоздка: масмуда-то уже давно поняли, сколько от ртути иметь можно. А если ты повезёшь сам, так им ни пошлины, ни сбора, и цену ведь собьёшь. Ты им так весь доход порушишь. Если они узнают, ох… Ни мне не сносить головы, ни тебе. И мне как отговориться? Снова Вадиху плати. Так у меня твои денежки за ртуть и разойдутся, ничего не останется. Но я готов поступиться деньгами ради общего дела, если ты мне поможешь.
– Ты хочешь, чтобы я кого-нибудь убил?
– Ну…
– Почтенный Нумайр, я же знаю: в тебе прямая, сильная кровь людей севера. К чему увиливать, будто изнеженный араб? Ты хочешь убить ал-Узри, потому что он издевается над тобой и не даёт продавать коней, и старика Зийада, потому что он не верит тебе. А с пугливым ибн Изари ты всегда сможешь договориться и заткнуть ему рот.
– Так, – буркнул Нумайр. – А ты что, против? Тебе же убить – как вздохнуть. А я тебе – весь припас ртутный. Почитай, половину ал-Андалуса ограблю.
– Почтенный Нумайр, о твоём уме и торговой сметке слагают легенды. Ты поднялся из нищеты к невероятному богатству. Ходят слухи, что проницательностью ты способен поспорить с любым шейхом суфи, хотя и в грош не ставишь книжную мудрость…
Нумайр и в самом деле отличался редкостной проницательностью и чутьём и сумел пережить всех, интриговавших против него и здесь, и в ал-Мерии, и даже при халифском дворе. И потому сейчас, слушая слова лести, вздрогнул, и рука сама, по привычке молодости, шмыгнула за пазуху, за кривым коротким ножом с очень удобной – и очень истертой – рукоятью. Но тут же и укорил себя: убить чуть не главнейшего городского купца посреди города, при слугах – тьфу, глупость. Он небось так и ждёт чего-нибудь вроде того: визгов, хватанья за нож. Дикарь.
– Ты о чём, не пойму, – выдавил Нумайр хрипло.
Из темноты послышался смех – будто посыпались камни.
– Я уверен: мудрому Нумайру и в голову не пришло поиграть с пришлым дикарём. Стравить его со своими соперниками, а если сумеет их убрать, напустить на него самого берберов. Нумайр ведь прозорлив и понимает, чем это может обернуться.
Нумайр смолчал.
– Я очень рад, что почтенный Нумайр развеял все мои подозрения. А ведь есть такие, кто злоупотребил моим доверием. Посмотри, мудрый Нумайр.
Нумайр услышал варварскую речь: раздельную, будто из глухого лая составленную. Вспыхнул неяркий жёлтый огонь: сняли колпак с фонаря. И в неверном этом свете Нумайр увидел лицо человека, которому последний месяц платил больше, чем любому слуге. А увидев, вздрогнул и, перегнувшись за балюстраду, извергнул в темноту всё съеденное.
– Прости меня, почтенный Нумайр. Мне позвать лекаря?
Нумайр заставил себя повернуться.
– Лучше убери это… убери!
– Хорошо.
Фонарь погас.
– Этот человек – верней, то, что от него осталось, изменил клятве, данной мне, за деньги купца ал-Узри. Потому теперь между мной и ал-Узри – вражда. Потому ал-Узри умрёт, как того хочешь ты. Умрёт скоро. А после него может умереть и старик Зийад. Мы договорились, мудрейший Нумайр?
Нумайр долго молчал, прикидывая, что именно мог рассказать Хайран этому чудовищу. И так и эдак – не было у него резона выдать ал-Узри и притом не сказать, кто у ал-Узри его переманил. Но ведь по дикарским меркам, наверное, в счёт только первое предательство. Это ал-Узри покусился на клятву, так ведь получается. Шайтан разберёт этих дикарей!
Наконец буркнул:
– Вели принести мне воды. Рот прополоскать хочу.
– Как угодно гостю.
Хрустнул под ногами песок. Скрипнула дверь. Появившийся из темноты тощий мальчишка протянул чашу с водой.
