36 Смирительная рубашка

Северный полюс наклонился навстречу солнцу. Воздух наливался светом, и под ним на воде появлялся молочный налет фитопланктона в местах, где соленый Гольфстрим вливался в течение Лабрадора. Потоки воды образовывали сложную многослойную смесь Арктики и тропиков, где буйно развивались всевозможные бактерии, дрожжи, кремниевые водоросли, грибки и другие формы жизни. Все это двигалось, росло и размножалось.

Полдень пятницы. Куойл дома, переодевается в старую одежду. Смотрит в кухонное окно, ожидая появления ялика Джека. Пространство приобретает цвет радуги и мешает определять расстояние. Траулер ушел с рыбзавода. Скорее всего, направляется в сторону открытого моря, к Зловонным островам. Десять дней экипаж из четырнадцати человек будет тралить сеть и медленно затягивать ее обратно. Короткая вспышка восторга и возбуждения, когда на поверхность поднимается сеть с рыбой. Или разочарование. Потом снова бросать сеть и вытягивать ее. Потом починка сети. И все повторяется снова. И снова. И снова.

Появился ялик Джека, направляющегося к бухте Мучной Мешок. Завеса дождя сдвинулась на восток, оставив после себя голубые следы на небе. Куойл поднял трубку:

— Привет, Билли. Я пошел к Джеку. Вижу, как он подходит.

— Тебе только что звонили из Штатов. Я дал им твой номер, так что подожди пару минут, могут перезвонить. И еще: ходят слухи, что «Морская Песня» в следующем месяце собирается закрыть три рыбоперерабатывающих завода. Передал анонимный источник. Бухта Безымянная стоит в этом списке. Скажи об этом Джеку. Если это правда, то я не знаю, как люди будут там жить.

— Ты говорил с кем-нибудь из «Морской Песни»?

— Ха, у них там управляющий с лицом как морда у разбойничьей лошади. Он просто пошлет меня подальше, и все. Но мы попробуем.

Куойл подождал минут пять и уже взялся за дверную ручку, когда зазвонил телефон. В голосе Партриджа даже за тысячи километров слышалась грусть.

— Куойл? Куойл? Отвратительная связь! Слушай, ты знаешь об общественных волнениях?

— В некотором смысле, — сказал Куойл. — Здешние программы новостей отводят этой теме около десяти секунд. Похоже, дело плохо.

— Да уж, хуже некуда. Причем это не только в Лос-Анджелесе. Такое впечатление, что всю страну поразил какой-то вирус ярости. Люди хватаются за ружья чаще, чем смотрят на часы. Помнишь Эдну, литературного обработчика из «Рекордз»?

— Да, помню. За все время нашего знакомства она ни разу мне не улыбнулась.

— Улыбку Эдны надо было заслужить. Слушай, она только что мне звонила. У них в «Рекордз» произошла трагедия. В полдень в офис вошел один придурок с автоматом и убил Панча, Эла Каталога и еще троих или четверых наших. Ранил еще восемь человек.

— Боже! За что?

— Да тут целая история. Прямо декорации к сцене, которую можно назвать «Письмо к редактору». Не поверишь. Этот парень прислал анонимное письмо, в котором говорил, что мятежи и волнения необходимы для очищения системы и перераспределения материальных ценностей, а они его не напечатали. Вот он и пришел с автоматом. Эдна сказала, что ей спасло жизнь только то, что в тот момент, когда началась стрельба, она была под столом, искала упавшую скрепку. Помнишь, у нас всегда не хватало скрепок? Куойл, на прошлой неделе стреляли в Меркалию. Ты представляешь, какое здесь сумасшествие? Я как-то пошутил о жизни в Калифорнии, о лос-анджелесском стиле жизни. И вот, в ее ветровом стекле появились пулевые отверстия. Промазали на каких-то чертовых несколько сантиметров. Она напугана до смерти, а я тут шутки шучу. После того как позвонила Эдна, я понял, в каком жалком и убогом мире мы живем. Нигде нельзя укрыться от вероятности быть подстреленным или подожженным. А я смеялся! — Куойлу показалось, что он слышит, как плачет его друг на другой стороне континента. Или он снова смеется?

В воздухе витал какой-то неуловимый аромат, заставивший его снова сделать глубокий вдох. Небо было цвета сочащейся из раны сукровицы. На дверях его «универсала» появились пузыри ржавчины. Останься он в Нью-Йорке, в Мокингберде, мог бы уже умереть.

