6
«О пресветлые всевеликие боги, и на хвоста же вам ваше могущество-размогущество?! Чтобы дозволять всяческой мерзопакости паскудить вымученному человеку его долгожданный сон?! Расплодились, как мухи на гноевище, и каждому-то воздай, каждого-то изволь ублагостить требой… А вошь вам бодучую теперь вместо требы! Раз вы этак вот, то и я… Ой, лоб-полено, что же это я такое несу?!»
Едва успевший разлепить веки Жежень торопливо зажмурился вновь. Показалось ему, будто бы разгневанный ужасной дерзостью безбородого закупа Хорс совершил небывалое: восстав среди ночи, пробил плотную кровлю огненосным златым копьем и уже нащупал им дерзеца-оскорбителя.
Напрасно показалось, конечно (станет там Огнеликий прислушиваться к болтовне какого-то златокузнеческого подручного). Так же напрасно, как и вздумалось хулить всех богов разом — из них, может, одну только Дрему-Дремоту, поводыршу человечьих душ на тропах сонных видений, стоило укорять, да и то бы не с этакой злобой. Ее ли, Дремы, безраздельная вина, что не смогла она упасти ополоумевшую от пережитого наяву Жеженеву душу?
…От домовины, что на лапах-столбах, до самого порога Чарусиной кузни Жежень домчался единым духом. Вернее сказать, не сам домчался, а донесли его ноги, будто бы зажившие отдельной ото всего прочего тела жизнью.
Чародейское светозарное марево сгинуло вслед за безглазой потворой, небесные ночные огни прятала густая пелена мороси и туч — глухая темень придавила округу, а только Чарусин закуп и ясным днем не хаживал по Междуградью так легко да проворно.
В кузне оказалось тепло, сухо, уютно. Зев горнила алел ровным бездымным жаром, близ входа на полу мерцала масляная плошка… Но даже прежде веселого огонька да яркого горнильного жара бросилось в глаза Чарусину закупу огромное ложе. Стелено было широко да мягко — в три слоя волчьего меха; и с умом-заботою: на таком удаленьи от горна, чтобы тот не обжигал, а грел.
И ни на миг не задумался парень, с чего вдруг именно в кузню принесло его ночевать и кто бы это на Чарусином подворье мог пожаловать голоусого закупа таким вниманьем.
Как-то сразу и вдруг навалилось на Жеженя все выпавшее ему за вечер да половину этой ненастной ночи. Враг знает откуда взявшаяся сноровистая сила мигом иссякла, возвратились да по-свирепому накинулись на беззащитную добычу боль, мерзлость, усталость… В глаза будто бы с размаху сыпанули жгучим сухим песком, подсеклись и бессильно задрожали колени, злобно резанул шею ремешок враз сделавшейся неподъемной лядунки…
Только на то и хватило остатков Жеженевых сил, чтобы выбарахтаться из насквозь мокрой, знобкой одежи да напоследок, уже ныряя в ласковую пушистую глыбь теплых укрывал, рвануть с шеи лядунку. Скользкий от дождя и пота тяжкий мешочек бесшумно канул где-то в волчьем меху, а крохотное мгновение спустя сам Жежень канул в обморочную бездну глухого темного сна. Такого сна, что хоть водою спящего обливай, хоть ногами топчи — все будет без толку.
В этой-то мутной глыби и подстерегли парня виденья, перед которыми блекла даже недавняя жуткая явь.
Впрямь ли Дрема-Душепасительница была виновата, или спущенное с привязи уснувшего разума воображенье чересчур разгулялось — так ли, иначе, но та самая недавно пережитая явь преломилась в Жеженевых снах какими-то безглазыми да безухими старцами, у которых во ртах вместо языков шевелились отвратные слизни; хохочущими людскими черепами с ведмежьими клыкастыми пастями и ярым полыханьем в глазницах; огромными железными волками, которые, скрипя и обильно мусоря ржавчиной, выворачивались наизнанку да бегали по лесу на задних лапах (причем их метеляющиеся лязгающие кишки то и дело путались в кустах да валежнике)…
Так что вовсе напрасно Жежень спросонок заругался на светлых богов. Не поносить их следовало за изгаженный страховидными марами сон (вот нет у богов иной мороки, кроме как всем несметным скопищем оберегать драгоценный покой умаявшегося сопляка!), а истово возблагодарить хоть того же Хорса. Разбудил ведь. Избавил. Доброхотно ли, невольно — все едино получается милость.
…С головою зарывшись в душный мех, парень ожидал явления Хорсова гнева. Однако мгновение утекало вслед за мгновением, ничего не происходило, и бешеный грохот Жеженева сердца постепенно унялся. Мало-помалу Чарусин закуп вернул себе способность дышать, затем — думать, а затем и шевелиться.
Впрочем, выглянуть из-под укрывала он отважился не без душевной борьбы, да и выглянул-то сторожко, краешком глаза, готовясь при малейшей угрозе юркнуть обратно (словно бы укрывало — это невесть какой надежности броня от гнева всемогущих богов).
Опасностей снаружи, конечно, не оказалось, и грозных небывалых чудес тоже.
Несмотря на затворенные вход да оконницы, в кузне было почти светло. Горнильный жар давно охолонул, плошка погасла (гнот-фитиль — он не бесконечный, и масла в глиняной мисочке тоже не родник), но всю внутренность довольно-таки просторного да пустоватого строения низали плотные, почти осязаемые лучи ослепительного золота, пробивающиеся сквозь многочисленные щели давненько не конопаченного сруба.
По уклону лучей, по их ярой веселой силе чувствовалось, что на дворе если и не день, то уж во всяком случае отнюдь не раннее утро.
Некоторое время Жежень лежал, отмякая от дурных снов и дурацкого перепуга, следил за искристым роением пыли в прозрачных древках Хорсовых стрел да радовался, что затяжному ненастью, похоже, пришел конец: слишком радостный, слишком обильный свет ломился снаружи, чтобы можно было счесть его лишь кратким прояснением перед новым дождем.
Из теплого мехового уюта выпихнуло парня отнюдь не воспоминанье о событиях первой половины минувшей ночи. То ли разум вновь своевольничал, оберегая себя, и старательно не замечал подобных воспоминаний, то ли произошедшее наяву перемешалось в памяти с жуткими сновиденьями и прикинулось одним из них… Так, иначе ли, но подхватился Жежень просто по въевшейся в кровь привычке: проснулся — вставай.
Парень рванулся было, вознамерившись порывистостью движений стряхнуть-отогнать остатки сонной одури, но встать на ровные ноги ему не удалось. Только и успел он отбросить укрывало да приподняться, опершись рукою о ложе… Впрочем, нет — даже толком приподняться ему в тот раз не судилось, потому что вместо меха Жеженева ладонь уперлась в упругое, влажно-горячее, затрепыхавшееся с пронзительным визгом…
Словно бы вся несбыточность Жеженевых снов (не давешних, страхотливых — других, мучительных столь же, но по-иному) вскинулась из вороха меховых полостей, замерла, примяв коленями волчью шерсть, и Хорсовы златые лучи обрадованно зарезвились в пушистом пламени немыслимо рыжих волос.
