Глава 15. КТО СТАРОЕ ЗАБУДЕТ

Крохотная, на десяток дворов, Сморода располагалась вдоль опушки леса, который в этом месте как раз выпирал далеко вперед, будто тянулся к маленькой речушке, омывавшей деревню с другой стороны. Тянулся, тянулся, да так и не сумел дотянуться, остановившись в полуверсте от нее.

– Деревня справная! – крикнула с саней разрумянившаяся Настена. – Вон, даже часовенку поставили. – И оглянулась на пятерку ратников, скакавших подле нее.

Она вообще очень часто оглядывалась. Ну никак ей не верилось, что рядом с нею едет сам государь. Правда, царю, на ее взгляд, не мешало бы прибавить десяток–другой лет – очень уж он юно выглядел, как–то не по–взаправдашнему, но потом, по здравом размышлении, она пришла к выводу, что будь он на самом деле старше, то нипочем бы не поехал очертя голову к ней в гости.

«Потому и покатил, что молоденький, – рассуждала она. – Вона как лихо собрался – раз и на конь, да в дорогу. Был бы старый – он бы не только чин блюл. Он бы еще и скупердяем стал, как мой свекор, а так весь долг отдал, до копеечки, – и с легким сожалением подумала: – Не был бы царь – всего бы расцеловала». – И вновь обеспокоенно повернулась вбок – скачут ли, не отстали ли. Да вроде нет, рядышком держатся.

От той радости, что она сейчас испытывала, причем впервые за три последних года, ей неудержимо захотелось крикнуть что–то веселое или – того лучше – взять и запеть. Она ж у себя в селище, когда в девках ходила, первой певуньей на посиделках была. Правда, изрядно с того времени годков прошло, целых одиннадцать – теперь поди вспомни. Из коротеньких песенок, хоть и веселых, как на грех припоминались только скабрезные, да и тех с десяток, по больше, запомнившихся от шедших мимо их селища балагуров–скоморохов. Прочие же песни были все грустные – либо про тяжелую долю, либо про расставание с любимым, либо о прощании с девичеством, которые поют подружки, убирая невесту под венец. На посиделках они – протяжные, с надрывом в голосе – годились как нельзя лучше, а тут…

Наконец, сыскалась подходящая.

Настена даже открыла рот, но тут же, устыдившись своего безумного порыва, закрыла его.

«Ишь чего удумала! – напустилась она сама на себя. – Пра слово, дура баба, да кака дурища–то, Прости господи. Царь под боком скачет, а я – петь. Он же хошь и молоденький, а благочиние понимает. С ним надобно как в церкви, степенно себя вести, с вежеством, а ты?»

И она с силой, до боли прикусила язык – чтоб вдругорядь не позабыться. Прикусила и украдкой вновь скосила глаза на царя. Ага, рядом. Ну и славно. Ишь, как деревню внимательно оглядывает. Впервой, поди. Небось диву дается. У него–то во дворцах все иное.

На самом деле Иоанну было далеко не впервой. Селище у князя Воротынского хоть, разумеется, раз в пять превосходило размерами Смороду, но существенных отличий все равно не имело. Разве что отсутствовали княжеские хоромы, да вместо церкви высилась на дальнем конце убогая часовенка, но в остальном…

Точно такие же хлипкие домишки, наполовину вросшие в землю, издали похожие на маленькие черные кучки, наваленные кем–то посреди поля, пара колодцев с журавлями, амбарушки с клетями…

Словом, все один к одному, не отличить. Вот только отношение у него к ним было не совсем то, что два года назад. Холоп Третьяк считал, что так и должно быть, ибо иной жизни он не знал вовсе. Впервые об этой иной ему рассказал Карпов, готовя к предстоящему. И хорошо, что вхождение в эту новую жизнь у него началось с терема в селе Воробьево. Загородные хоромы хоть и знатные, но с Кремлем их не сравнить. Там бы он точно и онемел бы, и оглох от увиденного, став как его братец Юрий.

