Часть вторая
Расширяя пределы

— И всего, государь, проживает там на сей день шесть тысяч двести осьмнадцать душ.

— Точно? — недоверчиво прищурился я.

Боярин Семен Головатный, глава Сибирского приказа, только что закончивший доклад о том, как обустроились на Амур-реке изгнанники, коих я выслал из Москвы более десяти лет назад, степенно кивнул. Из четырех боярских семей «с чады и домочадцы» до Амура добралось три — одна ушла куда-то налево, хотя до Томска все четыре добрались вместе. Ну да и бог с ней, теперь им всю жизнь прятаться и скрываться. А эти, эвон, гонцов прислали, выполнения обещанного требуют…

Общее число высланных, с учетом того что бояре забрали с собой и часть служилых дворян и иной дворни, холопьев, а также крестьян, пребывавших у них в долгах и потому никак не способных выйти «из крепи», составило на тот момент около тысячи душ. Год они просидели в Томске, собирая сведения о том, где расположена эта самая проклятая Амур-река, на которую их выслал государь. Но никто ничего путного про эту реку сказать не смог. Поэтому следующей весной, наняв проводников, бояре двинулись на восток, по направлению к какой-то большой воде, уповая на то, что это будет упомянутое в той куцей грамотке, коей снизошел до них царь, великое озеро Байкал.

Так оно и оказалось. На Байкале зазимовали, по осени наловив и насолив рыбы (солью запаслись сразу, в обжитых местах, и обильно, потратив на нее много денег), а кроме того, отослали в Тобольск по зимнику караван за хлебом, которого оставалось уже шибко мало. Хлеба купили на два года, на что ушли практически все остатние деньги. А по весне, перейдя озеро по уже хрупкому льду и переждав на другом берегу еще месяца полтора, пока не подсохло, двинулись далее на восток, так как в грамотке было сказано, что река Амур протекает где-то на востоке, за Байкалом, и впадает в «дальнее море». Именно тогда произошел первый большой конфликт, закончившийся тем, что один из бояр отказался идти далее и решил повернуть назад. Остальные трое ослушаться государя не осмелились и двинулись далее Удой-рекою, выспрашивая во всех встречных становищах о неведомой реке и какой-нибудь еще большой воде, могущей оказаться тем самым «дальним морем». Шли медленно, поскольку хлеб берегли, питаясь более охотой, благо зверя было много, но от почти исключительно мясной диеты у многих заболели животы…

До первых заморозков успели добраться до Шилки-реки, где с радостию великой узнали, что она есть приток той самой давно разыскиваемой ими Амур-реки. Но бежать на нее сразу же, этим годом, не рискнули, порешив зимовать здесь. А обустроившись, зимой спуститься по реке на санях до этого самого Амура и заранее присмотреть место, где можно осесть.

В этот раз снова зимовали тяжко, причем еще тяжелее, чем в прошлую зиму. Умерли сорок детей, по большей части из тех, что народились уже в дороге, и двенадцать взрослых. Почти закончилась соль. Пало восемьдесят лошадей, но сие обратили себе на пользу, потому что их мясо помогло перезимовать. Планируемую экспедицию на Амур-реку также не совершили, потому как лошади шибко ослабли. Да и людям тоже было несладко.

В путь тронулись ранней весной, даже еще до того, как земля подсохла. Лето здесь, как они успели узнать, было короткое, так что требовалось как можно быстрее найти место под посев, потому что хлеба оставалось всего ничего, огненного припасу тоже, и стало совершенно ясно, что будущей зимы они не переживут…

В этот раз ушли недалеко, токмо спустились по Шилке до Амура-реки и сразу начали обустраиваться. Особливо доброго поля не нашлось, а жечь лес было уже поздно, и пришлось засевать все обнаруженные поляны и прогалины. Однако свежая земля, хоть и засеянная старым зерном, полыхнула невиданным урожаем сам-шесть, на который и не рассчитывали, изрядно запася рыбы, мяса, орехов и ягод. Кроме того, за осень успели поставить настоящий острог, обнеся его частоколом. На этот раз зимовали куда веселей, чем в прошлый, всю зиму рубя лес и выжигая пни — готовили поля под посадку. За зиму троих лесорубов порвал невиданный зверь навроде кошки, но размером больше медведя, однако рыжий и полосатый. Зверя в конце концов скрали и убили.

Следующее лето отъедались и накапливали запас. Каждый из бояр собирался взять под свою руку возможно более большой край, так что садиться всем на одном месте никакого резону не было. Но и рвать вперед без припасу также никто не собирался. После того как Амур встал и морозы добро прихватили лед, собрали и отправили по реке несколько разведывательных отрядов — подыскивать место для двух других боярских острогов и деревенек. Потому как садиться все трое решили по Амуру-реке. Кому какое место достанется, пока не определили, решив по весне бросить жребий, коий и определит, кому где садиться в вотчину. Оттого все отряды, хоть и были составлены дворянами да детьми боярскими разных бояр, свое дело учинили добросовестно. Потому как, может, самим это место обживать и придется.

Отряды обнаружили местных, ликом башкир, однако крестьянствовавших, именем дауры. Местные платили оброк и ясак какому-то народу, именуемому журжени, коий жил далеко на юге. Поэтому решили остеречься.

