Уж рассвет позолотил верхушки кряжей, стоящих на крутых днепровских берегах; уж жаворонок зазвенел в светлеющем небе; уж на траве прозрачными горошинами повисла роса; уж петухи принялись орать, соревнуясь в голосистости; уж девки с пустыми ведрами потянулись к криницам; уж воздух наполнился многими звуками — посад просыпался. Во дворах хрюкала, гоготала, кудахтала, блеяла, ржала всяческая живность; гомонили парубки, степенные хозяева грозным рыком увещевали домочадцев, а за иными тынами и рукоприкладствовали... И по тому, как чисто было небо, как тепл и нежен едва различимый ветерок и, кто его знает, по каким еще приметам, но всякий знал, что денек выйдет пригожий и не принесет ничего дурного, потому что бывают такие — пахнут они парным молоком и только что поспевшим в печи хлебом. И жизни в них, как меда в полновесных сотах.

Но Степан не видел этого буйства жизни, все не шли из головы два горящих глаза. Смурно и тревожно было на душе.

Марфуша, застав милого дружка в дурном расположении духа, рассудила ошибочно, что мается тот от похмелья, и быстренько собрала на стол: все та же медовуха, только закуска попроще, чем в бане, нарезанный мелкими ломтиками хрен да цибуля.

И Степан, поддавшись мрачному настроению, приговорил в одиночку изрядный кувшинчик. Марфуша же все то время, пока он похмелялся, смотрела на него влюбленными очами, подперев румяную щечку ладошкой, да спрашивала, не желает ли лада еще чего.

Надо сказать, Белбородко желал... Желал покоя! Ни богатства, ни славы, а просто, чтобы его не трогали, ну хотя бы недели две. В отпуск хотел, в отпуск! Забаррикадироваться в своей питерской квартире, затоварившись снедью, и отдохнуть от общества человеков, этих вездесущих пройдох, тянущих каждый в свою сторону одеяло жизни. Лишь любимая должна быть рядом. Слушали бы музыку, танцевали, занимались любовью...

Но чем больше Степан отдалялся от своего прошлого-будущего, тем несбыточней становилось это его нехитрое желание. А как бы славно... Забрались бы сейчас с Марфушей под душ, а потом развалились на диване с бутылкой чего-нибудь прохладительного и тупо уставились в ящик, сиречь телевизор. Праздность — наипервейшая предпосылка семейного счастья!

— Я боюсь, когда ты такой.

Белбородко тряхнул кудрями, отгоняя ненужные мысли:

— Иди сюда.

Они жили с Марфушей уже довольно давно, но всякий раз, когда в Белбородко разгоралась страсть, девушка смущалась. И это еще больше заводило Степана.

— Нельзя, ночки дождемся, да пусти же, — шептала Марфуша, отстраняя Степана, — сейчас Гридька-пострел примчится, он еще вчерась, как ты в баню ушел, прибегал, говорил, странников ведун Дубровки споймал да в Куяб, как ты наказывал, приволок, сам суд чинить не стал.

— Да чего ж ко мне его не послала?

— Сам ведь наказал не тревожить тебя, я и распорядилась, чтобы до утра подождал... Эка невидаль, — надулась Марфуша, — татей споймали. Почитай, каждый день ловят кого-нибудь. А я тебя почти и не вижу, все в делах...

Степан оборвал девушку:

— Чего еще говорил Гридя?

— Да чего, повязали да снопами на Бурьяновом дворе свалили, а Угрим с Бурьяном пьянствовать затеяли.

«Чего это? — удивился Степан. — Бурьян мужик прижимистый, гостеприимством никогда не славился, иного гостя и на порог не пустит, а коли пустит, так и за постой спросит».

— Гридька больно невеселый прибегал, пришибленный какой-то, говорил...

— Потом, Марфуша, после расскажешь. Девушка совсем разобиделась и ушла на свою половину.

Белбородко не стал дожидаться гонца Гридю, наскоро опоясался мечом и бросился вон из избы.

— От неугомонный, — всплеснула руками Марфуша и, подойдя к печи, придирчиво осмотрела лохань с натянутыми на горловину штанами из невиданной блестящей ткани.

