Глава 16. ВОРОЖБА

– Ай не одолел кого? – встрепенулась Настена. – Вона как лицом посмурнел.

– Непогода помешала, – смущенно отвечал Иоанн, вновь на секунду превратившись в Третьяка. – Коль зима не слякотна была бы, то и беды бы не стряслось.

– Так ведь примечать надобно было. У стариков–то поспрошал бы, и любой бы тебе ответил, что ныне летом перелетные гуси вовсе, почитай, на землю не садились.

– И что? – заинтересовался Иоанн.

– А то, что бабье лето будет коротко, а вся осень слезами–дождями исходить учнет. По той же примете зима тоже слякотная выходит. Вот оно так все и получилось.

– Подсказать было некому, – проворчал царь и с упреком посмотрел на Адашева. Мол, ты тоже близ меня ходишь, мог бы и глянуть на гусей. Тот в ответ лишь виновато вздохнул, не став оправдываться.

– Да ты бы не кручинился, государь, ведь молодой совсем, – ободрила Настена. – Ну какие твои лета – навоюешься ишшо, да всех ворогов своих осилишь. Не веришь? А хошь – поворожу? – неуверенно продолжила она.

– Ты что ж, ведьма, что ли? – испуганно спросил Адашев, перекрестился, а затем трижды осенил крестом хозяйку.

– Нешто ведьмы так живут? – усмехнулась Настена, широким жестом обводя скудное убранство своего жилища. – Да и образов святых у них тоже не бывает, а у меня эвон, – кивнула она на иконы.

– Тогда перекрестись, – потребовал Алексей Федорович.

Она неспешно подняла два перста ко лбу, несколько раз неторопливо перекрестилась и не без ехидства поинтересовалась:

– Трех разов довольно ли, боярин, али ишшо?

Тот молчал.

– Могу и крест из–под одежды выкутать, – добавила она. – Я и ворожу–то с молитвой на устах, да на добро. То не иначе меня господь наделил. Иной раз и сама не ведаю, что бормочу, ан глядь – дите–то поправилось, али там кобылка сызнова в силу вошла. Что далее будет – на то поглядеть силов–то поболе надо, но для тебя, государь, все, какие есть, отдам, ничего не пожалею. Так как?

– А что для этого надо? – осведомился Иоанн.

– Опомнись, царь–батюшка, – попытался остановить его Адашев. – С молитвой ли, без, ан все едино – грех великий. Тому, кто родился на свет божий, во тьму ходить негоже. Опять же в правилах святых отец сказано: «Аще кто к волхвам ходит ворожения для – епитимия сорок дней и по триста поклонов ежеден, а потом два лета о хлебе и воде, понеже оставил вышнего помощь и пошед к бесам, веруя в чары и бесам угрожая». Кто ворожит – себе воложит. Да и отец Сильвестр…

– А мы ему не скажем, – перебил Иоанн.

– А на исповеди?

– У меня отец Андрей добрый, – отмахнулся нетерпеливо царь. – Да и кто тебе про чары говорит? Ясно же хозяйка сказала – с молитвой на устах. Не иначе как и впрямь ей дано. Да и сюда господь, может, для того и направил меня, чтобы я сердцем успокоился.

– Возьми у черта рогожу, так отдашь вместе с кожей, – пробормотал Алексей Федорович и, видя решительный настрой царя, попытался зайти с другого бока, усовестив хозяйку: – Тебе–то не стыдно ли за благодеяние злом платить?! Али не ведаешь, что ворожба от беса идет?!

– Сказывала я и еще повторюсь – дар это божий, а не от лукавого, – строго ответила Настена. – Потому и предложила в уплату за дары великие самое дорогое. Нешто не ведаешь, что кто ворожит – свои годы не множит? Скорее уж напротив, убавляет их от себя.

– Икнул бес молоком, да отрыгнул чесноком, – язвительно возразил Адашев, видя, что и здесь толку не будет.

– Корова черна, да молоко бело, – не осталась в долгу Настена, задетая за живое и потому забывшая, кто перед нею стоит. – Чего не понимаешь, боярин, выкидывать не торопись – не тут, так там сгодится. И к бесовскому свои непонятки тоже причислять не спеши.

– Баба что бес – один у них вес, – махнул рукой Алексей Федорович. – Ты бы… – но договорить не дал Иоанн, бесцеремонно вмешавшись в их словесную перепалку, которая ему изрядно надоела.

