Книга: Ловец человеков
Назад: Глава 8 ОХОТА НА НЕ ПОЙМИ КОГО
Дальше: Глава 10 СОТВОРЕНИЕ БАСТАРДА

Глава 9
ИЗ ОДНОГО МЕТАЛЛА ЛЬЮТ МЕДАЛЬ ЗА БОЙ, МЕДАЛЬ ЗА ТРУД

На рассвете со мной яростно дрался на мечах кастильский вицеконде, по совместительству мой же оруженосец.
На сегодняшней тренировке сержант не стал собственноручно избивать меня учебным мечом, а подставил мне равного по возрасту и опыту. Для дона Сезара долгое нахождение в плену при единственном доступном упражнении с веслом плохо сказалось на его подготовке. Сила у него была, резкость и реакция — в норме, а вот тренинга явно не хватало. Не сказать, что я сделал его как ребенка, но на поле боя он был мне не соперник.
— Все, — отмахнул я салют деревянным мечом. — С завтрашнего дня ты тренируешься с Филиппом. Без обид, дон Сезар. Я плохой учитель, и мне самому надо повышать искусство владения мечом.
— Позвольте мне, сир, — подал голос Гырма, отлипая от стены башни.
— Прошу вас, кабальеро, — пригласил я его на площадку.
Гырма забрал у Базана учебный меч, несколько раз крутанул его одной кистью и принял стойку.
— Это честь для меня, сир, скрестить с вами оружие в учебном поединке, — заявил эфиопский рыцарь, одновременно делая хитрый выпад — справа снизу.
У амхарца были длинные руки, чего я не учел и за что моментально поплатился, добавив себе синяков на бедре.
Потом на предплечье.
Потом на пузе.
Потом…
Сержант, не проронив ни звука, наблюдал за этим безобразием, тишком усмехаясь в свои пышные усы. Ему, видимо, нравилось смотреть, как негр с легкостью меня гоняет по брусчатке. А с меня уже третий пот лился, и стоял я против Гырмы исключительно на морально-волевых. Был бы реальный бой, тут мне амбец и пришел бы.
И так три раза.
Включать же режим берсерка на тренировках я считал излишним. Надо было разобраться, что я могу творить с оружием и с собственным телом, находясь в сознании.
— О! Я на очереди, — раздался за моей спиной голос командира валлийских стрелков.
— Нет уж, — отмахнул я салют, останавливая бой, — между собой как-нибудь разберитесь. А то повадились государя бить… Я, конечно, понимаю, что это очень соблазнительно для вас — сделать мне больно на законном основании, но на сегодня с меня хватит.
Перехватил я деревянный меч за «лезвие» и протянул его дону Оуэну.
— Вот с доном Гырмой и разомнешься, а то у меня еще дел государственных немерено.
Оба дона мне поклонились и встали в позицию.
Сержант сделал отмашку, и только треск пошел по площадке. Как только учебные мечи выдерживали, непонятно. Стаккато деревянных звуков только набирало темп.
В итоге по очкам выиграл амхарец, но в отличие от боя со мной, абиссинский рыцарь после этой стычки тяжело дышал.
Впрочем, валлиец выглядел не лучше. Он бросил меч на брусчатку, уперся ладонями в колени и прохрипел:
— Твоя взяла, морда твоя черная. Но мы еще посмотрим, кто из нас лучше из лука стреляет. Отвечаешь?
— Попробуем, — белозубо осклабился Гырма. — Из ваших луков я еще не стрелял. Это будет интересно. Но не лучше ли будет не просто в сноп соломы стрелять, а сходить на охоту? Заодно и своих людей мясом накормим. Там и посмотрим, кто лучше стреляет.
— Согласен, — отдышался дон Оуэн, выпрямляясь.
— Вы это… благородные доны… — вмешался я в их писькометрию, — для начала у нашей шевальересс разрешения попросите. Все же там ее земля. И пусть она вам егеря выделит, а то, не дай бог, примут вас местные пейзане за рутьеров — и получите нежданный арбалетный болт из кустов меж лопаток.
И насладившись их озадаченными минами, попрощался.
— Продолжайте без меня, сеньоры.
Проходя мимо сержанта, бросил на ходу:
— Эрасуна, ты и Микала подключи к утренним тренировкам с мечом. Не повредит мне еще один мечник в ближнем окружении. Мало ли… А то он взял моду таскать скоттский палаш, а вот пользоваться им как следует не умеет.