Зато потом попривык и вот теперь ловил себя на мысли, что уж слишком далеко отошел от себя прежнего. Чересчур. Нет, в поведении, конечно, иначе и нельзя. Царь есть царь, и было бы странно, если бы он продолжал вести себя как холоп. Но отошел и внутри, решительно отметая все прошлое, а это уж понапрасну.

«Кто старое забудет, тому глаз вон, – вспомнилось ему, и он невесело улыбнулся. – Быть тебе одноглазым, Третьяк. И хорошо, что попались тебе на монастырском подворье эти мужики, вместе с Серпнем и Настеной. Хоть вспомнишь теперь – как оно простому люду живется. Но уж на этот раз не проворонь, накрепко в памяти удержи».

Домишко Настены на фоне других выглядел очень даже прилично. Не иначе как ее покойный ныне супруг был рукодельный. Соседние избушки вовсе вросли в землю, а этот стоял прочно, твердо. Да и снег на крыше лежал ровненько, а значит, дрань не сгнившая и держится крепко. Даже солома, торчавшая из–под снега по краю крыши, и та выглядела аккуратно, не высовывалась неряшливыми лохмами и пучками.

Перед входом Настена немного замешкалась, с виноватой улыбкой заметив:

– Прибраться перед гостями дорогими надобно, а то наозорничали, поди, мои оглоеды, ан и держать вас на улице негоже. Так что вы уж не серчайте, ежели что не так.

Иоанн улыбнулся и двинулся вслед за хозяйкой в избу. На крылечке чуть приостановился, тщательно вытер сапоги о настеленную на полу солому, служащую половичком. Солома вообще была повсюду. В противоположном от печки углу лежал небольшой тюфяк, набитый ею же, а на полатях, как он успел заметить краем глаза – соломницы166. Ими же были аккуратно завешаны маленькие оконца, а в другом углу, «красном», под закопченными образами стоял нарядный сноп–дожинок167 с вплетенными в него васильками с колосьями и зернами, украшенный парой ленточек и подпоясанный все той же соломой.

– Ели? – заботливо спросила Настена дружную пятерку своих детей, сгрудившихся рядом со снопом и опасливо глядевших во все глаза на двух дяденек, таких больших и так нарядно одетых. Все они были в простых холщовых рубашонках, лишь у старшего имелись порты. Он–то и ответил матери:

– Кашу яшную168 я им сварил. Поснедали малость.

– Ты глянь – сумел, – одобрительно заметил Иоанн, еще сильнее прежнего ощущая себя Третьяком.

– Чай, не дите, – ворчливо отозвался тот. – Да и чего там варить–то. – Он пренебрежительно махнул рукой. – И дурень сварит – была бы крупица да водица. Тока без хлеба, да сольцы маловато, а так–то сыть в брюхе есть.

– Хозяин мой, – похвасталась Настена. – Весь дом на нем.

– И сколь же тебе годков, домовитый? – поинтересовался Иоанн.

– Десятый пошел уж, – стараясь говорить как можно басовитее, степенно ответил тот.

– А звать как?

– Первак.

– Ишь ты, – крутнул головой Иоанн. – Похоже–то как. Первак да Третьяк, – и осекся, испуганно покосившись на стоящего позади Адашева, но тот продолжал молчать, с любопытством разглядывая скудное убранство небольшой – метра четыре на четыре – избушки, добрую половину которой занимала русская печь.

– А поп как в церкви нарек? – в замешательстве – лишь бы не молчать – спросил Иоанн.

– Тихоном, – ответил тот.

– Ну, здравствуй, Тихон.

– И тебе подобру, – учтиво откликнулся тот.

– Не холодно тебе босиком–то, Тиша? – продолжал расспрашивать Иоанн, заметив, как он слегка переступает с ноги на ногу.

Твердый пол, густо вымазанный глиной, – это Иоанн знал по себе – зимой, как ни топи, все равно оставался холодным. Пускай топать не по нему, а по все той же соломе, но и через нее несло от глины леденящим холодом, особенно по утрам, когда печь за ночь выстывала, оставляя в избе из всей теплоты лишь собственные кирпичи.

– Ништо, я свычный, – бодро откликнулся Первак.

