7
Даже не в половину, а в четверть силы ударил Мечник, но этот его короткий беззамашный удар швырнул Жеженя через всю кузню. Грянувшись плечами и затылком о противоположную стену, Чарусин подручный на какой-то миг замер, растопырившись, будто пришпиленная для просушки телячья кожа, а потом медленно обвалился на бок — в проем меж стеной и горнилом. Коротко прогрохотала всякая кузнечная всячина, ссыпающаяся вслед парню с покосившейся от толчка стенной полки, раз-другой судорожно и жалко дрыгнули оставшиеся на виду Жеженевы ноги… Кудеслав хотел шагнуть следом — продолжить или удостовериться, что необходимости продолжать уже нет. Хотел, но…
Шатнувшись в сторону, он едва успел уберечь глаз — Векшины ногти чиркнули по скуле. И это было только начало.
Все-таки вятич не мог ее ударить. А вот она его, оказывается, могла. Да как! С такой злобой, с такой неожиданной яростью, что судорожные тычки острых маленьких кулачишек почти не причиняли Мечнику боли, даже когда попадали в цель. Да и попадали-то они редко, хоть Кудеслав не пытался ни защищаться, ни отвечать.
Чего угодно ожидал Вятич от своей жены. Слезы, попытки отрицать очевидное, может быть, даже мольбы о сохранении жизни этому вот Чарусину сопляку… Но чтобы аж так!
Да, Мечник подозревал, что там, в вятских лесах, Векша просто-напросто спряталась за него, и теперь, когда под охороной чащобного дурня ильменка добралась до своих родимых краев, все может вывернуться по-иному. Подозревал, пытался гнать эти подозренья, украдкой от себя самого заранее выдумывал оправдания для рыжей наузницы-чаровницы… Может, не обманывала она, а обманывалась, по юности принимая за любовь собственные к нему уваженье и благодарность…
Ан нет же!
Все она понимала, все творила осознанно. Вот, значит, до чего любит она своего Жеженя! Вот, оказывается, до чего ненавидит вятского лесного зверюгу, которому еще недавно шептала страстные обманные речи! И вот, значит, как подло умеет она врать… Выученица премудрого волхва… Чаровница-наузница… А твоя-то внезапная любовь не рождена ли ведовскими приворотными чарами?!
С глухим рычанием Кудеслав… нет, все-таки не ударил, а лишь толкнул Векшу в лоб полураскрытой ладонью. Толчок получился слабым, но Горютина дочь (похоже, более чем достойная дочь своего отца!) запуталась ногой в мехах разоренного ложа и упала.
В этот же миг шевельнулся, чем-то громыхнул скрытый горнилом Жежень, и Векша, не трудясь даже встать по-людски, на четвереньках бросилась к оказавшемуся все-таки недоубитым Чарусину закупу. Выволокла слабо трепыхающегося мутноглазого парня из темной щели, втиснула его лицо меж невысокими, но крепкими холмиками своих обнаженных грудей и тут-наконец обрела голос:
— Люди, ратуйте!!! В Жеженевой кузне тать, убивец!!! Обороните!!!
Та самая Векша, которая какой-нибудь миг назад молчком, по-страшному бросалась на дюжего мужика (хотя она, без сомненья, считала, что уж ей-то нечего опасаться вятичевых твердокаменных кулаков)… Так вот эта Векша теперь визжала пронзительно да истошно, как умеют визжать лишь жирные, вздорные, трусливые бабы.
Мечник совершенно остолбенел. Во всяком случае, бросаться на Жеженя или Векшу у него и в мыслях не было (как может что-либо быть в том, чего нет?!). Так что вовсе напрасно волхв, бездеятельное присутствие которого Мечник уже несколько мгновений чувствовал у себя за спиною, внезапно решил вцепиться в Кудеславовы локти. Кажется, совсем помирал старик от устатку, а тут вдруг немалые силенки прорезались — словно клещами впился. Впрочем, лишь захоти Мечник высвободиться из Корочуновой хватки…
Нет, Мечник не захотел — он этой самой хватки попросту не заметил.
Ослюдянелым от изумления взором Кудеслав прикипел к тяжелой рыжей волне расплетенной косы, упрятавшей под себя и узкую Векшину спину, и то неузкое, упруго-округлое, что малость пониже спины.
Когда вятич последний раз видел свою жену (а было это вчерашним утром), коса едва доставала ей до лопаток. А теперь…
Диво какое-то! Или…
Елки кудрявые, да где были твои глаза, ты, воин приметливый?! Ведь она же года на два-три моложе Векши, эта полюбовница да оборонительница проклятого златокузнеческого подручного!
Что ж ты натворил, бешеный чащобный волчина?! Но Векша, Векша-то! Отчего же она молчала, что у нее есть сестра?!
* * *
Конечно, волхв был единственным человеком, способным за пару-другую мгновений разобраться в происходящих недоразумениях. «Недоразумения» — самое подходящее слово, поскольку особых бед все-таки не произошло: ведь соседи, если и приняли всерьез отчаянный женский визг, то заторопились не сюда, к Чарусе, а куда призывали — на подворье Жеженя Старого; что же до Малого Жеженя… Впервой ему, что ли, зубы выплевывать?