— Будет исполнено, сир, — широко улыбнулся сержант, растопорщив усы.
И я понял, что Микалу очень больно достанется за то, что он не позволил сержанту в лесу под Туром дать себе выкрутить уши напоследок. Но это уже их игры.

 

Сидел в бочке теплой воды, отмокал после тренировки и диктовал Бхутто приказы и распоряжения, которые запамятовал дать вчера после охоты.
Местные служанки, тряся под холщовыми рубахами грудными дыньками прямо перед моим носом, периодически подтаскивали кувшины с горячей водой и подливали ее в бочку. Это хорошо. Это приятственно. Плохо то, что они мне глазки строят откровенно млядски. Глядя на их потуги, я ощутил, как мне остро не хватает Ленки. Микал хороший слуга, но… все же белье и одежда, приготовленные женской рукой, как-то ласковей для тела по ощущениям. А может, это просто психологический эффект?
Потом в кабинете внимательно рассматривал карту баронии, которую нашли и конфисковали у бывшего хозяина замка. Бухта Сен-Жан де Люза, вход в которую был перекрыт длинным островом, так и напрашивалась на то, чтобы по ее краям поставить пару береговых батарей, и тогда — «сдайся враг, замри и ляг». Учитывая, что на многие километры на север и на юг морской берег состоит из отвесных каменных скал, иногда до двадцати метров высоты, эта бухта станет просто неприступной военно-морской крепостью Наварры. Только вот где взять нормальные, хотя бы грибовальские 36-фунтовые пушки, или 24-фунтовые, на худой конец, чтобы оба водных прохода простреливались на всю ширину?
На южном берегу бухты, на мысу, еще от англичан осталась башня — бастида, или, как тут говорят, — Кастро (интересно, не из Испании ли перешло в средневековую Россию название крепостных башен «костер»? Как-то раньше не задумывался я над этим), но у нее чисто сторожевые функции, хотя говорят местные, что стены там толстые, и англичане в ней держали небольшой гарнизон. Сейчас она бароном заброшена.
Вот там и сделаем Картографическую школу и потихоньку башню превратим в крепость монастырского типа. С общежитиями для учеников и гарнизоном для обороны. Заодно и артиллерийское дело там можно будет преподавать, с морским уклоном. И штурманское…
И получится целая морская академия. Тоже неплохо.
И еще обсерваторию на крыше этой башни поставить, для сравнительных наблюдений за звездами и практических занятий курсантов с морскими приборами.
Ленкиного отца туда подселить. Пусть будущие картографы заказывают ему снасть для своего ремесла. Вот и поселочек небольшой образуется. При школе.
На обратном пути, после того как проведаем Иниго, надо будет туда обязательно заглянуть. Своими глазами все посмотреть. Своими ногами протоптать.
Флаг установить. Не забыть дать распоряжение вышить новый флаг Наварры, больше того, что за мной Марк таскает.
Или поставить тут флаг Беарна, на всякий пожарный?
А то и вовсе орденский.
Сторожа еще там выставить, чтобы до начала реставрации местный народ камень не растаскивал.
Ну вот, только размечтался, как к утренней службе в капелле благовестят. Плохой тут колокол — звук какой-то дребезжащий. Надо будет Штритматтера… тьфу — Круппа, припахать. А то орденская капелла — и такой противный благовест…
Отловив меня после купания, Бхутто подал бумаги на подпись. Целую стопку. Сейчас их подпишу и пойду вместе с ним время терять на богослужение.
А куда деться? Куда деться? Надо соответствовать имиджу христианнейшего государя. Моего католического величества… Иначе будет как в комедии Булгакова: «Царь — ненастоящий…» И санкции соответствующие.
— Что это, Бхутто?
Стопка пергаментов, положенная на мой стол, была внушительной.
— Сир, это грамоты о пожаловании вами престимония вашим верным слугам в виде коней, оружия и одежды, — спокойно пояснил копт.
— Но… это же… такая малость, — замялся я.
По моему мнению, которое сложилось из чтения монографий корифеев исторической науки, феодальное пожалование — это земля с обрабатывающими ее крестьянами или доход от определенной области или монопольного бизнеса, мельницы той же, к примеру… А тут я просто вооружил ближайшую свою свиту для собственной же безопасности. И одел, чтобы не выглядели босяками. По их виду обо мне же судить будут в первую очередь. Это в моем представлении даже не пожалование, а милость.