Нумайр побулькал, сплюнул смачно. Сказал, утершись ладонью:
– Стало быть, договорились. Я тебе верю. Но только вот что… Чего я не пойму, так это зачем тебе беспокоиться? Ну, купил бы втридорога, насколько денег хватило. Так нет же, лезешь в здешнее варево, врагов наживаешь, всюду нос суёшь. Ты ж всё равно ни всей ртути ал-Андалуса не скупишь, ни купцом здешним не станешь. Масмуда не дадут тебе осесть, даже если к нашим учёным остолопам в доверие вотрёшься. Разузнать что – так за деньги тебе наверняка уже всё рассказали и книжки дали, где книгочеи купеческие россказни позаписывали. Сейчас каждый куда съездит, так сразу и бумагу портит. Чего ты хочешь? Твои родичи в Сицилии уже воевали, чего к ним не едешь? Если хочешь разведать дорогу в земли золота, чего сам не поплывёшь? У тебя ж пять кораблей. Не понимаю.
– Спасибо за откровенность, почтенный Нумайр. – Колдун усмехнулся. – В благодарность я тоже буду откровенен с тобой. С Хайраном у меня особый счёт. Он мой. Он клялся мне – и обманул. А остальное ты не поймёшь. Мне нужны ваши корабли, впитавшие жизнь тёплого моря, и ваши матросы, выросшие под его ветром. Мне нужно было говорить с вами, дышать тем же воздухом, что и вы, смотреть на золото, вышедшее из ваших рук. Ощутить вашу жизнь. Влезть в вашу кожу: понять ваши страхи и хитрости, вашу учёность, ваши ненависть и любовь – и сохранить их в моей душе Я дышал жизнью многих земель и морей. Мой долг – принести их звуки и краски в мою память. Ты не поймёшь зачем. Но это и не нужно понимать, уверяю тебя. Если ты согласен на то, что сам предлагал мне, и готов поклясться вместе со мной, ал-Узри не увидит завтрашнего утра. Но знай – принесенную мне клятву ты не сможешь нарушить. Клятва свяжет тебя и позовёт за собой.
Аллах Милосердый! Клятву?! Глупый дикарь.
– Конечно, конечно, – заверил Нумайр, улыбаясь.
– Так ты согласен? – Голос проскрежетал крошащимся камнем.
– Да, я согласен, согласен. Давай принесём эту клятву скорее и запьём твоим ячменным вином. А то я уже снова проголодался.
– Вы слышали его согласие? – Голос прозвучал гулко и пусто, и в ответ ему со всех сторон, словно и сад, и небо заполнились людьми, полетели мёртвые, пустые голоса: «Да, да, да» – отзывались эхом, множились, гасли и всплескивались снова.
– Трижды согласившийся, встань в круг! – приказал колдун, и Нумайру вдруг стало холодно.
Дрожа, он шагнул в сумрак.
Вокруг вспыхнул огонь – фонари, лампы, множество светильников, стена зыбкого пламени и теней между жизнью и ночью.
Кто эти люди? Нагие по пояс, с мечами в руках, в чудовищных железных масках, с перемазанными сажей и кровью лицами. А где слуги? Почему их нет?
Нумайр хотел вскрикнуть – но язык прилип к гортани. Страшный нелюдь с половиной лица, глыба из шрамов и мышц, шагнул в круг, и на кривых его клыках блестела слюна. А в руках его… Аллах велик! Милосердный, спаси и помилуй!
Колени Нумайра подогнулись, но чьи-то руки подхватили его сзади, а близ губ оказалась чаша из окованного медью черепа, и голос, звучавший лязгом стали, приказал: «Пей!»
Нумайр выпил тягучий чёрный взвар, пахнущий болотом и ржавой гнилью, и тревога вдруг покинула его. Будто шагнул в дверь, оставив за порогом себя прежнего, дрожащего и потного, и глянул на новый мир холодно и равнодушно, видя рождение и смерть каждой травинки, блохи и мыши, видя медленный ток крови, вялое, бессмысленное копошение земных существ. Как же холодно в этом мире! И глаза – прорези в бронзовых масках, ледяные, бесстрастные.
– Ты вошёл, согласившийся! – раздалось из темноты.
– Он вошёл! – разноголосо откликнулось эхо.
– Скрепи клятву! – В руке Нумайра оказался нож с длинным прямым чёрным клинком.
Полулицый нелюдь толкнул навстречу то, что держал в руках. Но Нумайр уже смотрел спокойно на обрубок человека, когда-то звавшегося Хайраном: без век, с разорванными ноздрями, с выдавленным глазом, болтающимся на щеке.