Упавший на локоть парень снизу вверх уставился в синеву громадных, столь знакомо округлившихся глаз.
Вот оно, значит, как.
Вот, значит, кто приготовил к его приходу уютное ложе, вот кто озаботился вздуть теплый жар в горниле и зажечь светильник при входе.
Сбылось, значит.
Пришла.
Сама.
Своею вольною волей.
Или…
Тут-то наконец ожили, замелькали в памяти Чарусина кормленника подробности ночной встречи с безглазой ржавой потворой. Не это ли вот самое посулил тогда выворотень, или как там его звать-прозывать? «Златую любимицу уложи рядом с собой…» А раньше была огнеглазая тень, и междуградские тропки вопреки твоему желанию привели тебя к месту, где один и тот же собачий клык давным-давно ранил против сердца Векшу, а нынче тебя… и «златую любимицу»… Приворотное ведовство?
Ну и пусть. Пусть не по доброй охоте она пришла — все едино великое благодарствие и безглазому, и судьбе, дозволившей повстречать его, и…
А Векша металась-шарила одурелым каким-то, затравленным взглядом по стенам кузни, по разоренному ложу, по собственному обнаженному телу… В конце концов ее взор запнулся о Жеженево лицо и замер. Потемнели, словно бы мутным ледком подернулись Векшины глаза, и радость парня мгновенно увяла, сменилась отчетливым пониманием, что негаданно свалившееся счастье как раз именно счастьем почитать и не стоит.
— Ты-ы?! — Голос у Горютиной дочери был под стать взгляду, взгляд же… так, наверное, рысь лесная с ветки выцеливает расстояние до косульей спины.
Жежень забарахтался и тоже поднялся на колени, занавесившись до пояса укрывалом. А Векша, между прочим, хоть как-нибудь прикрыться напрочь забыла; слишком занята была — клокотала-шипела, будто пролитое на угли варево:
— Это ты?.. Честью не сумел сговорить, так решил обманом, сонную? Чем опоил-то?!
Она вдруг резко подалась вперед, словно бы намереваясь ударить Жеженя теменем в переносье; чуть шире раздвинула ноги… В следующий миг вымахнувшая из-за ее спины тяжелая волна расплетенной косы хлестнула парня по лицу и опала, занавесив низко склоненную Векшину голову и то самое, что пыталась рассмотреть Горютина дочь.
И еще раз — уже снизу вверх — задела Жеженя буйная рыжая грива, вновь открылось Чарусину закупу лицо Векши. Поубавилось, заметно поубавилось ярости в синих глазах — крепко потеснило ее не презрение даже, а…
— Что ж ты оплошал, не попользовался?! — примерещилось Жеженю, или крохотная толика сожаления впрямь обозначила себя в Векшином голосе? Может, и примерещилось…
А Векша продолжала насмехаться, выпытывать:
— Что, забоялся? Или всего-то и есть в тебе от мужика, что дрянной пух над губой? Не надейся, все едино придется держать ответ! А для почину — на, прими от меня теперь же!
Жежень все-таки успел выронить свою занавеску и перехватить метнувшийся ему в лицо кулак — маленький, но острый, будто косулье копытце-ратица. Шкварча от злости, Векша изогнулась дугой в безуспешной попытке вырваться.
Так они оба и окаменели, потому что по ту сторону двери внезапно затеялось оживленное людское многоголосье.
С веселым скрипом распахнулась дверная створка; рванувшийся в кузню свет тут же загородили широченные плечи переступившего через порог человека. Виделся тот человек на фоне ясного дневного сияния плоской тенью — высоченной, достающей едва ли не под самую кровлю…
Войдя да вглядевшись, неведомый Жеженю человек ни с того ни с сего вдруг будто споткнулся, промямлил:
— Ах, все же вот оно как! Ну-ну…
И тут же в два стремительных шага оказался близ ложа.
Тронул Жеженя за руку, тискающую Векшин кулак, сказал деловито:
— Будь милостив, отпусти-ка.
Жежень отпустил.
Пришелец обернулся к Векше, смерил ее странным коротким взглядом. Горютина дочь задергалась в безуспешных попытках прикрыть наготу и хотела было что-то сказать, но загадочный человек отмахнулся:
— Ты обожди, твой черед не первый.
Отмахнулся и вновь оборотил к Жеженю трудно различимое против света лицо.
И только-только до обмирающего парня начало доходить, кто это, чего именно должна обождать Векша, а главное, в чем да кому назначен первый черед, как окружающее с коротким хряском полыхнуло в глаза снопом веселых разноцветных огней.
* * *
…Окончание препаскудной вывихнутой ночи оказалось вполне под стать началу да середине.
Не желая тратить остатки сил на никчемные споры, Мечник послушно зарылся в указанную ему волхвом груду разнообразного меха. Оружие Кудеслав пристроил близ правой руки, от совета раздеться да по-настоящему отдохнуть отмахнулся: сколько, мол, той ночи осталось — уж не до настоящести… И, едва договорив, задышал глубоко, ровно, почти бесшумно — так, как надлежит дышать воину в неглубоком и чутком сне.
Именно «как».
Потому что не верилось Кудеславу, что из волхва получится надежная охорона. Во-первых, старик измочален не слабее самого Мечника, а во-вторых… Леший его разберет, это «во-вторых». Даже самому себе вятич не сумел бы вразумительно объяснить, почему да отчего, а только знал он (или чувствовал, или предугадывал — всяко можно сказать, и любое слово окажется не вполне верным), будто стоит лишь ему поддаться дремоте, как непременно произойдет какая-нибудь беда.
И все-таки он уснул.
Лишь на краткое мгновение смежил притворно сощуренные веки, и…
Кудеслав хорошо знал предательскую обманчивость таких вот якобы кратких мгновений. Знал он и то, что противу желания уснувший человек никогда не пробуждается просто так. Раз очнулся — значит, была причина.
Какая?
Чуть приподнявшись на локте, Мечник оглядел внутренность волхвовского жилья. Мерцал остывающим жаром прогоревший очаг, над одною из стенных полок выстилалось по ленивому скозняку пламя длинной лучины-ночницы — света хватало, чтобы разглядеть спящих рядышком мальчонку и Любославу, мечущегося на скомканных мехах Остроуха… Вроде бы все было спокойно.
Окна затворены, вход, как прежде, загражден дверными обломками, и не похоже (во всяком случае, в полутьме да с первого взгляда), чтобы их шевелили…
Но Корочун (верней, его половина — или какую там долю волхвовской души оставил в ее изначальном теле премудрый старец?) исчез.
Хорош страж, ничего не скажешь — хорош! Мечник сел, пальцы собственной волей обхватили оружную рукоять. И опять-таки своею же волей проснулось недоверие к хранильнику Идолова Холма. Или, верней, к старику, который лишь по привычке (и то не всегда) продолжает величать себя Корочуном. Или… Да ежа им всем промеж ног — и здешнему многолюдному волхву, и каждой его части в отдельности!