— Не бывает малости в пожалованиях, особенно в пожалованиях, данных монархом в тяжелое для него время. Люди должны знать, что о них заботятся, понимать, для кого стараются, что не только за обезличенное серебро служат. Это важно, сир, — уговаривал меня опытный для этого времени бюрократ.
— Давай посмотрим… — пододвинул к себе стопку пергаментов с красиво написанным текстом.
Так… что тут у нас?
«Дон Григорий де Полтава, инфансон де Мамай, верный принца Беарна…»
«Жеребец иберийской породы… если считать в серебряных мараведи…»
Не помню что-то, когда я Грине коня дарил, хоть убей. Ладно, кататься ему все равно на чем-то нужно, пусть будет. Дальше…
«Сабля сарацинская дамасской стали, кольчуга двойного плетения франкской работы, наручи с латной перчаткой, боевой пояс…
Охотничье копье с длинным широким железком…
Одежды шелковые, льняные и шерстяные…
Сапоги замшевые и шевровые…
Седло, уздечка и сбруя для коня, украшенные серебром…
Шпоры золотые…»
Это я точно приказывал, но не видел, чтобы кому-то их в натуре раздавали.
«Мисюрка с кольчатой бармицей…
Кошель для монет замшевый…
На сумму в серебряных мараведи…»
Так, все так… пока ничего лишнего.
«Дано принцем Беарна доном Франциском во временный престимоний на основе военной службы в течение одного года, если сеньор не решит иного к сокращению срока».
Дальше…
«Дон Сезар де Базан, вицеконде короны Кастилии, эскудеро дона Франциска, принца де Виана… дано… конь… оружие… одежды… на сумму…»
Все так, дальше…
«Дон Оуэн де Ллевелин… Кавальер чести ордена Горностая… конь… оружие… одежды… на сумму…»
Амхарцы…
Валлийцы…
Миллит Марк Баклажан…
Мессир дю Валлон, шут принца Вианского…
Кони… мулы… доспехи… шлемы… копья и мечи… одежда… на сумму… если считать в серебряных мараведи…
Оторвался от увлекательного чтения трат моих денег без меня и спросил:
— Бхутто, а кто все это посчитать успел?
— Микал постарался, сир, — поклонился копт. — Он же вроде как полевой контадор при вас.
Ну, раз Микал, тогда я спокоен. Он очень дотошный перец, пуговицу не забудет.
— Давай сюда чернильницу и перо.
Получив от копта требуемое, я аккуратно вывел на каждом документе ниже текста: «Франциск». Перья чинил Бхутто просто идеально. Пером фазана писалось почти как китайским «паркером».
Потом ту же подпись поставил под сводным текстом, который пойдет для памяти в архив. А эти бумаги, которые по отдельности, выдадут на руки тем, кого я облагодетельствовал, чтоб не забывали. Не мне обычай нарушать.
— Осталось только печати поставить, сир. Я мигом сургуч нагрею, — засуетился копт.
— А почему тут я не вижу хартии на твой престимоний? — поинтересовался я у своего секретаря, постучав пальцем по стопке пожалований.
— Я готов вам служить безвозмездно, сир. Из одной благодарности, — поклонился копт мне в пояс. — Если бы не вы, ваше величество, то я бы скоро так и умер прикованным к веслу.
Знаем мы эту безвозмездность, проходили в двадцатом веке. Общественная работа называлась. Как бы она мне слишком дорого не вышла. А может, я на воду дую? И напраслину тут на человека возвожу? Может, он действительно рад до безумия, что жив, сыт, обут, одет и на свободе? И при любимом деле на теплом месте.
— Если надеешься кормиться с просителей, то повешу одновременно и тебя и просителя с его взяткой, — пригрозил я на всякий случай.
— И не думал никогда о таком, сир. Я…
— А жить ты на что собрался? — добавил я металла в голос. — После того как кончится наше путешествие с общим столом? В придворном расписании дворца тебя нет.
Посмотрел я внимательно в его непроницаемое лицо. А чё? Умеет мужик мордой торговать. Ни фига по его зелено-оливковому лицу не понять, какие мысли и эмоции его обуревают.
А главное, он мне нужен. Именно сейчас. И будет нужен до тех пор, пока с местными не снюхается за мой счет и за моей спиной. Вот тогда не пощажу.
— Сир, я… — мямлит Бхутто.
А я — садист, молчу и жду, что копт сам скажет. Неужели я в нем ошибся?