– Возьми его жизнь! – приказал колдун, ступив в круг света.
Как же огромен этот дикарь! Золото пылает на его руках, золото на груди, во лбу – будто звезда, сошедшая с неба, и оттого льётся в глаза, в рассудок мертвящий лёд.
– Его жизнь соединит нас и оживит клятву. Бей!
Нумайр, оставшийся за порогом, глядел, оцепенев, как Нумайр новый, льдисто-белый, нечеловечески спокойный, медленно вонзает нож в тощее, обожжённое тело бывшего своего слуги. Как тот тоненько вскрикивает, изгибаясь, выкашливает вязкую алую струйку. Как огромный дикарь, сверкнув золотом, вдруг встаёт за спиной умирающего Хайрана, и дикарский нож, войдя под лопатку, в ещё живом теле встречается с ножом нового, ледяного Нумайра.
Встретившись, сталь заскрежетала о сталь, и от дрожи этой два Нумайра вдруг слились и завопили от ужаса, трепеща, но в ужасе этом было сладострастие, постыдное, острейшее наслаждение, хлынувшее в каждый закоулок тела.
– Да, да! – кричал Нумайр, и ему вторили сотни, тысячи голосов.
Что было потом, Нумайр не помнил. Память упиралась в глухую стену, и сами по себе всплывали обрывки: жёлтый отблеск на лезвии, вкус крови во рту, что-то вязкое, полусырое на зубах и слитный рёв вокруг. Он что-то делал, и ему кричали, лязгали мечами о щиты, а он хохотал и смеялся вместе с ними. А как попал домой? Что со слугами?
Лежит, одетый в чистую шёлковую рубаху. Волосы и руки чисты. Только во рту кислый, муторный привкус. И голова. Как болит голова! Когда проснулся, почувствовалось не сразу. Накатило волной, накрыло, захлестнуло. Нумайр застонал. Позвал слабо:
– Дурри, Дурри мой, ты где?
– Я здесь, господин! – Старый евнух подобрался неслышно, по-кошачьи.
– Я здоров? Скажи мне, я здоров?
– Вы здоровы, господин, – ответил евнух осторожно.
– А слуги? С ними всё в порядке?
– В порядке, хвала Всевышнему! Хотите, я позову их?
– Нет, не стоит. Хотя… Ведь уже за полдень, ты, старая колода! Уже ж солнце к горе подползло!
– Мы крепко спали, господин, – сообщил евнух, потупившись.
– А Джаухар-то мой где? Я ж наказывал ему вчера до полудня отчёт принести! Эй, ты, вол заморённый, что стряслось! А ну, говори, а не то я твою порожнюю мошну как тряхну!
Нумайр вскочил – но тут же со стоном свалился на кровать. В голове будто разорвалась жаровня, рассыпала угли под виски.
– Господин, господин, – заметался евнух, – да у меня ж тут вода со льдом, давайте!
– Иди к шайтану! Зови Джаухара!
– Но, господин, его с утра не было.
– Как не было? А Йакут где?
– Он тоже…
– Как «тоже»? Где мои слуги? Эй! Э-э-эй!!
Евнух присел, прикрыв ушки руками. В глубине дома что-то грохнуло, покатилось, зазвенев, и в комнату ввалились два здоровенных мужлана в кольчугах. Глянув на лицо хозяина, рухнули на колени.
– Что делается в этом доме? – спросил Нумайр, стараясь отдышаться. – Где мои слуги? Где Джаухар с Йакутом? Где Муса?
– Господин, – промычал мужлан поменьше, – так нету их. Как ночью вас принесли, так и не было их.
– Кто меня принёс? Они?
– Они, ну… только с ними ещё были эти, ну, от варвара того большого. Беловолосые. А потом, чуть вас притащили, они и разбежались. Мы их и не видели.
– И Муса?
– Ну, и Муса.
– Не ври, чего не видел, – пробурчал больший мужлан, отзывавшийся на дурацкое девичье имя Йазант и способный в один присест сожрать барана. – Утром Муса был. А потом к нему приятель пришёл, да вдвоём и ушли.
– Вот что, – выговорил Нумайр. – Сейчас. Вы. Пойдёте. К приятелю. Мусы. Возьмёте Мусу. За задницу. И…
Но тут послышался знакомый голос, и сын сапожника Нумайр так и не договорил, что мужланам следует сделать с вольноотпущенником Мусой.
