LXXXI

Юния не переставала удивляться переменам, произошедшим с Друзиллой. Казалось, золовка позабыла прежнюю неприязнь и вернулись времена их дружбы, когда они почти не разлучались. Только Фабия Персика уже не было в живых. Но по счастливому блеску глаз Друзиллы Юния догадывалась, что у той появился новый постоянный любовник, и ломала голову над тем, кто мог бы им быть. Но тщетно.

Каждое утро Друзилла приходила к ней в спальню, завтракала с ней и даже не язвила в разговоре с сестрами, как прежде. Ливилла, как и Юния, была удивлена, но радовалась этим переменам всем сердцем. Ее, наивную и добрую, было просто обвести вокруг пальца.

А Клавдиллу точил червь подозрения. Ее ненависть к Друзилле обострилась, но она не подавала виду, глядя, как радуются сестры и доволен Калигула. Юния без конца всматривалась в лицо Друзиллы, с нетерпением ища признаков болезни, которую должен был вызвать медленный яд. Но щеки Друзиллы алели ярким румянцем, тщетно скрываемым под слоем белой пудры, и лишь изредка легкий кашель срывался с ее губ. Будь Клавдилла более сведущей в недугах, она без труда смогла бы определить начинающуюся болезнь легких, но ей казалось, что румянец – признак здоровья, а легкий кашель вызван холодным осенним ветром. И Юния томилась в неизвестности, верно ли она рассчитала дозу «травы Медеи» и не выдохлась ли отрава в бамбуковой палочке от долгого лежания в ларце. Но повторить свою попытку она уже не решалась.

Юния упросила Гая переставить ложе, которое Харикл по-прежнему запретил ей покидать, в ойкос, потому что спальня уже не вмещала всех желающих ее навестить. И Клавдилла теперь не скучала, с ней целый день проводили ее друзья. Виниций, Ганимед, Лонгин и Лициний украшали ойкос роскошными цветами, Мнестер и Аппелес тешили взор все новыми пантомимами и приводили актеров, разыгрывавших веселые ателланы, которые Юния просто обожала. Энния Невия без устали разыскивала новые творения римских поэтов и заваливала ложе Клавдиллы все новыми и новыми свитками, но стоило ей заикнуться, что неплохо бы устроить в ойкосе чтения для императрицы и она приведет с собой Марцию Корнелию – модную поэтессу, как все дружно вопротивились этому. Над Невией и так постоянно подшучивали за ее пылкую приверженность к любовным стихам. Друзилла как-то больно уколола ее, вызвав слезы, замечанием, что, видимо, Макрон не посещает ее ложе, раз Энния так нуждается в придуманной любви. Агриппинилла вступилась было за подругу, но Ливилла успела вовремя потушить разгорающуюся ссору.

Калигула разрывался между любимыми бегами и веселыми собраниями в ойкосе дворца, он даже признался жене, что немного ревнует ее к друзьям, которые так искренне ее любят.

Юния радовалась, что теперь не видится с префектом претория. Раньше, после их разрыва, эти встречи были мучительны для нее, она избегала встречаться с ним глазами, а однажды, когда их взгляды случайно пересеклись, она ужаснулась тому равнодушию, с которым он смотрел на нее. Ее оскорбило, что он вот так просто разлюбил ее. Она уже успела позабыть, сколько боли принесла ему, в своей самонадеянности полагая, что после расставания он должен любить ее вечно и страдать, будто преследуемый фуриями. Но сейчас же Клавдилла совсем о нем не вспоминала, с легкостью позабыв, как сама совсем недавно переживала.

Зловещие ночные видения берегов Стикса и злобных черных псов ушли безвозвратно, после того как Калигула придумал новые жертвоприношения темной богине. Теперь каждый день Римских игр богиня получала свежую человеческую кровь. Будь то гладиаторская схватка или звериная травля, обязательно один из гладиаторов или преступников был посвящен Гекате и носил на себе тайную печать жертвы подземной богине. Сторонники и тайные жрецы культа вновь объединились, и в первое же новолуние собрались в священной Авентинской роще за храмом Дианы для торжественного жертвоприношения Гекате. Теперь на каждом пересечении дорог и улиц в Риме стояли маленькие статуэтки богини перекрестков и каждую ночь боязливые жители Рима зажигали маленькие светильники у их подножия. И Юния могла спать спокойно, зная, что Геката милостива к ней и Вечному городу.

В последний день день Римских игр, когда квириты торжественно праздновали их закрытие, безымянный раб принес в дом Силана записку, адресованную самому хозяину.

