Глава 15

В который раз она проходила мимо своего подъезда, снова и снова измеряя шагами расчищенную дворником дорожку — от детских качелей, мирно дремлющих под сугробом, до импровизированной автостоянки. Почему-то ей казалось: войди она в квартиру, где уже пятые сутки мается в заточении школьный директор (впрочем, она его не держит), и случайная мысль, проблеск истины, исчезнет, уступив место обычным потемкам.

У края дорожки Майя нос к носу столкнулась с Ритой Бродниковой. Рита, образцово-показательная жена, была навьючена сумками с продуктами.

— Снова грядет визит товарищей по партии?

— Да ну, — отозвалась она. — После них в доме шаром покати, пришлось прикупать.

— Давай помогу донести. Вообще-то с твоим диабетом таскать этакую тяжесть… Куда Севка смотрит?

— Он с утра у мэра. Что-то утрясает, что-то пробивает… Я уже сомневаюсь, стоит ли этот дурдом места в какой-то зачуханной Думе. Он похудел на семь кило.

— Не заметила. А где Келли?

— Дома, — Рита, до сего момента державшаяся вполне дружелюбно, вдруг сторожко подобралась. — Зачем она тебе?

— Нужно поговорить.

— Опять? — Она с грохотом бросила пакеты на пол. Что-то мокро шмякнулось — кажется, десятка два яиц разом превратились в сырой омлет. — Оставь ты ее в покое!

— Чита, послушай…

— Не желаю!

— Послушай, — с нажимом повторила Майя. — Ты ее в чем-то подозреваешь. До сих пор. Несмотря на то что официальные органы переключили внимание на Гоца.

— Он в бегах…

— Тем более. Значит, этот факт тебя не убедил, ты по-прежнему думаешь… — Она схватила подругу за безвольно опущенные плечи и развернула к себе.

— Она никакая не свидетельница, — забормотала Рита, медленно приходя в себя. — Она ничегошеньки не видела, на нее наговаривают…

— Я получила записку.

Майя с Ритой мгновенно обернулись. Рита сделала невольный шаг вперед, будто из желания заслонить дочь своим телом.

— Я получила записку от него, — бесцветно повторила Келли, появившись в дверях своей комнаты — сама бесцветная до прозрачности, словно призрак, закутанная в какой-то совершенно бесцветный платок, глядя перед собой бесцветными глазами. Только тени под этими глазами имели цвет — темно-серый, прибавляющий к юному возрасту лишних три десятка лет.

— Иди к себе, — приказала Рита.

Анжелика покачала головой.

— Ты же не будешь вечно меня прятать, — и молча скрылась в комнате, оставив дверь открытой. Приняв это как знак приглашения, Майя прошла следом, услышав, как Ритка на кухне в сердцах швырнула половник.

Прикрыв дверь за собой, она сразу очутилась в причудливом мире пятнадцатилетней девочки, где обертки от шоколада соседствуют с целомудренно обнаженным Крусом Кертисом верхом на мотоцикле «Ямаха», а нехилый компьютер (без модема, зато классный «винт» и громадный монитор) — с плюшевым медвежонком.

— Где записка?

— Вот. — Келли вытащила из-под клавиатуры сложенный вчетверо лист бумаги.

Майя развернула его. Крупный печатный текст, старательно, чтобы не просекли почерк, выписанный фиолетовой шариковой ручкой.

Три восклицательных знака в конце. И отсутствие всякой подписи.

Где-то она уже слышала эту фразу. Причем не читала, а именно слышала — зловещий… да нет, просто взволнованный шепот, в ночь, когда мощная ладонь зажала ей рот, а в шею уперлось дуло пистолета…

— Мамка нашла, — пояснила Лика. — В прихожей темно, она по ошибке залезла в мой карман.

Майя с сомнением поджала губы: Риткино лайковое пальто темно-синего цвета, почти до пола, с капюшоном и меховой опушкой, можно было спутать с короткой бежевой дубленкой Келли разве что после многодневного черного запоя, коими Чита сроду не страдала.

— Где тебе это могли подсунуть? Где ты была вчера?

— Нигде. Ну, пошлялась по улице…

— В какое время?