До поры до времени он помалкивал, ибо первоначальная удаль, с которой он вызвался на эту ворожбу, понемногу стала сменяться неуверенностью. Но пойти на попятную означало выказать себя распоследним трусом в глазах Настены, смазав все то хорошее, что было. Потому он и колебался. Однако, как учил Федор Иванович, не должен советник решать за государя, ибо это не его дело. Раз государь решил, значит, быть посему. Но дабы не получилось так, что и самому захочется отменить принятое, надо как следует все взвесить, поскольку после оглашения решения вслух остается только его выполнять.

Напрашивался только один вывод: «Коль погорячился – выполняй, да вперед думай, а не торопись согласие давать».

– Что от меня–то нужно? – спросил он резко, продолжая немного злиться на самого себя.

– Да одно токмо – чтоб детишков моих укутали потеплее. Дело–то к ночи, а им, вместях с твоим боярином, на улице поджидать надобно. Не зазябли бы.

Иоанн молча расстегнул свою приволоку, кинул ее Адашеву и указал на детей. Тот все еще надеясь на то, что государь передумает, неторопливо стал укутывать младшего. Затем взял его на руки и пошел к двери, неотрывно и с упреком глядя на царя.

– Вот и валенки поновишь заодно, – улыбнулся царь Перваку. – Не боись – там и тебя, и Василису, и братьев мои люди закутают.

Оставшись один на один с Настеной, он нетерпеливо осведомился:

– Еще что от меня надобно?

– Волос один с головы и слюна твоя.

– А кровь? – полюбопытствовал он с улыбкой.

– Не шути так, государь! – сурово ответила она. – Кровь ведьмам потребна для колдовства недоброго. Никому ее не давай, как бы ни просили, иначе худое могут учинить над тобой. У меня ж ворожба, да светлая, от бога. Присядь–ка лучше на лавку да обожди малость, пока я изготовлюсь. Тока вот еще что… – замялась она.

– Что? – эхом откликнулся Иоанн.

– Солгала я самую чуточку – очень уж хотелось тебе за доброту с лаской отплатить, – созналась она.

– Солгала в чем? – насторожился Иоанн.

– Ежели полечить кого надобно – то тут я и впрямь молитву чту, – заторопилась она. – А вот ежели ворожба, то тут без нее надобно. Я и иконы завешиваю. Не забоишься?

– Куда плевать надо? – вместо ответа усмешливо спросил Иоанн.

– А вот чичас я, погоди немного, – засуетилась Настена.

Через пару минут все было готово, и бадейка, доверху наполненная колодезной водой, стояла перед Иоанном.

– А крест с груди тоже снимать? – поинтересовался он, с опаской поглядывая на ворожею, которая все больше и больше, прямо на глазах превращалась в настоящую ведьму.

Нет, у нее не появились во рту желтые искривленные клыки, и лицо с румяными щеками не начало покрываться желтизной и глубокими морщинами. Но чувствовалось в Настене уже нечто иное, не от мира сего, которое до поры до времени сидело где–то глубоко внутри, а вот сейчас, медленно, но непрерывно, словно из черного омута, вздымалось, стремясь выйти наружу.

– Он не серебряный? – строго спросила Настена.

– Золотой.

– Тогда пусть. Нагреется чуток, вот и все, – махнула она рукой.

– А был бы серебряный?

– Раскалился бы так, что всю кожу спалил. Стал бы ты клейменый. Да и с ворожбой ничего не вышло, – пояснила она.

– А ты, Нас… – начал было Иоанн и умолк – ее ладонь властно закрыла ему рот.

– Не серчай, государь. То я успеть должна была, чтобы ты меня по имени христианскому не назвал, иначе… – не договорив, она горько усмехнулась. – Теперь уразумел, почему меня люди Сычихой кличут? – И синие глаза ее, потемневшие до фиолета, влажно сверкнули в полутьме, а на дне их, в самой сердцевине зрачка, уже клубилась какая–то страшная и в то же время завораживающая, манящая к себе бездна.

– Уразумел ли? – не произнесла, скорее выдохнула она в лицо Иоанну, и неестественно расширенные зрачки ее глаз еще больше увеличились. Белков практически было уже не видно – только темно–фиолетовая синь–мгла, а в самой середине клубящаяся чернота.

– Уразумел, – выдавил царь. Непослушные губы его еле шевелились.