Джек стоял в ялике и выбрасывал рыбу на мостки. Куойл натянул макинтош и резиновые перчатки, взял нож и рыбину. Вначале такой способ проведения редакторского совещания казался ему странным.

— Пока мы говорим, руки можно занять делом, — сказал Джек, выбираясь из ялика. — Меня всегда злило, когда пять или шесть взрослых мужиков сидят за столом и работают только языками. Вот они уходят, берут с собой бумажки, покачивают ногами и маются дурью со скрепками.

Куойлу не хотелось думать о скрепках. Он рассказал Джеку о стрелке из автомата, о выстреле на шоссе и волнениях.

— Все и так знают об уровне насилия в Штатах. Худшее, что может случиться с тобой здесь, — сказал он, — это кулачная драка или если кому-то придет в голову сбросить твою машину со скалы. — Дальше они работали в полном молчании.

Джек сказал, что рыба идет мелкая, в среднем два — два с половиной килограмма. Сейчас редко кому удавалось поймать рыбу более двадцати килограммов, хотя раньше рыбаки вылавливали огромных рыбин, под девяносто килограммов. Или того больше. Рыбу нещадно истребляли в течение двадцати лет, пока не истощились природные запасы. «Ведь истощились же», — говорил Джек, работая ножом.

— Знаешь, почему я не перестаю рыбачить? — сказал он, ловко вспарывая брюхо и выбрасывая внутренности, так и не вынимая сигареты из уголка рта. — Даже если бы я и захотел это сделать, мне больше не вернут лицензию на ловлю омаров и семги. Не знаю почему. Но мне больше всего нравится ловить омаров. А упустишь эту дурацкую лицензию хоть на один год — можешь распрощаться с ней навсегда.

— Билли просил передать, что ходят слухи о закрытии трех рыбоперерабатывающих заводов в следующем месяце. Говорит, слышал, что Безымянный на очереди.

— Боже! Только подумаешь, что хуже быть не может, — пожалуйста, становится еще хуже! Вся эта история с перераспределением квот на рыболовство просто нелепа! Можно подумать, что рыба — это картошка. Подходи к любому ряду и выкапывай! Если нет рыбы, ты ее не поймаешь, если не поймаешь — не переработаешь и не продашь. А не продашь — ни тебе, ни другим жить будет не на что. Что за дурацкие правила? Их никто не понимает. Вот и приходится терпеть, сжав зубы. Они говорят, мол, слишком много местных рыбаков на слишком малое количество рыбы. Да? А куда же делась рыба-то? Русские да французы повылавливали? А еще есть японцы, западные немцы, восточные немцы, поляки, португальцы, англичане, испанцы, румыны, болгары, или как их теперь там называют? Как наложили ограничения, так и перестало хватать прибрежной ловли. Как же рыба подойдет к берегу, если ее за пятьдесят, сто миль рефрижераторы уже всю повыгребали? А за двадцать миль у берега траулеры подобрали остатки? Что же остается рыбакам на прибрежной линии? — Он плюнул в воду. Наблюдал за тем, как Куойл неуклюже действовал ножом. — Ты понял, в чем тут дело. Ничего не отнять, не прибавить. Так что давай занимайся.

— Рекламные объявления, Джек. Я бы хотел избавиться от пустых рекламных объявлений. Нам нужно место для новостей. На прошлой неделе у нас были статьи о лесопилке, о национальном историческом парке в бухте Миски, о демонстрации протеста против иностранного рыболовства, потом еще была одна демонстрация против высоких цен на электроэнергию, забастовка работников фабрики по переработке кальмаров — все это хороший, основательный материал о социальных проблемах. И нам пришлось урезать эти статьи почти до одних заголовков. И никаких фотографий. Я хочу сказать, если бы это были настоящие рекламные объявления, тогда другое дело.

— Да это все идеи Терта Карда. Мол, надо рекламировать крупные предприятия Сент-Джонса, тогда газета будет выглядеть солидно. Заодно потреплем нервы местным рекламодателям. Давай выбрасывай эту рекламу, если тебе понадобится дополнительное место. Понимаешь, когда мы только начинали, новостей было гораздо меньше. Да и рекламные объявления выглядели прилично.

Одна за другой вычищенные рыбины отправлялись в серый пластмассовый ящик. Джек смыл рыбьи потроха в воду.