Штаны принадлежали Степану, а Степан был ведуном, посему Марфуша не особенно дивилась странной одеже. Дело понятное, были простые порты, поворожил над ними — стали диковинными. Вздохнула, проверила, не развязался ли гашник, затянула покрепче узел, коим были заплетены штанины.

— Ишь встают-то, — прошептала Марфуша.

Оправила уже изрядно надутые порты, чтобы не заваливались на сторону, вздохнула и заспешила на двор задать корма курам.

С татями у славян поступали просто — на кол или в котел с кипятком за серьезные проступки, за мелкие же — вира. Насчет того, что мошенничество в особо крупных размерах может сойти за проступок мелкий, у Белбородко были серьезные сомнения. Потому приготовился он застать на Бурьяновом подворье что-то вроде суда Линча, вернее, плачевного финала этого суда, потому что сам суд должен был состояться вчера вечером. Степан спрыгнул с коня и ну ломиться в запертые ворота.

— Отворяй, — орал Белбородко, молотя кулачищем в дубовый тёс, — не то вышибу к чернобожьей матери.

Насчет «вышибу» Степан блефовал — ворота были сработаны на совесть.

Вокруг стал собираться народ. Народ — громко сказано. Три ощипанных мужичка, вот и весь народ.

— Не, коли близко нет, так и не услышат. На конягу взгромоздись да с него на тын перекинься, там и доорешься, коли харю на подворье просунешь.

— Чего брешешь, Тимоха, може, они в избе сидят.

— Да ты в уме ли? Хорс-солнышко в самой макушке неба болтается, кто ж в избе сидеть будет?

— Дурные вы, — хмурился третий, — гулянье у них... Почитай, весь наш конец у Бурьяна гуляет. Оттого и не слышат, как в ворота мужчина молотит. Бона галдят как!

— А нас чего ж не позвал Бурьян?!

— Побрезговал, видать.

— Красного петуха ему за то.

Наконец ворота распахнулись. Показался хозяин. Рожа у Бурьяна была цвета спелого баклажана, проще говоря, синюшная.

— А-а-а, Степа-а-ан, — полез обниматься, — уважил... А вы, — погрозил кулаком притихшим мужичонкам, — кыш отседа, вошь безродная!

Мужики, негромко поругиваясь, поплелись с глаз долой.

— У-у!.. — погрозил кулаком Бурьян, — кобылку по весне попросили, чтобы поле вспахать, я и дал по доброте, а они, проклятые, заморили лошадку.

— Так взыщи.

— Да голь перекатная, — махнул рукой Бурьян, — что с них взять? Ниче, отработают. Я их в бараний рог...

Во всю длину двора стояли столы, ломящиеся от снеди. Зажаренные на вертеле молочные поросята, набитые яблоками гуси, горы вареных яиц, огромные судаки, окорока, каковыми при желании можно врагов убивать... И бочки, бочки, бочки» с медовухой, квасом.

Толпа гостей находилась в том состоянии, в котором уже не приветствуют вновь прибывших, не преподносят им штрафную. Во главе стола, справа от места, предназначавшегося хозяину, сидел вусмерть пьяный Угрим; обхватя голову руками, выл заунывную песню. Слева — зареванная Лада в узорчатой поневе зыркает на гостей, словно ножом режет. У пузатой бочки с медовухой вихрастые парни отплясывают вприсядку. У конца стола, что ближе к воротам, растаскивают двух сцепившихся парубков. Смех, крики, женский визг... Степан молча прошествовал на почетное место, уселся рядом с Угримом:

— Здорово, кузнец.

Угрим мутно взглянул на Белбородко:

— Ты хто?

— Забывчив, — рассмеялся Степан, — как на свою свадьбу не забыл прийти?

— То сватовство, — заплетающимся языком проговорил Угрим, — жениться осенью будем!

Кузнец потерял к Белбородко всяческий интерес и, придвинув к себе румяную курицу, разорвал ее и заработал челюстями. Насытившись, уронил голову на стол и захрапел.

За столом, шагах в тридцати от Степана, сидела знакомая личность. Белбородко пригляделся. Точно — Вишвамитра. Таращится миндалевидными глазами, лопочет чего-то. Слов не разобрать, но по всему видно: старается гуру. Размахивает руками, тычет пальцем попеременно в себя и двух сотрапезников (левого и правого), да еще на Степана показывает.

