Глава 14

С широкого проспекта, окаймленного одинаковыми тополями (бывшая Троицкая, ныне Ленина), автобус сворачивал направо, к библиотеке имени Куприна. Культ этого классика русской литературы в области был заметен повсюду: его имя носила площадь перед гостиницей «Лебедь» (место сборища путан разных расценок — от самых дешевых до элитно-валютных, приезжавших на работу на собственных иномарках), дом-музей в пригороде, где проходили ежегодные чтения и принимались в союз молодые писатели, переулок в фабричном поселке за бетонным забором и, наконец, городская библиотека.

В пору студенческой юности библиотека казалась Майе огромной и загадочной, словно недра Александрийского хранилища, а перед сухой, как кактус, пожилой вахтершей она просто терялась («Ваш читательский билет, девушка?» — «Сейчас, сейчас…» — «Побыстрее, вы задерживаете остальных». — «Да-да…» — «Что да-да?» — «Да-да…»). Впрочем, те времена счастливо минули — здание, бывшее когда-то и впрямь величественным (на зависть гостям из угнетенного капиталистами зарубежья), слегка обветшало, парадное крыльцо ушло в асфальт, и в глазах гипсового писателя перед входом застыло безысходно-печальное выражение, будто у старика, ожидающего задержанную на полгода пенсию.

Внутри было тепло и тихо (действительно, рай — после январского мороза на улице). За конторкой некий молодой человек в очках и строгом пиджаке сосредоточенно листал некий красочный альбом с иллюстрациями. При Майином приближении он отложил книгу и приветливо улыбнулся. Улыбка у парня была хорошая.

— Чем могу служить?

Майя назвала цель своего визита. Молодой человек взглянул на нее слегка озадаченно.

— Странно. Сейчас революционным движением в России мало кто занимается — тема нынче немодная. Хотя жутко интересная: я имею несчастье писать по ней кандидатскую. Но вам, насколько я понял, нужно не просто движение, а конкретно эсеры-максималисты?

— Думаю, да. А еще более конкретно — провокаторы в их среде.

Юноша поднялся из-за стола.

— Понятно. Что ж, пойдемте искать провокаторов.

Соседняя комната — архив — представляла из себя царство громадных объемистых папок и подшивок. Они занимали практически все свободное пространство от пола до потолка, за исключением узких проходов между деревянными стеллажами. Молодой человек влез на стремянку, снял с верхней полки одну из папок и дунул на нее, образовав густое пыльное облако. Майя чихнула.

— Извините, — сказал юноша. — А все же, чем вызван столь необычный интерес?

Она пожала плечами: слишком долго было бы рассказывать все с самого начала — с новогоднего маскарада в средней школе, мелькнувшей на полутемной лестнице фигуры в красном, как предвестник пожара (если не Гоц — уж очень убедительно он декларировал свою невиновность, — то кто?!), трупа охранника и Майиного вечернего платья, которое друг детства вероломно испоганил, облив из огнетушителя. И — тайны, скрытой в истертой тетради с ломкими желтыми страницами; тайны, которая то ли имела отношение к трагедии нынешней, то ли нет («Очень уж моя версия завиральна», — признался следователь, и Майя согласилась: да уж, завиральнее некуда).

— Держите. Здесь подшивки исторического журнала — я отобрал нужный вам период… Кроме того, советую взять на абонементе книжку «Бурцев и Лопухин, фрагменты личной переписки», репринтное издание. — Он поморщился. — Терпеть не могу репринтные издания: все эти твердые знаки, «яти»…

— Спасибо, — Майя крякнула под тяжестью журналов. — А кто такой Бурцев?

— Соратник Аристарха Гольдберга, «охотник за провокаторами», самый известный в истории. Своего рода «особый отдел» при Боевой организации эсеров. Впрочем, помогал и социал-демократам.

— Что с ними стало потом?