Да, волхв при его способности заглядывать в людские умы наверняка сумел мгновенно все уяснить. Он бы и главным участникам растолковал, кто из них кто да каковы причины сотворившегося безобразия — непременно бы растолковал, пожелай лишь эти самые участники слушать. Верней, даже не «пожелай», а «смоги».
Сперва только то и удалось Корочуну, что отрядить одну из златокузнецовых домочадиц за доподлинной Векшей. Потом он распихал любопытных Чарусиных кормленников да присных, плотно закупоривших вход в кузню, и выволок наружу буйноволосое Векшино подобье («Не артачься; честью просят — честью же и иди! Убудет, что ль, тела твоего на вольном свету? Давно бы уже прикрылась хоть мехом с ложа, коль такая стыдливая!»).
Девичьего тела действительно не убыло от нескольких мгновений, проведенных на многолюдном дворе. Зато прибыло в этом самом теле понимания, где оно находится.
Проталкиваясь вместе с Векшеподобной девчонкой обратно, Корочун велел Чарусиным бабам принести какую-нибудь бабью одежку и поскорей разыскать самого Чарусу — мол, скоро понадобится.
Ослушаться премудрого волхва, конечно, было немыслимо, но отдавать свое одеяние боги ведают кому… Как же, так и бросились. Со всех ног и наперегонки.
Ни одна из Чарусиных словно бы и не услыхала слово «одежа», зато все они принялись наперебой объяснять, что разыскивать хозяина нужды вовсе нет: хозяин дома.
Вот, кстати, тоже загадка. Чего же златокузнец по сию пору не объявился? Приехал волхв, в кузне ни с того ни с сего заварился невообразимый галдеж, а хозяин носа не кажет из избы. Спит? Ясным днем и аж этак крепко? С похмелья, что ли?
И еще… Чарусины домочадцы табунком жмутся к волхву, девка, посланная за Векшей, явно обрадовалась возможности стрекануть со двора, хозяйская жена ни единым словом не попрекнула ни наглого кормленника, застуканного с полюбовницей в хозяйском имении, ни вятича, учинившего драку в гостях. А ведь судя по лицу этой толстощекой бабы с маленькими, близко посаженными глазенками по иной обычной поре она, даже на присутствие волхва не взирая, такой бы ор закатила…
По обычной поре.
А нынче над Чарусиным двором давящей призрачной поволокой навис страх.
Даже малые дети чересчур смирны да молчаливы.
Даже небо над этим двором словно бы темнее, чем над окрестными.
Страх, о причине которого златокузнецовы домочадцы вряд ли дерзают разговаривать даже друг с другом.
Угроза, защитника от которой они явно видят как бы не в одном лишь волхве.
Кудеслав примечал все, что требовалось примечать. Но когда похожая на Векшу девка вновь объявилась в кузне, вятич помимо воли так и прикипел глазами к этому тонкотелому рыжему созданию.
Да, она была невероятно похожа на Мечникову жену. Векшина мать, что ли, прижила свою дочку без участия Горюты? Или сам Горюта погуливал на стороне? Мало ли причин, из-за которых Векша могла не ведать об этой вот…
Молодшая сестра. Тощий голенастый подросток с недоспелыми завязями грудей. Через пару-другую лет не миновать ей расцвести красной красою, а пока… Вот только глаза — огромные бездонные омуты ясной синевы — совсем такие же, как у Векши. И веснушки на чуть вздернутом пошмыгивающем носу тоже совершенно Векшины. И еще норов.
Вернувшись, девчонка бросилась было к постанывающему Жеженю (как она усадила парня, оперев его спиною о стену, так тот и сидел, лишь временами приоткрывая мутные глаза… верней, правый глаз — левый приоткрываться отказывался). Бросилась, но тут же и остановилась, крутнулась на месте — словно бы выпирающими лопатками своими сумела ощутить пристальный Мечников взгляд.
Досадливо шипя, она нагнулась за валяющимся под ногами меховым укрывалом, но сперва укрывало не поддалось (на разных его концах стояли Мечник и волхв), потом, после злобного рывка, от которого старец едва не упал, тяжелый мех не захотел держаться на худосочных плечах…
В конце концов рыжее создание бросило неуклюжие попытки принять более или менее пристойный вид и нахально выпрямилось, уперев руки в бока. «На, хоть до дыр прогляди!» — злобно-презрительная девчоночья ухмылка была красноречивее любых слов.
Именно в этот миг некая могучая сила вымела прочь млеющих от любопытства Чарусиных присных, и на пороге кузни возникла Векша.
Пристойно и по погоде одетая.
Настоящая.
Кудеславова.
Возникла и замерла, оторопело уставясь на свое тощенькое нагое подобие, а это самое подобие ответило ей точно таким же оторопелым взглядом.
Вздохнув с непередаваемым облегчением, премудрый старец раздвинул темную щель меж бородой и усами, заменяющую ему рот, но промолвить ничего не успел: Жежень, о существовании которого прочие на несколько мгновений забыли, внезапно вскочил и с яростным воплем бросился к Кудеславу.
Чуть отшагнув в сторону, Мечник неторопливо перехватил вскинувшуюся над его головой руку, выдернул у парня из кулака малый кузнечный молоток, после чего мягко (это то есть как для Кудеслава) отпихнул Чарусина закупа на скомканные остатки ложа. Замахав руками, как машут крыльями взлетающие птицы, Жежень уселся-плюхнулся под ноги рыжей девчонке.