Наводить справки в пьяной компании — дело, мягко говоря, не самое приятное. Рискуешь получить по морде, причем ни за что. Но коли необходимо... Соседи по столу нехотя поведали, что Угрим изловил татей, можно сказать, случайно. По лесам они непривычные шастать, как снедь кончилась, на большак и вышли. Там их и повязали... На радостях Угрим обоз снарядил со всякими подношениями родителю будущей супруги и отправился свататься. А Бурьян — тож на радостях — гульбу устроил. И вроде Угрим татей простил, только желает, чтобы со славянской земли их погнали, а зла чинить им не хочет, даже виру за обиду не взыщет. Потому — отходчив Угрим. Отходчив и щедр — ведь Бурьян сам ни за что пир бы не закатил. Снедь-то Угримова, одни столы Бурьяна. А пришельцев гнать надо, потому как разор от них, а пользы никакой... что же насчет снеди, так с Угрима не убудет, ведуны дубровские отродясь не бедствовали...

Степан подумал, что изменился Угрим. Видать, не приспособлен к власти русский человек, как получит должность повыше, сразу начинает путать свое и казенное. И еще подумал, что вроде с индусами неплохо складывается. Жаль, конечно, что придется их депортировать, но, как говорится, такова се ля ви. Против общества не попрешь. Сами виноваты, нечего было одрами спекулировать. Мало ли, что их научили. Не дети малые, поди, соображать пора.

И тут Белбородко посетила совершенно безумная мысль, не иначе банник попутал. А что, если обучить странников-индусов всевозможной татьбе, благо восприимчивы, и... отправить плотами в Хазарский каганат? Путь не близкий, но ежели опытных плотовщиков дать — доплывут. Пускай подрывают Хазарию изнутри. Вот такими одрами, каковых в Дубровку запродали, и подрывают. Пусть власть предержащим по руке судьбину лютую предсказывают, пусть петушками сахарными торгуют, чтоб у хазар-иноверцев от тех петушков во всех местах слиплось...

В здравом уме и трезвой памяти Белбородко до такой мысли бы не додумался, это уж точно. Но... то ли солнце голову напекло, то ли действительно банник наворожил, кто знает, только развил Степан кипучую деятельность.

Белбородко вытащил из-за стола пьяненького соседа Вишвамитры и подсел к гуру. Пьяненький сосед не сильно возражал, особенно получив хорошую плюху по затылку.

Темные глаза почтенного индуса были печальны, как у бандерлога.

Познало ли твое племя страсти, чтобы обуздать их?

— Ты лишь указал нам путь.

— Кто я такой, чтобы указывать путь? Я всего лишь напомнил, что четыре благородные заповеди возникли из познания страдания Сидхартой, и удивился тому, что твое племя пытается избавиться от того, чего не знает.

— Твой разум велик.

— Будда говорил, что причина страданий в привязанности к земному, нирвана недостижима, пока не обузданы страсти.

— Это так...

— Но твое племя живет святой жизнью и страстей не знает. Лишь те немногие, что отправились в Дубровку, обуреваемые страстью, имя которой алчность, на пути к прозрению. Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься!

— О, как ты мудр!..

Степан придвинулся к Вишвамитре и зашептал:

— В настоящем своем воплощении ты, Вишвамитра, и твои соплеменники должны пуститься во все тяжкие, тогда в будущих воплощениях вы уже будете знать врага в лицо и сможете его победить.

Степан врал вдохновенно, как уже давно не врал. Пожалуй, с тех самых пор, как окучивал последнего своего клиента (еще в бытность колдуном-экстрасенсом).

— Способ есть верный, каковым знания тайные передаются. Ты, гуру, собери баб и мужиков на зорьке в лесочке на Перуновой поляне, там еще идолище стояло. Гридька покажет... Да чтобы у каждого при себе чурка березовая или какая другая была, на которой сидеть способно, да снеди чтобы каждый взял... И еще передай своим: все, что скажет ведун Степан, должны исполнять беспрекословно.