— Бурцев после революции эмигрировал во Францию, издавал газету правого толка, пытался организовать черносотенство для похода против большевиков. Как ни странно, он считал революцию «народным бедствием». Гольдберг в последние годы жизни совершенно отошел от всяких революционных течений. По воспоминаниям современников, он был помешан на единственной идее: найти человека, который в Финляндии выдал охранке одну женщину… Кажется, ее звали Элеонорой Войчек.

— И нашел?

— Предателя? — молодой человек замялся. — Я не занимался специально этим вопросом. У меня несколько другая область: деятельность эсеров и социал-демократов в Государственной думе. А эсеровская боевая организация, по существу, полностью курировалась охранкой — это было прекрасное средство для давления на правительство. Чем не инструмент для шантажа: «Отечество и жизнь государя в опасности, демократия породила политический террор, требуем ввести в обеих столицах военное положение…» А какой может быть парламент при военном положении?

— Интересно (действительно, интересно, только слишком далеко, и еще вопрос: имеет ли хоть малейшее отношение к страшным и кровавым нынешним событиям).

— Ну, не буду вам мешать. Как закончите — крикните меня. И не забудьте про книгу.

Книгу — «Фрагменты личной переписки» — она взяла, пролистав журнальные подшивки и слегка разочаровавшись: общие сведения и море ничего не говоривших ей имен и фамилий. Какой-то Донцов (один из богатейших людей Петербурга, снабжал бомбистов деньгами), Вольдемар фон Лауниц, питерский градоначальник, свиты его величества генерал-майор, убит эсерами во время церемонии открытия медицинского института… Полковник Ниловский, шеф охранного отделения (вот, оказывается, кто засылал провокаторов к отцам русского бомбометания!), Столыпин, премьер-министр… Ну, этого мы знаем: проводил реакционные реформы, не поддержанные народом (по крайней мере, так они трактовались в период Майиного ученичества)…

Переписка понравилась ей больше: в ней, по крайней мере, сквозило нечто живое и человеческое. Кроме холодноватых писем Бурцева, здесь приводились послания Аристарха Гольдберга к загадочной Бэлле (сноска внизу: «Бэлла» — псевдоним Элеоноры Вой-чек), преисполненные самой возвышенной нежности. Нежность отлично уживалась с идеями террора — так было во все времена. Интересовался он и здоровьем какого-то Александра Модестовича Викулова (крупный банкир, сочувствовал максималистам… Жил, оказывается, в нашем городе, недалеко от Сенной).

Майя словно споткнулась на середине фразы. Челнок. Имя (псевдоним), которое она видела в документе, сгоревшем в пожаре…

Майя заглянула в примечания. «Ниловна» — прозвище Юрия Дмитриевича Ниловского, полковника, шефа IV отделения Департамента полиции. «Трофимыч» — настоящее имя неизвестно, возможно, один из жандармов, дававших информацию Боевой организации эсеров (тоже реалии того… да какого угодно времени: обе стороны имели в своем стане предателей). «Стасик» — премьер-министр Столыпин Петр Аркадьевич. «Именины» — скорее всего, церемония открытия медицинского института… Ага, премьера предупредили, а градоначальника — нет, отдали на заклание… А может быть, кому-то здорово мешал. «Челнок» — предположительно провокатор охранки (кой черт «предположительно»!…).

Майя отложила книгу в сторону — за окнами темнело, глаза слипались… А в студенчестве просиживала за этим столом от открытия до закрытия, пока не выгонят. Впрочем, и предмет был другой: Диккенс и набившая оскомину прогрессивная неадаптированная «Morning Star».

— Вы еще долго? — Молодой человек нетерпеливо покачивался с носка на пятку. — Мы закрываемся… А я смотрю, вы все же нашли книгу.

— Вы же советовали.

— И правильно. Удивительное время, правда? Казалось бы: сплошное благополучие, демократию, опять же, разрешили… Но каков накал страстей!

— Угу, — кивнула Майя. — Скажите, а у нас, в провинции, тоже был… накал? Или только в столице?