— Когда бросаешься на кого, орать не всегда нужно, — спокойно сказал ему вятич, поигрывая отнятым орудием. — При таких делах да на такого ворога, как нынче, тебе бы кидаться без предупрежденья — молчком, как вот эта твоя… И вообще… — Он бросил молоток в дальний угол. — Вот пристукнешь меня — кто тогда тебя драться научит?
— А с чего… — Жежень обалдело помаргивал, как подмигивал, незаплывшим глазом, говорил невнятно (уж какая тут получится внятность, если говорить лишь половиною рта?). — С чего вдруг ты решил меня… это…учить?
Мечник пожал плечами:
— Должен же я как-то свою виноватость угомонить. Не в землю же тебе кланяться!
Похожая на Векшу девчонка торопливо опустилась на корточки и принялась оглаживать спутанные Жеженевы патлы.
— Не с чего ему у тебя учиться, — раздраженно сказала она. — Он знаешь как сам дерется?
— Знаю, — покладисто кивнул Мечник. — Только что видел.
— Да уж куда твоему против моего-то!.. — подала было голос с порога Кудеславова Векша, но тут старец, налившись дурною кровью, оглушительно рявкнул:
— Цыть!
Векша испуганно поперхнулась недоговоренным, но волхв продолжал бушевать:
— Щенявка! Только всунулась, ничего еще не успела понять, а туда же, разглагольствует… И ты! — Он подхватил с пола рубаху Чарусина закупа и швырнул ее в лицо Жеженевой утешительнице. — Всего пару мгновений, как вылупилась на свет, а гонору-то, гонору! И вы оба — все цыть, я сказал! Все! Не то сей же миг по превращаю в жаб да ужей! Где Чаруса?!
* * *
Даже среди соседских жилищ златокузнецово заметно выделялось своими размерами и высотою кровли — а ведь в соседях у Чарусы были люди, по всему видать, зажиточные да хозяевитые.
Правда, вопреки завистливым сплетням злато-серебро не валялось в Чарусиной избе кучами по углам, однако внутреннее убранство этой самой избы оказалось на диво затейливым. Взять, к примеру, хоть гвозди, сям-там повколоченные для развешивания одежи да всяческой утвари, — даже они привлекали и радовали взор. Были они деревянными, как везде да у всех (железные и златые, которые поминаются во вздорных россказнях, — то марнотратство, на какое мог бы решиться только вовсе пустоголовый, но у пустоголовых не заводится ни золото, ни железо)… Да, были они деревянными, но не простыми — резными. Головка каждого гвоздя изображала морду медведя, кабана, а то и страшила из тех, что могут привидеться лишь в тяжком похмельном сне.
— Жеженева работа, — торопливо сообщила Мысь, воспользовавшись заминкой беседы, ведшейся меж волхвом и Чарусой.
Мечник лишь хмыкнул. Во-первых, даже если работа впрямь Жеженева, сомнительно, чтоб девчонка могла это знать наверное. А во-вторых, куда сильней ощеренных зверьих морд нравилось ему то совместное творение Жеженя и ржавых зайд-чародеев, которое каждый миг тишины норовило использовать для восхваленья одного из своих творителей.
Мысью ее нарек Корочун. Просто-напросто буркнул, помогая девчонке натягивать штаны на Чарусина закупа:
— Будешь прозываться Мысью — чтоб впредь не случалась путаница. Поняла?
Девчонка в ответ буркнула нечто маловразумительное, но волхв переспрашивать не стал, лишь раздраженно прирявкнул: «Я те поерепенюсь!» На том и все наречение.
Вот ведь все-таки загадочное существо эта… Мысь… И не только потому она загадочна, что дивным образом появилась на свет, а… Ну вот кому бы другому сказали: от роду, мол, тебе конец ночи и начало дня; не обычный ты человек, а неведомым образом оживленная да выросшая златая безделка; ни родных у тебя, ни крова, ни одежи… Что там одежа — даже память твоя не тебе принадлежит, а во-он той раскрасавице-мужниной жене, по подобью которой два с половиной года тому назад была сработана обернувшаяся нынче тобою блестяшка… И выходит, что не настоящий ты человек, а лишь видимость человека. Не как все..
Мечнику, к примеру, такое знание о себе (да еще внезапное, высказанное в нескольких торопливых словах) далось бы очень тяжко. А эта…
Задала пару-другую глупейших вопросов, удостоверилась, что Жежень не заманывал ее к себе в ложе гадким предумышленным ведовством и — почему-то это казалось девчонке особенно важным — что парень действительно обнаружил ее присутствие лишь в самый последний миг, уже выбираясь из-под укрывала.
— А до тех пор он, значит, не знал? И только поэтому не… — новонареченная Мысь смолкла на полуслове, однако похоже было, будто она все-таки ждет ответа, надеясь на ведовские способности Корочуна (расспрашивала-то она именно старца, нахально домогаясь, чтоб тот копался в Жеженевых воспоминаниях — самому Жеженю в них копаться было еще не под силу).