Мест для поселения отыскали много, но на первый случай наметили заложить два острога и еще десяток деревенек. А по возвращении принялись ладить лодьи. Кроме того, охотники отыскали в предгорьях солончаки, что сняло проблему с солью.

По весне, отсеявшись, бросили жребий, и те, кому выпало уходить в иные места, загрузив основной скарб, двинулись к намеченным для поселения местам, где сразу же принялись рубить лес и заготавливать сено. А как крестьяне убрали урожай — повезли их на место, где они тут же принялись ладить избы. Лодьи оказались слажены не шибко добро, поэтому по осени большинство разобрали на дрова.

Еще одну зиму снова провели тяжело, но более не от недостатка пищи, той уже было добро, а от того, что всю зиму много трудились, снова валя лес и расчищая поля под будущие посевы. К тому же за время дороги все уже изрядно поистрепались, а семян льна никто взять не догадался. Ну и с овцами тоже была беда, так что и прясть было не из чего. А устроить мену с местными пока было не на что. Топоров, кос и пил самим было мало, а ничего более для мены не было. Отнимать же не решились… Но — перезимовали.

По весне посеяли и принялись обживаться. На всех шесть сотен человек, что добрались до Амура-реки, был только один священник, увязавшийся за ними с Нарыма-городка, и по осени уже начали потихоньку играть свадьбы.

На следующий год уже отсеялись и озимыми, семян хватило. К тому же по осени выменяли у дауров на зерно несколько коров, овец и с полсотни кур, так что появилась и живность. В общем, жить стало куда веселей. С рухлядью дело тоже поправилось. Поскольку зверя было немерено, а торговать мехом было не с кем, шубы шили из того, что добывали. Так вот, даже у кого из крестьян ноне имелись собольи шапки…

Следующие два года прожили почитай добро. Яйца первое время совсем не ели, потому уже через год кур развели изрядно. Хотя курятники приходилось крыть не соломой, а дранкой, да дюже толстой, иначе сильно озоровали куницы и горностаи. Кроме того, обжившись, начали переманивать и сажать в свои деревеньки дауров. Те жили куда как худее, избы добрые строить не умели, бани не знали, да и пахали не шибко добро. Поэтому, когда бояре стали предлагать им на порядье дом и иное обустройство, что в барщину строили пришедшие с ними русские крестьяне, дауры вельми быстро побежали в новые деревеньки. А насчет журженей выяснилось, что те в этих краях не жили, а только приезжали за ясаком. Причем числом небольшим и гораздо южнее. Местные сами отвозили ясак на юг. Так что бояре порешили разузнать насчет них все получше, да и забрать себе дауров под руку, буде такое дело сладится. Положив им вдвое меньший ясак. Он здесь и так был дюже богатый…

Однако под Рождество умер один из бояр. Поэтому по весне было решено отправить ко мне гонцов, дабы доложили, что они-де свою долю уговора выполнили. И ждут от меня того же. Ну а также продать запасенной меховой рухляди и купить огненного припасу, да кос, да топоров, да всего иного, чего было надобно. Ну и сманить еще людишек сколько получится…

Я покачал головой. Да… вот оно как повернулось. Если честно — не ожидал. Нет, Урал и Сибирь я, особенно первое время, заселял активно. В моей уральской вотчине, коя раскинулась аж на территорию нынешних Свердловской и Челябинской областей, да еще, похоже, прихватив часть Пермской, Курганской и Оренбургской, уже жило около шестисот тысяч душ. Из них тех, кто переселился моим тщанием, было не более половины. Остальные — из приехавших ранее, перебравшихся самостийно и уже народившихся на месте… В остальной же Сибири, по прикидкам, обитало еще где-то столько же, и из них русских поселенцев опять-таки также было не более половины. Остальные — местные. Но поток мало-помалу рос. Однако уже как два года тому я перенаправил свою переселенческую программу с Сибири на юг. Потому как заселение Сибири было эдакой мечтой, идефиксом, а вот заселение южных степей, то есть Дикого поля, — прямой экономической выгодой. Ибо земли там лежали добрые, черноземные, а и османы, и немцы охотно покупали хлеб, да и для моей программы экономического развития, базирующейся на тушенке, требовалось довольно зерна. А с зерном в последнее время в стране начались напряги. В первую голову потому, что по северным и центральным уездам начали активно сажать картошку. Так что заселение южных степей было насущной необходимостью. Поэтому я скрепя сердце притормозил заселение Сибири, коей, как говаривал (ну или еще скажет) Ломоносов, богатства России прирастать будут, и принялся сколь возможно активно заселять Дикое поле…

— Хорошо, — кивнул я, — я свое слово сдержу. И даже более того. Выпиши им бумаги на вотчинное владение всеми землями, кои они смогут взять под свою руку. Причем не до смерти старших, а… — я сделал паузу, — в ближайшие двадцать лет. И на сей срок я их ото всех податей освобождаю. Но токмо земли те они должны имать лишь по правому берегу Амур-реки и далее на юг…