— Я… — рожает копт.
— Смелее, Бхутто, — поощряю я его. — Но только правду.
— Сир, я не смогу нести военную службу вам должным образом. И у меня нет никого, чтобы выставить в строй вместо себя. А у таких отказчиков престимоний короной отнимается. Я и подумал: зачем изначально мне брать то, что будет отнято с позором.
— И это все? Других причин нет?
— Все, сир.
Смотрит прямо.
Глазами по сторонам не стреляет.
Дышит ровно.
Руки не трясутся.
Колени тоже…
— Тогда пиши мой указ, как принца Беарнского, о зачислении тебя в штат дворца в По моим личным каллиграфом на должность валета в придворном расписании. Желаемое жалованье проставь сам.
Что ж, не хочет быть вассалом, будет простым наемником, как Бенвенуто Челлини или Леонардо да Винчи при дворе французских королей. На той же должности, что и они.
А мог бы стать королевским секретарем, однако.

 

После богослужения и завтрака разбирались с легистом в крючкотворстве местных баскских фуэрос и составляли тезисы устава для города Байонны с учетом обоюдных интересов. Что предъявить сразу, что попридержать на потом, а где патрициям объявлять «Сталинград». Гонца за представителями городского патрициата я уже выслал, как и во многие места, еще вчера. По нехватке людей задействовал на посылках вассальных мурманов.
Кстати, наглую баронскую стражу на мосту я разогнал по домам и вместо нее поставил тех же мурманов с алебардами — брать мостовую пошлину. Все остальные поборы на мосту отменил как утесняющие свободу торговли.
Также запретил в Сибуре и Уррюне торговать где-либо кроме территории городского рынка или лавок в собственном доме. А свежей рыбой — только до обеда и только на территории порта с лодок. С владельцев лавок городской налог идет сам собой, а на рынке из всех сборов оставил только умеренную плату за торговое место. За торговлю в неположенных местах выставил высокий штраф в дюжину серебряных мараведи с конфискацией товара и средств торговли (повозка, животные, безмен и т. п.) в пользу ордена Горностая. Чтобы не фиг…
Вот такой второй ордонанс получился у командора меня.
Первый я издал о границах командарии, о муниципальной власти, об оброках, налогах и сборах, прочих пошлинах и отработочной ренты для населения и транзитных купцов. Барщина мной была установлена посильная. Бесплатно всего семь дней в году на ремонте дороги и укреплений для каждого взрослого простолюдина от пятнадцати до шестидесяти лет. Само количество поборов сократилось количественно, но, сократив некие мелочные и особо ненавистные поборы, я ввел талью на содержание постоянного орденского войска. По деньгам в казну ордена вышло примерно то же, что было и у барона, зато все стало стройно, четко и каждому понятно.
Кроме нобилитета, конечно. С них талью не брали. Кабальеро и эскудеро обязывались в течение десяти дней прибыть в замок, принести командарии тесный оммаж и быть обязанными ордену военной конной службой три месяца в году. Для них была изобретена эмблема геральдического горностая без головы, похожая на таукресты мальтийцев, как и вменено носить белый плащ. Никакими особыми обетами, кроме клятвы верности, их обременять не стали.
В качестве прикола в мое отсутствие оммаж у местных дворян от имени ордена будет принимать Аиноа, как команданте орденского замка. Вроде как власть теперь новая, а ее лицо — прежнее, насквозь знакомое.
Пусть девочка нацелуется до одури на законном основании.
Потом имел долгую беседу с местным капелланом. Занятный дядька. Молодой — тридцати нет. Свежевыбритый. Не только лицо, но и тонзура, обрамленная черным жестким волосом. Под густыми черными бровями — умные карие, почти черные глаза. Подбородок квадратный, с небольшой ямочкой. Чем-то он на Жана Маре смахивает, но попроще как бы лицом, простонародней. В одежде скромен. Но это вполне может проистекать не из его личных качеств, а от жадности барона. Не поручусь, что здесь первично. Но, по крайней мере, внешнее впечатление произвел приятное. В том числе и на службе в капелле. Действительно Богу служил, а не номер отбывал. И еще он был для католического священника на удивление чистоплотен, что моментально меня расположило к нему. Все остальное было уже приятным бонусом.
Звали его отец Урбан.