Вишвамитра сложил «лодочкой» ладони, прижал к груди:

— Доброта твоя велика.

Пока Белбородко увещевал Вишвамитру, проснулся Угрим. Поглядел по сторонам и, наткнувшись на Степана, вдруг его вспомнил.

— Э!.. — заорал бывший кузнец. — Никак старый знакомец.

Отпихнув дремавшего у него на плече невестиного батьку, Угрим тяжело поднялся, схватившись за стол. Подгреб к Степану.

— Ить, думали уйти, — осклабился Угрим, вперившись в индуса, — от меня не уйдешь... Я их вот как... — Угрим сунул кулак под нос гуру. — Чуешь? Захочу — отпущу, а то передумаю... Что, струхнул, пучеглазенький? Не боись...

— Коли слово дал, держи.

Угрим поднял бычьи, налитые кровью глаза на Степана. «Перебрал мужик», — подумал тот.

— Марфушку свою учи... Захочу — помилую, а не захочу — ломтями настругаю и с кашей съем, потому — в своем праве!

— Забыл, — в ответ зашипел Степан, — кому обязан! Вот, значит, благодарность твоя.

— О как?! — побагровел Угрим. — Значит, в ножки тебе кланяться?

— Что ж ты оскотинился так, ведь кузнецом был, а ныне...

— Да ты ж меня сам в ведуны определил, — взревел Угрим, — а теперь попрекаешь!

— Что Азей, что ты — один хрен.

— А и один... Да они ж, людины... Мочи моей нет! В глаза заглядывают, о дожде, об урожае просят, и чтоб скотина не дохла... И всяк тащит подношение: кто курицу, кто сена подводу, кто порося...

— А ты и рад.

— Дык, обидишь смертельно, коли не возьмешь. Угрим схватил со стола внушительного размера емкость с медовухой, перелил в себя содержимое.

— Был Угрим, да весь вышел, кузня холодная стоит. Э-эх, батя мой да за такие дела шкуру спустил бы. А-а...

Место Угриму досталось теплое, что и говорить. На таком месте любой веру в человечество потеряет.

— Поди, в Азеевой избе живешь-то?

— Дык, родовая изба. Исконное ведуновое обиталище...

— В кузню иди, — яростно зашептал Степан, — кузнец ты. В кузне богов вопрошай. Дело батькино делай!

— Ить, не поймут...

— Поймут, коли польза от тебя роду будет. А поддашься соблазну, коему Азей поддался, как Азей и кончишь... Ты ж первым человеком в Дубровке был, а ныне, верно, тебя боятся и ненавидят.

— Все так, — пробормотал Угрим. — Надоть иного ведуна в Дубровку.

Перунова поляна находилась стрелищах в тридцати от посада. Ежели по яру вдоль Днепра идти, а потом едва заметной, вьющейся по березовому да хвойному лесу тропой. А напрямки к ней не добраться — буераки такие, что ноги поломаешь.

Белбородко встал спозаранку, перекусил, чем бог послал... Репой вареной с парным молоком! И, с трудом устояв против домогательств Марфуши, отправился в путь.

Утро выдалось на заглядение. В розоватом небе, еще подернутом туманной дымкой, лениво паслись облака. Днепр, раскинувшийся внизу, сверкал в первых лучах солнца, словно гигантская чешуйчатая рыбина. От земли тянулся запах прелых трав. Степан все не мог надышаться. У поросших камышом заводей хлопотали рыбари — ставили мережи. Проснулась кузня — с посада донесся звон молота. «Вот так бы и жил простой и размеренной жизнью, — думал Степан, — ходил бы, как Лев Толстой, босиком да крестьянствовал. Детишек бы завел штук эдак пять-шесть, жену-красавицу, а то и не одну... Лепота! Вот только с хазарским нашествием эта лепота никак не вяжется. Так что придется полиходействовать, прости Господи».

Пока дошел до поляны, солнышко уж разгорелось, начало припекать. То ли еще будет.

На поляне было народа полно. Бабы, девки, мужики, подростки, старики... У всех, как на подбор, физиономии мрачные, настороженные. Стоят цыгане гурьбой, таращатся, гомонят. «Если существует на свете кара для психолога, возжелавшего легкой наживы, — подумал Степан, — то это такая вот группа».