— Часа в четыре, пока мамка была на работе. Вообще-то она велела мне сидеть дома, но целый день в четырех стенах, как в камере, — свихнешься, пожалуй.

— Ты куда-нибудь заходила? В кафе или магазин?

— В универмаг на углу. Просто так, поглазеть от скуки.

Вчера Гоц бегал за водкой, лихорадочно пронеслось в голове. Утверждает, что в ларек («пять метров от подъезда, и я замотался шарфом»). Поди проверь, где он был на самом деле: он вполне мог выйти, увидев Келли в окошко, проследить до универмага, приблизиться в толчее, сунуть записку в карман… Поди проверь.

— Вы что, — икнув, спросила Лика. — Думаете, это… он?

— Кого ты встретила по дороге?

— Вальку с Лерой. Они ездили в Центральный парк: Лерку нужно было как-то развлечь, она совсем высохла, — она по-бабьи вздохнула. — Пока Гришка был жив, они не очень-то ладили: что с малыша взять. А теперь…

«Теперь они остались вдвоем, — подумала Майя. — Убитый горем отец и маленькая вдова в черном, на тихом кладбище под маленьким зимним солнцем, у памятника-кораблика. Вдвоем — даже я теперь отгорожена от них невидимым барьером, потому что часть вины за смерть мальчика лежит на мне, на мне, на мне…»

— Скажи, в каком костюме Лера была на маскараде?

— Не знаю. Там было столько народа…

— Но она упоминала, будто вы столкнулись с Валей в дверях актового зала…

— Да какая разница? — Лика вдруг занервничала, даже слезы выступили на глаза. — Какая, к чертям собачьим, разница, кто где находился, если преступник давно известен?

— Ты думаешь, это Гоц положил записку тебе в карман? — тихо спросила Майя.

— А кто еще?

— «Тебе ничто не угрожает, только молчи», — она с сомнением покачала головой. — Но какой в этом смысл? О чем ты должна молчать?

— Я и молчу, — угрюмо сказала Лика. — Я не желаю, чтобы меня придушили. Или съездили палкой по тыкве.

— А прятаться до конца дней своих ты желаешь? Не высовывать носа из дома, не ходить в школу, не видеться с друзьями…

— Уходите.

— Девочка, послушай меня…

— Нет! — Она подскочила к магнитофону, с остервенением надавила на клавишу — из двух колонок оглушительно, словно сержант на плацу, рявкнул «Ласковый май».

— Уходите! — закричала Келли, перекрывая вопль динамиков. — Уходите, оставьте меня в покое!!!

Ничего другого не оставалось — не хватать же девчонку в охапку и не тащить в милицию (действие противоправное и абсолютно тухлое с этической точки зрения). Майя покорно доплелась до прихожей, отделанной карельской березой, рассеянно накинула пальто, не потрудившись даже застегнуть пуговицы. Рита, единственная подруга, единственный (со смертью мамы) близкий человек, так и не выглянула из кухни, хотя бы чтобы удостовериться, действительно ли Майя ушла, не засунув под вешалку потайной микрофон для прослушивания.

Дверь за спиной оглушительно хлопнула — Майя оказалась на лестнице, одна, словно на необитаемом острове, раздавленная, оглушенная…

Догадка, как это всегда бывает, пришла неожиданно, спровоцированная непонятно чем — то ли бессонной ночью (дикая, испепеляющая страсть-забытье на влажных от пота простынях), то ли запахами пива и масляной краски в подвале художника, то ли зрелищем яркой обертки от жвачки на грязном подоконнике (да здравствует женская логика!).

Вдруг, между двумя шагами, в голове ярко высветился план супермаркета, начертанный гениальной рукой Левы Мазепы: прямоугольники витрин и указующие стрелки — вот Дед Мороз, а вот Карлсон с Бабой Ягой напротив отдела «Мясо, рыба», где стоял маленький гном Гриша и смотрел куда-то, смотрел, расширив неподвижные от страха глаза… Господи, как же я раньше-то…

Майя стремглав ринулась вниз и надавила на кнопку звонка — металлический соловей исправно издал радостную трель. Дверь открылась, и Рита с усталой ненавистью посмотрела на подругу.

— Опять ты?