– А мы тебе и братьям твоим гостинцев привезли, – улыбнулся Иоанн и повернул голову к Адашеву.

Тот понял, кивнул и тут же вышел, но спустя минуту появился, держа в руках два больших мешка.

– Это как же так–то? – всплеснула руками Настена, глядя, как Алексей сноровисто выкладывает на чисто выскобленную столешницу все, что было им прикуплено по цареву распоряжению.

А было там изрядно – и пряники–сусленики, и медовые пахучие ватрушки, а уж пирогов не меньше десятка, да все разные – и грибник, и разные кулебяки169, и курники170, и даже пять треухов171 – как раз по числу детей. Глаза у Настены наполнились слезами.

– Как же это? – повторила она шепотом – перехватило от волнения в горле. – Ты ж гость, царь–батюшка, а мне–то для тебя и…

– Вот и отдариваюсь, потому что гость, – попытался успокоить ее Иоанн.

– Ой, негоже так–то, – не унималась она и тут же, скрывая неловкость, накинулась на детей: – Да кланяйтесь же вы, кланяйтесь, пострелята! Да глядите, глядите как следоват! Чтоб запомнили на всю жизнь, кто у вас ныне побывал! То же сам государь наш!

Но пострелятам было уже не до того. Они во все глаза уставились на стол, заваленный снедью. Глаза были тоскливо–голодные, а у самого младшего в уголке рта даже выступила слюна. Он–то и не выдержал первым. Детская ручонка робко потянулась к столу, вначале медленно, затем ускорила движение, молниеносно схватила то, что лежало с краю, и крепкие зубки жадно впились во вкусную ватрушку, норовя запихать ее в рот целиком.

– Ну, а вы чего? – добродушно спросил Иоанн. – Для вас же куплено. Давай, Первак, поснедай, а то одной кашей сыт не будешь. Особенно когда она без хлеба и без соли. Да еще и на воде поди? – осведомился, глядя на хозяйку.

– Это я при мужике моем щи жиром так крыла, что под наваром ничего не видать было, – вздохнула Настена. – А нынче щи хоть кнутом хлещи – пузырь не вскочит. Все толстопузым уходит. Было добро, да давно, а будет добро, да долго ждать, и бог весть, что теперь есть.

– А зачем в кабалу полезла? – строго спросил Адашев. – Али неведомо тебе, что чужие рублевики зубасты – возьмешь лычко, а отдашь ремешок?

– Чай, не без ума, понимаем, – сердито ответила Настена. – Да токмо рублевики эти муж мой упокойный брал. Чаял, что сумеет отдать, и как бог свят – непременно отдал бы, ежели бы с ним беда не приключилась. Потому и каша на воде. Где ж молоку взяться, коли отец Агапий еще по осени повелел корову на монастырский двор свести. Сказывал, половинку долга скостит за нее, а то, что я на них, толстопузых, месяц горбатилась по осени – реза. Это вода вниз несет, а реза завсегда вверх ползет, – и с горечью в голосе – уж больно накипело – попросила царя: – Хошь бы ты окорот им дал, государь. Не зря сказывают в народе, что попам да клопам на Руси жить добро. Вовсе продыху не стало. Нешто гоже так над нами измываться?! Или что же – они, стало быть, божьи люди, а мы чьи?

– Дай срок, милая, дай срок, – твердо пообещал ей Иоанн. – Покамест погодь немного. В одночасье лишь бог переменяет, – и вновь повернул голову к Адашеву: – А корову мы…

Тот со смущенной улыбкой развел руками:

– Прости, государь, но корову прикупить не успел. Да и не ведал я.

– Она и сама прикупит, было бы на что, – последовал непрозрачный намек.

Алексей Федорович вздохнул и полез в кошель, свисающий ниже пояса. Потряс его и вынул пару серебряных монет. Затем, подумав, достал еще одну:

– На корову с лихвой, государь. Тут еще и на кобылку останется.

– Ну, кобылка–то у них есть, а когда Первака к дьячку отправят, чтоб грамоте научился, тогда и сгодится рублевик.