Народ был, мягко говоря, мотивирован слабо. (Примерно как сотрудники организации, которых руководство загнало на тренинг создания команды.) Завидев Степана, индусы приумолкли, понурились. Ни тебе «здрасте», ни «как дела».

Ну что ж, придется хорошенько разогреть аудиторию.

Вишвамитра подошел к Степану:

— Мы собрались, учитель.

— Хм... — глубокомысленно изрек Степан.

— Каждый из нас принес чурку, как ты требовал. Белбородко степенно кивнул.

— Я велел, чтобы они сделали все, как ты скажешь, учитель, и они ответили: «Мы сделаем».

— Та-ак... — величественно проговорил Белбородко.

Вишвамитра переминался с ноги на ногу, с беспокойством поглядывал на соплеменников. Белбородко сперва не понял, чем вызвано беспокойство, а потом пригляделся и сам приуныл: почти у каждого мужика за поясом виднелся нож. И в лицах смирения ну никакого!

— Древний обычай, — заявил гуру, — мужчина без ножа — не мужчина.

— Ладно, — проворчал Степан, — спасибо, не с топорами. Давай, Вишвамитра, переводи.

Гуру залопотал, едва поспевая за Степаном.

В центре поляны, говорят, когда-то стоял идол Перуна, но то ли в него попала молния, то ли вороги постарались, только от кумира остались одни головешки. Индусы взялись за руки и образовали круг, а Белбородко с толмачом вошли в центр и встали на месте языческого бога.

— Братья и сестры, — гремел Белбородко, а Вишвамитра частил вдогонку, — боги, коих вопрошал, приказали мне, чтобы научил вас, чада, разным тайным знаниям. И научили меня, как учить вас. Хотите ли вы, чтобы я исполнил волю богов?

Круг молчал.

— Они хотят, — зыркнул на соплеменников Вишвамитра, — продолжай, учитель.

— Все, что вы станете делать, имеет тайный смысл и творится ради богов, помните это! Мучают ли вас сомнения, чада? Страх? Быть может, кто-то не находит в себе достаточно сил, чтобы участвовать в обряде?

Круг молчал.

— Их не мучают, учитель, — заявил Вишвамитра. — Продолжай, я сказал им, что прокляну каждого, кто уйдет с этой поляны.

— Что ж, тогда пусть все поднимут руки и возблагодарят богов за этот чудесный день.

Круг колыхнулся, взметнулись сцепленные руки, послышалось унылое бормотание.

— Теперь пусть каждый...

— Ты мудр, — шепотом перебил Вишвамитра, — но не говори им больше про Полянских богов. Мои соплеменники могут озлиться. У них свои боги!

— Теперь пусть каждый десятый выйдет из круга и скажет, чему он порадовался. А все остальные, как только он закончит, примутся бить в ладоши и кричать: «Аи, какой ты молодец».

Первым вышел ражий детина, затравленно поглядел на соплеменников и затараторил, сильно жестикулируя. Толпа разразилась дружными аплодисментами, смехом и выкриками.

— Ракхи говорит, — перевел гуру, — он рад, что не один жарится на этой поляне.

Степан поднял правую руку, и группа замолкла.

Один за другим индусы выходили в круг, делились утренними радостями.

— Мехра говорит, он рад тому, что язва на его ноге уже не гноится, как вчера вечером.

Взрыв аплодисментов, хохот.

— Камна говорит, что не хочет замуж за Пури. Взрыв аплодисментов, хохот.

— А рада-то она чему? Вишвамитра перевел.

— Говорит, что рада будет перегрызть ему глотку, коли еще к ней полезет!

Взрыв аплодисментов, хохот.

— Гульзар радуется, что у него кожа на ступне толстая, как на барабане.

Взрыв аплодисментов, хохот.

— Спроси, почему его это радует.

— Он говорит, что, когда шли на поляну, наступил на змею, а она только жало себе сломала.

Толпа веселилась, видимо отпуская скабрезные шуточки насчет Гульзара.

— Раз Гульзар не боится змей, пусть он совладает еще с одной. Подойди, Гульзар.

Белбородко достал из-за пазухи рушник, сложил в три раза и завязал глаза индусу.