— Чита, — взмолилась Майя. — Всего один вопрос. Ну, хочешь, я встану на колени?

— Какой вопрос?

— Не к тебе, к Лике. Я докажу, что она невиновна. Ты мне веришь?

Несколько секунд Рита стояла в дверях, прямая и натянутая, как струна. Потом, видимо, что-то отпустило — она посторонилась, пробормотав «Дай бог тебе здоровья», с интонацией, недвусмысленно указывающей на истинное значение произнесенной фразы.

«Ласковый май» на этот раз безмолвствовал. Анжелика смотрела в окно, обняв себя за худенькие плечи.

— Ничего не говори, — торопливо сказала Майя ей в спину. — В записке велено молчать — вот и молчи, только кивни, если я права, хорошо?

Ноль реакции. Майя подошла поближе, встала рядом, всеми силами стараясь не спугнуть собеседницу.

— Лика, это ты принесла в школу дневник Гольд-берга?

— Я не знаю никакого Гольдберга, — равнодушно отозвалась Келли.

Слишком равнодушно, черт побери. И слишком быстро — нет чтобы удивленно поиграть бровями, изумленно распахнуть подведенные глаза, возмущенно и надменно дернуть подбородком: совсем, мол, старая карга нырнула в маразм. О вечности пора думать, а все туда же…

— Роман Сергеевич просил, чтобы все принесли экспонаты для музея. Роман ваш классный руководитель, вы его любите и живо откликнулись. Ты нашла дома старую тетрадь, заглянула, увидела дату: начало века, наверняка раритет… Что было потом, Келли?

Молчание. Глухое, как забор вокруг дачи народного депутата.

— Твой папа обнаружил пропажу, да? Сначала он учинил тебе допрос с пристрастием, потом…

— Не смей! — Лика развернулась к Майе и с недюжинной яростью двинула ее кулаком в живот. — Не смей его подозревать!!!

— Милая, как я могу кого-то подозревать? — успокаивающе произнесла Майя. — Я же не следователь, не частный сыщик, я вообще никто, случайный свидетель. Но Колчин…

— Кто это? А, прокурорский…

— У Колчина есть своя версия, — подставила она следователя без малейших угрызений совести.

— Какая?

Майя затаила дыхание: внимание, подруга Тарзана, перед тобой минное поле. Либо сейчас, сию минуту, ты заставишь девочку выбраться из своей скорлупы и заговорить, либо…

— Там, на карнавале, было множество костюмов: принцы, колдуны, снежинки, бабочки… Но Дед Мороз был один, понимаешь? Он главный на празднике, он обязан выделяться из толпы. И поэтому нарядиться им может только взрослый. И если Гриша на самом деле видел Деда Мороза на лестнице, то он видел взрослого. Он не мог перепутать…

— Да не видел он никого, — вдруг сказала Келли. — То есть, может, и видел, но не Деда Мороза.

— Откуда ты знаешь? — осторожно спросила Майя. И заговорила по наитию: — Ты выходила из актового зала примерно в половине одиннадцатого — я не спрашиваю зачем (покурить тайком, хлебнуть винца, сменить прокладку… неважно). Лера Кузнецова сказала: вы столкнулись в дверях с Валей Савичевой…

— Я не заметила Лерку, — механическим голосом проговорила Келли.

— Ты ее просто не узнала — она была в карнавальном костюме и маске. Это тоже второстепенно. Главное — ты видела убийцу. Там, в коридоре, на третьем этаже. Ты видела его мельком — просто яркое пятно в полумраке, ты даже не связала его со смертью Эдика. Но Гриша — Гриша столкнулся с ним нос к носу (играл в разведчика). Поэтому и погиб.

Очень непрофессиональный убийца, подумалось вдруг, мимоходом. Трое свидетелей видели его — но двое из них мертвы, и Келли давно присоединилась бы к ним, если бы…

Если бы не записка: «Только молчи!!!» Именно так: не угроза (к примеру, «Молчи, иначе убью!»), а какая-то отчаянная мольба в трех восклицательных знаках. Удивительная деликатность. Деликатность маньяка-убийцы, приносящего кофе в постель, деликатность в сочетании с потрясающей жестокостью и яростью (двенадцать ударов палкой по голове охранника), дьявольским хладнокровием, с которым был задушен мальчик, и фантастическим цинизмом.