К моей радости, падре оказался не только хорошо образованным — он закончил факультет свободных искусств в Сорбонне, но и прекрасно знал народный язык, так как сам был баском из Герники. Но после получения степени магистра искусств он не пошел дальше учиться, а вернувшись на родину, принял постриг.
В общем, мы с ним быстро спелись на вопросе бесплатного народного образования на васконском языке. Он сам уже делал подвижки в этом направлении с детьми замковой прислуги, периодически вызывая этим недовольство барона, хотя барону это ни мараведи не стоило.
— Только, сир, приходская церковь не существует сама по себе, — убеждал он меня, видя в первую очередь перед собой мальчишку, не совсем понимающего сложность реалий. — Над ней епархия стоит. Будет приказ из епархии — будут это делать все. Даже те, кто не хочет. Не будет такого указания от епископских викариев — все ляжет на плечи лишь нескольких подвижников. А этого недостаточно для того, чего в итоге желает ваше величество…
— Падре, не агитируйте меня за Царствие Божие и счастье народное, — возразил я ему с апломбом мажора. — У нашей программы есть весомый административный ресурс в виде кардинала в Помплоне. Он мой дядя, если что…
Священник заразительно засмеялся, вызвав ответный хохот и у меня.
Пришлось посылать за сидром.
— Воистину, сир, в наших палестинах даже благое дело не сотворить без родственных связей.
Оказалось, что отец Урбан шапочно знаком с дю Валлоном, еще по школярским годам в Сорбонне. Так что мне только и осталось замкнуть их друг на друга, авось не сопьются. И объяснить уже обоим принцип печатного станка Гутенберга (уже изобретенного) и японской восковой печати по шелку (тут пока незнаемой) — пусть думают, как изыскать для этого местные ресурсы.
Бхутто при них стал консультантом по каллиграфии. Официально. Пусть им шрифты для пуансонов разрабатывает. И над душой у ювелира постоит, чтобы тот сделал все как нужно.
— Ваша задача имеет высший государственный приоритет, — высказался я напоследок, внимательно вглядываясь в лица этой троицы, угадывая: прониклись ли?
Вроде прониклись.
Падре, благословив нас на дальнейшие труды, откланялся по причине того, что ему необходимо наставить на путь истинный и поддержать духовно шевальересс, которая сегодня будет приносить мне обеты вассала.
А мы втроем — я, шут и Бхутто, расписали проект типографии в замке Дьюртубие. На основе винтового пресса пока, благо специалист под рукой имелся — с Нанта за собой таскаем. А вот изготовлением пуансонов грузить будем златокузнеца.
Затык оказался в бумаге.
— Вылетим мы в трубу, если будем тратить на черновики пергамент, — почесал я в затылке. Бумага нам нужна. На черновики, да и на книги по большому счету. Лучше всего своя бумага, а не привозная. Да только где ее взять?
И тут случилось то, что в моей старой жизни называлось «рояль в кустах». Поначалу я даже не поверил тому, что услышал.
— Делать бумагу, куманек, если при этом особо не гнаться за качеством, — несложно, — неожиданно заявил шут.
На что я ернически поклонился в его сторону и сказал ему с явной издевкой:
— Вы как всегда, кум, очень вовремя с хохмой, а то мы засиделись тут взаперти, решая вселенские вопросы, не имея ни сырьевой, ни технологической базы. Я, конечно, понимаю, что вокруг полно леса, но нет машин, которые бы превращали бревна в пыль, и нет достаточного тепла, чтобы иметь нужное количество пара круглый год… А если же делать бумагу только из тряпья, на то количество бумаги, сколько нам потребно, лохмотьев никогда не собрать. И технология неизвестна. Ты же не знаешь, как бумагу делать? И Бхутто не знает.
— Сир, я знаю, как делать папирус, — возразил мне копт. — И умею.
Нашел время похваляться заморской диковинкой. Вопрос серьезней некуда, а копт ляпнул как в лужу… и стоит — гордится собой.
— И где ты тут видел папирус? Тут, кроме грубого рогоза, ничего такого не растет.
— Куманек, выпей сидра. — Шут поднес мне кубок. — Выпей, успокойся и выслушай.
Дождался, пока я осушу эту серебряную емкость, и сказал всего три слова, которые меня поразили круче молнии:
— Я ЗНАЮ КАК.