— Поэтому, лишь поэтому! — насмешливо успокоил старец, и девчонка аж просияла от радости.
Быть может, ржавые чародеи, озабочиваясь сотворением тела, упустили из виду ум? Или узнанное о себе оглоушило бедолагу не слабее, чем Жеженя — Кудеславов кулак?
Закончив торопливые разъяснения да возню с надеваньем штанов на полуобморочного парня, старик поволок всех к Чарусе. Вообще-то для разговора со златокузнецом волхву хватило бы одного вятича (и то не чтоб сам говорил, а чтоб слушал), но Корочун боялся оставлять прочих без присмотра — особенно Мысь и Векшу. Старец уже досадовал, что призвал сюда вятичеву жену: она и Мысь явно были не прочь вцепиться друг дружке в волосы. Леший знает, почему каждая из них мгновенно и горячо невзлюбила свое подобие… вернее, саму себя. Да, леший-то, может, и знает, а мужику даже задумываться над причинами бабьей вражды да дружбы — дело пустое, потому как вовсе безнадежное.
Несмотря даже на яростные угрозы волхва превратить ее в жабу или гадюку, Мысь таки успела ответить на Векшино: «Уж куда твоему против моего-то!» С единого взгляда на подлинную Горютину дочь догадавшись о причине драчливости Мечника и как бы не заподозрив, что у того было серьезное основание опасаться застать свою жену в обнимку с Жеженем, Мысь тем не менее (а вернее — тем более) закатилась оскорбительным хохотом:
— Твоему! Ой, умора! Выискала себе старика, еще и выхваляется! А Жежень-то небось на тебя не польстился! Ты-то по нему еще как сохла — мне ли не знать! Так чего ж…
Она вдруг прихлопнула обеими ладонями свой не в меру болтливый рот, однако наверняка не из-за того умолкла девчонка, что потерявший остатки терпения старец отвесил ей подзатыльник (похоже, чтобы принудить это рыжее создание к чему-нибудь, подзатыльника — во всяком случае одного — было бы слишком мало). Скорее всего, Мысь спохватилась, что наболтала лишнего. Жеженю ни к чему знать, как по нем сохла Векша (ведь это значит, что и она, Мысь, тоже по нему сохнет — ну как парень, дознавшись, станет перед нею нос задирать?!). Да и про «не польстился» тоже зря сказано — будто нарочно на сглаз. Если Жежень впрямь не польстился на первую Векшу, то, скорее всего, не польстится и на вторую… Мысь же еще не знала, как да отчего у них не сложилось тогда, годы тому. И кстати, Мечник об этом тоже мог лишь догадываться.
Из кузни в избу переволакивали Чарусина закупа Корочун и Мысь. Парень висел между ними и на удивление прытко переставлял ноги — беда только, что они (ноги) отказывались держать своего хозяина.
На полдороге Мечнику выпала возможность уразуметь, что Жеженева попытка убить его молотком да последовавший за нею вроде бы связный вопрос отнюдь не означали, что парню полегчало.
Упустить то мгновение, когда Жеженю полегчало по-настоящему, могли бы разве что лишь напрочь глухие.
Парень еще не мог более-менее прямо удержать голову, перекашивающуюся к левому плечу под тяжестью огромного, стремительно багровеющего кровоподтека. Зато Чарусин кормленник наконец обрел голос. Этим-то вновь обретенным сиплым натужным голосом он и принялся объяснять, от кого да как произошло на свет вятское лесное страшило, сиречь Кудеслав. Причем слова для своих объяснений Жежень выбирал очень тщательно — самые гадкие, какие только мог вспомнить.
Мечник сперва делал вид, будто не обращает внимания, а сам исподтишка поглядывал на Векшу: именно ей бы, по Кудеславову разумению, следовало оборвать эту щенячью брехню. Ей или волхву. Не самому же воину-ратоборцу затыкать рот беспомощного квелого дурня?!
Векша молчала, только громко и злобно сопела. Корочун тоже сопел, но не от злости, а от натуги. Жежень ругался. Мысь поддакивала. Чарусины, волочившиеся вслед за гостями, сдержанно гомонили, а кое-кто из них тихонечко похихикивал. И чувствовалось, что «тихонечко» — это пока.
В конце концов Мечник не выдержал.
— Слышь, маленький! Терпенье-то у меня железное, но и железо, бывает, гнется-ломается! — Вятич говорил негромко и очень спокойно, однако парню будто бы с маху заткнули рот.
Смешки за Мечниковой спиной тоже мгновенно стихли: присные златокузнеца впервые видели, как вошедшего в раж Жеженя окорачивают всего лишь несколькими словами.
Зато вскинулась было Мысь, но ее осадили Векша и Корочун — одновременно, однако по-разному: старик затрещиной (при этом он едва не упустил свою ношу), а вятичиха презрительным «Цыть!». Возможно, она бы этим не ограничилась, но волхв тут же рявкнул:
— Цыть обе!
…Чаруса отнюдь не маялся тягостным хмельным беспробудьем.
Чаруса восседал за столом на красном месте — спиною к весело потрескивающему очагу. Расчесанный, одетый опрятно и не без щегольства… Даже бородка златокузнеца выглядела благообразно и чинно. Впечатление несколько портила широкая светлая полоса на его смуглом от въевшейся копоти лбу (след широкой кожаной ленты-оголовья, которую пожилой златокузнец носил, почти не снимая, а нынче отчего-то решил заменить буро-рыжим шнуром).