– Господин!! – завопил Муса, вбегая, – и осёкся, увидев собравшихся в спальне.
– Тебя никто не учил тому, как входить в спальню хозяина? – спросил Нумайр, багровея.
– Господин, ал-Узри убили! Совсем убили! А старый Зийад сам умер. Только в носилки сел и умер!
– К-как убили?
– Ножом за ухо, как свинью. Прямо в постели! Крови было… а старый Зийад как узнал про то, так приехал. А уезжать собрался, сел только – смотрят, а у него слюни изо рта и глаза белые.
– Господин, выпейте водички со льдом, прошу, господин, – залепетал перепуганный евнух.
– Да, – прохрипел Нумайр и одним глотком опорожнил чашку.
Приказал: «Ещё!» – и вылил поданное себе на темя.
– Ф-фу… прям отлегло. Зийада джинны, говоришь, забрали. Туда и дорожка. Старый бабник. Теперь снова поспать можно – уже спокойно.
– Подождите, господин. Тут ещё…
– Что, ещё кто-то помер?
– Нет. Хуже. Тут… к вам варвар тот пришёл. Он ждёт внизу. Я велел ему шербету подать, а слуг его – накормить.
– Господин!! – взвыл евнух.
– Ничего, Дурри, ничего, не цепляйся за меня, – прошептал Нумайр. – Неси джуббу мою, ту, зелёную. Неси.
Муса, посмотрев дико на мужланов, по-прежнему стоящих на коленях, сам бухнулся на пол.
– Вы чего, совсем спятили? – прохрипел Нумайр. – А ну, по своим местам, и чтоб наготове! Вон!!. А ты чего замер? Примёрз, что ли?
– Господин, ваша джубба зелёная… вы же в ней вчера ездили к варвару. Она, – евнух сглотнул, дёрнув тощим кадыком, – она в крови вся. И не только…
– Ну и что? Ты крови, что ли, не видел? Белую с золотом неси тогда. И нож мой. Да не суетись ты так, болван!
Вниз Нумайр спускался, будто шёл на казнь. Голова ясная, только ноги идти не хотят, едва волочатся. Проклятый варвар! Требовать пришёл небось. Но ничего, если он думает, что может дикарством своим напугать первейшего – теперь первейшего! – из купцов ал-Мерии, то очень ошибается. Масмуда очень не любят, когда у них под носом убивают их данников. Посмотрим ещё, кто кому и про что напоминать будет. Только вот ноги чего-то вовсе не слушаются. У-у, клячи!
Перед самой дверью заставил себя выпрямиться, огладил бороду, шагнул за занавес – и тут же ноги превратились в иссохшие деревяшки. Потемнело перед глазами, и всплыло в памяти: ночь, огонь фонарей и липкая, вязкая кровь на руках и во рту…
– Доброго дня тебе, почтенный Нумайр, – сказал варвар, улыбаясь – а глаза его, серо-синие, ледяные, были как два ножа. – Я пришёл за обещанным. Мы все восхвалили твою доблесть. Подтверждаешь ли ты обещанное тобой вчера? Готов ли ты отдать и пойти?
«Обещанное? Какое и кому? Куда пойти?» – хотел спросить Нумайр, но из уст его само собою вырвалось хриплое:
– Да!
– Это хорошо, – кивнул варвар. – Значит, корабли, люди и оговорённый товар. Мы отплываем через три дня. Твой слуга Муса уже изготовил доверенные письма – тебе нужно лишь подписать их.
– Да, – подтвердил Нумайр как кукла, едва ворочая языком.
– Хорошо, – вновь похвалил дикарь. – Через три дня мы ожидаем тебя у пристани.
– Меня? – пролепетал Нумайр, и колени его подогнулись. – Как же я? Я же никуда… я же…
И тут будто ведро холодной воды опрокинулось в память. Он застонал.
– Ты же сам захотел проследить за своими людьми и товаром, разве нет? Ты поклялся, что сам поведёшь их и добудешь богатство! – Глаза дикаря смотрели в самую душу, и не было от них спасения, и не хватало сил отвести взгляд. – Ты был так дерзок и весел вчера. Говорил, что не уступишь любому воину и пойдёшь хоть на край света. Потому я, уважая твою решимость, приготовил подарок для тебя. Почему-то твоим слугам вздумалось пренебречь долгом и кинуться в бега – очень быстро. Наверное, испугались, глядя, как их хозяин кушает ещё живое сердце труса, и не захотели идти в земли чёрных. Но не стоит огорчаться: мои люди уже выследили их. Думаю, через день-другой я верну их тебе. Надеюсь, даже в целости.