Оказалось, что дю Валлон был хорошо знаком с секретами производства бумаги и сознался, что было время, когда он тайком собственноручно ваял с подельниками бумагу сам для себя и для студентов на продажу в парижском подвале. Пятеро студентов из дворян и бывший подмастерье из Нюрнберга. Под нюрнбергскую же бумагу подделывали и водяные знаки немецкой фирмы — голимый контрафакт. Продажей этой бумаги пять нищих дворян целый год оплачивали свою учебу в университете, но пришлось это доходное занятие бросить…
— Сами понимаете, сир, за такое меня могли лишить сана знатности. Физический труд ради денег… Но я тогда остался гол как сокол, а учиться очень хотелось. Да и молодецкие веселья в Париже стоили денег. И немалых. Надеюсь, вы не будете меня этим попрекать?
— Именно поэтому, куманек, из-за дворянской чести ты и подался в разбой? — решил я прояснить темные пятна биографии поэта, на которые столько намеков имелось в монографиях про него.
Вплоть до того договаривались наши ученые мужи, что стихи Франсуа Вийона объявляли бандитскими малявами, для устной передачи. Типа у него там каждая вторая и пятая буквы — шифр. И вроде как даже расшифровки приводили для примера. Но я такие околонаучные штудии всегда относил по графе «Фоменковщина». Впрочем, когда-нибудь сам поинтересуюсь у первоисточника. Имею такую возможность, в отличие от научной братии в двадцать первом веке.
— Разбой для шевалье — дело привычное, не умаляющее его дворянской чести, сир, — спокойно возразил мне шут, — потому что он творится с помощью благородного белого оружия. По крайней мере, в обычаях франков это именно так. Франкские бароны-разбойники известны даже в Египте, сир. Позволено мне будет напомнить вам о разграблении франками союзника по крестовому походу? Куда уже подлее?
— Кого они там у вас разграбили? Пару купцов по дороге в Акру?
— Я говорю о Константинополе, сир. Двести лет назад… почти.
— Ты прав, Бхутто, — согласился я с каллиграфом.
А что я мог на это возразить? Мне как историку должно быть стыдно, что я об этом сам первым не вспомнил, что богатства Константинополя в 1204 году затмили крестоносцам цель их похода — освобождения Гроба Господня от сарацин. Византийские львы из императорского дворца и в двадцать первом веке украшают площадь Святого Марка в Венеции. Это факт.
Разбойников ловили и вешали, но дворянства их перед этим никто не лишал. И это тоже факт.
Дворянин же, пойманный на торговле или за занятием ремеслом не в качестве хобби, а в качестве заработка для пропитания, лишался дворянства. Не только во Франции, но и тут, в Пиренеях.
— Франсуа, а если ты будешь только руководить работами, но сам руками работать не будешь, это будет умаление твоей дворянской чести?
— Нет, сир, — откликнулся шут, — особенно если я на руках буду иметь твой ордонанс, прямо предписывающий мне делать это.
— Вот ты на первых порах найдешь мне мастеров и возглавишь это дело здесь, в замке Дьюртубие. Это будет орденский промысел. Иначе мы разоримся на пергаменте. Это, конечно, если найдешь достаточное количество тряпья. Иначе, без постоянной доставки сырья, не стоит и огород городить.
— Нет проблем, сир, — ответил шут. — Для этого тут достаточно гитанос. Пусть они, пока кочуют, собирают и воруют тряпки по всей Франции и Испании. Все равно им мимо нас не проехать, а мы с них этим тряпьем будем брать проездную пошлину. Воз или два. А если будем еще платить за большее, то, боюсь, они и коней прекратят воровать. Переключатся всем табором тырить белье с веревок в городских дворах.
Сумел все-таки поднять мне настроение, старый циник.
Но закон бизнеса суров: кто предложил — того и вьючат. На шута возложил кроме типографии еще и поиск места под бумажную мануфактуру в пределах командарии.
И так мы заработались, что забыли при этом обо всем вокруг, в том числе и про обед. Если бы не Ленка, которая под охраной мурманов приехала с моим багажом из Биаррица, то так голодными бы и остались. Никто, кроме нее, не посмел нас потревожить.
Начинает вся моя свита съезжаться в Дьюртубие, за тем и посылал гонцов. Заодно мне лишнее давление на барона не помешает, чтобы быстрее выметался с жилплощади. А то все что-то копается и с места на место перекладывает.

 

Закат еще не окрасил небо над океаном в багрянец, но во дворе замка стало заметно темнее. Принесли факелы, и в их мятущемся свете церемония в темном замковом дворе стала совсем киношной. Красивой и торжественной. Впрочем, для окружающих меня людей мало что имеет такую торжественную окраску, как принесение оммажа. Это же просто мистический акт в их глазах!
