Глава 14. МОНАСТЫРЬ
Возвращался Иоанн в Москву после своего неудачного похода похожий на ощипанного гусенка – мокрый от постоянного сырого снега, в изобилии валившего со свинцово–серого небосклона, угрюмый и подавленный. «Хомут худ, дуга тонка, во всем тоска», – вспоминалась ему почему–то присказка старого конюха Ермолаича, жившего в Калиновке у князя Воротынского. Именно так старик предварял любое свое поучение, терпеливо натаскивая мальчишку Третьяка. Почему вспоминал его, а не Федора Ивановича? Да потому, что он вновь перестал ощущать себя Иоанном, а кого еще вспоминать холопу Третьяку?
Людишки из его свиты тоже помалкивали, опасаясь неосторожным словом вызвать вспышку гнева со стороны государя. Один только Адашев, с которым царь еще больше сблизился за время похода, нет–нет да и вставлял словцо–другое. Говорил многое. И что победа выказывает храброго, зато несчастье – умного, и что непостоянство удачи надобно претерпевать с упованием на лучшие дни, которые непременно придут, но только в том случае, если в них верить, и что к тем, кто не умеет твердо держаться в печали, радость вовсе не приходит, но потом и он умолк.
Как назло, где–то под Владимиром погода вновь наладилась. Правда, снежное обилие продолжалось, но все–таки снежное, а не дождевое. В полном безветрии при легком морозце обильный снегопад представлялся уже не таким зловредным.
А ночью, уже на подъезде к Владимиру, когда до некогда стольного града всея Руси оставалось рукой подать, Иоанну приснился удивительный сон.
Снилось Третьяку избушка, в которой учил его уму разуму Федор Иванович. Старца Артемия не было, и они с Карповым сидели за столом напротив друг друга. Учитель был суров и мрачен. Создавалось впечатление, будто он чем–то сильно недоволен. Взгляд его из–под насупленных бровей колол и жег Третьяка.
– Я все выучил, – прервал мучительно затянувшуюся паузу Третьяк и, не дожидаясь, приступил к рассказу. – Яко повествующи некий старец…
– Ты ничегошеньки не выучил, но лишь затвердил, не сумев ни осознать моих истин, ни следовать им, – строго прервал его Федор Иванович.
– Да не могу я так, как ты, – виновато заметил Третьяк. – Не дано мне этого.
– Что не можешь – понятно. Молод еще, – усмехнулся наставник. – Поживи с мое, да пожуй с мое, тогда и сам научишься, как человечьи мысли, словно грамотку, читать. Ныне не о том речь. Я тебе что сказывал?
– Я и делал все, как ты учил, да в книжицах чел, – огрызнулся Третьяк.
– Что книги, коль нет ума в главе?! – возмутился Федор Иванович и, схватив здоровенный раскрытый фолиант, с силой метнул его прямо в отверстое жерло печи.
Книга тут же занялась ярким пламенем. Весело затрещали занявшиеся огнем желтоватые страницы. Подменыш ужаснулся этому кощунству со стороны учителя и замолчал – не зная, как оправдаться да и в чем, собственно, его вина.
– Я тебя учил, что начинать надобно снизу, – устало произнес Карпов. – Снизу, а не с крыши. Не пори одежу, коль шить не умеешь. А ты к победам ратным потянулся. Меж тем в державе у тебя, куда ни глянь – такое творится, что волосы дыбом становятся.
– А что же делать?
– То, что мы с тобой и обговаривали. То, что ты забыл за утехами постельными. В семье лад – хорошо, а есть ли у тебя лад с народом всем – о том подумай?!
– Вот я и восхотел сей лад побыстрее сыскать, – начал оправдываться Подменыш. – Мыслил, приеду в Москву с победой, и народ сразу…
– Твоя победа державе надобна, а не люду простому, – снова сердито перебил нерадивого ученика Федор Иванович. – Ему же иное дать надобно.
– А что?