Боярин, все это время смотревший на меня все с большим и большим удивлением, понимающе кивнул. Дело в том, что я уже успел «прославиться» крайней прижимистостью по отношению к землице. Практику вотчинного беспредела, с коей начал бороться еще Иван Грозный, я окончательно свел к нулю, поощрения воевод раздачей больших поместий также не практиковал, предпочитая денежные вознаграждения. Дворян да детей боярских испомещал по минимуму, где-то в районе по сотни четей лучшей земли, а что поохудалей — то поболее. Но это-то как раз было вполне в традиции. Так что в этом слое все были мною довольны. А недовольство среди бояр, кои могли претендовать на крупные вотчины, было изрядно притушено той моей жесткой реакцией на заговоры, кою я показал еще в самом начале своего правления, поэтому большинство предпочитало молчать в тряпочку и заниматься уже имеющимися вотчинами. Тем более что пример моих собственных вотчин наглядно показывал: при умелом хозяйствовании и всемерном внедрении самых передовых технологий из уже имеющихся территорий можно выжать в разы, а то и на порядки больше средств… Поэтому мои столь щедрые земельные пожертвования, да еще опальным боярам Головатного явно удивили. Пока я не упомянул про направление дозволенной экспансии. Те самые журжени, что принудили дауров платить ясак, как раз таки и обретались на юге. Так что так уж просто вотчины сим боярским родам не достанутся… Я же помнил, что в мое время граница с Китаем шла как раз по Амуру. Если боярам удастся отодвинуть ее хоть сколько-нибудь на юг — то пусть. Нехай русскую землю приращают.

— Кроме того, вели собрать для них караван охочих людей да дать из государевых запасов порохового зелья и иного припасу вдвое от того, что их гонцы закупят, а также пусть получат из Оружейного приказу пять сотен пищалей… — Я задумался. Чем бы еще укрепить столь внезапно образовавшийся форпост?.. — И еще: от меня пойдешь к патриарху. Попросишь его от моего имени отобрать десяток священников. Да покрепче, тех, кто истинно к подвигу готов. А также монахов столько же, и дать им игумена. Пущай сразу ставят церкви и монастырь. Да составь им грамоту поручительную. Местных чтобы не шибко притесняли. Вотчина вотчиной, а государевы законы и они соблюдать обязаны. За сим пусть батюшки и монахи надзирают. А через сколько-нито лет я еще и с проверкой кого пришлю. Ну и пусть с землицей поначалу не жадничают. Не спешат. Сил прикопят, а уж потом и двигают свои пределы потихоньку. А то журжени их быстро к ногтю возьмут…

Судя по всему, под именем журжени скрывались маньчжуры. А они ребята серьезные. Как раз где-то в этом веке, как я смутно припоминал, маньчжуры начнут вовсю мочить минский Китай. И замочат-таки, гады… Так что лучше будет дождаться, пока они как следует завязнут на юге, в Китае, и уж потом начать двигать границы.

— Да… и земли по правому берегу им дозволено под свою руку брать лишь до впадения в Амур Сунгари-реки. А далее — государева земля будет.

Боярин снова кивнул, ни словом, ни жестом не выказав удивления по поводу того, что царь-батюшка свободно оперирует названиями рек, о коих никто пока и слыхом не слыхивал. А чему тут удивляться-то? Первый раз, что ли? Эвон этих трех отослал на никем не знаемую Амур-реку. И ничего — нашли. И вотчины себе еще отхватят немалые. Во Сибирской-то земле землицы немерено. А энти еще и такую отыскали, где уже и крестьяне имеются…

Когда боярин вышел из кабинета, я еще некоторое время сидел, смотря в одну точку и размышляя над неисповедимостью путей Господних. Если бы не было того боярского заговора, то я бы не потерял моего Немого татя… и сейчас не заполучил бы нового форпоста на Амуре. Причем как раз тогда, когда вынужден был полностью остановить организованную колонизацию Сибири… Ну да ладно — вернемся к нашим баранам. То есть начнем наново кроить тот тришкин кафтан под названием бюджет.

Когда все только начиналось, я считал, что сумею тут разобраться со всем довольно быстро. Тем более, учитывая местные цены, денег для запуска бизнес-проектов нужно было не шибко много. И поначалу так оно и было. Помнится, где-то к семь тысяч сто двадцать третьему… тьфу ты, еще же в прошлом году на новый календарь перешли… так вот, к тысяча шестьсот пятнадцатому году я довел суммарный профицит бюджета практически до трети собираемой суммы. Правда, сам бюджет-то все равно оставался дефицитным, зато мои личные доходы, то есть мои как владельца земель, заводов и долей в торговых товариствах, покрывали все это с огромной лихвой. Впрочем, на таком посту, как царь, никаких личных доходов по идее быть не может. Все идет в одну трубу… Но чем дальше, тем, несмотря на практически ежегодный рост суммарных доходов, этот разрыв уменьшался. И вот уже три года как я сводил годовой реестр доходов и расходов с дефицитом. Ну еще бы, одни образовательные расходы уже тянули почти на миллион в год, причем без учета расходов на университет и Сергиевопосадскую академию, кои шли в бюджете отдельной строкой. Одних дьячих школ уже было открыто двенадцать, а также два навигацких училища — торговое в Азове и военное в Архангельске. Торговое я собирался передать на «гостевой» кошт, для чего усиленно продавливал создание попечительского совета. Организовывал, так сказать, частно-государственное партнерство. Ну да ничего, раскошелятся. На одном персидском шелке восьмикратную прибыль имеют. А я забираю в казну только треть выручки…