— Ну, кое-что и у нас происходило. Действовал революционный кружок, типография… Какой-то извращенец-одиночка покушался на губернатора в октябре девятьсот седьмого. Пырнул перочинным ножиком — повесили бедолагу. Масштаб, сами понимаете, помельче.

— И никого из них, — она кивнула на книгу, — в наши пенаты не заносило?

— Аристарх Гольдберг некоторое время скрывался здесь после побега из ссылки.

— А… «Челнок»?

Юноша пожал плечами:

— Вряд ли можно выяснить. Кто он был такой? Обычный провокатор, один из сотен. Кабы не случайная фраза в письме — мы бы о нем и не узнали.

— Да, — пробормотала Майя. — Только кличка — вот и весь след в истории. Что ж, спасибо вам.

— Придете еще?

— Не знаю. Как сложатся обстоятельства (абсолютно неизвестно, как сложатся: вот выйду отсюда — и меня арестуют за укрывательство беглого преступника).

— Может, оставите телефончик? — молодой человек мило покраснел.

Майя улыбнулась:

— В другой раз.

Едва она открыла дверь своей квартиры, в нос со всего размаха ударили густые алкогольные пары. Поэтому первая мысль, рожденная в голове, после того как Майя скинула пальто и сапоги, была: открыть форточку. А лучше — балкон. Нет, лучше и то и другое сразу. Потом, по пути в гостиную, между стиральной машиной и тумбочкой с телефоном, пришли ужас и ярость: где же он, подлец, водку достал? Денег у него нет, выйти из квартиры он не мог — я не оставила ему ключей…

Школьного директора Майя обнаружила на кухне. Тот сидел за столом в обществе граненого стакана, изрядной кондовой горбушки «дарницкого» и бутылки «Горбачевской».

— Ты сегодня задержалась, — изрек он. Голос его был повеселевшим и самую чуточку виноватым, будто он в отсутствие хозяйки случайно разбил чайное блюдце. Или утопил кошку в ванне. Майя даже не обратила внимания на его органичный переход на «ты».

— На чьи деньги пьянствуем? — с тихим бешенством спросила она.

— У меня было немного своих, завалились за подкладку. Остальные занял у тебя. Я верну, не беспокойся.

— Прирезать бы вас, — мечтательно сказала Майя, неосознанно поигрывая кухонным ножом для разделки мяса. Гоц смотрел на нее с почтительным опасением. — Заявлю, что ко мне проник бандит, находящийся в розыске, угрожал пистолетом, украл деньги, устроил притон… Любой суд оправдает: самооборона в чистом виде.

— Ты прекрасно знаешь, что я не бандит, — устало произнес Василий Евгеньевич. — И убери ножик… Тебе просто никогда не приходилось пять суток подряд сидеть в четырех стенах, безвылазно, когда весь город оклеен твоими мордами, у каждого сучьего мента на тебя ориентировка… И твоя кухня мне уже опротивела. Какой извращенец подобрал тебе этот кафель?

— Не нравится — катитесь, — уязвленно сказала Майя, исподтишка оглядывая стены: действительно, полная безвкусица. — Посадят в камеру — можете декорировать ее по собственному усмотрению.

— Ладно, не злись. И перестань мне «выкать». Лучше расскажи, что выяснила.

— Выяснила, что ты скотина.

— Это я и без тебя знаю. Что еще?

— Где достал водку?

— В ларьке, — лаконично отозвался Гоц. — В пяти метрах от подъезда.

— Дверь оставил открытой?

— Всего на две минуты, не переживай. Да и что у тебя красть?

— Тебя могли заметить.

— Я замотался шарфом. Хотя мог бы и не заматываться: нынче народ пошел не бдительный.

— Кстати, о бдительности: соседка снизу интересовалась, кто у меня в квартире стучал молотком, пока я была на кладбище.

— Соседка?

— Вера Алексеевна, теща Севы Бродникова.