Просторная хозяйская половина златокузнецовой избы тонула в мягких, но плотных сумерках: окна (а имелось их здесь аж шесть) были растворены, однако почему-то затянуты бычьими пузырями или чем-то вроде того. Будто бы уже крепкие холода на дворе! И ни плошек тебе, ни лучин… Очаг-то горел, но давал он куда больше тепла, чем света, — Мечник, к примеру, мгновенно взмок и от души посочувствовал Чарусе, вздумавшему усесться столь близко к ровному веселому пламени. Колеблющийся полусумрак оборачивал чем-то живым, украдливо дышащим расставленные вдоль черненых очажной копотью стен лари, корчаги, широкие лавки… Сам же златокузнец виделся идолищем-истуканом, упершимся тяжкими дланями в столешницу, а тяжким взглядом — в объявившегося на пороге Корочуна. Да, именно в Корочуна и только в него — прочих, вошедших со старым хранильником, Чаруса будто не видел.
— Здрав будь, — произнес златокузнец ровным хрипловатым голосом, которого Жежень попросту не узнал. — Входи… — тут бы радушному хозяину сказать:«Будь милостив» или что-либо столь же уважительное.
— Входи… раз уж пришел, — сказал Чаруса.
Хранильник, впрочем, не возмутился. Правда, и повел он себя не как гость.
Лишь кивком ответив на малорадушное златокузнецово приветствие, старец велел прочим заходить в избу, пристроить Жеженя на полатях и рассаживаться за столом. Сунувшихся было следом Чарусиных он выгнал прочь. Чарусиху, вообразившую, что к ней это не относится, тоже выгнал: разговор-де предстоит из тех, которые не для бабьих ушей. Хозяйская жена без единого возражения ушмыгнула в сени, плотно затворив за собою дверь, — а ведь, казалось бы, сами боги подсказывали спросить: что ж ты меня, хозяйку-то, гонишь, а чужую молодуху и вовсе несмышленную девку-щенявку оставил?
Расселись.
Жежень, кстати, наотрез отказался ложиться, и его усадили на длинную пристольную лавку рядом с Мысью. Напротив них (вышло, что одесную от хозяина) устроилась Векша. А волхв обосновался на нижнем конце стола — спиною к двери, лицом к хозяину — нимало не смущаясь тем, что место это предназначено для гостей молодших и среди прочих наименее чтимых.
Мечник же так и остался на ногах — встал, привалясь плечом к дверному косяку, и закаменел не хуже Чарусы. Не нравилось вятичу в этой избе, что-то ему здесь очень не нравилось. Что-то… Вот еще бы понять, что именно…
Между тем Корочун заговорил. Ни с того ни с сего он вдруг принялся рассказывать хозяину избы о делах, приключившихся с Жеженем, Мечником и самим волхвом после того, как Чарусин закуп подобрал на здешнем дворе осколок вытворницы. Лишь о том, как Мечник подглядывал свою будущую жизнь да о капище Счи' сленя-Счисле' ни, умолчал старик. Зато помянул о десятидневной давности разговоре-сговоре Чарусы да выворотней — о том, который Жежень подслушал.
Златокузнец не то внимал, не то украдкой подремывал…
Перебил волхвовскую речь — и то лишь однажды — Жежень. Было видно, что привыкший получать всяческие удары парень обретает себя: он явно старался вспоминать и разбираться во вспомянутом. Причем сам, без чьей-либо помощи.
Совершенно не в лад с рассказом старца Жежень вдруг ляпнул, обернув к Мыси просветлевшее обрадованное лицо:
' Так вот чего ты засматривала себе… ну, промеж ног! — И, словно не замечая, как вызверилась на него мучительно покрасневшая девчонка, добавил растерянно: — А кто ж тогда мне ложе-то в кузне выстелил?
Досадливо отмахнувшись от этой помехи, волхв продолжал рассказ.
Мечнику казалось, будто старцева речь обращена не к Чарусе, а к остальным — чтоб, значит, каждый из них окончательно уяснил, в какую такую дикую круговерть их всех затянуло.
А может, и еще для чьих-то ушей говорил волхв.
Во всяком случае, он вполне мог чувствовать то, что и Кудеслав. Кудеслав же готов был клясться любыми клятвами: здесь, совсем рядом, кроме них шестерых есть еще кто-то. Кто-то очень внимательный. И может быть, не один.
Хранильник управился с рассказом довольно быстро (или так лишь померещилось занятому своими мыслями вятичу?). Тут-то Мысь и влезла с пояснениями про Жеженя и гвозди — приметила небось, что Мечник нет-нет да и поглядывает на эти резные вешалки.
Против вятичева ожидания это явное вранье сошло девчонке с рук. Ведь действительно же вранье! В ту пору, когда Векша (а значит, и Мысь) зналась с Чарусиным закупом, тот Чарусиным закупом еще не был. Откуда же догадаться недавней златой безделице, кто резал гвозди для этих стен? Или Жежень ей каждую свою работу показывал, прежде чем отдать покупателю? Эге, а ведь ежели голова Мечника-ратоборца решила отвлечь себя такими вздорными, вовсе неуместными размышленьями — значит, опасность близка и неотвратима…
То, что должно было бы стать лишь кратким затишьем перед ливнем златокузнецовых вопросов (или отрицаний, или оправданий), обернулось долгой и тягостной молчанкой.