Опять все тот же вопрос: что плохого тебе или твоим сделали зайды с Нездешнего Берега (если они впрямь зайды с Нездешнего Берега)? Спору нет, вломившаяся в волхвовскую обитель нежить была отвратна, страховидна и с Остроухом обошлась жестоко. Так ведь и Остроух с ней пробовал обойтись не мягко! И этого самого Остроуха ты нынешней ночью увидал впервые в жизни. И снова же: а менее ли, чем нелюдь, страшен тутошний старец со всеми своими то ли присными, то ли частями? Хранильник Велесова Капища, который с неодобрением поминает, будто на Нездешнем Краю Времен не люди над скотами поставлены, а скоты над людьми — то-то люб показался бы такой лад Скотьему Богу!
Ладно.
В конце концов, не тебе, воину, судить о том, что любо, а что противно сути Скотьего Божества.
Хорошо, пускай старик во всем прав и с тобою был искренен.
Но ведь сам он же и признавался, что нездешние однажды уже сумели заморочить ему голову, несмотря на всю его превеликую мудрость. А вдруг снова? Вдруг он сие мгновение затевает зло — пусть и не по доброй охоте, но разве легче от этого?
Бесшумно поднявшись, Кудеслав двинулся к выходу.
Уже на ступеньках вятич замялся, с сомнением глянул через плечо на покидаемых безо всякой защиты стариковых присных.
Ладно, что уж поделать! Мог бы разорваться, как волхв, — одну половинку бы здесь оставил; а так… Приходится уповать лишь на то, что давешний неведомый гость впрямь озабочен лишь желанием добыть меч и не станет растрачиваться на новое отмщенье Остроуху за удар колуном.
…Снаружи оказалось светлей, чем внутри.
Дождь кончился, небо яснело густым звездным роением, а на востоке уже обозначила себя белесая полоска — предтеча рассветной зари.
Мечник вновь загородил за собою вход, выбрался из-под тесового навеса, мимоходом дивясь необычности вывернутого крыльца, замер, всматриваясь в сумрак окаймлявших поляну кустов…
Какая-то, верно, ночная летучая пакость бесшумно уселась ему на затылок. Кудеслав раздраженно отмахнулся — раз, другой, — но ощущение вкрадчивого невесомого касанья не отпускало… И только уже вконец озлясь да треснув себя едва ль не в полную силу, он сообразил, что чувствует чей-то холодный, до осязаемости пристальный взгляд.
Вятич крутнулся, вскидывая меч, да так и застыл.
От родителей ли унаследованная кудесная сила была повинна, другая ли сила, которой так и сочилось это, скалящееся с крыльцового навеса… Так, иначе ли, но чем-то не по-доброму, но по-живому глядящим Кудеславу воспринялся всего-навсего окаменелый от древности ведмежий череп с плошкой внутри. Да, великанский череп, страшный, но мертвый давно, окончательно и невозвратно…
Ой ли?..
…Мерцание живого огня играет плавным шевелением бликов в ухмылистом длиннозубом оскале, подсвеченные будто бы жаром очнувшегося дыхания ноздри вздуваются и опадают — украдливо, потаенно, но, лишь вглядись попристальней, и заметишь… А слюдяной блеск поддельных глаз прорастает осмысленностью, пристальным хмурым вниманьем. Словно бы глаза эти всю бесконечную вервеницу минувших лет только притворялись мертвыми, терпеливо дожидаясь чего-то неведомого, может быть, даже и им самим. И теперь, следя за тобою исподтишка, прикидывают они: а не догадался ли этот вот?.. Не пустит ли он прахом тяжелейший труд бесконечно долгого мучительного притворства? Ради сбережения прадавней тайны не оборвать ли эту никчемную жизнь, которой и так отмерен лишь миг в сравненьи с бессчетными сотнями лет изнурительной смертнокаменной неподвижности?
Как только старец Корочун не опасается держать подобное над дверью своего жилья?
Как только самому Велесу не боязно воплощаться в этакую жуткую жуть?
…Лишь с немалым трудом удалось Мечнику отвести взор, причарованный прадавним ведмедеподобным страшилом.
Над землей курился легкий прозрачный туман — обычный, простой, ничуть не похожий на давешние светящиеся пряди.
А от самого выхода из волхвовской обители тянулась через жилую поляну цепочка довольно хорошо различимых следов. Где смазанный отпечаток оскользнувшегося в грязи постола, где медленно, словно бы недовольно, распрямляющаяся трава, смятая торопливой и видать что отнюдь не скрытной человеческой поступью…
…Никчемность ножен могла сослужить хорошую службу. При ударе эти две сшитые по краям кожаные полосы не помешали бы отточенному железу вкусить вражьей плоти, зато они мешали звездному сиянью порезвиться на клинке игривыми бликами и выдать Мечника стороннему глазу.
Бесшумно, словно не по траве, а над нею скользил пригнувшийся Кудеслав по следу волхва; меч, сжатый в чуть отведенной руке, готов был с одинаковой силой ударить хоть вперед, хоть назад; ленивая, вроде бы даже чуть неуклюжая медлительность каждого из движений дивным образом сливалась в стремительный легкий бег… Вятич радовался, чувствуя, что сызнова стал почти обычным собою. Затылок еще отзывался на каждый шаг тупой скучной болью, однако тело слушалось охотно и споро. Похоже, не только и не столько Любославин удар был повинен в Мечниковой непростительной вялости во время схватки с безглазой тварью…
Появившийся у легкого встречного ветерка привкус смерти Кудеслав почуял, успев пробежать лишь с десяток дюжин шагов.
След старика некоторое время змеился среди редковатого дубняка и вскоре уткнулся в небольшую прогалину, окруженную терновником.
Притаившись в кустах, Мечник некоторое время рассматривал горбатившееся впереди длинное строение (если оно с самого начала предназначалось под стай-ню, то во времена его постройки здешний хранильник был куда богаче конями). Восток все бледнел, в светлой белизне иссякающей ночи хорошо виделись проваленные воротца в ближней стене, два продолговатых бугра посреди прогалины и след Корочуна — огибая бугры широкой дугой, он круто изламывался по направлению к вершине холма и вновь пропадал в кустах.
С этой-то прогалины — не то из налитого беспроглядным мраком строения, не то от слабо серебрившихся в звездном сияньи бугров — и тянуло сладковатым тошным запахом смерти. Давней. Лежалой. Это были кони.
Мечников конь и, очевидно, столь милый Корочуну мерин Сивка.
Обе туши выглядели так, как и должны выглядеть туши только что забитых коней. Но вот головы… Сквозь лохмотья догнивающей плоти уже проглядывали черепные кости.
Медленно обходя конские трупы, изо всех сил сдерживая дыхание, чтобы лишний раз не впустить в себя вязкий смрад нагло оскаляющейся мертвечины, Кудеслав еще раз вспомнил волхвовских присных, оставленных на волю судьбы да ржавых страшилищ. Вспомнил и тут же отогнал это воспоминание.
«Тому, кто передумал грести против ветра, не миновать хоть на миг да развернуться бортом к волне», — говорят урманы. А подставлять борт таким волнам, как нынешние, нельзя ни на миг.
На полпути от страшной прогалины к вершине холма след старика потерялся.
Уверившийся, будто Корочун отправился в Велесово Святилище, Мечник лишь изредка и без прежней зоркости взглядывал под ноги, а потому сперва было вообразил, что прозевал какой-нибудь поворот. Распоследними словами кляня собственную небрежность, вятич возвратился десятка на полтора шагов, и тут выяснилось, что его обращенные к себе самому проклятия были напрасны.