— Проблемы рыболовства превратились в гноящуюся рану! Они превратили прибрежных рыбаков в изгоев, как иммигрантов, подрабатывающих на фермах. Нам не остается ничего другого, как подбирать остатки, да и то если только разрешат. Денег мы получаем столько, сколько нам дают. Мы теперь ничем не можем управлять в том, что касается рыбной ловли. Мы не принимаем никаких решений. Только делаем, что нам скажут и когда скажут. Живем по правилам, навязанным нам сукиными детьми, ни черта не понимающими в рыбе и в этих местах! — Этот вздох был больше похож на стравливаемый пар.

Но Куойл подумал, что по таким правилам живет весь мир и Джеку еще повезло, что они так долго его не касались.

В конце февраля Куойлу по почте пришли бумаги из Сент-Джонса. Как ближайшего родственника кузена его просили дать письменное согласие на помещение Нолана в специализированную клинику. Навсегда. Галлюцинации, старческое слабоумие, шизофрения и плохие прогнозы. Он сидел и смотрел на место для подписи. Никак не мог подписать приговор малознакомому человеку, с которым обменялся лишь парой фраз, который провинился перед ним только тем, что вязал какие-то узлы, желая ему зла. Он решил съездить в город и повидаться с кузеном еще раз, перед тем как принять окончательное решение. Что, если Нолан был озлоблен и не в себе? Куойл был готов к этому. А что, если он окажется в ясном уме и обрушит на него шквал обвинений? К этому он тоже приготовился.

В последнюю минуту он попросил Уэйви составить ему компанию. Он сказал, что они могли бы развеяться. Поужинать в каком-нибудь месте. Сходить в кино. Даже на два фильма. Но он понимал, что предлагал ей нечто большее.

— Будет весело, — в его устах эти слова звучали как-то глупо.

И когда это ему было «весело»? Или Уэйви, чье сдержанное лицо уже покрылось морщинками и которая начала усыхать от жара очага и сильного ветра? Что происходило? Они оба относились к тому разряду людей, которые стоят с вымученными улыбками, когда другие пляшут, играют или бросают шары в кегельбане. Развлечения. Но Куойлу на самом деле нравились кино, темнота, силуэты незнакомых людей, вырисовывающиеся на фоне экрана, запах арахиса и шампуня, скрип попкорна на зубах. Там он мог перемещаться из своего подбородка и громоздкого тела в элегантные тела в белых одеждах, царствующие на экране.

Уэйви сказала «да». Герри может побыть с отцом. Да-да, правда.

Утром на небе клочья облаков, формой и цветом напоминающие ломтики семги. Нежное зеленоватое небо наливалось тяжестью, пока они ехали между снежными сугробами. Поднялось солнце, залив машину светом. На руле лежали руки Куойла, поросшие бронзовыми волосами. Красно-коричневый сержевый костюм Уэйви стал похож на золотое одеяние. Потом этот волшебный свет превратился в обыкновенный дневной, разделивший ландшафт на черное и белое: камни и снег. И небо. Мысли Куойла о развлечениях не оставляли ему тем для разговора. Он никак не мог разрушить повисшее между ними молчание. Пробормотал какой-то глупый вопрос о бесконечной песне Элвина Ярка. На самом деле она его совершенно не интересовала. Ему надо было с чего-то начать разговор.

— Он поет ее, сколько я себя помню. «Гусь-нырок» утонул в море, а на судне под названием «Брюс» привезли лося. Лося из Нью-Брунсуика. Я не знаю, когда это было. Наверное, во времена Первой мировой. На Ньюфаундленде не было лосей, пока их не завезли сюда. — Для нее эта тема тоже не была интересной, но звуки голосов в громыхающей машине приносили облегчение. Она подумала о мальчике в школе, который плакал над своим обедом из заплесневелых крекеров. Она дала ему сэндвич с мясом лося.

— Сейчас их уже довольно много, — сказал Куойл, смеясь и пытаясь поймать ее обветренную руку. То, что они увидели это животное на замерзшем сугробе возле дороги, показалось им знамением.

К полудню они уже были возле портов, и открывшаяся их взглядам синяя вода принесла обоим ощущение счастья. Радостный синий, после нескольких месяцев сплошного льда.

Уэйви в магазинах на Водной улице, воодушевленная и напуганная запахами новой кожи, отделов с парфюмерией, выхлопных газов. Она купила игрушечную корову для Герри и пару теплых кальсон для отца. Коробку открыток на распродаже. Кухонный нож с красной ручкой, чтобы заменить старый в кухонном шкафу. Бюстгальтер в яркий цветочек. Ей понравилась замечательная шетландская шерсть, из которой мог бы получиться хороший свитер, но она оказалась слишком дорогой. В одной витрине на слое льда она заметила целую сценку, выполненную из морепродуктов: ялик из филе камбалы на волнах из креветки и сине-черных мидий. Целая семга представляла собой маяк, испускающий лучи из мерцающей макрели. Завершала картину рамка из крабовых клешней.