Златокузнец словно не обратил внимания ни на сами Корочуновы речи, ни на то, что они окончились. Сидел как сидел — каменно, бездвижно, уставившись невидящими глазами то ли на старого волхва, то ли сквозь него. А может быть, внутрь себя.
Трещал-гудел жаркий очаг, сидящие за столом вздыхали, от их осторожных скованных шевелений поскрипывали доски обширных скамей…
Что-то назревало, копилось в сумеречном воздухе этой просторной, нарядной и вместе с тем очень неуютной избы.
Что?
Откуда грозит опасность?
Позаглядывать бы во все избяные закоулки, в лари, на женскую половину… Конечно, этакая выходка будет вопиющим неуважением к хозяину… Но глупо оглядываться на того, кто сам не желает считаться не только с гостями, а и, похоже, с самим собою.
Именно в тот миг, когда Мечник окончательно решил наплевать на приличия, взор его запнулся об один из стенных гвоздей.
Казалось бы, гвоздь как гвоздь. Резной кусочек дерева, торчит на высоте Мечникова плеча из той стены, что по левую руку от входа. Торчит себе и торчит, уставив грубоватое подобие волчьей морды куда-то поверх лысины сидящего к нему боком волхва.
Да, гвоздь как гвоздь.
Только больно уж-светлым он кажется, будто сработали его позже всех прочих… и как бы не из иного дерева.
Буровато-желтый цвет напоминает струганую сосну. Но ведь сосна мягка. Можно ли было не измочалить сосновый гвоздь, вбивая его в узкую щель между бревнами добротного дубового сруба?
И еще…
Сумерки сумерками, но от двери до этого гвоздя всего-навсего шагов семь, ежели по прямой. А потому хорошо видно, что и сам этот волкоголовый шпынек чистехонек, и копоть на стене под ним не светлей, чем в прочих местах. Как нынче здесь ничего не висит, так, похоже, никогда и не висело. А тогда для чего?..
— А для чего это ты, мил-друг Чаруса, оголовье сменил? — Внезапный вопрос Корочуна прозвучал так обыденно да спокойно, словно и не было перед этим ни жуткого хранильникова рассказа, ни тягостного молчания. — Дай-кось гляну на твою обнову поближе…
Старец, не вставая, требовательно протянул руку, как будто ждал, что Чаруса сей же миг сорвет с головы свой рыжеватый витой шнурок, вскочит да побежит показывать.
Златокузнец действительно утратил истуканоподобие. Скривясь досадливо, злобно даже, он прянул назад, взбросил руки ко лбу — нет, не снимать, а словно бы защитить хотел оголовье от злых посягательств.
На миг-другой все замерли. А потом Мечник отвалился от косяка, тяжеловесно шагнул влево, в обход стола, царапая Чарусино лицо нехорошим изучающим прищуром. Дескать, неохота показывать сноровку на грузном пожилом мужике. Может, ты, златокузнец, одумаешься, сам выполнишь просьбу-то Корочунову?
Глядя вроде бы лишь на Чарусу, Мечник видел, как одинаково побледнели Векша и Мысь (даже при этаком, с позволения сказать, свете на скулах у каждой стало возможно пересчитать все до последней веснушки), как заерзал, растерянно завертел головой Жежень, явно не зная, что ему теперь надлежит: кидаться на оборону хозяина или принять сторону Корочуна…
Корочун, между прочим, даже не шевельнулся. Так и сидел с протянутой рукой, словно бы передразнивал давешнюю златокузнеческую бездвижность.
А вот Чаруса окончательно ожил. Шаркая под столом ногами в торопливых и безуспешных попытках встать, он выкрикнул визгливо:
— Ты, старче, никак во хмелю?! Аль белены обожрался?! — Златокузнец дергался, норовя обернуть лицо к волхву, однако взгляд его никак не желал оторваться от надвигающегося вятича. — Порядкуешь у чужого очага, ровно в собственном логове, шмаркатых девок посадил за честный гостевой стол… а теперь и того бо… хуж… Ай!
Гневная речь оборвалась каким-то непотребным писком, потому что Кудеславов меч внезапно рванулся на волю.
Нет, за себя бы Чаруса не испугался. Был он жаден и дошл, был он способен обвести вокруг пальца лучшего друга, что не раз и проделывал, а потому не имел друзей вовсе — ни лучших, никаких… Вот ворогов златокузнец нажил предостаточно, но даже у лютейшего из них и даже в разгар наилютейшей свары язык бы не повернулся назвать его трусом.
Напугало Чарусу то, что Кудеслав внезапно растерял всю свою нарочитую медлительность да схватился за оружие в тот самый миг, когда поравнялся с волхвом: получилось, вроде бы ручной Корочунов зверюга ни с того ни с сего собрался рубить самого хранильника.
Что ж, такой испуг достоин лишь уважения. Пожилой златокузнец сумел не только углядеть, но и как-то истолковать происходящее. Остальные же — кроме разве еще хранильника — не успели даже сообразить, что за серый холодный взблеск полыхнул в Мечниковой руке.