— Мать твою, — Гоц опустил голову на сцепленные руки. — Вся их чертова семейка против меня.

Он немного помолчал.

— Знаешь, твоя версия, конечно, не без изящества: поджог музея, провокатор из охранки, история почти вековой давности… Но ведь и бездоказательная. Может быть, дело обстоит проще?

Может быть, подумала Майя. Подонок охранник изнасиловал ученицу: чем не повод для убийства?

Картина была идиллическая, почти семейная — как давеча, когда ее персональный «террорист» сидел на полу, возле подоконника, а она держала его на прицеле — плечо ныло от напряжения, и мушка тряслась, как в припадке эпилепсии. Только Новый год с его ужасами счастливо минул, Дед Мороз счастливо отбыл в свою сказочную страну Лапландию, исчезли праздничные огни с улиц, и вечер плавно переходил в ночь… Ему страшно хотелось напиться, он побледнел и покрылся липким потом, она успокаивала его как могла, увещевала, злилась, снова увещевала, потом горько, по-бабьи, подперев ладонью подбородок, слушала историю его жизни, незатейливую и подчиненную одной сумасшедшей гонке на выживание. Сын токаря-расточника на местном заводе-гиганте (ныне бездействующем и потихоньку зарастающем чертополохом) и воспитательницы в детском саду, папа по пьяному делу засунул руку под кожух, окрашенный предупреждающей оранжевой краской, — оторвало выше локтя. Инвалидность, усугубленная задержками пенсии, запоями и скандалами с матерью, нищета и дикое, ни с чем не сравнимое желание вырваться из этого ада, из уничижающей тьмы и убожества.

— Я был самым маленьким и хилым во дворе, и лупили меня все кому не лень. Только голова была большая и все время росла. Представляешь мой ужас: я не рос, хоть тресни, а голова… У меня до десятого класса было прозвище Головастик. — Он усмехнулся и затушил сигарету в пустой консервной банке (пепельницы у некурящей Майи не нашлось).

Школу окончил отнюдь не с медалью, но вполне прилично. Отец к тому времени умер — освободил. Васенька очнулся и совершил очередной подвиг: с первого раза поступил в педагогический, на истфил. Правда, вскоре пришлось перевестись на вечерний: днем подрабатывал на стройке.

— А я гадала, откуда у тебя такие мышцы, — сказала она, посмотрев на его бицепсы. Такие бицепсы она видела, пожалуй, только в кино.

Он хмыкнул.

— Да уж, никаких «качалок» не надо — поиграешь день за днем бадьей с раствором…

— А потом?

— Потом? Дорожка накатанная: комсомол, общественная работа, партия… Короче, неинтересно. «Оттрубил» пару лет в сельской школе, затем поступил на экономический (закончил с отличием). Кандидат наук — впрочем, таких пруд пруди.

— Как же ты начал пить?

Он передернул плечами.

— Не помню. Ни один алкаш не помнит, как он стал алкашом.

— И пример отца не уберег?

— Как видишь. Дело, наверное, не в примере, а в генах.

— А почему ты не женат?

— Не знаю, — хмыкнул директор и снова потянулся к бутылке (Майя мягко, но решительно пресекла его поползновение). — Видимо, ждал тебя.

Вот только этого не хватало, устало подумала она.

И это была единственная стройная мысль, пришедшая в голову, среди бестолковых обрывков, приветов с усмешечкой из сопредельных миров… Там, где за окнами чернела новогодняя ночь, и они были на кухне втроем: он, она и пистолет. Надо признать, до сих пор все развивалось по классическим законам голливудского триллера: главный герой, обвиненный в преступлении (несправедливо, разумеется), находит приют у героини — роковой красотки (впрочем, роковой она становится в конце, пока же — сильно одомашненная хозяйка), она помогает ему доказать его непричастность и найти истинного злодея (обычно это самый близкий друг, который в курсе всего и периодически одалживает обоим деньги). Два варианта финала: либо хеппи-энд, либо…