– Думай. Мое времечко истекло. Теперь ты – государь, а я тебе советовать уже не смею, – и с этими словами он, встав из–за стола, склонился перед Подменышем в низком поклоне.
Тот бросился было его поднимать, но… проснулся. Поначалу была досада на то, что не досмотрел чего–то главного, не получил ответа на самое–самое нужное. Потом он задался вопросом: а с чего это его бывший наставник вообще вдруг начал сниться? Может, надо молебен за упокой его души заказать? К тому же возвращаться в Москву с малой свитой, бросив слегка приотставшее основное войско, не хотелось, так что время позволяло.
Однако, отстояв на заупокойной службе, которую Иоанн, конспирации ради, заказал по всем погибшим во время неудачного похода, он обнаружил, что ратники так и не подошли, хотя должны вот–вот. Оставалось ждать…
Чтобы не озвереть от скуки, он заехал в еще один из старинных монастырей Владимира – в честь Рождества Пресвятой Богородицы, основанном в далекую былинную дотатарскую эпоху, расположенном недалеко от города.
Памятуя строгое наставление покойного учителя, каверзных вопросов он не задавал, но мысли от безделья в голове бродили, и он гораздо чаще смотрел по сторонам, нежели прислушивался к словам торжественного молебна.
Устроили его на ночлег тут же, в соседней от настоятеля келье. Наутро, по–прежнему маясь от безделья и праздного любопытства, он, выйдя после заутрени из церкви, ухватил за рясу пробегавшего мимо шустрого монашка, чтобы поинтересоваться про вросшее в землю – еле возвышалось над нею – небольшое строение, стоявшее чуть в отдалении от прочих монастырских зданий.
Монашек оказался подкеларником156 Никифором, был ласков и угодлив, но на полушутливый вопрос Иоанна Васильевича отвечал неохотно и как–то невнятно. Так государь и не понял – то ли там сидят провинившиеся в нарушении монастырского устава монахи, которые вроде бы сами наложили на себя соответствующую епитимию, то ли…
– А ну–ка отведи меня туда, – попросил Иоанн.
– Да у меня и ключа–то нет, – заупрямился монашек.
– У кого же он?
– У келаря отца Агапия.
– Тогда покличь его, да пусть ключ не забудет захватить, – повелел Иоанн, все больше загораясь любопытством.
– Он ныне мужичков деревенских на правеж ставит – недосуг ему, – смущенно пояснил подкеларник.
– Что–о–о? – удивился Иоанн. – Это к царю–то недосуг? Ты в своем ли уме, монах?! – но тут же иная мысль пришла ему в голову, и он, крепко ухватив собеседника под локоток, распорядился с усмешкой: – А и впрямь, негоже человека своим праздным любопытством от благочестивых дел отвлекать. Пойдем–ка сами к нему, да заодно и поглядим – как да что. Может, и мне есть чему поучиться… с правежом.
Келарь – дородный, с изрядным брюшком и толстой шеей, на которую была крепко насажена могучая голова, тряся вислыми щеками, увлеченно распекал у монастырского крыльца понуро стоящих мужиков.
Иоанн цепко удержал монашка, облегченно рванувшегося к отцу Агапию, и пояснил:
– Сказано ж тебе – негоже святого отца от богоугодного дела отвлекать. Давай–ка помолчим да со стороны поглядим, яко он его справляет.
Судя по громкому визгливому голосу келаря и унылым лицам мужиков, свое дело отец Агапий ведал славно и справлял его на совесть.
– Ты ж еще по осени обещался с монастырем расплатиться, – распалялся келарь. – И где обещанное? Сколь еще ждать потребно? – и тут же с угрозой: – Не мне и не отцу игумену задолжал, но богу. Это ж грех какой! Мне даже вымолвить страшно, какие тебя муки на том свете ожидают. Да и на этом тоже, – пообещал он многозначительно. – Али запамятовал, что ноне с кончиной закостенелых грешников у меня половина земляных келий пустуют? Так мне ведь и напомнить недолго!
– Отдал же я сполна, – промычал в ответ мужик, зло разминая в руке свой лохматый треух.