Крутнувшись на месте, Кудеслав чиркнул носком клинка по волкоголовому гвоздю — тому самому, что несколькими мгновеньями раньше привлек внимание вятича. Чиркнул и едва не вывихнул себе запястье: хрупкое на вид дерево неожиданно трудно уступило отточенному железу. И на удар отозвалось не деревянным треском, а мокрым хрустом, с каким рассаживается под оружным взмахом одетая плотью живая кость.
Только хруст этот дано было ощутить лишь самому Кудеславу. Именно ощутить — не слухом, а рукою, через звонко-упругий клинок. Потому что уши (и Кудеславовы, и прочих) наглухо законопатил ото всех иных звуков пронзительный отчаянный вопль.
Последний вопль души, разлучаемой с телом.
Рукоять завязшего в никчемном шпеньке меча рванулась из руки вятича (рванулась, однако не вырвалась), надрубленный гвоздь вспух огромной ржавою тенью, перед взором отшатнувшегося Кудеслава качнулось исковерканное смертной мукой лицо — человеческое либо почти такое же, как у человека…
В следующий миг тяжесть рушащегося на пол невесть чьего тела дернула оружную руку вятича вниз, и он снова чуть не упустил меч. Напрягшись до отчетливого хруста в спине, Кудеслав стряхнул с клинка воющую, дергающуюся тварь. Еще раз мелькнуло перед глазами ее лицо — безбородое, залитое кровью, с глубоко просеченным левым виском… Мечник вскинул роняющее темные капли оружие для нового удара — добивать раненного так человека не было бы нужды, но ЭТОГО… Пес знает, какие раны для ЭТОГО смертельны, а какие нет…
Свирепый порыв промозглого ветра хлестнул Кудеслава по глазам, вынудил зажмуриться и отвернуться. Это продолжалось крохотную долю мгновения: ветер сгинул так же внезапно, так же необъяснимо, как и поднялся. Но даже прежде, чем вятич снова обрел возможность смотреть и видеть, его меч врубился в распростертое на полу тело.
По тому, как железо входило в плоть, Кудеслав понял: эта самая плоть уже бездыханна. Так что первым делом он глянул не на ворога (тут уже можно было не торопиться), а на стену перед собою: цела ли?
Цела.
А тогда откуда же брался ветер в наглухо закупоренной избе?
Тихо ойкнула за Мечниковой спиною Векша (или Мысь — поди разбери на слух!). В ойканье этом звенел такой ни с чем не сравнимый ужас, что вятич поспешно обернулся. Лишь увидав, куда (а главное — КАК) смотрят сидящие за столом, он перевел взгляд на то, во что впилось сработанное Званом оружие. Нет, вятич не вскрикнул, не отшатнулся, однако скольких усилий стоило воину-ратоборцу его показное спокойствие — про то знал он один.
На полу перед Кудеславом валялась туша огромного грязно-рыжего волка. Не по-живому ощеренные клыки длиною с палец взрослого мужика, чрезмерно выпуклый, почти человеческий лоб, глубокая рубленая рана у левого глаза…
Новый вскрик за спиною оторвал Мечника от жуткого зрелища.
Воспользовавшись общим замешательством, Корочун вскочил на стол, с невероятной для его дряхлого тела прытью бросился к Чарусе и сорвал с него плетеное оголовье.
Златокузнец пронзительно ойкнул (наверное, вместе с узким шнурком лишился нескольких прядей волос)… и вдруг тяжко осел навзничь — едва ли не затылком в огонь.
* * *
— Вот он-то и постелил тебе уютное ложе в кузне, — угрюмо сказал волхв.
Жежень только вздохнул в ответ.
— Не вздыхай, ничего дурного с ним не станется. Денька за два отлежится, очухается и опять станет пить из тебя кровушку. — Корочун поправил на бездвижном златокузнеце укрывало и отошел от полатей.
Побродив немного вокруг очага, хранильник подсел к столу и принялся рассеянно вертеть в пальцах отнятое у Чарусы оголовье.
Стало тихо.
Мечник (только он и помогал волхву укладывать бесчувственного, прочие сидели как сидели, натужно приходя в себя) устроился верхом на скамье рядом с Векшей, и та немедленно уткнулась лицом в его плечо. Кудеслав шевельнулся было, пытаясь обернуться к ней — обнять, приласкать, успокоить, — но Горютина дочь крепко придержала его за локоть. Ей и так было хорошо.
Вертелся, вился ржавой змеею меж пальцами хранильника оголовный шнур. Приворотный оберег (только язык не без труда соглашался называть это оберегом). Чаровная вещь, удерживавшая Жеженева хозяина под нездешнею волей.
«Счастливы и мы, и Чаруса, что недолго ему выпало носить выворотнев подарочек, — сказал Корочун, когда они с Мечником волокли златокузнеца к полатям. — Протаскал бы он, дурень, на себе это оголовье ден двадцать…»
И что? Сам бы стал выворотнем?
Хранильник не договорил и впредь отвечать на подобные вопросы отказывался. Ладно, ему виднее.