(Культовый фильм конца восьмидесятых, «Женщина его грез» с Лайзой Минелли. Признание бойфренда вышедшей в тираж, но еще не вошедшей в климакс адвокатессе, которого та два часа экранного времени спасала от электрического стула: «Милая, да ведь это же я тот самый маньяк, убивавший школьниц. Удивительно, как ты до сих пор не просекла… Разве можно в наше время верить незнакомцам на слово? Ну, а теперь, лапочка, закрой глаза и приготовься…»)

Да, но если Гоц не убийца, то как настоящий убийца мог украсть поясок? Как он вообще добрался до наряда Деда Мороза?

Наряд Деда Мороза. Единственная материальная улика, которую нельзя опровергнуть. И которая, однако, никуда не вела и ничего не подтверждала.

Майя взяла бутылку, чтобы школьный директор не смог дотянуться, и тихонечко выскользнула из-за стола. Странно, но Гоц никак не отреагировал на столь вопиющий произвол — он продолжал сидеть в той же позе, с тем же выражением лица, с теми же мрачными мыслями в черепной коробке… С таким лицом и такими мыслями хорошо задавать оппоненту сакраментальный вопрос: «Ты меня уважаешь?» А также совать в живот вышеозначенному оппоненту кухонный нож, ставить закорючку в сунутом под нос протоколе и ожидать, когда же наконец придет вертухай и отправит в камеру. Однако с таким выражением в глазах нельзя хладнокровно накинуть поясок на горло девятилетнего мальчика. И ни за какие коврижки не впрыснуть бензин в замочную скважину (пардон, не бензин, а смесь бензина и этилового спирта).

Майя прокралась к телефону и набрала номер Кузнецовых, попутно взглянув на светящиеся часы, зеленые цифры в темноте. Половина второго ночи, самое время.

Трубку взяли сразу.

— Слушаю.

— Артур, это я. Прости, что разбудила.

— Я не спал.

— Ты один?

— Лера уснула. А я уже третью ночь — ни в одном глазу. Хорошо, что ты позвонила.

Майя помолчала, собираясь с мыслями.

— Мне не дает покоя этот супермаркет. Что, если Гриша увидел нечто не на улице, а в самой витрине?

— Что он мог там увидеть?

— Пока не знаю, но хотела бы попробовать выяснить.

Трубка озадаченно засопела.

— Помню, там стояла елка в гирляндах, какие-то зверюшки… Думаешь, это имеет какое-то значение?

— Но ведь на какую-то мысль это Гришу натолкнуло.

— Да, наверное, ты права. Нужно наведаться туда еще раз. Завтра, ты не против?

Она сказала: «До завтра», положила трубку и обернулась. Школьный директор стоял в дверном проеме — его мощный силуэт четко вырисовывался на фоне белесого окна.

— Кому ты звонила? — тихим и абсолютно трезвым голосом спросил он.

Майя промолчала. В какую-то секунду она подумала, что сейчас он бросится на нее и они сплетутся вместе, в одно целое — два тела посреди узкой ковровой дорожки, пока он не дотянется до ее горла…

— Ты решила выдать меня?

— Нет.

Он склонил голову набок, будто размышляя: ударить — не ударить? Потом грустно изрек:

— Ты меня боишься.

— Нет, — честно ответила она. — Не боюсь.

Магазин открывался в девять. Минут за пять до срока Майя в нетерпении выскочила из автобуса, подбежала к стеклянным дверям и в серой стайке пенсионеров увидела Артура, нервно притоптывающего каблуками.

— Украшения уже убрали, — сказал он вместо приветствия, указав на голую витрину. — Придется порасспрашивать продавщиц.

На том и порешили и, едва двери отворились, вместе с толпой страждущих разбрелись по разным концам громадного и длинного, как состав, еврозала.