– А реза? 157 Ее кто отдавать будет – ангелы небесные?! – вскинулся отец Агапий. – Опять же на резу еще реза идет. Ее ты тоже два года не платил. С нею как быть?!
– Так вот же привез я, – вновь заикнулся мужик.
– То государева подать. Она наособицу идет, потому как царь у нас ныне гостит, – отмахнулся келарь.
– Ну, коль уж обо мне речь зашла, то тут и показаться не грех, – вздохнул Иоанн и неспешно двинулся вперед по мягкому хрусткому снегу.
– Сам государь! – взвизгнул отец Агапий с восторгом и грозно рявкнул на стоящих у крыльца: – На колени, сиволапые!
Те послушно брякнулись прямо в пушистый снег.
– А шапки–то, шапки! – вновь простонал келарь.
И вновь все беспрекословно и почти мгновенно исполнили требуемое.
– И вам поклон, люди добрые, – приветливо произнес царь. – Благослови вас бог за то, что меня – сирого да убогого, милостью своей не оставили, прокорм привезли. Коли не вы бы – не иначе как с голоду помер. В казне–то у меня так пусто, что мыши, и те передохли. Вижу, тяжко тебе с ними приходится, святой отец, – обратился он к Агапию. – Зрю, что никак не желают понимать людишки–то, что первым делом надо с божьими людьми расплатиться, а уж потом о себе подумать… ежели что останется. Ай–яй–яй, беда кака, – заохал он притворно.
Келарь молчал, не зная что сказать. Вроде бы и поддерживал его Иоанн Васильевич, но уж больно тон при этом был у государя какой–то… неправильный, что ли. Будто он, страшно подумать, не на стороне келаря, а на той, другой, кто сейчас недвижно стояли на коленях в снегу, низко склонив головы, чуть ли не уткнув их в сугробы. Между тем Иоанн, поежившись, заметил:
– По такой погоде не след бы в сугробах прохлаждаться. Встаньте–ка, люди добрые. – И легонько толкнул носком сафьянового сапога крайнего из коленопреклоненных: – Будя валяться–то, говорю, – и осведомился у келаря: – Он, что ли, шельмец, резу на резу отдавать не желает?
Тот замялся, не зная, как ответить, чтобы не попасть впросак.
– То из–за нуждишки великой сбираем, государь, дабы божии люди от гладу не мерли. Опять же сколь народу в гости понаехало, – недвусмысленно намекнул он на царский поезд. – Оно, конечно, гость в дом – благодать на нем, да одной благодатью сыт не будешь.
– Ну да, ну да, – поддакнул Иоанн, принюхавшись к сочному винному перегару, исходившему, как ни странно, от отца Агапия. – Опять же, если самим в поле выйти, дабы потрудиться с молитвой на устах во славу господа нашего, то где тогда времечко для бражничания и пианства сыскать? Непорядок выйдет, верно?
– То я, – еще больше побагровело лицо у келаря, – в подвалах из давних бочек опробовал – не испортилось ли чего доброго, вот и. – Он развел руками.
– А меня ли не угостишь? – полюбопытствовал Иоанн. – Или великий убыток от того приключится для божьей обители?
– Да помилуй, государь, за счастие почту, – засуетился отец Агапий.
– Ну тогда и повели, чтоб бочонок прямо сюда выкатили. А еще лучше сам проследи, чтоб непременно из тех был, кои ты самолично проверял.
– Я мигом, – оживился келарь и проворно метнулся в сторону монастырских кладовых.
– Выходит, это ты – кормилец мой? – поинтересовался царь, вновь повернувшись к мужику.
– Выходит, что так, – неохотно пробасил тот, опасаясь ляпнуть что–то не так, но затем добавил: – Да тут, государь, почитай, что все мы из таковских.
– Получается, что я ваш должник, – вздохнул Иоанн. – А сколь резы–то скопилось?
– Келарь сказывал, что я еще четыре сорока158 денег должон.
– Изрядно, – согласился царь.