– Вот ишшо, – фыркнул Первак. Рот его, так же как и у братьев, был битком набит едой, но коль речь зашла о нем, то промолчать он не мог. – Дьячку кажный месяц по деньге давать надобно. Эдак–то и по миру пойти недолго. Да и недосуг мне, – добавил он рассудительно. – Я мамане подсоблять должон. Опять же и не в чем мне зимой к нему ходить. Босиком по снегу не больно набегаешься.

– А ты не умничай тут, – звонко щелкнула его по затылку Настена. – Раз царь сказал – грамоту учить, так и будешь. А валенки я тебе прикуплю, не боись.

– А вот валенки как раз прикупать не надо, – заметил Адашев, развязывая узел на втором мешке.

– Ай, молодца Олеша, – восхитился Иоанн. – Неужто и об этом позаботиться успел?

– Я што? Твое повеление исполнял, государь, – учтиво склонил тот голову.

– Да это что ж деется–то?! – плачущим голосом воскликнула Настена, уже не в силах скрыть слез, бегущих двумя ручейками по румяным щекам. – Как же я расплачусь–то с тобой, государь?! – И, осекшись, охнула, глядя во все глаза на богатство, извлекаемое из мешка.

– На вырост брал, хозяйка, ты уж не обессудь, – повинился Адашев, выкладывая перед ней рубашки с нарядно расшитыми воротами и пять пар валенок, из которых самые маленькие как раз были в пору Перваку, а остальные и того больше.

Последними он извлек сапожки – тоже пять пар. С подозрением посмотрев на них, Алексей Федорович перевел взгляд на детей, прищурив глаз, прикинул, вздохнул и сказал в утешение:

– Велико – не мало. Чай, поболе тряпиц в носок подсунуть недолго.

– Ну это все ты вручаешь, хошь и по моему повелению, но токмо для детишек, – задумчиво произнес Иоанн, глядя на обомлевшую хозяйку, которая – ноги совсем не держали – молча сидела на лавке и жалобно глядела на царя. – А хозяйка у нас неодаренная остается.

– На селище монастырском торг знатный, ан все ж с Москвой не сравнить, – пожал плечами Адашев. – Одначе кой–что и для нее сыскалось. Но тут уж тебе надобно вручать, государь. – И, вынув из мешка аккуратно сложенный плат, подал его царю.

– Купчишки сказывали, что чистый хамьян172, – усмехнулся Алексей Федорович. – То ли брешут, то ли впрямь, но краше не сыскал, – и, повернувшись к Настене, грубовато сказал: – Да сыми ты, наконец, подбериху173 свою. А вот ни летника, ни шубы не сыскал, государь, ты уж не серчай. Были баские, да я испужался, что не налезет – вона какая она лосевая174 – воеводы позавидуют.

Настена тем временем неловко потянула с головы платок, столь пренебрежительно оцененный Адашевым, и Иоанн поневоле залюбовался открывшемуся его глазам богатству ее светло–льняных волос, ворохом рассыпавшихся по ее крепким плечам.

– И тут схожа, – усмехнулся Иоанн, протягивая ей расшитый плат.

Не то чтобы он сравнивал ее со своей ненаглядной Анастасией Романовной, ан все равно было почему–то отрадно. И вдвойне, потому что вот уже три месяца пребывал с царицей в разлуке, которая к тому же была первой, а потому – непривычной.

– Ишь, три года прошло, а ты все в волосах175, – одобрительно заметил Адашев.

Платок, который Иоанн сам развернул и накинул на Настену – та сидела недвижно, по–прежнему будучи не в силах пошевелиться, подошел как нельзя лучше. Наблюдательный Алексей Федорович, уже на торгу припомнив, что глаза у бабы вроде как синего цвета, в последний миг отказался брать зеленый и выбрал темно–голубой, тонко расшитый серебряной нитью, сплетающейся в диковинный узор. Сейчас эта нить в неярком свете горевших лучин таинственно поблескивала, извиваясь, будто язычки неведомого белого пламени.

– А и впрямь славно, – улыбнулся царь, сделав пару шагов назад, к противоположной стене, и любуясь хозяйкой. – Только под такой плат и эдакая одежда вовсе не личит. Ну уж одаривать так одаривать. Вели, Олеша, чтоб шубу мою из тороков вынули.

