2
Я сидел на коне и осматривал из-под ладони окрестности, внутренне продолжая кипеть от возмущения. Ну, Густав Адольф, ну, сука, ты у меня за это поплатишься! Ну чего тебе, уроду, не сиделось в своей Швеции? Тебя что — трогал кто? И так уже оттяпал от Польши всю Лифляндию с Курляндией. Чего тебе еще надо-то?
— Государь! — Ко мне рысью подлетел Мишка Скопин-Шуйский, на которого я возложил командование войском, двинувшимся навстречу шведам. Ну не мне же, в самом деле, ими командовать? Какой из меня генерал… — Татары Селим-хана свеев отыскали.
— Где?
— А эвон. — Мишка указал рукой. — Верст за двенадцать отсель. Много. Лагерем стоят.
— Король там?
— Не ясно пока. Но войско большое. Может, и там.
Я глубоко вздохнул и выпустил воздух. Между зубов. Нет, надо успокоиться. Нельзя так заводиться. А то в самый неподходящий момент поддамся эмоциям и точно как-нибудь напортачу. Скажем, влезу и примусь отдавать распоряжения…
К Ладоге мы успели. Густав II Адольф не учел скорости прохождения информации и сбора войск, увеличившейся вследствие создания сети голубиных почтовых станций. Так что Москву и ближайшие губернии удалось исполчить за полторы недели. Ну а Ладогу, к которой также вследствие быстрого получения известия о начале войны успело подойти подкрепление из Новгорода и окрестных земель, а ее воевода — возвести вокруг города дополнительные укрепления, взять с ходу, как те же Корелу и Копорье, шведам не удалось. Но в ее окрестностях они порезвились знатно… И не скажешь, что цивилизованные европейцы. Впрочем, чего это я… это только у наших западноподлежащих интеллигентов Европа, мол, всегда была, есть и будет светочем цивилизации и непременного соблюдения прав человека. А на самом деле они сейчас режут и грабят ничуть не меньше, чем те же крымчаки. Даже еще хлеще. Те просто полон имали да мошну набивали, вырезая народ лишь в рамках этой задачи, а эти уроды-протестанты ведут себя так, будто землю от недочеловеков-православных очищают. Давить, давить гадов! Уф, нет, надо успокоиться… Но перед глазами стояло грубое распятие из растущей во дворе березки и прибитой к ней жерди, на котором повисла уже немолодая русская баба. С распоротым животом. И ее годовалый ребятенок, насаженный на тот кол забора, от которого и была оторвана жердь. Я даже сначала поверить не мог, что оно вот так вот… думал, просто какой-то садист попался. Ну, мол, солдаты, ремесло такое, и времена ноне суровые — так что встречаются… А потом снова нечто подобное увидел. И еще… А уж затем мне отец Исидор все и разъяснил. Мол, для их богословов все, кто не их веры, вроде как и не люди вовсе. А грязь. Вот они, мол, землю от грязи и очищают. А я еще в подтверждение этому вдруг вспомнил рассказ того же Легионера. Ну мы как-то на охоте разговорились, отчего у вроде как отсталых и забитых русских все народы, что они под свою руку взяли, — на месте. Как по описи. Да еще и умножились числом… Нет, сейчас многие сокращаются, но опять же в соответствии с общероссийской тенденцией, вызванной массовым падением рождаемости. А так — жили себе и множились. А вот во вроде как куда более, как считается, цивилизованной и правовой Америке индейцев вытравили почти поголовно. И Легионер выдал. Оказывается, в начале колонизации Америки все конфессии столкнулись с необходимостью определиться по отношению к индейцам. В смысле — считать ли индейцев людьми. Так вот, испанцы, рассмотрев этот вопрос, пришли к выводу, что индейцы все-таки люди. Ну или как минимум могут ими стать, пройдя таинство крещения. А англичане решили, что нет. Индейцы не люди. И потому можно совершенно спокойно освобождать землю от этой «грязи» для расселения настоящих людей. Вот такая вот чисто протестантская этика… А с другой стороны — вполне себе правовой подход, коим лаймы всегда так гордятся. Есть решение, что индейцы — не люди, значит, какие вопросы-то? Права, гуманизм или хотя бы справедливость и милосердие — это ведь только по отношению к людям… А мы-то, идиоты, считаем, что расовую теорию в широкое, так сказать, обращение Гитлер ввел…
И я ведь, когда Легионер это все рассказывал, как-то к себе, ну и вообще к нам, русским, это и не отнес. Индейцы — это ведь где-то там, далеко, на другом континенте… А тут вот оно как оборачивается, значит. Ну что ж, с волками жить — по-волчьи как там оно будет? Так вот потом не забижайтесь…
— Что делать думаешь?