– Да, – выговорил Нумайр снова, царапнув языком пересохшее нёбо. – Я… спасибо, почтенный Ингвар. Я сделаю… приду, да.
– Спасибо и тебе, что поднялся из-за меня с постели и пустился в такие хлопоты. Исполнять обещанное в наши дни – такая тягость.
Когда варвар ушёл, Нумайр долго сидел молча, охватив голову руками, глядя в пол. Потом, не поднимая взгляда, крикнул:
– Вина!
– Господин, вы что, вы же не кушали сегодня! – всполошился евнух.
– Вина, я сказал!! – взревел Нумайр.
На последний пир перед отплытием собрались все, кто годы назад сквозь шторм увидел горы этой страны. Все, кто уцелел в бесчисленных стычках под чужим солнцем, не канул в рыжую глину или в море, доброе лишь издали.
После первой чаши Инги встал и сказал на языке земли, куда не хотел и не мог вернуться:
– Братья! Сегодня я освобождаю вас от клятв. Сегодня каждый волен идти куда захочет. Я иду туда, где солнце рождает золото, убивая воду. В тех странах люди подобны зверям и питаются человечиной. Я никого не неволю идти за мной туда.
Тогда встал Леинуй, огромный, как оживший валун.
– Ярл Ингвар, те, кто хотел уйти, ушли от тебя ещё в Трондхайме. Они вернулись домой с добычей и славой. А мы пошли с тобой и пойдём снова, куда бы ты нас ни повёл. Так, братья?
– Так, так! – заревели, грохоча пустыми кружками.
– Леинуй, для тебя у меня особое слово. Ты шёл рядом со мной. Ты – больше чем брат мне. Боги не дают мне вернуться, они зовут меня идти дальше. Но ты – можешь. Мой сын скоро станет мужчиной. Ему нужен тот, кто направит и охранит его. Мы смешали кровь в знак побратимства – так послушай же меня!
– Брат мой Ингвар, я слушаю тебя – но кровь побратимства говорит во мне. Я пойду всюду, куда пойдёшь ты, а на дорогу смерти шагну впереди тебя. Но ты прав: пусть к нашей земле вернутся те, кто устал дышать чужой пылью, те, кто может принести нашим родичам вести о нас и нашу добычу. Сидуй, младший мой брат, я говорю тебе как старший в роду – ты вернёшься домой!
Сидуй, почти такой же огромный, как брат, молча встал и поклонился.
– Братья! – снова сказал Инги. – Пейте и веселитесь! Пусть каждый решит для себя, остаться ему или вернуться с храбрым валитом Сидуем, а объявит о том на рассвете! Пусть горечь расставания больше не омрачит нашего пира! Пейте!
– Пейте! – эхом отозвался Леинуй.
Под ярким полуденным небом из гавани ал-Мерии вышли семь кораблей. Мягкий ветер погнал их на запад. Они прошли вдоль берега до Великого пролива, мимо Джебел-ал-Тарик и древней Танджи на южном берегу и вышли в огромный, холодный, бескрайний океан, уходящий от земли в вечность. Там два корабля – самых старых и маленьких, низких, со смешными звериными мордами на штевнях, – повернули на север. Остальные – большие и новые, остроносые, с яркими флажками, с треугольными полосатыми парусами и башенками для стрелков, – пошли на юг и скрылись в искристой прибрежной дымке. Ни один из них больше не вернулся к берегам ал-Андалуса. После того как купец Нумайр ал-Хатиб, обезумев, отдал свои корабли полунощным дикарям и сам отплыл вместе с ними, дела почтенного ибн Изари пошли в гору. Он стал самым богатым в ал-Мерии, прибрав к рукам всю торговлю ртутью, лошадьми и парчой. Через полгода он стал казначеем. А ещё через три месяца мувахиддины, возмутившись нравами и кознями правителя ал-Мерии, пытавшегося у них за спиной торговаться с кастильцами, осадили ал-Мерию и, после недельной осады захватив её, перебили всю знать, усадив головами зубцы крепостной стены. Вместе с сотниками и факихами стену над воротами украсила и голова почтенного ибн Изари.