— Ты спряталась в темном закутке напротив двери туалета, оттуда просматривается весь коридор (фонарь под окнами и полная луна). Убийца тебя не заметил, но ты… Келли, кто это был?

Молчание и излишне внимательный взгляд за окно — будто там, в сугробе, собрался любимый «Ласковый май» в полном составе.

— Он был в карнавальном костюме, верно? Только это был не Дед Мороз…

— Это была Баба Яга, — сказала Анжелика. — Теперь вы довольны?

Итак, я пришла к тому, с чего начинала. К абсолютному нулю. Невиновность школьного директора практически доказана: не мог же он, в самом деле, напялить на себя женское платье и старый платок (отчетливо вспомнилась Баба Яга в переполненном вестибюле, среди Снежинок и Принцесс). Комплекция не та, и рост, и вообще… И уж совсем нелепо выглядит трюк с двойным переодеванием (Где? В каптерке завхоза?), если учесть, что Эдика не собирались убивать, преступник вообще не рассчитывал на встречу с кем бы то ни было — какой же смысл прятать лицо? Баба Яга.

Длинноносая кукла из папье-маше, яркий образец «золотого периода» творчества Левы Мазепы, бессмертное творение, выставленное в витрине супермаркета (да нет, желчно усмехнулась Майя, никакое не бессмертное, всего-то неделю простояло…). Однако даже этой недели оказалось достаточно, чтобы Гриша увидел — и вспомнил. И поплатился жизнью.

Впрочем, опять я, как выражаются мои ученики, «гоню пургу»: ничего Гриша не вспоминал — он знал, знал все это время. И хитренько улыбался, глядя на невинного школьного директора в дурацкой красной шубе и съехавшей набок бороде, а тот стоял посреди вестибюля и изводился под прицелом десятков пар глаз…

А потом, изведя себя до нервной икоты, решил приехать домой к мальчику и поговорить по душам, «просто поговорить, ничего больше» — тут он не соврал. Как и не соврал в остальном: про сдавленный смех в подвале (я тоже слышала этот смех, только не тогда и не там), про двести граммов водки в каптерке Еропыча, про поясок от пропахшего нафталином новогоднего костюма…

Если бы только убедить следователя в своей правоте, с тоской подумала Майя. Если бы только найти доказательства голым Ликиным словам… Тогда все будет в порядке. Тогда школьный директор, мальчик-Головастик, сможет наконец выйти из своего заточения и забыть, как предутренний кошмар, скитания по враждебному городу, квартиру с чужой кухней в жутковато-розовом кафеле и ее хозяйку, которой тыкал пистолетом в затылок, приносил кофе в постель, которой рассказывал историю собственной жизни, на чей ковер стряхивал пепел от сигареты и на чьи деньги жрал водку на той самой кухне… Такова уж твоя карма, подруга Тарзана: доказывать чужую невиновность. А убийца — истинный убийца — снова ускользнул, оставив записку-ребус: «Тебе ничто не угрожает…»

Прежде чем идти в прокуратуру, следовало избавиться от пистолета. Майя быстро отыскала нужное место, провела кончиками пальцев по стене и вытащила кирпич. Сейчас опасный предмет — в сумочку, потом пешком до набережной (на автобус садиться не стоит, сумки у нас режут с истинным мастерством и трудолюбием), выбросить в воду с моста, где поглубже…

Тайничок был пуст.

Кровь отхлынула от головы, вызвав тихий звон в ушах. Майя лихорадочно провела ладонью по стенкам углубления, испачкав рукав в цементной пыли. Пистолет исчез.

Это было неверно, неправильно, подло… Так подло, что она потихоньку сползла вниз по стенке, безнадежно испачкав пальто, и чуть не расплакалась. Спокойно, приказала она себе. Ты спокойна, весела, счастлива, талантлива… Ни хрена я не спокойна! Кто, кто, мать твою, мог найти тайник? Кто запустил туда лапу?