Еще было открыто шесть ремесленных училищ — кузнечного и литейного дела, гончарное, стекольное, ткацкое, рудное и аптекарское. В принципе, такой уж острой необходимости в их открытии не было. Во всех этих областях подготовка кадров еще долго вполне могла оставаться на уровне «мастер — ученик», но мне нужны были площадки по обмену информацией и головные организации по установлению корпоративных стандартов и совершенствованию технологий. Пришлось организовывать и их. Хотя ремесленные училища я со временем также планировал отдать на частный кошт. После того как организую «царевы обчества», коих предполагалась аж дюжина — на базе аптекарского планировалось создать более объемлющее медицинское, а также организовать еще обчества кожевников и шорников, деревообделочников, коневодов, ну и так далее… По числу ключевых промышленно-ремесленных отраслей. Короче, я вовсю предпринимал шаги для организации среды развития и площадок обмена внутриотраслевой информацией и технологиями в масштабах страны. До чего современной мне Европе было еще как до Луны пешком. Если все планируемое удастся воплотить в жизнь хотя бы процентов на сорок, в ближайшие лет тридцать страна должна совершить жуткий рывок во всем комплексе технологий и первой войти в период промышленно-технологической революции, оставив остальную Европу далеко позади. То есть, по существу, занять место лаймов. Впрочем, люди — такие твари, что, если прижмет, довольно быстро учатся, и, возможно, насчет большого отрыва от Европы я погорячился. Но и это не страшно. К тому моменту мы совершенно точно уже будем если и не наиболее развитой, то как минимум абсолютно равноправной частью Европы, так что если когда где и отстанем — подтянемся…

Ну и конечно, военные школы — пехотная, инженерная, пушкарская и кавалерийская, готовившие сержантов, и Военная академия. Набор в цареву школу, что в Белкино, возрос до трехсот отроков на поток. Были открыты еще шесть таковых — в Новгороде, Ярославле, Нижнем Новгороде, Вятке, Казани и Воронеже. А куда деваться? Местничество вследствие моей жесточайшей позиции окончательно сошло на нет. Карьера теперь складывалась почти исключительно благодаря личным качествам. Выученики царевой школы явно превосходили остальную дворянскую массу по всему комплексу знаний, навыков и умений, вследствие чего активно делали карьеру, в результате на меня пошло такое давление, вызванное желанием пристроить своих чад в это заведение, что деваться стало действительно некуда. Впрочем, меня это только радовало. Именно этого я по большому счету и добивался… Кроме того, у меня лежала челобитная с просьбой об открытии подобных школ для «отроков торгового и посадского сословий». Причем именно подобных, а не просто неких иных школ. Уж больно царева школа по организации процесса обучения отличалась от всех иных учебных заведений. В этом времени учили долго, неторопливо и вальяжно. Достаточно сказать, что минимальный университетский курс составлял семь-восемь лет, а полный вообще шестнадцать-семнадцать. Что было неудивительно, учитывая, что суммарная учебная нагрузка на студента часто составляла не более восьми часов в неделю. Ну еще бы в этом случае не учиться по семнадцать лет… В царевой же школе таковая достигала в старших потоках с учетом самостоятельной работы десяти часов в день. То есть в неделю выходило до шестидесяти часов. Уж с чем с чем, а с адаптацией современных мне методик преподавания я в свое время сильно постарался… Так вот, хотя те школы и предполагалось содержать на средства городских советов, кои уже действовали практически во всех городах страны (ну за исключением сибирских острожков и крепостей, пока таковыми не объявленных), но зачинать их все одно придется мне…

И вообще, я ввел для городов некий адаптированный под мое самодержавие вариант Магдебургского права, о коем мне мой глава Земского приказа уже давно все уши прожужжал. Правда, в полном, так сказать, объеме его правами могли пользоваться лишь «государевы города», в которых право высшей апелляции принадлежало только мне, и налоги с них также шли в казну напрямую. А таковых в стране насчитывалось десяток — Москва, Ярославль, Нижний Новгород, Казань, Астрахань, Смоленск, Великий Новгород, Псков, Вологда и Великий Устюг. Еще около сорока городов, со статусом «губернские», пользовались чуть более урезанными правами, так как входили в состав двадцати вновь образованных губерний, и там право высшей апелляции сначала осуществлял назначенный мною губернатор. Управлявший губернией, однако, при помощи трех собраний. Причем столицами губерний эти города не являлись, поскольку было совершенно ясно, что в этом случае основная масса аккумулируемых в губернском земстве средств однозначно пойдет в эти города. А мне нужно было развитие и самих территорий… Остальные города, коих насчитывалось еще почти две сотни, пока остались в прежнем, уездном статусе. Но зато уездами теперь управляли выборные, избираемые из числа уездного дворянского собрания членами таких же, как и в губерниях, трех уездных собраний — общинного, куда входили гласные от всех приходских общин и посадских общин уездных городов и слобод, епархиального и того же дворянского. Можно было ожидать, что расходы на обустройство городов, строительство дорог, мостов, содержание начальных школ, а в перспективе лекарских пунктов, землемерных контор и так далее с бюджета будут сняты. И сие означало, что реформа государственного управления, кою у меня продвигал Земский приказ под руководством Ивана Тимофеева сына Семенова, в основном завершилась. Теперь мое государство стало из феодального неким вариантом сословно-представительского. И в ближайшие лет сто, а то и двести этого во как хватит. А Солженицын, насколько мне помнится, и в конце двадцатого века считал сословное представительство лучшим способом организации власти. Знаю, читал его «Как нам обустроить Россию», кажется, «Комсомолка» публиковала. Так что кто его знает, как оно потом обернется. Ну да я сейчас сделал как посчитал нужным, а потом пусть потомки башку ломают…