Так как преклонять колени предстояло даме, то на истертую брусчатку постелили большой персидский ковер из трофеев крестовых походов предков шевальересс.
И вот сам я, торжественней некуда: в мантии, короне и золотой цепи командора.
И Аиноа, простоволосая и коленопреклоненная, передо мной на этом ковре. В том самом уродливом парчовом платье, которое я на ней видел в первую нашу встречу здесь, в Дьюртубие.
Вокруг четким каре выстроились мои рыцари и воины. Повисли в безветрии значки и знамена.
На лучших местах — семейство барона. Все же сегодня праздник его дочери, пусть погордится почетом, который я оказываю ему через дочь. Мать Аиноа не скрывает слез, которые набегают на ее блуждающую улыбку. А вот ее братья смотрят на разворачивающееся действо с откровенной завистью. С ними все понятно, они сейчас в таком возрасте, что хотят быть на любой свадьбе женихом и на любых похоронах покойником, лишь бы оказаться в центре внимания окружающих.
Падре прочитал молитву, стяжая на нас благословение Господне, и коленопреклоненная девушка после ответной литании с готовностью протянула мне снизу вверх свои соединенные в запястьях руки, которые я подхватил своими ладонями с двух сторон и слегка сжал.
Пальцы у нее были узкие и длинные, как у скрипачки. И холодные.
Она подняла лицо и, глядя мне в глаза, сказала с легкой дрожью в голосе:
— Я, шевальересс Аиноа, дама д’Эрбур, дочь барона Дьюртубие, родившаяся семнадцать лет назад, здесь, в кастелле Дьюртубие, объявляю себя человеком ордена Горностая, в своем служении Господу нашему Иисусу Христу и командарии ордена в провинции Пиренеи, которая отныне желанна для меня как мой сеньор. Я вверяю себя в светлые руки командора ордена дона Франциска де Фуа, признаю его своим сеньором и властелином судьбы моей. Пускай воля его ведет меня. Я клянусь не поднимать руки против своего сеньора — командарии Пиренеи ордена Горностая, ее командора и официалов, не выдавать тайн ордена, не злоумышлять против него: ни против его крепостей, ни против владений, ни против подданных ордена на его земле. Клянусь в вечной и безграничной верности, уважении и послушании. Да не будет у меня другого господина, кроме командарии ордена Горностая и ее командора, и не послужу я никому больше ни словом, ни делом. Заявляю во всеуслышание перед Богом и людьми: отныне и довеку служить покорно, пока мой сеньор не освободит меня от этой службы. В чем даю командарии ордена свою присягу на верность, как вассал ее от моих родовых земель, и как дама д’Эрбур обязуюсь по призыву ордена выставить копье в пять конных латников и пять конных стрелков на полном своем содержании до двух месяцев в году.
А от пальцев ее в мои руки дрожь бьет.
Глаза ее цвета черной черешни, казалось, сейчас из моих глаз всю жизнь мою выпьют до дна.
— Я, дон Франциск де Фуа и Грайя, командор ордена Горностая провинции Пиренеи, принимая твою службу, беру тебя, шевальересс Аиноа, дама д’Эрбур, урожденная дамуазель Дьюртубие, под свою защиту и покровительство, а также под защиту и покровительство всего ордена Горностая. Где бы то ни было, — ответил я, не узнавая своего голоса и сжимая ее пальцы несколько сильнее, чем требовалось. — Обязуюсь хранить твои земли, как свои. Помогать тебе во всем и защищать твои права, дабы они не получили ни ущерба, ни бесчестья. Сохранять тебе верность, пока ты ее хранишь мне и ордену. А в случае непредвиденной беды орден всегда воспитает твоих детей как благородных кабальеро и наследников твоей земли.
Сказав все это, я потянул девушку за руки, заставляя ее встать, и приблизил свое лицо к ее лицу для ритуального поцелуя, прошептав так, чтобы не слышали меня окружающие:
— В том числе и твоих бастардов орден воспитает не хуже.
Это был не ритуальный поцелуй — не печать, скрепляющая устный договор. Это было что-то чувственное, волнующее, отдающее себя без остатка в ожидании поточного производства бастардов. От меня, такого красивого.
А мне ее еще и обнять требовалось по протоколу. Именно мне ее, а не ей меня, ёпрть.