– Тогда молчи и зри, – жестко произнесла она и, сжав его голову, наклонила ее к самой воде, которая – странное дело – не стояла на месте, а понемногу вращалась.

«Посолонь»177, – успел машинально отметить Иоанн, но почти тут же ему стало не до того.

Вращение стало ускоряться, вода помутнела, будто была готова закипеть, на поверхности даже появились небольшие пузырьки, но затем разом пропали, и вот уже в белой, неистово крутящейся кипени появилась первая картина. Он стоял где–то в Москве и вроде бы на Лобном месте, вблизи Фроловских ворот, но, странное дело, ни лавок, ни торговых рядов, ни самих торговцев вокруг не было. Хотя народу собралось много, но весь он был какой–то разношерстный. Стояли люди молча и жадно смотрели на него, Иоанна. Кое–кто даже приоткрыл рот, внимая тому, что говорит государь. Чувствовал Иоанн и свою легкую неуверенность. Точнее, ее испытывал тот, кто стоял перед людом, но в то же время она каким–то загадочным образом передавалась и ему, наблюдавшему все это со стороны.

И тут же все зарябило, покрылось мутной пленкой, и вместо первой картины появилась вторая. Была она непонятная – вроде как он восседает в Думе, но уж больно много монахов и епископов собралось, да что там – почитай только они одни. И тут же ощутил некоторую удовлетворенность, но одновременно и досаду. Точнее, все это чувствовал не он, склоненный над бадейкой, а тот, что сидел там, но в тоже время и он…

Вдруг видение пропало, и вместо него появилось иное, пояснее и попроще – битва, сеча близ какого–то большого града, и даже не сеча, а скорее ее конец. Сама крепость вовсю уже полыхала, и было видно, как внутри ее весело, с азартом машут саблями русские ратники. И враги тоже виднелись, но чувствовалось, что их смертный час уже близок. На душе же царили ликование и радость.

И снова как–то незаметно произошел переход. На этот раз битвы не было – лишь уныло догорали какие–то развалины по правую руку. Град, в который он въезжал, не походил ни на один из русских, а больше на те, какие он видел на фряжских листах. И снова он испытал радость, которая, можно сказать, не оставляла его ни на миг, пока завороженная вода, превратившись в волшебную книгу, каким–то неведомым колдовским образом продолжала сама перелистывать свои страницы.

Затем мелькали младенцы – и Иоанн чувствовал, что он их отец, но тут же следом один за другим возникали и гробики, причем, судя по размеру, явно детские, и в сердце что–то болезненно кололо, потому что лежали там – это царь откуда–то знал – именно его дети. Отчасти успокаивало то, что гробиков, вроде бы было меньше чем младенцев.

Периодически перед глазами мелькали и иные картинки, но были они какими–то туманными и быстро пропадали. Мелькнуло среди них и перекошенное от злости, удивительно знакомое лицо какого–то мужика, причем был он с острым ножом в руке. Но вот видения стали мутнеть, краски сделались тусклыми, и только теперь Иоанн ощутил огненно–горячие, дрожащие от напряжения пальцы Сычихи на своих висках.

– Все! Не могу боле! – раздался измученный голос, и тут же ее руки оттолкнули голову царя подальше от бадейки с водой, ставшей какой–то неприятно мутной.

И вовремя оттолкнули, ибо еще чуть–чуть, и нечто гадкое и склизкое, похожее на желто–зеленый ком слизи, вынырнувшее оттуда, непременно бы попало в лицо Иоанна. Он инстинктивно отпрянул, но ком уже ушел в воду, вновь ставшую прозрачной и обманчиво чистой.

– Попить бы, – хрипло произнес Иоанн, еле шевеля почему–то онемевшим языком и чувствуя, как в горле все не просто пересохло, а… У него не нашлось даже подходящего сравнения. Сказать, что неделю не пил? Или месяц? Скорее, с самого рождения. Словом, за ковш с водой он отдал бы все, тем более бадейка была совсем рядом, и Иоанн уже нацелился было просто погрузить туда голову и пить, пить, пить, но едва начал склоняться над нею, как легкий толчок руки Настены привел его в первоначальное положение.

– Ты что – смерти захотел?! Нельзя ее теперь. Ты лучше поведай, все ли понял из виденного?

– Вначале попить, – прохрипел Иоанн. – А тебя теперь как величать–то?