Но были и расходы, кои мне ни на какие чужие плечи не скинуть. Например, армия и флот. Я совершенно точно знал, что чем дальше, тем все больше и больше будет возрастать роль двух родов войск, пока еще находящихся в русской армии в эдаком подчиненном положении — артиллерии и пехоты. Вернее, с артиллерией ситуация начала уже потихоньку выправляться. С полевой все было уже почти совсем хорошо. Артиллерийские полки были наконец-то полностью сформированы и дооснащены вооружением и транспортом, на что пошла почти вся племенная выбраковка табунов ольденбургских и фризских лошадей, в силу чего обозные роты всех остальных войск по-прежнему довольствовались плохонькими беспородными крестьянскими лошаденками… Так что осталось только окончательно отработать тактику применения артиллерии в полевом сражении и личному составу артиллерийских полков приобрести боевой опыт.

С полковой и осадной артиллерией дело пока обстояло похуже. Поскольку полков нового строя, в которых капралами, сержантами и частью офицерами служили те дворяне и дети боярские, кои до сего проходили службу в войсках Мориса Оранского, и в которых по штату как раз и имелась полевая артиллерия, пока была всего лишь дюжина. Но лиха беда начало. Осадной же пока был лишь один полк, да и убедиться в его боевой эффективности пока случая не было. Остальная осадная артиллерия была представлена системами старого образца, крайне громоздкими и с малой скорострельностью…

А вот с крепостной артиллерией дела обстояли совсем швах. Единственное, что там было сделано, так это подготовлены штатные расчеты. Но, поскольку большая часть состава таковых была набрана из городского ополчения, уровень этой подготовки по разным гарнизонам отличался очень разительно. Если на юге, скажем, в том же Азове, он был вполне приемлем, то в центральных, северных и особенно восточных губерниях дела обстояли совсем грустно. А кроме того, пока имелись серьезные трудности и с подготовкой флотских артиллеристов…

С пехотой же пока дело обстояло довольно жидко. Двенадцать полков нового строя уже были сформированы и вооружены, причем капралы и сержанты стрелецких рот в них уже получили на вооружение кремневые ружья, в пикинерских же, а также все офицеры — кремневые пистолеты с уже не колесцовыми, а ударными замками. Остальной личный состав пока довольствовался старыми фитильными. Уровень боеспособности полков нового строя по отношению к старым стрелецким приказам я оценивал не менее как три к одному, поскольку в этих полках впервые в русской армии была введена ежедневная боевая подготовка, а сами полковые городки были оснащены всем необходимым — от плаца, используемого для начальной строевой подготовки и парадных построений, до так называемого тактического поля. На нем стрельцы полков нового строя отрабатывали как передвижения и перестроения на пересеченной местности, так и всякие инженерные работы: рытье апрошей и окопов, обустройство редутов и иных полевых укреплений и так далее. Достаточно сказать, что стрелец полка нового строя делал не менее двух, а некоторые даже и трех выстрелов в минуту из обычной фитильной пищали, в то время как стрельцы — один, и лишь очень немногие, лучшие, — два. Не говоря уж о том, что старые стрелецкие приказы на поле боя были совершенно неспособны ни к какому маневрированию, и при изменении обстановки им оставалось лишь умирать на том месте, где они были поставлены в начале боя.

Однако новых полков, как я уже упоминал, было всего двенадцать, с общей численностью личного состава в пятнадцать тысяч человек. И каждый такой полк обходился мне в сумму, превышающую содержание старого стрелецкого приказа сходной численности в три с половиной раза. Более-менее быстро увеличить количество этих полков, да и то на не слишком впечатляющую цифру, я мог, только совсем распустив старые стрелецкие полки. Что неминуемо привело бы если не к бунту (все-таки я в народе любим и уважаем, а военная реформа, как все знают, стопроцентно мое детище), то как минимум к серьезным волнениям. Так что я решил пойти путем эволюции и просто запретил московским стрелецким приказам принимать на службу новых стрельцов, а также предложил старым переходить на службу в полки нового строя, ожидая, что лет через двадцать старые стрелецкие приказы исчезнут сами по себе. Но сие дело шло очень туго. Оклад у стрельцов новых стрелецких полков был куда выше, чем в старых приказах, но им запрещалось иметь двор и хозяйство, да и полковые городки я велел выстроить эдакими «кустами» — по нескольку рядышком, в отдалении от городов, не слишком, впрочем, большом, чтобы военные при наличии свободного времени могли добраться до города и потратить там жалованье. Так, скажем, московский «куст» из двух кирасирских, четырех стрелецких нового строя, двух артиллерийских полевых и одного артиллерийского осадного полков был расквартирован в Одинцове. Но все же для стрельцов переселение в эти городки означало бросить нажитое и оторваться от семьи. А бросать нажитое старые стрельцы никак не хотели…