Мальчишки? Они не стали бы засовывать назад кирпич. Зачем, если в руках настоящее боевое оружие — скорее в лес, за город, испытать, навскидку, по пустым бутылкам от бедра, с двух рук, как Крепкий Орешек в известном боевике… Милиция? Они бы установили владельца по номеру, сложили два и два, и сейчас у меня в квартире уже сидел бы ОМОН в полном составе. И, затаив дыхание, поджидал хозяйку, разглядывая дверь в перекрестья прицелов…

Подумалось с отчаянием: а, наплевать. Сейчас я встану, отряхну побелку и поднимусь к себе в квартиру. И через минуту — перед небытием — попрошу исполнения последнего желания: рассказ о том, что же произошло на самом деле. Услышу всю историю от начала до конца и, может быть, прозрею…

— Вы испачкались, Майя Аркадьевна.

Она едва не вскрикнула, увидев рядом Николая Николаевича Колчина. Тот протянул руку и взял Майю под локоть. Жест был мирный, почти дружеский, но она разозлилась и испугалась.

— Что вам здесь нужно?

— Хочу напроситься в гости.

— Да? — угрюмо сказала ока. — А вы не помните поговорку, кто бывает хуже татарина?

Следователь доверчиво улыбнулся:

— Не знаю. Наверное, два татарина… Между прочим, у меня для вас новость. В лаборатории обследовали игрушку — вернее, упаковку, потому что игрушка была не распечатана…

— И что?

— «Пальцы» на коробке — ваши, Гриши Кузнецова и продавца. Продавца мы установили: некий Борзоконь Марат Игоревич, год рождения… ну, это несущественно. Имеет честь трудиться в киоске напротив кинотеатра «Советский воин».

— Он меня вспомнил?

— И описал как очень красивую даму. И даже позавидовал вашему мужу. Сказал, что вы приобрели у него Бэтмена и спросили про автогонки, — Колчин сделал паузу. — Такого же Бэтмена у него купили двумя сутками раньше.

— Кто? — выдохнула Майя.

— По фотографии он опознал Гришу. Знаете, давайте-ка я вас почищу, а то впечатление такое, будто вы весь день на стройке кирпичи таскали…

— А я никак не могла сообразить, почему мальчик отказался от игрушки, — пробормотала она, покорно подставляя спину.

— Ну, я тоже хорош, — заметил Колчин. — Развел теорию о психологических ассоциациях: Новый год — маска — маскарад… Все оказалось проще: Бэтмен у него уже был. Какой смысл иметь двух одинаковых?

— Значит, того, первого, купил ему не убийца…

— Убийца дал денег на покупку.

Майя усмехнулась:

— И вы полагаете, Гоц стал бы…

— А что вы, собственно, прицепились к Гоцу? — спросил следователь, и Майя смутилась.

— Но ведь вы его разыскиваете. Ловите, будто бешеного зверя, кричите «Ату!», расставляете флажки… Тут даже честный человек станет преступником. Кстати, вы собираетесь освобождать Романа? — постаралась она съехать с щекотливой темы. — У него бесспорное алиби на момент убийства Гриши.

— Подожду, — не стал Колчин вдаваться в подробности. — Кстати, о честных людях… Вам говорит что-нибудь фамилия Приходько?

— Приходько? — Майя озадачилась. — Кажется, нет.

— У него запоминающееся имя-отчество: Аристарх Еропович.

— Завхоз, — машинально проговорила она и тут же прикусила язык.

— Школьный завхоз, — кивнул Колчин. — Этакий подземный дух из каптерки… Впрочем, внешность вполне располагающая. Мое упущение, что не побеседовал с ним раньше.

«И мое», — захотелось сказать Майе. Не связывалась бы, назойливо шептал внутренний голосок, вообще не лезь в это дело — будет только хуже. Куда уж хуже? — пыталась возражать она, а голосок умолял, предостерегал, требовал… «Чего я боюсь? Кого?»

— И что же этот ваш…

— Подтвердил алиби Гоца. Тот якобы находился у него в момент убийства, вместе пили водку. Потом у него на глазах директор сел в машину и отбыл (окна каптерки выходят на задний двор).

— Почему же завхоз молчал столько времени? — выдавила из себя Майя.