— Вставь большие пальцы в уши, чтобы не слышать, что мы будем говорить.

Гульзар попытался возразить, но Вишвамитра рявкнул, и он приумолк.

— Мы станем змеей, запутавшейся в кольцах, а Гульзар распутает эти кольца.

Белбородко разорвал круг, взяв за пухленькую ручку индианочку, и побежал, запутывая цепочку. Когда народ сбился довольно плотно, Степан принялся перешагивать через сцепленные руки; индусы, глядя на него, делали то же. Насилу выбравшись из кучи-малы, он снял с Гульзара повязку, жестом приказал опустить руки.

— Смотри, вот хвост, — Белбородко показал на парня, стоящего в конце цепочки, — а вот — голова. — «Головой» была девчушка лет двенадцати. — Змея не может пошевелиться, змея жалит сама себя. Распутай змею, и она отблагодарит тебя.

Парень, недоуменно взглянув на разгоряченную толпу, пожал плечами.

— Он говорит, — перевел Вишвамитра, — что раз змея так решила, пусть подыхает.

Белбородко тяжко вздохнул:

— Переведи ему, что змея не хочет подыхать, змея к детушкам малым хочет. А если он не выполнит волю богов...

— Выполнит, — заверил Вишвамитра.

Гульзар опасливо подошел к хохочущей, улюлюкающей, повизгивающей толпе, остановился в раздумье на безопасном расстоянии.

— Он говорит, — перевел Вишвамитра, — ни одна приличная змея не сделает с собой такое.

Белбородко насупился.

— Он говорит, что не знает, как ее распутывать.

— Пускай командует, а те, к кому он будет обращаться, должны всё беспрекословно исполнять. Только скажи, что он не может им приказать расцепить руки, зато все остальное может.

В центре скопища послышался сладострастный стон, потом еще один, потом еще... Вишвамитра что-то зло крикнул и провыл мантру. Стоны почти сразу прекратились.

— Йоги, — скривился гуру, — тантра-йоги!

— Зря времени не теряют, — хмыкнул Степан.

— Прибились к племени моему. — Гуру погрозил сухоньким кулачком приутихшим йогам. — Гнать их надо.

Тем временем Гульзар сообразил, что ему делать, и принялся командовать. Цепочка мало-помалу распускалась. Для того чтобы распутаться, индусам приходилось перешагивать через сцепленные руки, а те, вместо того чтобы опуститься пониже, наоборот, поднимались. Особенно ежели руки были мужские, а перешагивала дама.

Над Перуновой поляной кружили ошалелые птицы, поднятые из гнезд диким человеческим гоготом.

Когда цепочка наконец распуталась, Белбородко решил провести последнее «разминочное» упражнение.

— А теперь, — заорал он, всем своим видом излучая энтузиазм, — мы создадим хаос. Хаос, правящий миром. Как можно больше шумите. Кричите, бейте в ладоши, топайте. Сваливайте в гору чурки, что принесли с собой. Сваливайте и беснуйтесь, пусть вам будет весело.

Вскоре посреди поляны рядом со Степаном образовался небольшой курган.

— Теперь мы разберем этот курган, но сделаем это неслышно. Тихо, как мыши, возьмите свои чурки и садитесь в круг.

— Они не понимают, — прошептал Вишвамитра, — ничему они только что веселились и вдруг должны задушить свое веселье.

«Потому что ежели вас, голубчики, не угомонить слегка, то с вами только водку, которой нет, пить можно, а учить, пусть и лихому делу, нельзя».

— Тот, кто много смеется, много плачет. Разве ты забыл учение Гаутамы?

— О учитель! — воскликнул Вишвамитра и прижал руку к сердцу.

Упражнение возымело действие — народ подуспокоился.

«Ну вот, вполне рабочее настроение», — подумал Степан.

Он сел в круг на припасенную чурку и обратился к аудитории:

— Я собрал вас, чада, чтобы наставить на путь постижения страстей и открыть три благородных искусства, освоив которые вы утвердитесь на избранном пути.

Круг загомонил.

— Они говорят, что им нравится постигать страсти. И еще они говорят, что не знают, о каких благородных искусствах говорит чернобородый пандит.