У нее был список покупок для Куойла и конверт с деньгами на одежду для девочек. Им были нужны рейтузы, вельветовые брюки, свитер для Саншайн, носки и трусики. Она получила огромное удовольствие, покупая вещи для девочек. К тому, что было перечислено в списке, она сама добавила батарейки, носки с тонкой кружевной отделкой, два замечательных шерстяных берета, желтый и розовато-лиловый. Она была очень осторожна и помнила о карманных ворах, которыми изобиловали города. Съела сэндвич с жареной говядиной и провела остаток дня, заходя в роскошные магазины и рассматривая витрины. Она не потратила больше ни единого цента.

Куойл тоже делал покупки. Он ходил вокруг витрин с подарками, пытаясь выбрать что-нибудь для кузена. Кто знает, что он помнит? Кто знает, какую жизнь он прожил? Он ловил рыбу и омаров. У него была собака. Он бродил по ночам. Вязал узлы.

Он смотрел на журналы и пакеты с заводской упаковкой, пока не нашел сентиментальную фотографию пуделя в металлической рамке. Это подойдет. Куойл сказал продавщице, что не нуждается в упаковке, расплатился и положил покупку в карман.

Старый кузен сидел на пластиковом стуле с деревянными подлокотниками. Он был совсем один, возле окна. Выглядел чисто вымытым, был одет в белую рубаху и халат. На ногах с четко проступающими венами были бумажные тапки. Он пристально смотрел на телевизор, подвешенный на контейнере прямо под потолком. Изображение было таким смазанным, что у каждого лица было по два рта, четыре глаза и дополнительному контуру скул. С экрана лысый мужчина рассказывал о диабете. Потом шла зажигательная реклама антифриза с фрагментами хоккейного матча и гладкого льда.

Куойл встал на стул и уменьшил громкость звука, нажав на кнопки. Спустился, сел. Старик посмотрел на него.

— Ты и сюда пришел?

— Да, — сказал Куойл. — Я пришел, чтобы встретиться с вами.

— Далековато забрался, да?

— Да, — сказал Куойл. — Далековато. Но со мной за компанию приехала Уэйви Проуз. — И зачем он это рассказывает старику?

— А, да. Она потеряла мужа.

— Да. — Куойлу показалось, что старый кузен находится в своем уме. Он оглянулся в поисках веревок с узлами и ничего не нашел. — Ну, что скажете? — Этот вопрос мог касаться чего угодно.

— О! Чудесно! Еда чудесная! У них там штуки для мытья торчат прямо из потолков, сынок, вода как белый шелк. И мыло дают с пеной. Чувствуешь себя как мальчишка под этими водами. Каждый день дают новую одежду. Белую, как свежий снег. И телевизор. И в карты играют.

— Похоже, здесь хорошо, — сказал Куойл, думая о том, что старика нельзя отправлять обратно в зловонный хлев.

— Нет, нет. Не все тут хорошо. В этом чертовом месте полно полоумных. Я-то знаю, где нахожусь. Но здесь так удобно, что я просто им подыгрываю. Они спрашивают: «Кто ты?» А я говорю: «Джои Смолвуд» или «Самый большой краб в корзине». Они говорят: «Ой, да он не в себе! Оставим его тут!»

— Э, знаете, в Якорной Лапе есть дом престарелых «Золотой Век», так что можно будет… — Но Куойл и сам не знал, примут ли там его. Он опустил руку в карман и достал фотографию пуделя. Протянул ее старику. — Я принес вам подарок.

Старик взял его в дрожащие руки и стал рассматривать. Отвернулся от Куойла, в сторону окна и моря. Его левая рука поднялась и прикрыла глаза.

— Я вязал против тебя узлы. Вызывал ветры. Овцы сдохли. Снежок не может войти в дом.

Как тяжело. Куойл жалел, что не принес старику коробку шоколадных конфет. Но он должен довести все до конца.

— Кузен Нолан. — Как странно звучат эти слова. Но, произнеся их, он почувствовал, что тем самым привязал себя к этому дрожащему старику. — Кузен Нолан. Это все уже в прошлом. Не вините себя. Вы можете немного подождать, пока я посмотрю, как обстоят дела в доме престарелых «Золотой Век»? Там живет много людей из Якорной Лапы и Безымянного. Вы же понимаете, что вам нельзя возвращаться на мыс Перевернутый?