Ну а в этом случае бюджет позволял увеличивать количество пехотных полков нового строя максимум на один в год. Так что до приемлемой численности полевой пехоты, кою я определил в пятьдесят тысяч человек, моя армии должна была дорасти лет через пятнадцать. И лишь после этого я мог бы приступать к кардинальным реформам гарнизонных войск. А сейчас я ограничился в отношении них регулярными смотрами-учениями, которые проводил назначенный генерал-инспектором крепостей воевода Федор Шеин. А в Сибири все вообще шло само по себе. До тех гарнизонов у меня руки ну никак не доходили. Ну да и хрен с ним. Все равно воевать ни с кем не собираюсь…

В дверь кабинета тихо стукнули, и в проем просунулась голова Аникея.

— К вам сэр Бэкон, государь…

— Зови, — кивнул я, вставая из-за стола и потягиваясь. Эк спину прихватило…

— Ваше величество. — Ректор университета поприветствовал меня легким поклоном.

— Заходите, Фрэнсис, — радушно улыбнулся я. — Не желаете ли взвару зверобоя? А то я немного засиделся, даже спину прихватило, и как раз думал отвлечься.

— Кто я такой, чтобы оспаривать желание самого царя? — шутливо вскинув руки, отозвался Бэкон.

— Вот вы-то как раз частенько и оспариваете, — парировал я его шутливый выпад.

— Но исключительно по делу, кое именно ваше величество и возложило на мои плечи, — делано возмутился он.

Я рассмеялся.

— Да, с этим не поспоришь. — Я повернул голову и, повысив голос, крикнул Аникею: — Зверобойного взвару неси! — А затем снова развернулся к ректору университета. — Что же привело вас ко мне на этот раз, Фрэнсис?

— Увы, как обычно, дела моего университета.

Я вскинул руки в деланом испуге:

— Неужто опять собираетесь просить денег?

Бэкон рассмеялся.

— Не только, ваше величество, но и денег тоже. Несомненно. К тому же вы мне задолжали, сир. Вы обещали оснастить университетскую типографию шестью печатными станками, мы же пока имеем лишь два. И я намерен свирепо потребовать как можно более скорого возвращения долга, — приняв горделивую позу, заявил Бэкон.

А я смотрел на него с легкой грустью. За последнее время я буквально подсел на беседы с ним. Сэр Фрэнсис Бэкон действительно был гением. Но отнюдь не «своего времени». Он был просто гением. Любых времен. После бесед с ним я даже начал испытывать ощущение, что люди с течением времени сильно поглупели. И уж точно понял, что вся наша бытовая кичливость достижениями науки начала двадцать первого века не имеет под собой никаких оснований. Да, Бэкону не хватало того, что я для себя назвал «примитивной арифметикой», то есть неких элементарных знаний, усвоенных нами даже не столько в школе или институте, в которых многие из моих современников учились не так чтобы очень хорошо, а скорее из всего массива обрушивающейся на нас разными путями информации. А таковых путей было немерено. Просто навскидку — печать, телевидение, книги (ну для тех, кто их читает), радио, нравоучения родителей и обсуждения с друзьями, чаты, блоги и просто примитивное рытье в Интернете, да мало ли… Но зато он умел мыслить цельно. Так, как люди двадцать первого века совершенно не умели. Он жил в некоем неразделенном мире, в котором все было взаимосвязанно — от маршрута миграции журавлей до глубины залегания руд в Уральских горах и численности студентов в Московском университете. И он умел видеть именно такие взаимосвязи. А не просто курс голубых фишек на РТС или стоимости нефтяных фьючерсов на Нью-йоркской и Лондонской биржах. Такие примитивные взаимосвязи его не слишком интересовали, но я теперь был уверен, что если бы он действительно заинтересовался подобными вещами, то всякие там финансовые гуру типа Джорджа Сороса или Уильяма Баффета очень быстро отошли бы нервно курить в сторонку… Возможно даже, люди информационного общества совершенно утратили способность мыслить так. И это означало, что никаких гениев у нас нет и быть просто не может. Что для человечества очень печально. И ему остается только надеяться на то, что когда-нибудь появится некий могучий искусственный интеллект, который вновь обретет способность существовать в цельном мире. Однако, если сие случится, это будет означать, что человек окажется по отношению к этому интеллекту в глубоко подчиненном положении. Что ж, мы сами делаем с собой то, за что потом и отвечаем полной мерой…

Так вот, я буквально пристрастился к беседам с Бэконом. Мы с ним часто сиживали вечерком у меня в палатах за чашечкой-другой кофе. Я все время своего царствования придерживался политики, кою в оставленном мной времени называют «поддержкой отечественного производителя», но от кофе отказаться не смог. Однако употреблял его строго в собственных покоях, по вечерам и непублично. И в крайне ограниченном кругу людей. Но Бэкон в нем обосновался очень прочно. Иногда мы беседовали вдвоем, чаще втроем, с Машкой, которая тихонько сидела в уголке и то вязала, то плела кружева. В Подсосенском монастыре она пристрастилась к мелкому женскому рукоделию… А иногда и более расширенным составом, с Митрофаном, Мишкой Скопиным-Шуйским, Акимом и другими моими людьми из ближнего круга. И я жутко любил такие вот вечера… Но в последнее время Бэкон сильно сдал. И это было заметно.