— Вот они, эти тайные искусства: предсказание будущего по руке, пение душевных песен и... — Степан задумался, как бы это сказать на древнеславянском, да так, чтобы толмач понял и смог перевести. — ... Обман легковерных, кои сами желают быть обманутыми. Начнем с самого сложного — с гадания по руке. Круг разбивается на тройки, они свободно рассаживаются по поляне. Двое в паре работают, по моей команде меняются ролями. Третий наблюдает и по моей команде говорит, что, по его мнению, работающие в паре сделали неверно. — Степан подождал, пока народ рассредоточится, и продолжил: — В каждой тройке от одного до трех рассчитайсь! — Над поляной полетел говорок. — Теперь номер один берет правую ладонь номера два и пристально, с глубокомысленным видом смотрит на нее. Не поднимая глаз качает головой, цокает языком. Так, молодцы. Выдерживаем паузу в пять ударов сердца. Номер один повторяет: «Ай, вижу судьбу твою, будет тебе и счастье, и радость, и богат будешь, и беден». Поменялись ролями. Вновь тот, кто держит ладонь, повторяет: «Ай, вижу судьбу твою, будет тебе и счастье, и радость, и богат будешь, и беден». Смена ролей! Теперь посмотрите внимательно, видите, ладонь испещрена линиями. Та, что ближе к большому пальцу, — линия жизни, та, что дальше всех от него, — линия сердца, а посередке — линия ума. Сейчас в течение пятисот ударов сердца в каждой тройке обсудят, что можно извлечь из этой информации. — Вишвамитра споткнулся на «информации», вопросительно взглянул на Степана. — Как распорядиться знанием, что я подарил вам. — Примерно через десять минут Белбородко хлопнул в ладоши. — Прекратили обуждение. Образовали круг. Берем чурки, рассаживаемся. Так, молодцы. Теперь мы будем перекидываться вот этой сосновой шишкой, наделенной магической силой, и тот, у кого она окажется, изложит свои идеи. — Белбородко бросил, шишку застенчивой девушке, ободряюще улыбнулся. Вишвамитра зыркнул на участницу тренинга и что-то проскрипел.

— Она говорит, чем длиннее линия жизни, тем больше человек проживет.

— Молодец, — похвалил Белбородко. — Выбирай, кто следующий.

Следующим оказался вихрастый парень со смуглым лицом. Парень на месте удерживался с большим трудом — постоянно вертелся, чем беспокоил соседей.

— Он говорит, если линия жизни кривая, то и жизнь в колдобинах.

— Очень правильная мысль! Только говорить надо иначе: если линия жизни петляет, значит, много поворотов будет на жизненном пути. И счастье будет, и горе, и радость, и печаль. Отдавай шишку следующему.

— Ежели линия сердца пересекает линию ума, выходит, ум перечит сердцу.

— А теперь скажи то же самое, но так, чтобы прозвучало радостно.

Индус лучезарно улыбнулся и повторил все слово в слово.

Степан поморщился:

— Не так. От того, что ты весь светишься от счастья, клиенту не горячо и не холодно. Твои слова должны внушать надежду на лучшее. Он должен думать, что все в его жизни сложится замечательно. Позитива больше! Конструктивизма!

— Учитель, — спросил Вишвамитра, — а кто такие клиент, позитив и конструктивизм?

— Клиент — это тот, кто готов заплатить за обман, и тот, кто всегда прав. Позитив — это когда тебя топят в реке, а ты радуешься, что тебя не четвертовали. А конструктивизм... хм... Ну, представь, пришел к тебе сосед и давай орать, что твои свиньи пасутся в его огороде. Конструктивизм — это когда вместо того, чтобы дать ему в рыло, ты говоришь: «Криком мы только пуще разожжем смуту в наших сердцах, давай выпьем и поговорим, как подобает достойным мужам, нам ли из-за каких-то свиней лаяться».

Вишвамитра перевел.

— Если стрела-ум вонзается в путь-жизнь, — осенило индуса, — значит, путник должен подобрать эту стрелу и положить в свой колчан.

— Угу, — кивнул Белбородко, — намного лучше. Шишка отправилась дальше.