След вовсе не потерялся.
Он просто-напросто пропал.
Исчез.
Посреди открытой поляны.
Поляна как поляна. Вернее, поросший низкой травою округлый горб (будто бы на склоне Идолова Холма вспучился желвак вроде того, каким одарила Кудеславово темя дубинка Любославы), ни тебе кустика, ни деревца… Только из самой макушки бугра торчит трухлявый пень, за которым не то что старику — жабе не схорониться. А хоть бы и была из того пня сносная похоронка — так где он, пень-то, а где следу конец?
На некоторое время утративший остатки самообладания Мечник топтался у горбяного подножия, пытаясь сообразить, мог ли волхв на этом вот самом месте закопаться в землю, тщательно сравняв за собою неминуемо бы получившуюся кочку (обалдевший вятич даже позабыл испугаться, что к исчезновению Корочуна причастны ржавые твари).
Наконец, измучив разум безнадежными попытками разобраться в происходящем, Кудеслав истово взмолился Навьим-хранителям, Велесу, Светловиду и вообще всем богам, сколько их есть на Здешнем и на всяческих других берегах. Взмолился, чтобы дозволили они сей же миг найти трижды по трижды по трижды клятого старика. Найти и, плюнув на почтенье к его сединам да мудрости, от души надавать остатку волхва Корочуна по шее за все его паскудные ведовские выходки.
К чему угодно был готов Мечник, кроме одного: что эта его отчаянная просьба будет исполнена.
Это свершилось мгновенно, вдруг.
Было так, а стало иначе.
Вроде бы и то же звездное небо над головою, та же легкая туманная дымка путается в обступившем горб-бугор дубняке, тот же свежий оборванный след под ногами… Только теперь понятно, почему он — след — оборвался.
Потому, что мокрая лесная трава, хоть и плохо, но умеет хранить следы, а голый камень — нет.
Вокруг бугра, охватывая его сужающимися кольцами, вилась дорожка, выложенная серыми ноздреватыми голышами-валунчиками. От того места, где оборвался след проклятого старца, до бугряной вершины. Почти из-под самых Кудеславовых ног до одинокого пня, который вдруг оказался березой — древней, увечной, всего лишь о трех ветвях.
Там, близ корней дряхлого дерева, мерцал огонек лучины, а перед нею горбился (не то сидя, не то стоя на коленях) одетый в белое человек, и лучинный отсвет влажно подрагивал на его глянцевитой макушке.
— Вот уж я не чаял, что путь к сему потаенному месту можно открыть этаким заковыристым образом! — продребезжал знакомый ехидный голос. —Ну-тка, подымайся сюда, коль уж пришел. Только слышь, — ехидство стариковой речи сменилось строгостью, — чтоб с тропочки ни ногою! Уразумел?
— Уразумел, — буркнул вятич, ступая на дорожку-улитку.
Отправился к вершине бугра он вовсе не потому, что это старик так приказал. Просто-напросто отнюдь не иссякло страстное Мечниково желанье оказаться рядом с морочливым дедкой, желанье, которое, похоже, и открыло Кудеславу доступ в «сие потаенное место». Да, и желание не иссякло, и причина его отнюдь не изменилась. Однако вятич успел вполне овладеть собою и не стал опрометью кидаться вперед.
«С тропочки ни ногой!» могло оказаться и честным предупреждением, и попыткой заманить в какую-нибудь ловушку-западню, на этой самой тропочке поставленную. Поэтому шел Кудеслав медленно, пробуя ногами камни перед собою прежде, чем ступать полной тяжестью. Впрочем, тесно один к другому уложенные округлые голыши (иные с кулак, иные с голову взрослого мужика) и не позволили бы скорой ходьбы. Еще и мокрые они были, скользкие… «Значит, этого бугра дождь тоже не миновал», — мельком подумал вятич с поразившим его самого удовлетворением. Интересно, как бы это смогли дождевые струи миновать открытое место? Небо-то надо всем Идоловым Холмом вроде одно и то же… Или нет?
Пожалуй, Мечник уже готов был верить во что угодно. Особенно после того, как разглядел непривычного вида траву, густо обливающую бугор по левую сторону от каменной улитки-тропы.
Трава — не трава, вьюн — не вьюн… Длинные ползучие стебли, узкие остроконечные листья… Давным-давно, когда не прозывали еще Кудеслава ни Мечником, ни Урманом, когда даже Кудеславом никто не кликал его, малолетнего… В ту далекую пору мать, чтимая ближними и дальними соседями как знахарка-исцелительница, показывала ему эти глянцевитые темно-зеленые крестовинки… Нет, те, давние, были тусклыми, мертвыми, потому что привезли их издалека. Растет такая трава в краях, лежащих к полудню и от вятских чащоб, и от Приильменья. В тех краях, где Великий Лес и Великая Степь схлестываются, мешаются друг с другом россыпью перелесков да луговин. Зовут это растение барвнем-барвинком; по рассказам матери, только его могучей неявною силой можно оберечь человека от выпивающей кровь и душу студеной любви шутовки-болотницы. Сила невзрачного растения идет от Хорса — недаром цветы его повторяют собой знак светотворящего бога, недаром расцветает оно не как прочие цветы, по теплыни, а зимою, под снегом — это Хорс взлелеивает искры своего тепла в самом сердце Морены…
По мере того как, следуя тропинке, Мечник не столько поднимался на бугор, сколько огибал его, густое цельное укрывало невесть откуда взявшегося в здешних местах барвинка сменилось такими же густыми порослями сперва подснежника, потом — тенелюбивой лесной фиалки, которая ни за что не могла бы прижиться на открытом склоне (да еще и подобным множеством)… А по правой руке пространство меж двумя извивами дорожки тесно заросло чередой… Растенья, цветущие зимой, потом те, лишь благодаря лопнувшим бутонам которых и удается не принять за случайную оттепель первое дыхание нарождающейся весны, а вслед за ними — истинно вешний цвет, потом — летний… Похоже, от морозов до новых морозов Цветение обегает этот бугор подобно извивам каменной улитки-тропы, проявляя и отмечая собою кажущееся людям плавным перетекание одной поры года в другую…
Близилась, наплывала на Мечника вершина бугра все отчетливей различалась дряхлая береза… Лишь потрудись хоть чуточку не отрывать взгляд от увечного дерева, и окажется, что ты неподвижен, а береза, мнящаяся в призрачном обманчивом свете чем-то живым, медленно поворачивается перед тобой, раскручивая тремя вскинутыми ветвями-лапами звездную бездну неба…
Береза…
Чем ближе подходил к ней Кудеслав, тем явственней слышался ему какой-то прозрачный звон — безумолчный, невесомый, чистый… Ни крепнущее (не потому, что делалось сильнее, а оттого, что ежели по прямой, то уж рукой подать) шкварчание смолистой лучины, ни бормотанье сидящего у древесных корней старца — ничто не могло заглушить этот звук. Звук. Звон. А не журчание ли? Журчание медленных древесных соков? Или… Или, может быть, это волны времени обнаруживают себя, набегая на неведомую преграду?