Еле успокоив гормональную бурю внутри себя, снял с левой руки заранее надетое кольцо с крупным сапфировым кабошоном, внутри которого бегала четырехугольная звездочка, и надел его на палец шевальересс.
— На колени, — наконец-то я мог выдавить из себя хоть слово после такого поцелуя.
Девушка послушно снова встала на одно колено.
В мою протянутую руку Филипп вложил меч, которым мне внезапно захотелось разрубить напополам стоящий передо мною коленопреклоненный соблазн. Соблазн наплевать на все и всех, забуриться с этой девушкой в ее ущелья и только выставлять оттуда ежегодно по бастарду, что она и пообещала мне своим жарким поцелуем. Но вместо этого я осторожно коснулся концом лезвия ее узкого левого плеча, потом правого.
— Встань, шевальер.
Аиноа подчинилась.
— Отныне ты шевальер ордена Горностая. Наша равноправная сестра. Неси этот сан с честью. Земли твои остаются твоими, но орден — твой дом.
Надел на ее шею серебряную цепь рыцаря чести и протянул ей руку для поцелуя.
Не бить же мне женщину по лицу, как положено от души врезать посвящаемому в рыцари оруженосцу. Даже по загривку бить хрупкую девушку неудобно как-то. Я в своей прошлой жизни никогда женщин не бил. Вообще… Даже когда они на это сами напрашивались. Есть такой сорт женщин, у которых оргазм непосредственно связан с брутальностью. Но таких баб я просто старался избегать. Она же сама себе в этом никогда не признается, что пока ей по морде не дашь, она не кончит. А вот от обвинений потом с ее же стороны не отмоешься.
Если бы зависть убивала, то от Аиноа осталась бы только горсточка пепла на ковре, так на нее смотрели ее братья. Особенно старший. У младшего зависть была еще легкой, пополам с юношеским восторгом. А вот у старшего она истекала желчью и обидой.
А теперь, чтобы для Аиноа служба медом не казалась, отпустив девушку, я вызвал на ковер сержанта Эрасуну и возвел его в сержанты ордена Горностая. Одновременно вручил ему патент на звание сержанта-майора виконтства Беарн, чем очень польстил старому вояке, который из непонятных мне соображений не хотел становиться кабальеро.
Последним чествовали шевалье д’Айю, которого я заставил преклонить передо мной вымпел его копья и собственноручно, даже с некоторым остервенением, отрезал овечьими ножницами косицы с его значка.
— Подними свое знамя, баннерет! — воскликнул я.
Сияющий Генрих поднял свое копье и радостно помотал им, чтобы все видели, что значок на его копье стал квадратным.
— Генрих, передай герольду комте Фуа, что я назначил щитодержцами твоего герба двух стоящих на дыбах дестриеров, которые везли меня на носилках по лесам Турени. И голову каждого коня пусть украшает султан из пяти павлиньих перьев.
Последнее объявление было касаемо придворных должностей. Ленка, Микал и Бхутто объявлялись валетами моего двора. Моими личными слугами.
Микал казался равнодушным. Ленка же засияла глазами как двумя паровозными прожекторами. Сбылась мечта идиотки — стать придворной дамой. Хоть на самой низкой ступеньке иерархии, но иерархии придворной. У девочки даже осанка горделивей стала.
— А теперь пир для всех, — объявил я, — особенно для новоприбывших.
И я помахал руками первому возу из Биаррица, въезжающему в ворота замка. Пришел обоз с моими мастеровыми. Вовремя они. Для них тут задач поднакопилось. Халасы кончились, началась работа. Я решил их всех оставить здесь, в орденском замке. Пока так будет правильней, чем за собой таскать весь этот табор по Пиренеям, приучая к безделью.
Перед сном копт принес мне на подпись ордонанс на свое назначение при дворе. Борзометр у Бхутто оказался с ограничителем. Свое искусство каллиграфа и квалифицированного бюрократа он оценил не дешево, но вполне вменяемо. Я в нем не ошибся.
Ночью, прежде чем меня ублажить по Камасутре, Ленка попыталась оттянуться сеансом ревности к Аиноа. На что мной было сказано, что это они, обе бабы, мои вассалы, а не я — их.
Назад: Глава 8 ОХОТА НА НЕ ПОЙМИ КОГО
Дальше: Глава 10 СОТВОРЕНИЕ БАСТАРДА