— Ну, масса причин. Василий Евгеньевич как-никак начальник: цеховая солидарность и все такое… Не станешь же доносить на любимого шефа, что тот тайно страдает хроническим алкоголизмом. Однако потом, видимо, старик сообразил, что это лучше, чем быть обвиненным в двойном убийстве.

— Значит, невиновность Гоца доказана? — спросила Майя.

— В таких случаях свидетельские показания не могут считаться доказательствами, — осторожно сказал Колчин. — На них можно лишь опираться… Объективно говоря, Еропыч мог перепутать время, выпив лишнего, у него могли остановиться часы, наконец, он мог солгать сознательно.

— Вы никогда никому не доверяете, да? — с неприязнью спросила она.

— Служба обязывает, — философски отозвался следователь. — Я доверился вам (поздравляю, мир в вашем лице потерял великую актрису), а оказалось, вы все это время водили меня за нос (деяние, кстати, уголовно наказуемое). Ведь Гоц прячется у вас в квартире, верно?

Она не нашла достойного (да и никакого) ответа. Просто стояла молча, навытяжку, ожидая, когда прекратятся заботливые хлопки по спине.

— Ну вот, теперь гораздо лучше. Так что, пригласите меня на чашку кофе?

— Как вы узнали? — тупо спросила она.

Колчин неопределенно хмыкнул.

— Вычислил. Как Лавуазье — планету Нептун, на кончике телефонного диска. — Он сделал паузу. — Гоц — не тот человек, чтобы просто отсиживаться в укромном месте. Да и укромное ли место — ваша квартира? Он должен действовать, должен сам доказать свою невиновность, преподнести преступника на блюдечке, чтобы утереть нос официальным органам, — отсюда и побег. Ну а его идея фикс известна, он сам не раз ее декларировал: его политический противник Всеволод Бродников (ваш сосед снизу) решил таким неожиданным образом скомпрометировать его, лишить надежд на депутатское кресло. Значит, нужно внедриться, так сказать, в стан противника, найти подходы. Через семью невозможно: они насторожены и держат круговую оборону. Остается единственный человек — ВЫ. Подруга юности, женщина, в которую Бродников был влюблен в пору комсомольской юности…

Майя промолчала. Колчин лишь подтвердил ее собственные выводы: организатор, доверенное лицо — вот кем считал ее Гоц, держа пистолет у затылка.

Майя вспомнила о нем и ощутила холодок под лопаткой. Прекрасная, логично выстроенная версия объясняла все и все расставляла по местам. Кроме исчезновения оружия. Того самого, которое, по законам жанра, просто обязано было выстрелить в финале. Знать бы, где он, этот финал…

В вежливом молчании она поднялась по лестнице, дыша в затылок Колчину, и увидела гостеприимно приоткрытую дверь — из узкой щели пробивалась желтая полоска света.

— Вы всегда так беспечны? — поинтересовался Николай Николаевич.

Она не ответила. Давнишний звон в ушах усилился, она толкнула дверь — все точно, как и представлялось: прихожая ярко освещена, гостиная покрыта загадочной тьмой, еще два шага, лишняя пара секунд жизни…

…Они едва не споткнулись о него. Гоц лежал на полу в коридоре — тело, такое мощное и красивое, теперь вызывало тривиальную мысль о сломанной детской кукле, забытой в песочнице под дождем. Резко выступающий кадык неподвижно смотрел в потолок, на раздражающую щель меж перекрытиями (строители, клавшие плиты, пребывали, видно, под нехилым кайфом), в широко расставленных глазах навсегда застыло удивление и какая-то детская обида, словно вместо вожделенного мармеладного набора он обнаружил под новогодней елкой новый учебник по экологии и охране природных ресурсов. Он был одет в брюки и Майин халат для ванной — на бежевом махровом поле, на левой стороне груди, расплылось черное кровяное пятно, точно неосторожно посаженная клякса, и все было абсолютно, жутко неподвижным, мертвенным, овеянным каким-то совершенно запредельным холодом — холоднее, чем ледяные сказочные фигуры перед школьным крыльцом…

Майе захотелось закричать от безысходной черной тоски, сдавившей сердце, но она не сумела, спазм безжалостно сдавил горло. А следователь, не обращая на нее внимания, уже накручивал телефонный диск: вызывал опергруппу…