Наверное, последняя догадка была самой верной. Потому что со временем на вершине колдовского бугра творилось неладное. После всего слышанного от Корочуна о реках и берегах да под влиянием вынужденно медленного кружения вокруг горба Мечнику сразу подумалось о водовороте… Верней, о времявороте… Да леший же раздери всю округу вместе с ее обитателями! Скажи кто Кудеславу еще вчера, будто его, Кудеславова, голова станет по собственной воле рождать подобные, с позволенья сказать, слова — Мечник бы такого пророка по уши в землю вогнал. «Времяворот»… Мерзость…
А как сказать иначе?
Что вообще тут говорить, если у дерева одна ветка зеленеет, другая окружена стайкой облетевших листьев (именно «окружена» и именно «облетевших» — вниз не падают, но под ветром колышутся так вольно и широко, что сразу видать: на ветви они не держатся)… А третья ветка искристо серебрится в звездном сиянии, поскольку обросла густым да пушистым инеем…
Проклятая ночь!
Проклятый старик!
— Будет, человече! — Это как раз старик отозвался на Кудеславовы мысли. — Здесь не место для ругани да проклятий. Здесь каждое слово — хоть сказанное, хоть нет — дорогую цену имеет… — Он вздохнул и вроде бы как-то обмяк. — Чем осквернять разум бранью, лучше подходи да садись рядышком.
Мечник подошел наконец, однако сесть не спешил. Его желание если не кулаком, то хоть словом выместить на старце гнев и досаду как-то вдруг улетучилось: очевидно, из-за того, что вот так, вблизи, удалось с первого же взгляда разгадать березины загадки.
Береза оказалась мертвой, а чудо — рукотворным. «Живые» листки были, верно, откованы из меди, быстро зеленеющей без тщательного ухода под дождями да росами. Желтые, сработанные столь же умело невесть из чего (как бы не из злата!) висели на тонких, совершенно невидимых издали цепочках. При малейшем дыхании ветра листьеподобные подвески раскачивались, сталкиваясь и издавая тот самый журчливый звон.
Какая хитрая выдумка прикидывалась инеем, покрывающим третью ветвь, Мечник не понял — да то уж и не было важно. .
Эта вот внезапно раскрывшаяся поддельность одного из творившихся чудес обрадовала Кудеслава несказанно — она словно бы нашептывала, что и все другие дива могут оказаться всего-навсего изощренным обманом. Кому да ради чего взбрело бы затевать подобный обман — то уж вовсе другой вопрос.
— Да садись же! — раздраженно прикрикнул старец, и Мечник опомнился.
Торопливо присев рядом с Корочуном (или как там его по-правильному?), вятич бережно уложил близ себя меч, потом еще раз глянул на березу — верней, на ее подножие, видимое теперь сквозь сиянье воткнутого между корнями светоча… и увидел то, на что должен был обратить внимание гораздо раньше.
Знак, выжженный на толстой коре, — немаленький, пяди три в поперечнике.
Круг, окаймленный извивистыми зубчиками, и врисованный в него серп.
Хорсов лик вкупе с начальною ущербиной волчьего солнышка.
Вот оно что!
Значит, это — святилище. Как бы не главное святилище Идолова Холма.
Выходит, волхв-хранильник Идолова Холма хранит здесь не только — да и не столько — Навий Град и Велесово подобие…
— Тот, кого люди по-прежнему (хоть и не вполне по праву) зовут Корочуном, хранит священное место Скотьего Бога. — Вроде бы вятич уже имел возможность притерпеться к стариковой манере отвечать на неспрошенное, а все же опять заставило его вздрогнуть неожиданное дребезжание волхвовского голоса…
Волхвовского…
Как же его впрямь-то называть, этого старика?
— Да уж боги с тобою, зови волхвом Корочуном, — устало сказал хранильник. — Все едино даже Любослава с Остроухом кличут меня так — для простоты, что ли…
Он смолк на миг, затем продолжил прерванное:
— Вот… А все мы четверо, кого в совокупности прозывать Корочуном тоже будет верно лишь отчасти, храним это… Я чаю, ты уж догадался, чье это место…
Да, Мечник уже догадался об этом.
И еще он догадался, почему Корочун пришел сюда… почему Корочун не мог не прийти сюда этой ночью. И почему он счел возможным бросить вятича да своих присных без охороны.
— Это лишь если ОН-ОНА меня извинит, — бесстрастно сказал волхв. — Верней, не меня, а нас, раз уж и ты сюда угодил. Извинит — позволит нам обоим вернуться в тот самый миг, в который я перешагивал через порог своей обители. А не простит — ничто уже не поможет. Ни мне да тебе, ни моим присным… — Волхв снова замолк.
Да уж, если простит…
А простит ли?
Редко, очень редко вмешивается это божество в людские дела; его настолько бесполезно донимать обычными житейскими просьбами, что люди почти не вспоминают о нем… даже тогда, когда рискуют навлечь на себя его гнев — ледяной, неотвратимый, смертельный.
Именно так не вспомнил о нем нынешней ночью и Кудеслав, напросившись заглянуть в будущее. И теперь остается лишь ждать: чем ОН-ОНА посчитает содеянное нынче Корочуном (ВСЕМ Корочуном) и Мечником? Злоумышлением против порядка времен? Делом бессмысленным и безвредным?
ОН-ОНА.
Бог.
Или богиня.
Счи' слень.
Или Счисле' нь.
Нет, мудрые говорят не «ИЛИ», а «И».
А еще вот как говорят мудрые: прорицатели вопрошают о грядущем богов да Навьих, а боги да Навьи вопрошают Его-Ее.
И если Двоесущному может показаться преступным даже безобидное шныряние в одиночку вдоль теченья Время-реки, какой же гнев Счи' сленя-Счисле' ни должна вызвать попытка множественного перехода с Берега на Берег? Где ж еще искать помощи против Борисветовых зайд, как не здесь?
…Волхв безмолвно и безотрывно глядел в трескучее пламя лучины, и вятич тоже притих. Мелькнула, правда, в его хитрой вятской голове мыслишка: а не попросить ли Двоесущное божество отправить Кудеслава Мечника в то мгновенье, когда ржавая тварь уворачивалась от сработанного Званом клинка? Уж тогда бы…
Но нет: Счисле' нь не может исправлять минувшее. Она не вершительница, а созерцательница. И Счи' слень не может. Он не повелитель, он блюститель порядка времен, он страж, которому дано лишь миловать. Или карать.
…Плавным движением Корочун протянул руку к лучине, из пальцев его выпал небольшой кружок, тускло взблеснувший медью. Выпал, да не упал, закачался на кожаном ремешке. Не та ли это блестяшка, которую старец качал над ведовскою жаровней, отправляя Кудеслава в грядущую жизнь? И не знак ли Счи' сленя-Счисле' ни выбит на ней — на блестяшке то есть?
Не разобрать.