— А ежели линия ума коротка, — борясь со смущением, проговорил молоденький паренек, — то и ум невелик.

— После такой фразы, — поморщился Степан, — можешь и зубов недосчитаться. Тебе оно надо?

— Ежели линия ума коротка, — поправился паренек, — то ум подобен короткому кинжалу — острый и твердый.

— Вот именно! — воскликнул Степан. — Нельзя напрягать клиента! Запомните, клиент не скажет спасибо, ежели вы заявите, что у него ума, как у кошки. Говорите то, что он желает услышать, и будете вознаграждены. Думаю, вы поняли, что от вас требуется. Теперь вновь разобьемся на тройки, и номер один растолкует номеру два его судьбу. Номер два говорит о чувствах, которые у него возникли. Наблюдатель говорит об ошибках того, кто гадает. По моей команде — смена ролей.

Часа три Белбородко гонял индусов, заставлял снова и снова проделывать упражнение. То и дело останавливал, разбирал промахи, показывал, как надо, или устраивал групповую дискуссию. В конце концов подопечные Вишвамитры научились вполне бойко «гадать» по руке. Вкрадчивый голос, витиеватые речи... Что еще надо хироманту?

— Теперь посмотрим, как завоевать клиента, — остановил группу Степан. — Вновь разбиваемся на тройки и работаем с фразой: «Ай, молодой-красивый, дай погадаю, всю правду скажу, что было, что будет, ничего не утаю, все узнаешь. Позолоти ручку, молодой-красивый, все узнаешь, тайны узнаешь. Богатым станешь, счастливым станешь... Позолоти ручку, молодой-красивый, не пожалей денег, пожалей себя! Тайны страшные открою, кого любил, кого любишь открою, как богатым стать, как счастливым стать. Позолоти ручку, не пожалеешь. Ай, сердце у тебя доброе, позолоти ручку, правду скажу». Произносите фразу страстно, дышите так жо, как клиент, займите такую же позу, как и у него. Номер один должен добиться согласия от номера два на то, чтобы ему погадали. Номер два должен отвязаться от гадателя. Наблюдателю надлежит указать на ошибки участников малой группы.

Солнышко уже шпарило вовсю. Индусы, привычные и не к такой жаре, кажется, не особенно страдали, а вот Белбородко изнемогал. В безоблачном небе заливался жаворонок, трещали крыльями стрекозы, звенели кузнечики... Кваску бы испить да в теньке поваляться.

«Пошел групповой процесс, — уныло размышлял Белбородко, — сопротивление преодолели, комплексы сняли... Жаль, в хиромантии я не силен, пришлось свою версию изобрести, однако, как говорят японцы, главное не меч и не сила, главное — состояние духа. А с духом у индийцев обстоит как нельзя лучше — сомнений никаких, наглая уверенность во взглядах. Будто священнодействуют. А что, может, так и есть, ведь вся затея с постижением страстей — ради прохождения по восьмеричному пути. Гореть тебе в аду, Степан Белбородко... Но сковороды бояться — шаманом не работать».

Через несколько часов индусы освоились с новой наукой. Оставшееся до заката время Степан потратил на разучивание романсов и на чтение лекции по психологии мошенничества. «Пользуйтесь человеческими слабостями, — говорил Белбородко, — разжигайте страсти в душе жертвы, угадывайте тайные желания и предлагайте то, что исполнит эти желания».

Когда стало смеркаться, это было уже совсем другое племя. Буйное, веселое, опасное!

— Мы благодарны тебе, учитель Степан, — поклонился Вишвамитра, хитро сощурившись, — ты посеял зерна, и клянусь, всходы не заставят себя долго ждать!

Через несколько дней стараниями Степана индусы были посажены на плоты и отправлены в Хазарский каганат. Вместе с лошадьми, кибитками и прочим добром. А для того чтобы принял их каган, как родных, были снабжены правдоподобной легендой. Примерно такая же легенда открыла границы средневековой Европы потомкам цыган.

Долго неслось над Днепром удалое «Мохнатый шмель на душистый хмель...», «Ты еще жива, моя старушка...» и «Из-за острова на стрежень...». На другом языке, но на те же мотивы. Долго слышались гром бубнов, веселый смех...