Юний, которого позвал номенклатор, и оглянуться не успел, как раб исчез, оставив в его руках запечатанные восковые таблички. Нехорошее предчувствие сжало сердце сенатора. Он быстро прошел в таблиний, повелел не тревожить его и, оставшись в одиночестве, сломал красную печать с изображением химеры.

«Тебе и огню. По важному делу к тебе в полночь прибудет посетитель. Пусть верный тебе раб встретит его и проводит к тебе. Помни, что и у стен есть уши!»

Подписи не было. Обеспокоенный Силан в задумчивости повертел таблички и, наконец решившись, поднес их к пламени светильника. Горячий воск капнул на руку, причинив боль. Что сжигает он? Страшную новость? Или доброе известие? Неужели дочка решилась тайком от мужа проведать его? Но ведь ей нельзя подниматься с кровати, иначе ребенок родится прежде положенного времени. Ох, девочка! Лучше я сам еще раз попытаюсь пробиться к тебе.

Император ненавидит его и побаивается. Он сам виноват в этом. Но Силан не раскаивается ни на миг, что не предал того, кто даровал ему власть и богатство. Сейчас многие в сенате возмущены тем, что новый цезарь без счета тратит деньги из государственной казны, поговаривают, что и императорская уже почти пуста. Упорные слухи об увеличении налогов с аренды государственных земель и рудников перерастают в уверенность, и паника среди сенаторов все более усиливается. Наместники провинций сообщают, что размер дани сильно возрос со времен Тиберия. И дань эта не только денежная – в Рим шлют со всех концов света драгоценности, изысканные ткани, яства, редкую древесину и диких зверей для травли. Чего только не прибывает в Рим с караванами и судами! Расчетливый и экономный Тиберий ужаснулся бы бездумным тратам своего наследника! Не таким воспитывает Гемелла Силан, каждый день вкладывая в его голову мудрые советы и достойные примеры. Гемелл заменил ему сына, о котором он так мечтал. А неприязнь к Калигуле стала более глубокой и непримиримой, особенно после того, как Друзилла раскрыла ему глаза на то, что, оказывается, его дочери нельзя с ним встречаться. Бедная Юния! Этот негодяй погубит ее!

Силан отдал приказ подать носилки к парадному входу, облачился в тогу с пурпурной каймой и отбыл на Палатин в надежде все же повидаться с дочерью.

Юния как раз принимала у себя в ойкосе Виниция с Ливиллой, Ганимеда и красавца Мнестера. Неразлучная с ней Агриппинилла сидела у ее изголовья. Мнестер наигрывал на свирели незатейливую мелодию, а Юния пыталась на лире подобрать мотив песенки, популярной в Риме. Песенка, запущенная с легкой руки неизвестного недоброжелателя, высмеивала ее отца, сравнивая его с Силеном, уродливой статуей на общественном фонтане. Чем не угодил сенатор автору проказливых слов, в песенке не сообщалось, но ее частенько распевали на улицах. О молодом Тиберии Гемелле говорилось как о предмете похоти престарелого спутника Бахуса. Юнии особенно полюбился этот куплет, и она с удовольствием громко распевала его своим красивым голосом, вызывая смех гостей.

– Я исполню ее на пиру в честь праздника Венеры, – грозилась она. – Гемелл с его прыщами особенно прекрасен. Знаете ли вы историю моего путешествия с ним в одних носилках? – поинтересовалась она у гостей. – Тиберий поручил ему следить за мной и Гаем Цезарем. А глупый петушок влюбился… Сейчас я расскажу вам об этом.

Все приготовились слушать, а Агриппинилле вспомнилось, как они с Эннией подглядывали за их встречей в саду. Наивная Невия!

– Он даже посвятил мне несколько стихов, – продолжала издеваться Юния под хохот присутствующих, – обязательно их прочту. Это удовольствие несравнимо ни с каким другим!

Неожиданно в ойкос заглянул Ботер.

– Что тебе, раб? Ты прервал меня, – недовольно спросила Клавдилла.

– Я прошу прощения у госпожи и ее гостей, – извинился Ботер, – но твой отец срочно просит тебя повидаться с ним.

Юния презрительно скривила губы:

– Ответь, что я занята неотложным делом. Пусть едет домой!

Голова Ботера исчезла.

– Мнестер, давай погромче музыку! А вы все подхватывайте слова! – довольно вскричала Юния, тронула струны лиры и звонко запела.

Ганимед громко поддержал ее, затем к их дуэту присоединились остальные голоса, а Мнестер, надув щеки, задудел в свирель.