Следующие полтора часа они убили на то, что приставали к самым разным людям — продавцам и покупателям, рабочим мясного отдела и дворничихе в ярко-оранжевом жакете, убирающей снег под окнами (Артур добрался даже до местного секьюрити, тискавшего в подсобке молоденькую заведующую), — с единственным дурацким вопросом: как были украшены витрины в канун Нового года. Ответы — иногда вежливо-недоуменные, а чаще откровенно-хамские — сводились к одному: не помним, только нам и дел, что по сторонам глазеть, обратитесь к директору, у него офис на Герцена, обратитесь к заведующей, обратитесь к Розе Юрьевне (Роза Юрьевна, властная седеющая дама с манерами Маргарет Тэтчер, одетая в ватник поверх белого халата и кружевной кокошник, даже не взглянула в сторону Майи — ее все время кто-то теребил, о чем-то спрашивал, что-то доказывал и совал под нос пачки накладных. Походя, подмахивая очередную бумаженцию, она бросила: «Спросите у Просто Марии, это, кажется, ее хахаль делал оформление». — «А кто это — Просто Мария?» — «Которая игрушки продает»).

Просто Мария узнала их мигом — отложила бестселлер в яркой обложке (леденящее душу название рубленым шрифтом по диагонали: «Слепой против Бешеной»), окинула приветливым взглядом («симпатичные ребятки, жаль только, оба очкарики и наплодят очкариков, на одних оправах разорятся»).

— Опять к нам? Вашему малышу понравились гонки?

— Очень, — сказала Майя. — Мария, у нас к вам серьезный вопрос, хотя и несколько… гм… неожиданвый. Вы не помните, что у вас было изображено в витрине под Новый год?

— В витрине? — она удивилась. — Зачем вам?

— Нужно, поверьте. И пожалуйста, не отсылайте нас ни к кому, мы уже везде успели побывать.

— И у Розы…

— И у нее.

Девушка озадаченно наморщила носик, помолчала несколько секунд и призналась:

— Надо же, не могу вспомнить. А любовалась на эту витрину целую неделю. Здесь были выставлены персонажи из разных сказок…

— Случайно, не Дед Мороз со Снегурочкой?

— Нет, они были в другом конце, где бакалея. — Она вдруг хлопнула себя по лбу. — Я балда. Ведь оформлением занимался Левка, он-то наверняка скажет.

— Левка?

— Лева Мазепа, мы вместе учились в «художке», а потом работали в фонде. Когда надоело, Левушка ушел на вольные хлеба, а я — вот, — Просто Мария слегка виновато развела руками, словно извиняясь за то, что не сохранила в сердце любви к высокой живописи.

— Он и в самом деле хороший художник?

— Он гений, — почтительно произнесла девушка. — Еще в училище начал писать шедевр, втайне от всех, даже от меня. Но когда закончит — все ахнут.

И выругаются матом, добавила про себя Майя и невинно спросила:

— Позволительно ли гению растрачивать себя по таким пустякам, как витрины?

Мария пожала плечами:

— Жрать-то хочется.

Художника они нашли довольно легко — тот снимал крошечный полуподвал в бывшем Доме переплетчиков, где ныне ютились под одной крышей какие-то конторы, склад и типография двух рекламных агентств. Непризнанный гений Лева Мазепа подвизался при них в качестве ночного сторожа — то есть лежал, закинув руки за голову, на скрипучем диване, глушил водку и баночное пиво, любовался в зарешеченное окно на женские ножки и бесконечно репетировал свое предполагаемое в будущем интервью иностранным художественным журналам.

Гостей он встретил в обвислых тренировочных штанах и грязной ковбойке без единой пуговицы.

— Что надо?

— Вы Мазепа?

— Допустим. — Он сунул ноги в пушистые тапочки и воинственно задрал вверх куцую бороденку. — Нет у меня ничего, нет, так и передайте.

— Кому?

— Сами знаете. Вы же от нее? От этой суки Веры Никодимовны?

— Да нет, — растерялась Майя, — мы сами по себе. А кто это — Вера Никодимовна?