– На улице не май месяц, государь, – возразил Адашев. – А твоя приволока176 хошь и мехом подбита, ан все едино – шубы не заменит.

– Сюда скакал – не зазяб, и обратно долечу – не замерзну, – не стал слушать тот. – Сказываю – неси!

Пока Адашев ходил за шубой, Первак робко подошел к Иоанну, несмело тронул его за руку и рассудительно произнес:

– Ты вон что, царь–батюшка. Я за добро твое и отслужить могу, чтоб не вовсе задарма. Ежели у тебя там в хоромах холопы заленятся, так ты меня покличь. Ну, там, дров тебе наколоть, али печь истопить, али в колодец за водицей студеной сбегать – я ж на все руки мастак. Тока не в это лето. Обгодить надоть, чтоб Хороня, – кивнул он на среднего брата, – в силу вошел, – мамане тож подсоблять кому–то надобно.

– Можно и взять, – серьезно ответил Иоанн. – Мне до зарезу такие, как ты, надобны. И погодить я согласный. А ты грамоте покамест обучись. Как азы освоишь – непременно возьму, – заверил он мальчишку. – Как раз к тому времени и Третьяк у тебя в годы войдет – пусть вдвоем матери подсобляют.

Тишка, слегка опешив, оглянулся на свою братию, потом, сообразив, кого имеет в виду царь, заулыбался, да и было с чего – приятно сознавать что и ты, невзирая на возраст, оказался хоть в чем–то посмышленее.

– То не Третьяк, а Желана, – снисходительно пояснил он. – Сеструха моя.

– Желана, говоришь? – улыбнулся и царь. – А поп яко нарек?

– Василисой, – пискнула пятилетняя девчушка и тут же стыдливо зажала ладошкой рот.

– Ты, расти, Василиса, а уж я сыщу Желане ее Желана, – пообещал Иоанн.

– Я и сама сыщу, – вновь не удержалась девчушка.

– Ишь ты, какая она у тебя бойкая, – подивился царь. – Вся в тебя, хозяюшка.

– И упрямая такая же, – усмехнулась Настена.

– А ты времени даром не теряй – учись покамест, – напомнил Иоанн Тишке, вовремя вспомнив слова Федора Ивановича. – Учение для знатных – украшение, а для бедных – спасение. – И заговорщицки подмигнул.

– Ну, раз такое дело – обучусь, – вздохнул Первак и… тоже подмигнул.

Он хотел было еще что–то сказать, но тут с улицы вернулся Адашев, держа в руках подарок. Походная царская шуба была атласной, на куницах, с десятком серебряных пуговиц, и пришлась Настене в самый раз. Да и выглядела она в ней уже не холопкой, не крестьянкой, а настоящей боярыней – красивой, величественной и… совсем юной.

«А ведь ей и тридцати годков нет, – вдруг понял Иоанн. – Совсем молодая».

А Настена, которую шуба повергла в окончательное смятение, продолжала причитать:

– Да ты что творишь, государь? Такое впору токмо царице носить, да тебе самому. Куда мне ее?

– Куда, куда – носить. На тебя ж поглядеть – княгиня, право слово, княгиня, – искренне похвалил Иоанн.

– Звалась баба княгиней за пустой братиной, – задорно откликнулась Настена и пожаловалась: – Баская она больно. Не личит, поди.

– Чай и ты – не куль рогожный. Баба ты пышная, так что шуба под стать, а то напялила на себя невесть что. Лист красит древо, а одежа – чрево.

– А ты–то как же, царь–батюшка? Прав боярин. Сам–то зазябнешь. Тут–то ладно – быстро домчишь, а до Москвы вон сколь добираться. А ежели мороз?

– У меня еще есть, – усмехнулся царь. – А это простая самая, для походов. – И тут же вспомнил недавнее: трескающийся под пушками речной лед, истошные вопли ратников, барахтающихся в полыньях, и собственную злость, удвоенную от сознания бессилия и невозможности хоть как–то поправить положение. – Для походов, – повторил он, помрачнев.