Силан, стоящий в атриуме, увидел, что Ботер возвращается с недоуменным лицом, и сразу понял, каким будет его ответ. Он развернулся и пошел к выходу. А по пятам за ним запрыгала игривая песенка, которую не раз он слышал из носилок на улицах. Песенка о нем! Щеки его вспыхнули от гнева и стыда, когда он с ужасом различил среди прочих звонкий голосок своей дочери, восторженно распевающей о похотливом Силене, которого Бахус приревновал к молодому Гемеллу и превратил в статую, над уродством которой смеются римляне, когда приходят за водой к фонтану.

Всю дорогу домой он ехал, накрыв голову тогой и плача от горя и разочарования. Его дочь, которую он так любил, околдована негодяем-мужем, который не только запретил им встречаться, но и теперь настроил против него.

Долго тянулось время до полуночи. Неизмеримо долго. Измученный мрачными предчувствиями, Силан даже за обедом не смог проглотить ни кусочка и приказал потушить огни над входом, чтобы не заехали случайные гости, ищущие развлечений. Слугам было запрещено выходить из своих кубикул под угрозой строгого наказания, лишь номенклатор в одиночестве затаился у порога с приказом встретить позднего гостя и провести в таблиний. В доме потушили все светильники, оставив тлеть два небольших в атриуме, чтобы таинственному посетителю было легче найти дорогу в темноте. Сенатор, стараясь перебороть усиливавшееся волнение, занялся подготовкой завтрашней речи для заседания курии, но без секретаря дело продвигалось медленно и неуверенно. Тишина огромного дома угнетала и давила.

Неожиданно раздавшийся шорох шагов испугал Юния, заставив его вжать голову в плечи, и в таблиний шагнул высокий человек, закутанный в черный плащ с низко надвинутым капюшоном. Сенатор попытался подняться навстречу, но ноги, внезапно онемевшие, отказались повиноваться, и он так и остался сидеть в катедре. Гость откинул капюшон со лба, и Юний задохнулся от изумления. Перед ним стоял префект претория – Гней Серторий Невий Макрон.

– Я пришел говорить с тобой о важном деле, сенатор, – глухо произнес Макрон, усаживаясь по безмолвному знаку хозяина в катедру напротив. – Рим вскоре постигнут величайшие беды, и лишь мы в силах предотвратить их. Ты согласен выслушать меня?

Юний кивнул, едва переводя дыхание.

– Поклянись Юпитером, даже если твой ответ будет «нет», сохранить в тайне нашу беседу!

– Клянусь Юпитером, и да покарает меня его гнев, если я нарушу слово, – ответил Силан, и рука его помимо воли потянулась к чаше с вином. – Соверши со мной возлияние, префект претория. Извини мое волнение, я уже так стар, и мысли мои нередко путаются.

Макрон утаил усмешку. Да Юний – поворотный ключ во всех сенаторских делах, которые таят или хотят таить от императора! Все незаконные сделки, поставки низкопробного, гнилого материала для строительства, подкупы сенаторских судебных комиссий, утаивание части налогов с провинций, аренда земель под низкие проценты – все эти дела проходят через Марка Юния Силана, наживающегося на обманах и взятках. Он – негласный лидер среди сенаторского сословия, все распри и оппозиции происходят и создаются через него. Но мало кто догадывается об этом, а знают лишь единицы. Умный и хитрый Силан остается в тени. Если б Макрон не следил пристально за ним с самого начала его карьеры еще при Тиберии, сейчас он не сидел бы перед тем сенатором, от которого зависит успешное завершение их заговора против Калигулы. Но хитрец перехитрит хитреца, избавившись после переворота и от старой лисы, и от молодого петушка Гемелла. Пусть только убийство императора сойдет им с рук.

Напустив на себя выражение крайней озабоченности и обеспокоенности, Макрон пытливо вгляделся в лицо Силана. Нет, не притворяется, и вправду напуган. Главное теперь, чтобы он принял за чистую монету то, что он собирается ему сказать. Молча они совершили возлияние во славу Юпитера, карающего клятвопреступников, и префект претория заговорил:

– О тебе говорят как о человеке, оставшемся верном Тиберию. Ты воспитываешь его внука и мечтаешь, чтобы он стал цезарем Рима. Поэтому я здесь.

Силан хитро прищурился:

– Но ты – друг императора Гая.

– Уже нет. Меня потихоньку отстраняют от государственных дел, теперь ими занимаются императорские вольноотпущенники. Я не глуп и вижу, что против меня готовится заговор. Лучшее, что ждет меня, это ссылка и нищета, хотя не думаю, что Калигула окажется настолько милостив, чтобы оставить мне жизнь.