— А, — он махнул рукой. — Одна ушлая дамочка из худфонда. Засылает ко мне шпионов.

И добавил, покосившись на дверь:

— Я тут кое-что пишу…

— Шедевр? — понимающе кивнула Майя.

Узкое, как у хорька, личико Левы стало злым.

— А говорите, не от нее.

— Честное слово. Нам Мария рассказала.

Он хмыкнул.

— Вон оно что. Машка — телка ничего, только язык без костей. Что она еще наболтала?

— Ничего. Нас, собственно, интересует не картина, а ваши оформительские работы. Те, что были в витринах магазина на Ленинградской.

— А что? — Лева опять заволновался. — Начальство осталось довольно, лицензия у меня в порядке… То есть еще не оформлена, но мне обещали…

— Вы делали фигуры из папье-маше? — перебил Артур.

— Допустим.

— Какие именно?

— Деда Мороза, Снегурочку, само собой…

— Еще?

Он страдальчески задумался.

— Ну, лису с Колобком, Бабу Ягу, Карлсона, Белоснежку… Вроде все.

— Можете нарисовать, что где стояло?

— Попробую.

Лева надолго приложился к горлышку пивной бутылки — было видно, как кадык умиротворенно шевелится, принимая в объятия драгоценную жидкость. Потом после нескольких заковыристых телодвижений вытащил откуда-то помятую бумажку, разгладил ее ребром ладони и неожиданно точно и толково изобразил карандашом план супермаркета.

— Вот тут, где бакалея, Дед Мороз, дальше — Снегурочка, Баба Яга, Карлсон, с краю — Белоснежка… Как живая получилась, — добавил он с гордостью. — Попка, сиськи. Я ее с Машки лепил.

— А что она делала? — спросила Майя.

— Машка?

— Белоснежка. В какой она позе стояла?

— А в какой она позе может стоять? — растерялся Лева. — Это же кукла.

— Я неправильно выразилась. Вы делали для магазина какую-нибудь бегущую фигуру? Ну, куклу, про которую можно было бы сказать, что она убегает? Карлсона, например, или гнома…

Лева озадаченно наморщил лоб.

— Карлсон стоял, руки на животе, сзади пропеллер… А гнома вообще не было.

— А Дед Мороз со Снегурочкой?

— А им-то куда бежать? За водкой разве что.

Майя стушевалась, перехватив насмешливый взгляд. Действительно, глупый вопрос. Глупый-то глупый, возразила она себе, но ведь именно это сказал Гриша, глядя на витрину…

Кого он имел в виду, если со своего места ему была видна лишь бессмысленная кунсткамера из папье-маше, бутафорский снег и край подоконника с рекламой «Спрайта»?

— С краю, — пробормотал Артур. — Значит, где «Мясо, рыба» — Баба Яга и Карлсон, а дальше Белоснежка и лиса с Колобком… Мы с вашего разрешения заберем этот листочек?

— Ради бога. Вы точно не из налоговых органов?

— Нет, успокойтесь.

Художника вдруг осенило. Он вцепился в Майин рукав и с голодной истовой надеждой заглянул ей в глаза.

— А может, вы заказик хотите сделать? Ну, что-нибудь оформить, хоть стенгазету… Так мы завсегда, точно в срок и недорого… А?

Она с трудом отцепилась и, оставив причитающего творца в обществе пустых бутылок и банок из-под «Туборга», выбралась на улицу, где ждал Артур.

— По-моему, его «шедевр» — это липа, — сказала она.

— По-моему, тоже, — отозвался он. Помолчал и добавил: — Как и все наши выкладки насчет фигур из папье-маше.

— Но ведь Гриша…

— Гриша еще ребенок, — перебил Артур. — То есть был… Может быть, он имел в виду что-то другое. А мы не расслышали. Или не поняли. А вот факт: Гоц был там, возле магазина. И в нашем подъезде. Этого не опровергнешь.