— Что, мой друг, — усмехнулся ректор (мы уже давно в интимной, так сказать, обстановке обращались друг к другу именно так), когда Аникей принес чай с калачами, — изучаете приметы времени на моем лице?

Я слегка смутился.

— Ну… не совсем, мой друг. Скорее, стараюсь насладиться каждой минутой нашего общения.

— Да, это разумно, потому что оно продлится не так уж и долго, — вздохнул Фрэнсис, аккуратно наливая себе взвар зверобоя в фарфоровую чашку производства моей новой фарфоровой мануфактуры.

Посольство Мстиславского возвернулось уже два года назад. Поэтому новые мануфактуры по производству фарфора, бумаги и иных товаров, мастеров по коим удалось сманить из Китая, уже вышли, так сказать, на проектную мощность. Причем та же фарфоровая сейчас практически на сто процентов работала на экспорт, так как я установил на ее продукцию просто чудовищные наценки. В Амстердаме, Лондоне и Париже мой фарфор продавался по цене в двадцать три раза выше себестоимости…

— Но ничего, будем утешаться тем, что оно все-таки было.

Я тряхнул головой, отгоняя грусть.

— Да, это точно… Так сколько вы хотите у меня попросить?

Бэкон усмехнулся.

— И вы даже не спросите на что?

— Нет, — я рассмеялся, — избавьте меня от необходимости забивать себе голову еще и нуждами университета. Я уже нашел человека, на которого можно свалить все эти заботы, — вас, вот вы и крутитесь. А у меня и без того столько всего, чего без меня никто сделать не может…

— Черт возьми, — вскричал Бэкон, — где же вы были раньше?! Я всегда мечтал иметь сюзерена, который бы сразу и без разговоров оплачивал все мои идеи! Я чувствую себя обманутым. Оказывается, я всю жизнь занимался не тем и не там!

— Ничего, — вернул я «мяч» на его поле, — утешьтесь тем, что все-таки наконец-то сумели найти такого…

И мы рассмеялись уже оба. А потом ректор приступил-таки к обстоятельному изложению того, сколько ему нужно денег и для чего. И, несмотря на большие предстоящие расходы, большинство из изложенного меня радовало. Ибо в первую очередь деньги требовались на существенное увеличение штата преподавателей. Потому как общее число студентов росло довольно быстрыми темпами, и, судя по всему, года через три в этом мы догоним всех своих соседей — и Польшу, и Швецию. Правда, они имели куда более низкую, в разы, а шведы даже на порядок с лишним, численность населения. Так что суммарный образовательный ценз у них был намного выше. Но лиха беда начало…

— А как здоровье царицы? — поинтересовался сэр Френсис, когда мы покончили с обсуждениями.

— Неплохо, — отозвался я, расплываясь в улыбке, — тошнота совсем прошла. Токмо спина болит, да спать из-за живота не шибко удобно.

Бэкон усмехнулся.

— Ну ничего. Через это проходят все женщины… — Он слегка оживился. — А знаете, она должна быть сейчас очень счастлива. Ведь она так страдала…

— Страдала?! — Я вытаращил глаза. — От чего?

Тут уже удивился Бэкон:

— Как от чего? Да от того, что никак не могла забеременеть.

— То есть… как это… — Я ошарашенно сглотнул.

Это, значит, я четыре года после свадьбы аккуратно вычислял циклы именно для того, чтобы дать возможность моему чуду подрасти и окрепнуть, а она все это время молча страдала, ни разу не намекнув мне об этом ни словом, ни жестом. Вот ведь гадство, опять на автомате перенес в это время представления из моего покинутого будущего. Там ни одна из тех, с кем у меня завязались более-менее близкие отношения, совершенно не рвалась завести ребенка, предпочитая, как они это называли, «пожить для себя». Впрочем, возможно, поэтому я с ними всегда и расставался…

— Но… с чего вы взяли, что она страдала?

Бэкон покачал головой.

— Да-а-а… как часто мы, даже те, кто способен разглядеть великое и грядущее, не замечаем того, что находится у нас прямо перед глазами… Ну подумайте, ведь самая главная обязанность супруги монарха — рожать ему и его народу наследников. А ваша супруга — чрезвычайно ответственная женщина.

— Но… она мне никогда и ничего… — в приступе отчаянно жгучего раскаяния прошептал я.