– Ты хочешь, чтобы я исправил положение? Увы, я не смогу помочь тебе. Император ненавидит меня по известным причинам, даже моя дочь насмехается надо мной, полностью ему подчиняясь. Дамоклов меч повис и над моей головой, и я уже подумываю об отъезде в Александрию. Лучше быть первым в провинции, чем последним в Риме. В любой момент я могу обратить свою недвижимость и земли в деньги, и меня никогда не найдут, но меня удерживает в Риме Гемелл. Я искренне привязан к этому мальчику и чувствую себя обязанным Тиберию.

Макрон усмехнулся:

– Я пришел не просить тебя о чем-либо для себя, Юний Силан. – Он гордо распрямил плечи и надменно глянул на сенатора из-под густых бровей. – Ты никогда не подсчитывал, сколько золотых уходит на праздники, игры и те роскошества, которыми окружает себя наш император? Я много заплатил, чтобы мне в руки попал отчет казначея Каллиста. Императорская казна уже пуста, и всего два миллиона сестерциев осталось в государственной. Из другого источника я узнал, что после появления наследника и торжеств в честь этого события в свет выйдет новый императорский указ. Указ о…

Макрон увидел, как лицо Силана посерело при этих словах.

– Указ о возобновлении дел об оскорблении величия, ранее отмененный Калигулой? – запинаясь на каждом слове, спросил сенатор.

Невий кивнул:

– Ты первый в этом списке. И не потому, что не угоден, просто ты – самый богатый человек империи.

Потрясенный Силан молчал.

– Я знаю, что мое имя стоит следующим.

– Но…

– Верный мне преторианец сообщил, что Калигула расформировывает старый состав преторианцев, набирая новых, верных уже не мне, а Кассию Херее. Делается это пока негласно, чтобы не вызвать мятежа, некоторые когорты из лагеря уже переселили в римские казармы, и лагерь ослаблен. Вспомни, ведь лагерь на окраине Рима – это детище Сеяна, замышлявшего переворот и для этого державшего всю гвардию не разрозненной по Риму, а единой. Калигула это знает и не хочет, чтобы в случае моего смещения преторианцы взбунтовались.

Макрон опять заметил колебание в глазах Силана и понял, в чем его сомнения. Он слишком много говорит о себе.

– Может, это и так, как ты говоришь, Невий Серторий, – сказал Силан после некоторого раздумья. – Но…

– Опять «но»?! – с горячностью воскликнул Макрон. – Какие могут быть сомнения в моих словах, сенатор? Едва ты окажешься пред рекой забвения, как рядом с тобой отопьет мутной воды и тот, к кому, как говоришь, ты так привязан. Голова Гемелла падет от того же дамоклова меча, что висит сейчас над тобой. Неужели Калигула оставит жить приемного сына и наследника Тиберия, если через несколько месяцев родится его собственный ребенок?

– Я согласен, – твердо ответил Силан, выслушав Макрона. Теперь тот не видел ни малейшего признака колебания. – Я тебе обещаю: сенат поддержит кандидатуру Гемелла, после того как мой зять умрет от несчастного случая или от руки сумасшедшего убийцы. Ведь я верно растолковал твои слова? Ты уберешь Калигулу, спасая Рим, и поставишь Гемелла у власти?

Макрон кивнул. Юний упрям и намеренно настаивает на кандидатуре Гемелла, давая знать, что сенат не примет другого императора. Что ж, посмотрим, что запоют сиятельные отцы, когда преторианцы возьмут курию в кольцо. Макрон не так глуп, чтобы ставить у власти тех, кто поступит с ним так же, как Калигула.

– Значит, заговор состоялся, – подытожил Макрон слова Силана.

– Есть еще посвященные? Кто станет исполнителем?

– Посвященных в заговор нет и не будет, – уверенно солгал Невий, не желая раскрывать участие Друзиллы. – А убийца будет действовать из мести. Его нельзя ни во что посвящать. Если все сорвется, под пытками он сознается. А так… На нас не падет ни тени подозрения.

– Но кто он? – продолжал настаивать Силан на подробностях. – Намечена ли дата?

– Я все продумал. Это свершится в праздник Венеры, на седьмой день до октябрьских ид. А имя исполнителя я пока оставлю в тайне. Добейтесь приглашения на пир во дворец.

– Я согласен, – повторил Силан.

Они допили вино, и Юний провел гостя к домашнему алтарю, где они принесли клятву, призвав в свидетели богов и принеся жертвы. После этого Макрон закутался в плащ, вскочил на коня и отбыл, провожаемый хозяином с факелом в руке.