Раскачивается ведовская медь, вспыхивает, меркнет и вновь брызжет ярыми сполохами… Нет сил оторвать взор от этого мерного взблескивания, веки наливаются мутной сонливой тяжестью, но ни смежить их, ни распахнуть пошире тоже нет сил, глаза будто омертвели, и чтобы уследить за чаровной вещицей (а не следить за нею никак нельзя), приходится столь же размеренно поворачивать голову — влево-вправо, влево-вправо… или это весь мир, расшатанный колдовскою медью, покачивается вокруг тебя?
— Поделись самым дорогим, что только имеешь!
Волхв ли заговорил, зазвучал ли выжженный на увечном дереве знак?
Не важно.
Правая рука вятича дернулась было к мечу. Но нет, ведь мечом нельзя поделиться, как нельзя поделиться и Векшей — то и другое… верней, того и другую можно лишь отдать или не отдать… А пальцы левой руки, уже все решив за своего хозяина, тянут из-под рубахи лядунку с пеплом родительского очага.
— Отсыпь в огонь!
Встал, шагнул, но мир продолжает качаться… Казалось бы, намертво затянутый узел с трусливой готовностью уступает первому же нетерпеливому прикосновению, заскорузлый мешочек развевает освободившуюся от пут горловину…
Тонкая струйка пепла и крохотных угольков прошивает бесстрастное ровное пламя и увесисто падает на землю чем-то цельным, округлым, багряно-черным.
— Хватит. Подними и спрячь.
Огонь крепнет, разрастается, опаляя твое лицо сухим ровным жаром… Нет, это ты нагнулся.
Крупный лал отвердевшей кровяной каплей срывается с твоих пальцев в черноту лядунки, и ты с внезапной поспешностью вновь захлестываешь лядуночное горло шнурком — крепко, неразвязываемо, будто бы навсегда — и роняешь за пазуху кожаную похоронку непрошеного и непонятного дара…
…Кудеслав еле устоял на ногах, еле сумел побороть подкатившую к горлу вязкую отвратительную кислятину.
Нет, ничего страшного не произошло. Просто наваждение, исподволь да вкрадчиво втягивавшее в себя Мечника, покинуло свою добычу разом, неожиданно, вдруг. Обидно покинуло — словно выплюнув.
Благодарствие, что этот плевок хоть ногой не растерли… а ведь могли.
— Пойдем, человече.
Волхв уже спускался с бугра, то и дело оступаясь на неровностях дорожки-улитки.
Скользнув последним опасливым взглядом по березе-божнице да по замысловатому светочу (надо же, сколько времени горит, а пламя малой чути по лучине не проползло, и нагара ни на чуть не сделалось больше), Кудеслав подхватил с земли меч и заторопился вслед за хранильником.
Старика вскоре пришлось вести под руку. Он еле переставлял трясущиеся ноги, судорожно цеплялся за вятичев рукав и бормотал бессвязно, словно хворый либо хмельной:
— Думаешь, я взаправду?.. Ради прощенья?.. Не-е-етушки! Мне-то знамо: за такое ОН-ОНА не карает. Вот прорицателям, бывает, достается по-злому. За раскрытие того, чего не след… Что может… изменить… А Кудеславу показать его же во Ставрах — тьфу… Ему… Ей… Им… Времени. Дозволено теперь воротиться… откуда ушли… Будто не уходили… Ох, мил-друг, давай-кось передохнем!
Передохнули.
Потом спустились к подножью бугра и снова передохнули.
Потом, уже уходя с поляны, Мечник оглянулся и не увидел ни каменной дорожки, ни березы, ни огонька дивной лучины. Голое всхолмье, гнилой пень на вершине — и все тебе чудеса.
Волхв постепенно делался прежним.
— Пошли-пошли, — бурчал он. — А только не больно спеши — спешить нам теперь не надобно. Да, вот еще… — Корочун вдруг остановился, нашарил Мечникову ладонь и ткнул в нее ремешок с медным знаком Счи' сленя-Счисле' ни. — Бери, так мне велено. Только гляди, человече! Ой, гляди! Сие забавка опасная.
— А для чего мне это? — спросил Кудеслав. — И лал подарен — тоже зачем?
— Приспеет пора — дознаешься. — Старец вновь двинулся с места. — Сказки-то тебе мамка сказывала? Помнишь, как там колдуны да иные-разные: возьми, мол, авось пригодится… Ладушки, идем уж. Чем нас еще нынче пожаловали, так это сном-отдохновением. Покуда, стало быть, не наспимся, рассвету не быть. Но это лишь для нас с тобою, для прочих же… Э, все едино ты не поймешь!..
…Когда Мечник проснулся да выкарабкался по нелепому волхвовскому крыльцу под вольное небо, оно (небо то есть) еще сияло крупными звездами. Только на востоке занималась белесая полоска новорожденной зари.
Может, лишь наснилось Кудеславу всхолмье-божница Счи' сленя-Счисле' ни?
Может, и так.
Но на груди рядом с лядункой болталась теперь у вятича медная кругляшка, отмеченная знаком двоеименного божества, а в самой лядунке явственно прощупывалось нечто округлое, крупное, что не могло быть углем.
Развязывать да заглядывать Кудеслав не стал. Это все равно ничего бы не прояснило: вздорный старец запросто мог и блестяшку свою поцепить на шею спящему гостю, и тот же лал подсунуть, нашептывая в гостево ухо дивные сны.
Вот только зачем бы ему?..
Небесная высь на глазах блекла, скучнела— будто бы долго сдерживавшийся некоей могучею силой рассвет сорвался наконец с привязи и торопился наверстать упущенное.
Вернувшись в жилье, Мечник обнаружил, что никто уж не спит. Собственно, вятич обнаружил это еще до возвращения: хранильник с домочадцами вдруг затеяли такую самозабвенную свару, что, поди, аж в свейской крепостце было слыхать, а не только в двух шагах от порушенной двери.
Сперва Мечнику показалось, что все сообща насели на Корочуна. Именно все — и мальчонка, яростно трущий кулаками глаза (не то спросонок, не то уж всплакнуть успел), и Остроух, который чувствовал себя куда лучше, чем ему бы следовало. И конечно же, Любослава. Она говорила громче да больше других (это если такое можно назвать говорением), а потому вятич лишь через миг-другой уразумел, что именно Любослава-то и бранится со всеми разом. Причем поначалу остальным редко удавалось хоть словечко протиснуть сквозь ее визгливую скороговорку, Корочунова же умудрялась не только лихо перекрикивать остальных, но и заниматься обычными утренними хлопотами. Ведь совсем недолго отсутствовал Кудеслав, а сероглазая (кто же еще-то?!) успела и очаг затопить, и пристроить в него объемистый горшок с какою-то снедью… Как раз при появлении вятича Любослава скинула пропотевшую за ночь рубаху, тщательно распялила ее близ огня и, ни на миг не замолкая, направилась через всю избу к одежному ларю подбирать себе другую. Словно бы для такого дела непременно нужно было дождаться Мечникова возвращенья, словно нельзя было сперва озаботиться о сменной рубахе, а уж потом… Ишь, как идет! Будто хвастается… А ведь есть-таки ей чем прихвастнуть!