А вот теперь, глядя на игру старческих пальцев с нездешним шнуром, Кудеслав опять припомнил стрелы волхва Белоконя. Стрелы, крашенные в цвет давней засохлой крови. Стрелы, которые летели точнехонько в цель, даже будучи выпущены в противоположную от нее сторону. И как Белоконь делал их, эти стрелы (по крайней мере одну из них). И невесть чье ржавое капище в горелом лесу. Неужели?..
— А что ты думаешь — ежели мудрец, так уж и… — Хранильник захлебнулся горьким смешком. — То-то и плохо, мил-друже, что чем могутнее разум, тем легче иному колдуну подмять его под себя. Ну, ладушки! — Он крепко прихлопнул ладонями по столу. — Дела, в общем, такие: выворотни — и кто там еще с ними? — забрали изделанное Чарусою да ушли. Хотят они златой конский череп водрузить в правильном месте в нужный им срок и сотворить обряд, открывающий путь с Нездешнего Края на Здешний Край. Что за место такое — то мне покуда неведомо, однако же к вечеру непременно дознаюсь. Срок их я уж давно исчислил: считая от нынешнего, еще двое на десять ден… — Корочунов рот мучительно искривился, будто бы дряхлый волхв побарывал мимолетную тошноту. — Вот… Сколько всего было нездешних — дело темное. К Чарусе ходили двое, на Идолов Холм — один, причем какой-то иной. И один выворотень остался надзирать за этой избой, тут и подох. А оставлены ли еще соглядатаи, каковы они числом и природою, каковы числом и природою те, что унесли Кость, — все это мне неведомо. Ведомо мне другое: ушедших нужно догнать. Изначальную Кость надобно либо отобрать, либо испортить — причем непременно успеть со всем этим до сотворения ржавыми зайдами их чародейственного обряда. Иначе…
Снова не договорил волхв, опять он ссутулился и затеребил Чарусино оголовье.
— Что ж, — Мечник пожал плечами, — как вызнаешь место этого самого обряда, так и двинусь. Чего уж тут кряхтеть да стол обнюхивать, ежели все ясней ясного?!
Пальцы Векши вновь крепко ухватились за мужнин локоть.
А хранильник сказал, не поднимая глаз:
— Ты подумай. Я-то с тобой пойти не смогу — такая дорога не по моим нынешним силенкам. И Остроух не сможет пойти…
— Я пойду, — неожиданно отозвался Жежень. — Коли черепушку эту… кость то бишь… коли ее нужно портить, то кто, как не я? А потом, — он с усмешкою глянул на Мечника, — ты же обещал научить меня драться. Ну как выворотни тебя того… вывернут… Что ж мне, так и оставаться неученым? Придется уж дорогою перенимать твое уменье!
Мечник в ответ лишь хмыкнул да бородою мотнул — то ли одобрительно, то ли с сомнением. Потом обратился к волхву:
— Слышь… Ты, может, Векшу мою покуда у себя приютишь? Неохота мне, чтоб она в родительской избе меня дожидалась…
Почему «неохота», он не успел объяснить — жена перебила:
— Стану я тебя дожидаться! Я с тобою отправлюсь, понял?!
— И я! — тут же вскинулась Мысь. — Все равно у меня здесь ни крова, ни обороны, ни достояния — одна рубаха, и та не своя.
Скрипнув зубами, вятич уже набрал в грудь воздуху для ответа обеим непрошеным доброхоткам, но тут Векша обожгла мужнино ухо щекотным шепотом:
— Выйдем-ка в сени, что-то скажу. Нужное очень.
Мечник послушно встал. Не хотелось ему спорить по пустякам — больно уж тягостные предстояли споры из-за серьезных дел. Поди попробуй отговорить хоть одну Векшу от того, что вдруг (а значит, накрепко) втемяшилось в ее рыжую голову. А уж двух Векш…
В сенях было прохладно, а когда вятич по требованию жены прикрыл за собою дверь, стало еще и сумрачно — лишь узкая полоска света резалась сквозь оказавшийся почему-то неплотно притворенным выход во двор.
Мгновенье-другое Векша молчала, собираясь с духом. Потом спросила, как в ледовую воду прыгнула:
— Помнишь, ты мне обещался взять вторую жену?
— Ну… помню… — меньше всего Кудеслав ожидал подобного разговора.
— Помнишь, ты мне самой доверил ее выбирать?
— Ну… так разве же я от своего слова отказываюсь? — пробормотал Мечник, трогая наружную дверь (та отозвалась негромким коротким скрипом).
— Это я отказываюсь, — Векша длинно вздохнула. — Можешь выбирать любую — слова поперек не скажу. А только коли ты на эту вот, Жеженем сделанную, вздумаешь глаз положить — я удавлюсь, так и знай. А ремней себе на удавку нарежу из ее спины!
Горютина дочь, наверное, ждала, что ее слова подействуют на Мечника как-нибудь посильнее. Но тот лишь кивнул рассеянно, продолжая покачивать дверную створку. Когда они с Векшей выходили сюда, в сени, наружная дверь вроде как закрывалась. Померещилось? Сквозняк? Выметнулся подслушивавший — кто-то из Чарусиных присных? Что ж, может быть и кто-то из присных… Только вряд ли обычный простой человек успел бы сгинуть этак вот — почти совсем незаметно.