– Так Настена я, – даже удивилась хозяйка. – Про Сычиху забудь – ушла она далече.

Хозяйка избушки и впрямь ничем уже не напоминала ту, что была всего несколькими минутами раньше. И вновь непонятно – вроде ничего в ней не изменилось – те же распущенные волосы, та же стать, тот же румянец на щеках и те же вишневые сочные губы… Разве что глаза стали иными – запорошенные пепельной усталостью, да еще крупные капли пота, выступившие на челе, да потемневший от него же на груди и подмышками сарафан – вот и все отличие. Ан нет – уже не Сычиха – Настена.

– А воды тебе нельзя. Попьешь – все забудешь, – произнесла она наставительно.

– А ты другой дай.

– Я про другую и реку, – усмехнулась Настена. – А этой испить – так хоть сразу в домовину укладайся. Мне теперь и бадейку спалить придется, – и поторопила: – Давай, давай, вспоминай, что видел, да мысли.

– Ты же сама все видела, – удивился Иоанн.

– Ничего я не видела, да и недосуг мне было. Я твою голову держала, чтоб она в бадейку не ухнула. Так что припоминай, да на ус наматывай.

– Длинное запомнил, а мельтешение всякое – нет. Да и неясное оно было.

– А их–то пуще всего надо бы. Маленькие виденьица, кои яко в тумане виднелись, да недолго, первым делом припоминай.

– Почему? – удивился Иоанн.

– Да потому, что их, ежели они дурные какие али не по сердцу тебе, ты и поменять сможешь, коли желание на то будет.

Иоанн нахмурился, усиленно припоминая, после чего честно заявил:

– Так они все в тумане были, только одни пояснее, а другие вовсе пред очами плыли.

– Значит, счастливый ты, государь–батюшка, – заметила Настена. – Выходит, все в твоей длани. Что ни захотишь – все по–твоему выйдет.

– Все ли? – пытливо переспросил Иоанн.

– Все! – твердо заверила Настена. – Тока знай, что оно не на всю жизнь – годков на десяток, от силы – на дюжину. Дале зрить – у меня силов не осталось. Уж больно тяжкой твоя глава оказалась. Жаль, конечно, да что поделать.

– Ну и ладно, – беззаботно махнул рукой Иоанн. – Через десять лет я к тебе сызнова приеду – тогда и поглядим, что дале будет.

– Э–э–э, нет, государь, – слабо усмехнулась Настена, рукавом сарафана вытирая со лба пот. – Отворожились мы с тобой. Оно на один раз можно. Вдругорядь то, что оттуда выпорхнуло, промашку не даст и тебя непременно за собой утянет.

– А это… что было?

– А тебе на кой? – вопросом на вопрос ответила женщина. – Да и не смогу я ответить. О том и Сычихе неведомо, а уж Настене… – И беспомощно развела руками…

На обратном пути Иоанн больше молчал. Помалкивал и Адашев. В душе он до сих пор был не согласен с царем, но досадовал сейчас больше на себя – не сумел отговорить, не нашел нужных слов. И в то же время разбирало любопытство – что же увидел государь, что наворожила ему ведьма. А в том, что она – ведьма, Алексей Федорович был уверен безоговорочно. Такую не то что к царю, а вовсе до честных христиан допускать нельзя. Им дорожка одна – на кострище, ибо тут уж не ересью пахнет – тут запах сатанинской серы чувствуется. Но самому допытываться об увиденном царем было как–то неудобно, захочет государь поделиться – сам расскажет, а нет – стало быть, и вопрошать ни к чему. Но тот упорно молчал, не замечая ни сырого промозглого ветра, ни изрядно прибавившего к ночи морозца. Правда, лицо его при этом не было мрачным, скорее наоборот – каким–то торжественным. Наконец Иоанн прервал затянувшееся молчание.

– Любопытствуешь, поди, что там мне наворожили? – хитро прищурившись, осведомился царь у своего спутника.

Тот в ответ неопределенно пожал плечами. Сознаваться было неудобно, а лгать Адашев не умел вовсе, тем паче государю. Однако отвечать надо.

– Есть немного, – нехотя ответил Алексей Федорович.

– Все сказывать не стану – долго, да и не к чему оно. Одно поведаю – хорошего гораздо больше впереди, нежели плохого. Да и это не столь важно. Тут иное славно. Все в наших руках, Олеша, – произнес Иоанн мечтательно. – Вот, что самое главное, – и твердо подчеркнул: – Все. Надобно лишь потрудиться малость, не без того.