Вот загадка: попробуй кому-нибудь словами пересказать, каково под одежей это сероглазое Корочуново порожденье, получится в таком пересказе уродец уродцем. Ноги впрямь коротки, да еще и чуть кривоваты, спина… этакую спину дюжему мужику не стыдно иметь. Но то если словами. А навзрячь… Ведь не выдуманы еще слова, в которые удалось бы облечь эту дивную, очень какую-то бабью силу, что так и переливается под тугою кожей; или то, как теплые очажные блики оглаживают-ласкают упругий впалый живот, крепкие вздернутые груди, которые лишь чуть заметно подрагивают в лад ходьбе… Ни тебе складочки, ни лишней морщинки на приземистом, коренастом и вместе с тем поразительно гибком теле… А ведь не девчонка уже. Да, не девчонка… Ан и не старуха.
Только вовсе зря старый лукавец подмигивает вятичу, кивая на будто умышленно выставленные для всеобщего обозренья округлости перевесившейся в ларь Любославы. Даже не будь на свете Векши, Мечник не польстился бы на этот обрезок души премудрого старца, для самого породителя неожиданно воплотившийся в бабу.
Хотя…
Бедра-то у нее широки — рожала бы она, наверное, легко да обильно… Так чего же ты?.. Векша ведь стребовала с тебя клятву взять вторую жену. И было бы ладно: Векша для любви, эта вот для приплода…
Нет.
Тогда, клянясь, ты сказал: сама мне выберешь. А Векша (хоть и угрызается, что из-за ее ущербности ты останешься без потомства) покуда не шибко торопится выбирать. Значит, и быть по сему.
— Ну, будет уж!
Вятич вздрогнул, хотя явно не его ушам назначался этот внезапный и резкий окрик хранильника. Волхв хотел оборвать затянувшуюся перебранку и в желании своем преуспел.
— Никуда ты, пустобрешница, не пойдешь! — под тяжким, колючим взглядом посуровевшего старца Любослава мгновенно растеряла весь свой задор. — Сперва выучись думать да править собою, а уж после к другим набивайся в научатели-управители! И прикрой срам, наконец! И займись Остроухом — того вот-вот сызнова скрутит…
Волхв, кряхтя, выбрался из груды мехов, в которой до сих пор сидел, зарывшись по самую шею.
— При сем могутном ратоборце… — белоснежная борода мотнулась в сторону Мечника, столбом торчащего близ входа… — мне опасаться нечего. Мне и без него отправиться было бы не опасно — сдается, что в наших краях уж и след нездешний простыл. Однако дите да жженого-раненого нельзя покидать без нагляду! Нельзя, и все тут! На всякий, почитай, вовсе невозможный случай… Разумеешь ты, баламутка?! На невозможный!..
Внезапно смолкнув, старец подбежал к очагу и запустил ладони в самое пламя — так показалось обомлевшему вятичу. Наверное, именно показалось, потому что никакого вреда Корочун себе не причинил. Через краткий осколок мига он отшатнулся от огня и, шепча какую-то невнятицу, принялся тонкой струйкой сыпать на пол золу. Так повторялось несколько раз, пока близ очага не засерел круг, трудно различимый на серой утоптанной земле.
Отсапываясь, будто бы оконченное им занятие было невесть каким изнурительным, старец вымолвил:
— Чтобы все время, покуда не возвернусь, кто-нибудь из вас пребывал в этом вот озолении. Хоть один безотлучно, хоть каждый попеременно — то как хотите, но чтоб озоленье не пустовало. А ежели чего, лезьте все. Убережет. А ты… — Он повернулся к Мечнику. — Кормись поскорей — варево уже допрело. Кормись, да пойдем. По пути я расскажу, зачем и куда. Ну, что мешкаешь? Мешкать нельзя: Счи' слень-Счисле' невы потачки окончились. Теперь время нас с тобой, дожидаться не станет.
…Легкие порывы утреннего ветра доносили от козьего хлева явственный запах тления. Стараясь не дышать носом, Кудеслав злобно помянул ржавых потвор и их любовь к бессмысленному убийству. Ну, в самом-то деле! Понятно, зачем извели сторожевых псов; можно понять, для чего погублены кони. Но зачем же убивать ТАК?! И козы… Злобу, что ли, выместили на них Борисветовы засланцы, не сумев совладать с людьми?
А волхв сказал:
— То они выказали небрежение к Велесу. Побили всю сущую на его холме скотину, а он, Скотий-то Бог, оказался бессилен и воспрепятствовать, и отмстить. А еще они… Да и не только они, у нас хватает своих, которые творят то же самое… Хоть урманы твои, а хоть бы и ты… Ничто не запугивает крепче, чем жестокость к невинным; а некоторым — и здешним, и нездешним — людской страх наилучший помощник. А всего лучше, коли не страх, а ужас… «Ужас мунгальского имени», — процедил он вдруг, словно бы передразнивая кого-то.
Равнодушное «хоть бы и ты» не на шутку разозлило вятича. Уж он-то, кажется, никогда не принимал участия в урманских забавах с полонянниками да ранеными ворогами — больше того, нередко обламывал такие забавы, затеянные другими. Да и среди самих урманов, вопреки рассказываемым про них жутким по-брехенькам, довольно-таки редки любители «красного орла» и прочих удалых изощрений.
Но тут Мечнику припомнились стрелы, оставляющие в небесной голубизне дорожки смрадного чада, горестно-недоуменные лица сородичей, возмущенные крики мокшан: «Нешто так льзя?!» — и неторопливые дымы, вспухающие из-за огорожи мордовского града… Конечно, это вроде бы не то, в чем походя обвиноватил Мечника Кудеслава вздорный старик, но… Но возмущенная отповедь почему-то так и присохла к языку вятича.
И вообще, злоститься на старика глупо — куда уместнее его пожалеть.
Все-таки чрезмерная мудрость людскому разуму дается не просто. Утомляется от нее разум. Увечится. Вот несчастный Корочун и того… этого… Заговаривается даже. Нынче имя какое-то мунгальское помянул, ночью и того чище… Ин-тер-тру… тпру… тьфу! Кстати, премудрый волхв Белоконь, бывало, тоже… Как бишь он сказанул однажды — изверг рода человеческого? Это что же, все человеки мыслятся ему идущими от единого корня? И вятичи, и мордва, и персы, и урманы, и остальные языки? М-да… Видать, все премудрые волхвы это… то… одинаковы.
— Ну уж это ты врешь! — сказал Корочун и, оступившись, повис на Мечниковом рукаве.
…Рассказ про «зачем да куда» оказался для Мечника гораздо интереснее, чем ожидалось. Не столько даже «зачем», сколько «куда».
Чарусино подворье…
«Ты, дурень, Чарусу-старика не опасайся, там куда как моложе сыщется…»
Кто сыщется-то? Уж не тот ли Жежень, из-за которого волхв мучается — мол, на верную погибель его услал? Если тот, так оно бы и неплохо, что на погибель — одной бы заботой меньше…
Впрочем, толком об этом размыслить Кудеславу не удалось.
Рассказывая, хранильник вконец подорвал дыхание, а силы старца не могло не подорвать все то, что случилось от прошлого заката до нынешнего восхода. Вятич сперва молча тянул за собою то и дело спотыкающегося Корочуна, потом попробовал нести его, но мудрый старец с чисто старческим вздорным упрямством отбился от этой попытки.