Мишка упрямо набычился.
— Лагерь ставить будем, укрепленный.
— А не навстречу свеям идти? Псков-то в осаде сидит. Отбивать надо.
— Нет. Они сами к нам придут. Им, чтобы Псков поимать, наше войско разгромить надобно. Иначе никакой осады у них не получится. Придется от Пскова уходить. Так что непременно на нас пойдут. А мы покамест приготовимся, позиции обустроим, пушки развернем.
Я согласно кивнул.
Основополагающей мыслью всей нашей новой полевой тактики было утверждение, что солдаты должны лить пот до боя, а не кровь во время. Вследствие чего она предусматривала максимально широкое использование полевой фортификации. Что, впрочем, было вполне в духе как современной, так и перспективной военной мысли. Вон во время Бородинской битвы наши так же еще и редуты, и флеши, и простые окопы использовали. Так что все в тему…
Войска начали разворачиваться прямо с марша. На вершине не слишком крутого холма споро застучали топоры. Там оборудовались артиллерийские позиции. Батареи двенадцатифунтовых орудий устраивались на древо-земляных бастионах, представляющих собой срубы, заполненные землей. Позиции гаубиц были в промежутках между этими бастионами. Общая глубина нашего боевого порядка не должна была превысить двухсот пятидесяти саженей, поэтому дальности стрельбы гаубиц хватало для того, чтобы накрыть подходившие шведские шеренги как раз где-то на дальности действительного огня из стрелкового оружия (правда, в обрез). А далее должны были работать пушки.
К вечеру на опушке леса были замечены разъезды шведских рейтаров, а рано утром татары Касимовского уездного главы Селим-хана принесли весть, что шведы снимаются с лагеря.
С оборудованием позиций было закончено часа за полтора до подхода шведов. После этого я велел пристрелять орудия. Что оказалось весьма полезным, ибо, как выяснилось, углы возвышения на двух гаубичных батареях были высчитаны неверно и при открытии огня они накрыли бы свои войска. Вот что значит отсутствие боевого опыта. На учениях-то все получалось отлично, а тут мандраж, а старшие командиры не проверили, ну и так далее по цепочке…
Шведы подошли к полудню. Наши войска к тому моменту уже были полностью развернуты. Основу позиции составляли пехотные полки нового строя и стрельцы, занимающие центр боевого порядка. Стрельцы занимали левую окраину центра, укрепив свою позицию гуляй-городом, полки нового строя были выстроены в две линии по пять полков в каждой, первая из которых была укреплена редутами. Еще два полка Мишка оставил в третьей линии, служившей резервом. А вся полоса перед редутами и гуляй-городом была засеяна рогатками. В промежутках между полковыми колоннами и баталиями стрелецких приказов располагались батареи шестифунтовых орудий, а трехфунтовые полковые были установлены непосредственно на редутах. Конница, коей в войске общим числом пятьдесят тысяч человек было ровно половина, располагалась по обоим флангам. Причем все кирасирские полки Мишка сосредоточил на правом фланге, рассчитывая в нужный момент опрокинуть шведскую кавалерию и ударить шведам в тыл.
Шведы развернулись быстро, где-то за час. Мишка даже губу закусил от обиды. Наше-то войско строилось часа три. Даже новые полки и то разворачивались и занимали позиции где-то часа полтора, про стрельцов и поместную конницу вообще говорить нечего, а тут вот так, прямо с марша… Внезапно он привстал на стременах и торопливо выдвинул подзорную трубу. Я лишь завистливо вздохнул. Таковых во всем войске имелось лишь пять штук. Их производство только налаживалось на Гусской стекольной мануфактуре… Ой, да что там, оно уже лет пять как налаживалось. Ну не получалось пока у мастеров нормальных линз. Остальное-то стекло уже шло вовсю. Даже с листовым, то бишь оконным, кое-что стало получаться. Для его производства додумались использовать подложку из расплавленного олова, на кое и опускали раскаленный стеклянный лист, вылезший из валков. Впрочем, его пока вовсю использовали для производства больших, так сказать, широкоформатных зеркал, которые шли исключительно на экспорт, потому как стоили совсем уж неприличные деньги. А вот с линзами было плохо. Девяносто пять процентов продукции уходило в брак. Так что во всей армии имелось только пять подзорных труб — у командующего, воевод большого полка и полков левой и правой руки (так здесь обзывались центр и фланги), а также у начальника над всей артиллерией. Царю не досталось…
— Вона, гляди, государь, штандарт королевский… — повернул ко мне возбужденное лицо Мишка, а затем, вспомнив, что мне глядеть-то не во что, протянул свою трубу. — Там вон, у опушки.