Они подошли к дому. Знакомый дворик — вытянутый в длину и оттого напоминавший школьный пенал — распахнулся перед ними, заснеженные деревья приветливо кивнули головами, и только крепость с ледяными стенами и двумя угловыми башнями высокомерно проигнорировала пришельцев. Крепость, так и не дождавшаяся штурма…

Артур ничего не сказал — просто открыл перед Майей дверь, и она так же молча вошла, в первый момент не узнав квартиру. Здесь ничего не изменилось, разве что высоченная, под потолок, елка перебралась на новое место жительства: на помойку посреди пустыря. Там их скопился целый лес — жалких, поломанных, еще недавно величественных красавиц…

Ничего не изменилось, однако квартира, несколько дней назад бывшая настоящим детским царством, теперь почему-то напомнила Майе лабиринт. Лабиринт, выстроенный из тех самых вещей и предметов, разбросанных по полу: безвольной мягкой фауны на синтепоне, роботов, пазлов и кубиков «Лего». Вот только разбросаны они были по-другому: слишком аккуратно, слишком целомудренно, как девятилетний мальчик никогда бы не разбросал…

— Это мы с Лерой, — смущенно пояснил Артур. — Перед поминками складывали Гришино хозяйство в шкаф. Сложили — пусто стало, как в склепе. Лерка расплакалась, вытащили назад.

— Ты и сам тоже… — заметила Лера из кресла перед неработающим телевизором. — Здравствуйте, тетя Джейн.

Майя подошла, взъерошила ее короткие, под мальчика, волосы.

— Как ты себя чувствуешь? Прости, глупый вопрос.

Лера передернула плечиками.

— Вчера приходила Валька, вытащила меня в парк. Только там ничего хорошего: кругом малышня, и каждый со спины — вылитый Гришка. — Она шмыгнула носом. — Скорей бы Гоца поймали. И — к стенке…

— Лерочка, еще ничего не ясно, — мягко возразила Майя, ощутив, как девочка напряглась. — Да, его видели в вашем подъезде… Собственно, я сама видела. А потом он убежал на глазах у всех. Однако это и настораживает.

— Невиновный убегать не будет.

— Как сказать. Человек обнаружил труп, испугался, запаниковал, наделал глупостей…

Лера презрительно сощурилась. Ее мировоззрение — точнее, не мировоззрение целиком, а взгляд на создавшуюся ситуацию — не допускал предательских колебаний.

— Вы что, до сих пор думаете, что это не он убил Гришу? А как же эти, как их… улики?

— Слишком уж их много, этих улик, — задумчиво произнесла Майя. И, поймав вопросительный взгляд Артура, пояснила: — Неужели обязательно было бежать от подъезда через весь двор? Прошел бы аккуратно вдоль дома, никто бы не обратил внимания… А поясок от костюма Деда Мороза? А игрушка? Зачем ему понадобился этот несчастный Бэтмен?

— Какой Бэтмен?

— Я подарила Грише на Новый год.

Лера вдруг нахмурилась, что-то припоминая. Снялась с кресла, подошла к секретеру, обильно украшенному наклейками с ликами Ди Каприо, Арнольда Шварценеггера и Машеньки Распутиной в период разгула творчества, открыла, покопалась минуту…

— Вы про это говорили?

Майя пригляделась. Что-то лежало в руке девочки. Что-то, вызвавшее у Майи резкий перебой в сердце: оно вдруг замерло, точно застигнутый врасплох суслик, выждало пару секунд — и рвануло с готовностью осколочной гранаты сразу во всех направлениях: ухнуло в желудок, наподдало по коленкам, взлетело вверх, к горлу, и со всего маху врезалось в барабанные перепонки. И звездочки весело запрыгали перед глазами — те самые желтые звездочки на фоне черного глянца: все верно, Человек — Летучая Мышь и должен охотиться по ночам, в час, когда демоны получают абсолютную власть над миром и никто не может им противостоять…