— Я никогда не хотел там жить! Я хотел стать летчиком. Хотел летать. Когда Линдберг пересек Атлантику, мне было двадцать семь лет! Видел бы ты меня тогда! Я был такой сильный! Он был здесь, на Ньюфаундленде. Вылетел отсюда. Они все были здесь: Брендан, Лиф Эриксон, Джон Кабот, Маркони, Лаки Линди. Здесь происходили великие вещи. Я всегда это знал. Я знал, что родился для подвигов. Но с чего начать? Куда ехать? Пробовал заняться рыбной ловлей, но меня прозвали Куойл Шквальный. Понимаешь, я был невезучим, притягивал плохие ветры. Не везло мне. Никому из Куойлов не везло. Вот и пришлось мне жить одному. А в конце я потерял надежду.

Куойл сказал, что разузнает все о доме престарелых в Якорной Лапе, а пока не будет подписывать никаких бумаг.

Старик посмотрел на дверь, за спину Куойла.

— А где Агнис? Она ни разу не приходила меня навестить.

— Честно сказать, не знаю, почему она не приехала.

— А, да я знаю, почему она не хочет меня видеть. Ей стыдно! Ей просто стыдно от того, что я знаю. Она как-то прибежала в наш дом, когда еще была маленькой девочкой. Пришла к моей старухе за помощью, умоляла ее помочь. Кричала и плакала. Эти грязные женские делишки! Я видел, как она выкапывала корень этой «глазастой» ягоды. Вот уж точно глаза дьявола, подсматривающего за нами из кустов. Старуха сварила из этого корня черный дьявольский чай и дала ей выпить, прямо там, на кухне. Она у нас всю ночь провела, орала так сильно, что я не мог уснуть. Утром смотрю — она еще здесь, глаз не поднимает, к стене отвернулась. А в тазу какая-то кровь. «Ну что? — говорю. — Все закончилось?» — «Закончилось», — говорит мне старуха. И я пошел в свою лодку. Это все ее брат, этот неуклюжий здоровяк Гай Куойл. Взял ее, когда она была совсем девчонкой.

Куойл почувствовал, как у него открылся рот. Значит, тетушка тоже была на острове Ночных Кошмаров. И это сделал его собственный отец! Боже!

— Я зайду утром, — пробормотал он. — Вам что-нибудь нужно?

Старик смотрел на фотографию пуделя. Разворачиваясь, чтобы уйти, Куойл заметил, что его взгляд блеснул безумием. Он вспомнил отвратительный рассказ Билли о Нолане и его мертвой жене. Той самой старухе. О том, что он делал с трупом. Эти Куойлы…

В ресторане гостиницы Куойл заказал вина. Скромное бордо, кислое, с запахом пробки. Уэйви грациозно приподняла свой бокал. Вино сразу ударило в голову, и они заговорили без остановки. Ни о чем. Он слышал ее глубокий голос, даже когда она молчала. Куойл забыл о старике и о том, что тот рассказал. Он чувствовал себя прекрасно. Прекрасно. Уэйви описывала то, что видела в магазинах и что новый темно-синий свитер Саншайн подчеркнет ее ярко-рыжие кудри. Она чувствовала, что на ней надет новый бюстгальтер. Она набрала тестеров в парфюмерном магазине, и теперь всякий раз, как она поднимала руку, от нее исходили волны изысканного аромата. Они смотрели друг на друга. Сначала это были короткие взгляды, потом они превратились в пронзительные длительные предвестники близости. Звенели бокалы. Масло таяло на их ножах. Куойл уронил креветку, Уэйви засмеялась. Он сказал, что все время роняет креветки. Они оба заказали эскалоп из телятины. Еще одна бутылка вина.

После такого ужина кино было почти лишним, но они все равно пошли туда. Что-то о французском затворнике, который подсматривал за людьми сквозь жалюзи и играл с хлебным ножом.

Наконец они пошли в кровать.

Уйэви, оцепеневшая и какая-то поникшая, лежала в больших руках Куойла.

— Знаешь, именно в этом отеле мы с Герольдом провели свой медовый месяц.

Утром администратор клиники сказал, что сегодня старика навещать нельзя. Он выломал стекло из портрета пуделя и бил им всех, кто к нему подходил. Ему вкололи транквилизаторы. Вопрос о «Золотом Веке» отпал сам собой.