– Думал, ныне расплачусь, – вздохнул мужик. – Ан, сказывают, что то наособицу и не в счет – царева подать на прокорм. Дескать, людишек с ним много понаехало, потому монастырю раззор.
– Так ведь и вправду царя накормить надобно, – возразил Иоанн. – А вот что до прочих, то тут я и впрямь не подумал, – повинился он.
– Понятное дело, – сочувственно заметил мужик. – Делов поди много. Нешто тут все упомнишь.
– Так–то оно так, а все ж, как ни крути – моя вина, – не согласился Иоанн. – Ну да мы поправим. Прокорм – дело святое. Не помирать же мне и моим боярам с голоду. А я за это с келарем вместо тебя расплачусь.
Народ, почуяв сочувственное внимание государя, загомонил, зашевелился, словно встряхнувшись от спячки и поверив, что царь–батюшка с ними за один и непременно во всем разберется, да не по закону, которому на Руси издавна не доверяли, а по справедливости. Тут же послышались голоса остальных:
– А я–то как же?
– И мне бы, государь–батюшка, и мне бы тоже.
– Последнее со двора свезли. Ежели резу отдать – без семян останемся.
Более смелые, норовя «открыть глаза» государю, не останавливаясь на долгах, спешили изложить наболевшее:
– Приказчики монастырские поедом сожрали.
– Посельский старец159 при помоле последний кусок изо рта вырвать норовит, да работами умучил.
– Недельщики160 все соки выжали.
– Тиун ихний тока и ждет посула, а без него и пальцем не пошевелит.
– Ну–ка не все сразу, – властно прикрикнул слегка растерявшийся Иоанн. – Ишь, разгалделись.
Выждав, когда народ, испуганный зычным повелением государя, умолкнет, царь ткнул пальцем в седого как лунь старика, не сводившего взгляда с Иоанна. Глаза у деда были на удивление молодыми, совсем не поблекшими, невзирая на его совершенно седую бороду, и смотрели на царя почти задорно. Может, из–за них Иоанн его и выбрал:
– Вот ты, дедушко, не ведаю, как звать–величать, и говори за всех.
Выбор оказался удачен – не подвели глаза. Старик, назвавшийся Гашником, рассказывал обстоятельно, да и беды излагал не свои собственные, а общие, так что его никто не перебивал.
– И впрямь тяжко от них люду. Ежели бы они токмо свое брали, что установлено, – это одно. Нешто мы не понимаем – тем же доводчикам161 за езд, за хоженое, за заворотное, за пожелезное, за узловое162 и прочее платить надобно. Опять же и приказчикам с тиунами судное да межевое да явочное163 завсегда отдаем, хошь оно и тяжко. Так и твои слуги с нас брали, когда мы за тобой, государь, были.
– За мной?! – перебил его удивленный Иоанн.
– За тобой, царь–батюшка, – мечтательно вздохнул старик. – Тому уж десять годков минуло, а то и поболе, а и поныне помнится, будто вчера. И тогда тоже всякое бывало, так что не скажу, что как у Христа за пазухой живали, но с нынешним все одно не сравнить. Погорячился ты, государь, с подарками своими. Не тех одарил. Ты уж прости за слово худое, ежели оно тебе не по ндраву придется, но уж больно наболело.
– Ну–ну, продолжай, – кивнул Иоанн.
– Они ж, монастырские, со всего стригут. Из дома в дом перешел на житье – готовь перехожее, хлеб али сено на торгу продал – давай им спозем со стожарным, сына отделил – плати деловое, оженил его – убрусный алтын подавай, дочку замуж выдал – выводную куницу выкладай. Куды ж тут деваться и куды бечь?! Разве что, – и Гашник хитро прищурился, – ты нас сызнова у них забрал бы. То куда как лепо бы было. Али так нельзя?