Я уставился в указанное место. Точно так и есть… а вон, похоже, и сам Густав II Адольф, его величество король шведский. У, сука… Я смачно сплюнул. Ладно, не хрен заводиться. Сам я тоже хорош — воевать не собираюсь, мир, мол, нужен. Тоже мне еще Резун номер два выискался. Мол, Гитлер напал потому, что Сталин его спровоцировал, потому как сам напасть собирался. А так бы он, сука, не напал бы… Ха-ха три раза. Нет, хрен тут получится не воевать. Но такого вот как сейчас, с бухты-барахты, в тот момент, когда наиболее готовы к войне не я, а всякие уроды, я более не допущу. Хватит с меня той распятой бабы…
Со стороны шведских позиций послышался грохот барабанов. Мишка шумно выдохнул и прошептал:
— Двинулись…
Шведы шли красиво. Били барабаны, развевались знамена, строгие шеренги пикинеров с длинными, не менее четырех метров, пиками, мерно покачивающимися над головой, словно причудливый лес, обрамленные мушкетерами, несущими на плечах тяжелые мушкеты и подставки для стрельбы, неуклонно надвигались на мое войско. Шведов было меньше, но ненамного, тысяч тридцать пехоты и около семи конницы. Ну и три десятка орудий гораздо более скромного калибра… По артиллерии наше преимущество было более чем трехкратным, а по массе залпа чуть ли не шестикратным. Так же сильно мы превосходили их конницей. Хотя по поводу качества можно было спорить… Все-таки поместные сотни являлись конницей иррегулярной, а кирасирские полки еще ни разу не были испробованы в бою. А вот по пехоте они имели превосходство. Причем с учетом того что в войске Густава Адольфа все солдаты были сплошь ветеранами Датской и Польской войн, оно могло оказаться решающим…
Вот первые шеренги преодолели мысленную линию досягаемости огня двенадцатифунтовых пушек. Но наши орудия молчали. Я нервно оглянулся. Мишка с каменным лицом стоял рядом с бароном фон Шульце, командующим нашей артиллерией. Именно ему принадлежала идея расположить орудия именно так, чтобы они вели огонь не прямой наводкой, а через голову своих войск. Барон держал в руках еще одно техническое устройство, каковое ныне стало едва ли не главным отличием артиллерийского офицера в моем войске, — часы. Причем не обычные, а с секундной стрелкой. Часы наши часовые мастерские пока выпускали не шибко точными, за сутки они убегали где-то на минуту, так что, например, морские хронометры мне приходилось закупать в Англии и Голландии, но зато часы с секундной стрелкой начали производить именно мои мастерские. Как раз для артиллерийских офицеров. Кои использовали их, например, для засечки времени от момента выстрела до момента падения бомбы, выпущенной из гаубицы или мортиры при данном угле возвышения ствола. Очень, знаете ли, помогает при стрельбе по двигающимся пехотным колоннам…
Я снова повернулся и уставился на приближающихся шведов. До полосы рогаток им оставалось пройти еще где-то около сотни саженей, и тут… я оглох! Белоснежный Бурко, на котором я восседал, вздрогнул и присел на задние ноги, несмотря на то что его уши были заботливо заткнуты берушами. Ни хрена себе рев! И это всего от выстрелов ста с небольшим орудий. Это что же тогда творилось на Бородинском поле, где стреляло в десять раз больше?.. Но эти мысли промелькнули как-то так, вскользь, потому что я во все глаза пялился на поле боя.