– Это и впрямь радует, – сдержанно согласился Адашев, подумав про себя: «Нешто и впрямь очнулся государь от своей спячки? Добро. Тогда рановато ведьме на костер. Не такая уж она и злобная, коль пробудить его сумела. Ей и церковного покаяния довольно будет. Ну, там, попостится год–другой, молитвы почитает – и довольно с нее».

Иоанн между тем продолжал:

– Я так мыслю, что посмелее нам всем надо. Старина – не святость, чтоб ее и тронуть нельзя было. Иной медок с годами только духмянее делается – его ценить да беречь надобно. Иной же скисает. Так пошто его в бочках держать? Долой, да бочку омыть, да свежего туда, свежего, – и наставительно молвил: – Ты, Олеша, робеешь иной раз чрез меру, а не надо бы. Понимаю, чин у тебя не боярский. Но ты иное попомни – ты мне их всех дороже, потому и быть тебе в Думе.

– Негоже мне туда, государь, – откликнулся Адашев. – Кот и видит молоко, да рыло у него далеко, – грубовато пошутил он. – Ума палата, ан денежка щербата. Не по моему роду туда лезть.

– И в бурьяне красивые цветы встречаются, и простые люди мудрое слово могут поведать. Бог–то не на одежу смотрит – на душу. Вот и мы по божески поступать станем. А чин не беда. Сразу–то негоже тебя в бояре, но как приедем в Москву – быть тебе окольничим. И тебе, и… твоему отцу. Он ведь тоже у тебя головастый.

– Благодарствую, государь, – поблагодарил Алексей Федорович, радуясь не столько за себя, сколько за отца. Хотя, чего уж там таить, и самому лестно. – Вот токмо… что бояре скажут?

– Кто умен – поймет, да еще возрадуется, дуракам же хоть объясняй, хоть не объясняй – проку не будет. Да нам на них что – тьфу и всего делов. На иного с бороды поглядеть – чистый Аврам, а на деле взять – сосновый чурбан. Есть у нас круг ближний – вот им и вершить станем. А Дума опосля пусть попробует не приговорить. К тому же и там будет кому меня поддержать – да хошь бы и тебе, когда там воссядешь.

– А головы подымут да поперек слово скажут – вот хошь бы про меня? Оно ведь и впрямь худое у меня отчество178, да и не сиживал никто из нашего рода в Думе, – осторожно заметил Адашев.

– Так что ж с того, – хмыкнул царь. – Все когда–нибудь впервой начинается. Мой прадед Василий Васильевич о Глинских ничего не ведал, кроме того, что они в Литве обретаются. Зато теперь оно о–го–го как звучит. А Мстиславских возьми, а Патрикеевых? Они, конечно, не глупее иных будут, так ведь и не больно–то умнее. А про Захарьиных–Юрьевых я и вовсе молчу. Те и вовсе не князья – бояре. Только что у них бог в кике179 – и все. Мне же надобно, чтоб мои советчики разумом сверкали, вот как ты.

– Отслужу тебе, государь. За такие слова ей–ей отслужу – не раскаешься, – еле выдавил из себя – ком к горлу подкатил от радости – Алексей Федорович.

– Не мне отслужишь, но Руси, – поправил Иоанн и посоветовал: – А об этой бабе забудь вовсе, как и не было ее, тем паче о… Даже на исповеди молчи – я твой грех на себя беру.

– Я понял, государь, – кивнул Адашев.

«И в самом деле – чего это я на нее накинулся? Баба как баба. Может, и впрямь сам господь царя к ней направил. И так у нее жисть не задалась, да я еще с этим покаянием и епитимиями. Монахам только мигни, так они живо у нее хвост сыщут. А не найдут, так сами прилепят. Опять же и крест у нее на груди имеется, и образа в хате есть. Да и творит она все с молитвой на устах, и на добро. Нет уж, дудки», – твердо решил Алексей Федорович, но тут до него донесся голос Иоанна.

– А отцу твоему мыслю пока Тверской дворец180 доверить, – размышлял вслух царь. – Это для начала, – тут же пояснил он. – А уж как управится с ним, так далее еще выше. И тебе пора уж приказ возглавить…

«И вообще – благослови ее господь», – додумал Адашев и, следуя царскому совету, выкинул Настену из головы.

Как вовсе не было.