– Того обещать не буду, чтоб пустомелей не прослыть, – медленно произнес Иоанн. – А то насулю с три короба, а не возмогу. Но и так я всего этого не оставлю – уж будьте покойны. В том я вам мое слово даю. – Он многозначительно оглянулся на изрядно струхнувшего подкеларника. – А что до попреков, дедушко, так оно не ко мне, а к боярам моим разлюбезным. Ты сам–то взгляни на меня как следует, а теперь помысли – сколь лет мне было, когда я сей монастырь одаривал. Моими дланями, да не по моему хотению, а по дитячему неразумению творили некие.
– Сказывали, что на помин души матушки твоей сей вклад был, – подсказал старик и пообещал: – Тока ежели ты нас обратно к себе возьмешь, мы твою государыню так горячо поминать станем – куда там толстопузым. Они–то за плату – за деревеньки дареные возносят молитвы свои за нее, а мы б от души, да ежеден.
И тут же, словно по команде, народ вновь пришел в движение. Кто–то на всякий случай норовил бухнуться в ноги, а иные и вовсе лезли целовать царский сапог, ища милости. Иоанн повернулся к Адашеву, молча стоявшему позади.
– Ты ныне один тут из Казенного приказа, Олеша, так что сочти тут их, – сказал он негромко и, обращаясь к мужикам, твердо заверил: – Про резу ныне же обещаю и никого не обижу, а до остального – помыслю, яко вам подсобить.
– Хватит ли на всех–то? – усомнился какой–то мужик в заячьем треухе.
– Тебя как звать–величать, сердобольный? – усмехнулся Иоанн.
– Дак поп в церкви Ионой нарек, а так все больше Серпнем кличут. Уродился я в него164, вот и… – пояснил он.
– Видишь, как славно, – заметил Иоанн. – И я тоже в него уродился.
– Да ну?! – несказанно удивился Серпень. – Это что ж выходит – я в один месяц с царем подгадал? Ну и дела. Теперь будет что обсказать в деревне. Жаль токмо, что никого из нашенских нет – один я. Не поверят, – сокрушенно вздохнул он. – Ей–ей не поверят!
– Пущай ко мне подойдут, – раздался басовитый женский голос. – Моя деревня близ твоего починка стоит, так что путь держать недалече.
– А и впрямь, Сычиха, – обрадовался мужик, поворачиваясь к высокой, всего самую малость пониже ростом, чем Иоанн, крепкой ядреной бабе.
Когда–то, возможно совсем недавно, она была миловидной, а может, даже красавицей, но ныне от всей ее красоты остался только яркий румянец на щеках, сочные вишневые губы и синь в глазах, наполненных какой–то неизбывной печалью. Да еще ее изрядно портила старенькая одежонка, пускай и чистая, но весьма ветхая.
– Как же это я про тебя забыл–то, – продолжал Иона и, обращаясь вновь к царю, заметил: – То ж суседка моя. Наша Застрельня от ее Смороды в восьми верстах. Ты, государь, ежели денег на всех не хватит, то хучь за нее отдай. Баба она справная, да и ломит за пятерых. Токмо счастьица господь ей не дал – мужика ее три года назад лесиной придавило. Вот с тех пор она и мается. Так–то цены ей нет, любой в жонки бы взял, да хвост дюже большой – ажно пять ртов и все мал мала меньше…
– Тяжко поди живешь–то? – посочувствовал царь.
– А не хуже прочих, – полыхнула она задорной синью глаз, которые, впрочем, будто угольки, почти сразу покрылись легкой пепельной пленкой грусти. – Любого спроси – никто худа про Настену не скажет. Да ты бы, государь, сам к нам заглянул, вот и поглядел бы на мое житье–бытье, – голос у Сычихи, как оказалось, был не басовитым, а просто простуженным и потому с хрипотцой.
«К народу, говоришь, Федор Иванович? – мысленно переспросил Иоанн у умершего наставника. – А не по твоей ли воле я ныне эту девицу узрел? Ну–ну. Не иначе как и это судьба…»
– А что ж ты думаешь – не заеду?
– Мыслю, что нет, – озорно заметила она. – Оно хушь и близко – отсель и пяти верст не будет, ан все равно не насмелишься. Скажешь, не по чину.