— Я же сказал, царица Мария — чрезвычайно ответственная женщина. И не хотела отвлекать вас от государственных дел своими проблемами. Ибо она считала, что все дело в ней. И потому пыталась решить вопрос самостоятельно. Посещая монастыри и скиты и даже обратившись ко мне…

— К вам?! — Я побагровел. — Ну, сэр Бэкон… неужели вы не могли сказать мне…

— Нет. — Ректор мотнул головой. — Не мог. И даже не собирался. И помогать ей в этом деле тоже не стал. Ибо был уверен, что дело совершенно не в ней. А именно в вас. Причем в вашем желании. Мне… ну то есть до меня дошли слухи, что вы до свадьбы… ну что у вас уже была какая-то крестьянка… — Тут Бэкон, заметив, что я готов взорваться, вскинул руки. — Простите, ваше величество, в этом нет ничего оскорбительного. Просто научное исследование. Это было необходимо сделать, чтобы сформулировать рекомендации для вашей супруги… Так вот, она также не имела от вас никаких детей, причем на протяжении многих лет. И судя по тому, что мне удалось от нее узнать, вы сами каким-то образом добились этого результата. — Он замолчал.

Я же несколько мгновений сидел, стиснув зубы. А потом не выдержал и рассмеялся. Так, Митрофана мне… сразу же после того, как уйдет Бэкон. Это что же, оказывается, можно вот так вот запросто собирать информацию обо мне, а моя секретная службы при этом ни сном ни духом?..

— Тем более, — вновь заговорил Бэкон, — что какой-то из этих ортодоксальных христианских мистиков, которые у вас называются starets, уже сказал ей, что все будет в порядке. Как точно это звучало, я не помню, но что-то типа: не волнуйся, дева, все исполнится в свой срок… Так что мне оставалось лишь повторить эти слова.

Я некоторое время переваривал услышанное, а затем глубоко вздохнул. Ладно. Проехали. Впредь не буду таким идиотом. Да и поздно уже что-то исправлять. Машка на сносях, и срок уже совсем близко. Ой, бедная моя, как же ты настрадалась из-за одного тупого идиота…

На мгновение кольнула мысль о Настене, но тут же развеялась. Что было — то прошло. Да и было ли? Так, марево. Не могло у нас быть детей, а без них — не может быть семьи. Просто не может. В принципе. Баба на содержании — да, может быть, а семья — нет. Как бы это ни называлось. И потому сожалеть не о чем… Хотя мне и кажется, что есть в том, что я отослал Настену в Уральскую вотчину и там выдал замуж за одного из управляющих моими рудниками, некая… подлость, что ли. Несмотря на то что все это вполне в духе этого времени…

— Друг мой, — негромко подал голос Фрэнсис, когда я вдоволь настрадался.

Я встрепенулся.

— Извините, друг мой, просто…

— Я понимаю, — Бэкон вздохнул, — в моем возрасте волей-неволей становишься философом…

Волей-неволей?! Я едва не задохнулся от такого заявления, прозвучавшего из уст… Фрэнсиса Бэкона!

— …и я нередко ловил себя на мысли, как часто мы делаем нашим близким больно просто потому, что считаем, что лучше них самих знаем, как будет лучше для них…

Да уж… не поспоришь.

— Но… я хотел бы поговорить с вами не об этом… вернее, не только об этом. — Бэкон сделал паузу, собираясь то ли с мыслями, то ли с духом, и продолжил: — Мне уже немного осталось…

Я протестующее вскинул руки, но Фрэнсис остановил мои возмущенные крики одним мягким, но властным (да уж, вот что значит бывший лорд-канцлер Англии) движением ладони.

— Не спорьте, друг мой. Я знаю. Более того, то, что я покинул сырой и стылый Лондон, а главное, что благодаря вам я взялся за дело, да еще такое, — явно продлило мои годы. Дома я бы умер гораздо раньше… Но все когда-нибудь приходит к своему пределу. А… мне очень не хочется лишать вас так милых вашему сердцу вечерних бесед. — Бэкон замолчал, глядя на меня с некоторой хитринкой.

Я тоже молчал, ожидая, что придумал этот великий ум.

— Я нашел вам нового ректора.

Я напрягся.

— И уже вызвал его сюда. — Бэкон снова вскинул ладонь, призывая меня потерпеть еще несколько мгновений, дав ему возможность закончить мысль. — Не беспокойтесь. Я сам оплатил ему дорогу. И я не собираюсь уходить со своего поста до тех пор, пока Господь дает мне силы оставаться на нем. До этого момента этот человек будет просто моим гостем. — Он несколько неловко развел руками. — Дело в том, что этот человек, этот воистину великий ученый сейчас подвергается преследованиям у себя дома, и я хотел бы предоставить ему убежище и создать условия для работы. К тому же я уверен, что вы не откажетесь поближе познакомиться с господином… Галилео Галилеем!

Я замер, ошарашенный прозвучавшим именем, но тут дверь кабинета внезапно распахнулась, и в проеме возникла голова Аникея.

— Государь! Беда!

— Что? — раздраженно развернулся я, не успев отойти от магии имени Галилео.

— Весть голубиная пришла. — Аникей вошел в кабинет и протянул мне узкую полоску голубиного письма. — Свеи войну учинили. Корелу, Ям и Копорье взяли. Ивангород в осаду сел. К Ладоге и Пскову двигаются…