Утративший терпение Мечник обратил взор не то к небу, не то к уже отчетливо видимым древесным вершинам и горько посетовал на бессилье хранильникова ума, неспособного превозмочь даже собственную свою же глупость. Корочун этих сетований будто бы не слыхал. Правда, и то сказать: обращался-то вятич не к нему — к небу…
Тогда Кудеслав спросил (так, без особой надежды, просто на всякий случай), умеет ли неявная волхвова могутность носить своего хозяина не лишь по далям времени, а и по земным далям тоже?
Корочун, натужно сопя, ответствовал кратким «увы».
Вздохнув, Мечник отчасти утешился хоть тем, что оставил в волхвовской избе свой плащ да колпак — при тяжкой работе, которой обернулась ходьба, под меховой одежей пот бы уж разъел кожу до зудливой багровости.
А еще — о радость! — вскоре выяснилось, что старец все-таки не собирался всю дорогу тащиться пешком, а собирался он на ближайшем к Идолову Холму подворье одолжить коней (или хоть коня). Похожий замысел, кстати, уже довольно давно посетил и Кудеславову голову — с той лишь разницей, что вместо «одолжить» Мечнику выдумалось куда менее однозначное словцо «раздобыть». Впрочем, всякие разные смыслы, в сем словце умещающиеся, остались невостребованными — коней дали с охотой, которая оказалась даже не превеликой, а чрезмерной.
Сутулый мужик, до самых глаз заросший клочьями русой бороды (хозяин подворья, упиравшегося земельным угодьем чуть ли не в самую околицу Навьего Града), в ту раннюю пору был уже на ногах. Мало того, не иначе как по наущению Скотьего Бога ему именно тогда вздумалось починять огорожу своего луга-выпаса именно в том месте, к которому выбрели волхв с Кудеславом. Так что на поиски хозяина не было потрачено ни единого лишнего мгновенья. Они — мгновенья — преизрядно растратились на другое.
То ли русобородый мужик опешил от неожиданности, увидав спозаранку возле своей межи волхва об руку с оружным верзилой, то ли достойный землепашец еще не успел толком проснуться, то ли он всегда был таким…
Довольно пространную и весьма уважительную просьбу Корочуна русобородый слушал, торопливо да истово кивая после каждого Корочунова слова. Но когда волхв умолк, сказавши все нужное (и даже больше), землепашец не то что не шевельнулся — он даже выражение лица не изменил. Так и стоял, преданно глядя на многомудрого старца и всем своим видом изображая безоглядную готовность мгновенно исполнить любую просьбу.
Неловкое молчание тянулось довольно долго. Потом хранильник, кашлянув, повторил все сызнова — еще мягче да уважительней. С тем же успехом.
Лишь на третий раз русобородый, кажется, начал соображать, что надо бы ему не только глядеть волхву в рот, но и прислушиваться. Еще через некоторое время на землепашцевом лице отразилось внезапное подозрение: уж не содержат ли издаваемые волхвом звуки какой-либо смысл? А там дело пошло и того быстрее: русобородый мужик уяснил наконец, чего домогаются внезапные гости, и даже счел возможным ответить.
Есть у него кони, хорошие кони — куда лучше, чем у… (кое-как выслушав с десяток имен, Корочун счел возможным напомнить о несвоевременности этаких пояснений). Да, так кони-то есть, а только их нету. Вот тут хранильнику с Кудеславом все-таки пришлось узнать много полезного. Что русобородый и его соседи уговорились пасти всех своих коней вместе — попеременно на угодьях каждого из уговорщиков, чем выгодна такая пастьба, а чем она неудобна, в какие года и в каких местах всходит трава, наижеланнейшая для лошадиного брюха…
Наконец, когда Мечник совсем уже было собрался поубавить землепашескую разговорчивость хорошей затрещиной (в непригодности для этой цели слов и он, и волхв уже убедились), положение дел начало проясняться. Коней русобородого, оказывается, ночью его же сын пас где-то у противуположного склона Идолова Холма.
Кудеслав предложил было волхву поискать лошадей в другом месте, но землепашец радостно сообщил, что кони всех соседей нынче на том же выпасе.
В конце концов Мечник погнал за конями вертевшегося поблизости еще одного хозяйского сына, хозяина спровадил за седлами, а сам принялся чинить огорожу.
Хозяйские сыновья пригнали двух коней (кстати, действительно весьма неплохих) позже, чем ограда была починена, но прежде, чем успел воротиться русобородый.
Когда же тот наконец объявился (да не один, а в сопровождении еще двоих сыновей — главы ли семейства дело собственноручно таскать какие-то седла?!), вдруг оказалось, что столбик, вокруг которого молодшие его достойные отпрыски захлестнули конские недоуздки, — это по правде никакой и не столбик. То была замшелая до неузнаваемости чурка — деревянное подобие хранителя межей да оград.
Еще леший ведает сколько времени ушло на хранильниковы заверения, что привязанных к Чурову подобью коней Чур вовсе не посчитал жертвой. Боги — они тоже не дураки, даже наисамомнительнейшее божество вряд ли поверит, будто ему ни с того ни с сего пожертвовали аж двух скотов, годных в хозяйстве.
Наконец все устроилось. Молодшие хозяйские сыновья утерли носы и глаза, взмокревшие да закрасневшиеся от отцовских увесистых тумаков, Мечник подсадил волхва в седло…
…До Чарусиной избы они добрались лишь к полудню. Когда Мечник под уздцы ввел на златокузнеческий двор Корочунова и своего коней, вокруг них завертелся целый рой бабья да ребятишек. А уж вопросов-то, вопросов было! Не к Мечнику, конечно, — к волхву. Для какой, мол, надобности пожаловал редкий дорогой гость, почему не дал знать заранее — уж мы бы, дескать, наварили-нажарили… И еще всякие «то-то счастье негаданное привалило», «то-то хозяин обрадуется»…
Кудеслав стреножил коней да и отошел себе в сторонку, предоставив златокузнецовым бабам снимать с седла измотанного старика.
Старец, кстати, был не только измотан, но и мрачен. Он ведь Жеженю велел упредить Чарусу, что-де нынче до полудня Корочун-хранильник наведается в гости… А тут явно никто не ждал подобного гостеванья. Впрочем, самого-то хозяина меж встречающих не оказалось…
Уже стоя на земле, волхв наконец решился прямо спросить о закупе. Окончанье вопроса потонуло в услужливом галдеже: «Не видали… да что ему… либо в стайне, либо в кузне…»
В стайне Жеженя не оказалось.
Прямо захворавший от огорчения волхв лишь безнадежно махнул рукой в ответ на еще одно поминание кузни, и первым туда сунулся Мечник.
Сунулся.
Нашел.
Смятое ложе, а на нем, взявшись за руки, застыли голые Векша и жилистый (видать, что неслабый) парень.
Та-ак…
Вот он, стало быть, каков из себя подручный златокузнеца Чарусы… Что ж, мы не кузнецы, однако перековать сообразно нашему разумению человеческий живой лик — это нам запросто. Только бы сдержаться, не вышибить из паскудника дух первым же взмахом… растянуть бы это удовольствие хоть удара на три-четыре…
Ну, держись, стервь кислоглазая!