– Было бы у тебя имечко иное, может, и впрямь отговорку бы сыскал, – с простодушной улыбкой произнес Иоанн. – А теперь непременно поедем.
– Нешто так имечко мое тебе полюбилось? Али Сычих на Руси мало?
– Я про другое твое имечко реку. Царицу мою тако же величают, Анастасией Романовной, – пояснил Иоанн. – Потому и обещался тебе. Вот только келаря с бочонком дождемся, опробуем слегка медку монастырского, чтоб в дороге не зазябнуть, и в путь, – ему вдруг неожиданно стало как–то до бесшабашности весело, будто и не было за плечами неудачного похода на Казань. – Как мыслишь, Олеша, – повернулся он к подошедшему Адашеву, успевшему опросить всех, – гоже ли я надумал в гости прокатиться, али и впрямь не по чину сие будет?
Тот замялся, не зная, как лучше и правильнее ответить.
– Тут ведь двояко, государь, – осторожно ответил он. – С одной стороны, достойно ли это для царя? Не умаление ли от того тебе?
– И солнце нечистые места освещает, но не оскверняется же этим. Так что, думаю, мое достоинство от одного раза не пострадает, зато ее, – кивнул Иоанн на Настену, – вельми возвысится.
– Потому и сказываю, что двояко, – заторопился Адашев. – Должон же царь ведать, яко его народ живет.
– Вот это ты дело сказал, – довольно кивнул Иоанн. – И я так же мыслю. К тому же ранее завтрашнего вечера мои полки все едино до града Володимера не поспеют, так что не запоздаем. Тогда ты вот что. – Он склонился к его уху и что–то тихо прошептал ему.
Тот кивнул и, не говоря ни слова, торопливо куда–то отошел.
Спустя немного времени подоспел и отец Агапий. А через минуту ошеломленный келарь растерянно наблюдал, как государь, приняв из его рук узкий деревянный корец165 с красивой резьбой на рукоятке, доверху наполненный пахучим хмельным медом, осушив сосуд до половины, вместо того чтобы вернуть его обратно, с улыбкой протянул его Сычихе:
– Не побрезгуешь, красавица!
– Дак я с твоих рук–то, государь… – беспомощно пролепетала она и осеклась, не зная, что еще добавить.
Бережно приняв корец, она споро перевернула его к себе той стороной, с которой пил Иоанн, медленно осушила его до дна и склонилась в низком поясном поклоне:
– Благодарствую за честь великую, царь–батюшка. Будет теперь что на старость лет внучкам поведать. Эх, ежели бы еще бы сам корец могла показать, из коего мы вместях с государем медок монастырский пробовали…
«Ишь ты, и хрипота даже прошла, – подивился Иоанн. – Не проговорила – пропела прямо».
– Не оскудеет монастырь–то с ковша одного? – спросил он, повернувшись к ошалевшему от увиденного келарю, на что тот лишь промычал в ответ что–то нечленораздельное. – Ну и ладно, – приняв мычание за согласие, кивнул царь. – А теперь поведай, сколь серебра тебе людишки оные должны?
– Не мне, государь, – монастырю, – прорезался наконец голос у отца Агапия.
– Ты еще скажи – богу, – сухо и с явной неприязнью в голосе порекомендовал Иоанн. – Так сколько?
– Так сразу и не скажешь, – обескураженно развел тот руками. – В записи зрить надобно.
– А они сами сколь сказывают, Олеша? – окликнул Иоанн вернувшегося Адашева, который не раз, служа в Казенном приказе, выполнял финансовые поручения Иоанна.
– Ежели с резой, то почти полтора десятка рублев, – кратко ответствовал тот и кивнул на Настасью: – У нее одной пять с лишком.
– Потом записи у келаря проверишь и расплатишься, – твердо заявил Иоанн и гордо объявил люду: – Всех жалую ныне.
Гул радостных голосов, раздавшихся в ответ, как бальзамом смягчил его сердце.