Первый залп не впечатлил. Ну не то чтобы он оказался неудачным или наши сплошь промазали… Просто во время Южной войны во время полевых сражений я еще ни разу не оказывался на столь великолепной наблюдательной позиции, когда все поле боя и все войска были передо мной как на ладони. Да и стреляли тогда по большей части в упор, а не как сейчас — через голову своих войск. Поэтому особо смотреть было не на что. Так вот, этот залп ничем не напоминал кино. Никаких зрелищных разрывов. Никакого воя падающих снарядов. Залп — а затем еле слышные шлепки упавших ядер и совсем глухие и не шибко впечатляющие разрывы упавших бомб. Нет, какое-то количество солдат были убиты, другие вывалились из строя и, придерживая обрубки рук или окровавленный бок, поковыляли в тыл, стараясь сразу же уйти с направления движения полков второй линии. Но таких было не слишком-то и много. Потому что часть ядер и бомб, к тому же едва ли не большая, вообще просто взрыхлили землю в промежутках между стройными линиями пехоты. Навскидку, приближающееся войско потеряло, причем и убитыми, и ранеными, которые сейчас ковыляли в тыл, не более нескольких десятков солдат…
Я потряс головой и поковырял пальцем в ухе. Бесполезно. Звенит. Я оглянулся. Орудия уже подкатили к прежним позициям, и сейчас вокруг суетились расчеты, торопливо заряжая их… И в этот момент грянул залп снизу. Я живо обернулся. Это вступили в бой полковые пушки. Шведы уже приблизились к рогаткам на три десятка саженей, войдя в радиус досягаемости «дальней картечи», каждый шарик которой весил четверть малой гривенки, а было их в увязке двадцать пять штук. «Ближняя картечь» весила вдвое меньше, но зато в увязке их было аж восемьдесят штук… И почти сразу же после этого снова загрохотали батареи на бастионах. Споро…
Я тут как-то попытался подложить язык, предложив сделать нечто вроде зарядного картуза, то есть заранее отмеренный и уложенный в холщовые мешочки заряд, которым прямо так и заряжать пушки. Как выяснилось — идея оказалась глупой. Холст горит много хуже пороха, и уже после трех-четырех залпов казенник орудия забивался так, что новые заряды не влезали. А перейти на обычное заряжание — насыпным порохом — не получалось, поскольку, вследствие того что в стволе оказывалось множество тлеющих волокон холста, порох загорался еще в процессе заряжания. И потому в этом случае перед заряжанием необходимо было выцарапать из ствола весь тлеющий холст и только потом можно было снова стрелять. Так что получалось не ускорение, а многократное замедление стрельбы… Хотя идею с отмеренным зарядом приняли. И сейчас заряжающие рысью таскали от зарядных ящиков к орудиям отмеренные заряды, упакованные от сырости в толстую вощеную бумагу, которая производилась на «китайской» бумажной мануфактуре. Но засыпались они в ствол обычной шуфлой.
Снизу грянул пищальный залп. Шведы уже подошли к рогатками и шустро принялись их растаскивать. Потом опять подали голос полковые пушки, и почти сразу же снова пищали. Первая же отстрелявшаяся шеренга уже быстро отошла за спины товарищей и споро заряжала пищали. Это называлось «караколирование» и в теории выглядело весьма эффективно, но полковник ван Хаансен, командир Серпуховского полка, рассказывал мне, что сие срабатывает так, как нужно, только в случае, если в войсках соблюдается крайне высокая дисциплина. Потому что, когда ты шибко бежишь в тыл от свирепо накатывающего на тебя вала вражеских войск, бывает очень трудно остановиться там, где нужно, а не продолжать нестись во все лопатки от приближающейся смерти… Что ж, сражение началось. Мне оставалось только ждать…
Шведы ударили сильно. Так, что первая линия поддалась. Не вся. Полки нового строя сумели устоять, а вот стрельцы… Гуляй-город был довольно быстро разнесен в щепы легкими гаубицами, передвигавшимися прямо в боевых порядках шведской пехоты, совсем как это было предусмотрено для наших полковых орудий, а затем шведы остановились и дали по стрельцам несколько убийственных залпов. Те пытались отвечать, но не выдержали сумасшедшего темпа огня шведских мушкетеров и покатились назад, обнажая фланг упорно сражающихся полков нового строя. Я вцепился в узду, изо всех сил сдерживая желание броситься навстречу стрельцам… но тут мимо меня сверкающей молнией пролетела фигура моего командующего.
— Мишка! Стой! Куда?!
Вот ведь черт. Сам-то куда? У него же есть воевода большого полка. Я яростно выругался и оглянулся. Басманов, потрясая обнаженной саблей, под грохот барабанов выводил полки резерва на позицию перед артиллерией. Да, если мы пропустим шведов к пушкам, то сражение можно считать полностью проигранным… А чуть дальше точно так же под барабанный бой разворачивались в сторону наступающих шведов полки второй линии, закрывая обнажившийся фланг первой. Я снова повернулся к накатывающейся шведской волне. Ну он у ме… Я вздрогнул и похолодел. Мишка плясал на коне перед слегка замедлившимися стрельцами, превратившимися в неорганизованную толпу, что-то горячо им втолковывая. Но тут приблизившиеся шеренги шведов остановились и дали залп. И его снесло с седла…
Когда я опомнился, то обнаружил, что и сам галопом лечу к снова ударившимся в бегство стрельцам. В голове было пусто, ни одной цельной мысли, только какие-то обрывки типа: «Как их остановить-то?.. Что я Ксюхе-то скажу?..» Но тут кто-то из стрельцов, видно, сумел сфокусировать взгляд на приближающемся к ним всаднике, и по бегущей толпе зашелестел легкий шепот: «Царь… царь… царь…» А я резко осадил коня и заорал:
— Молодцы, стрельцы!
Бегущие ошарашенно притормозили. А я резко развернулся и, ну как в той внезапно пришедшей мне на ум байке про Суворова, махнул рукой, заорав:
— Ничто! Заманивай их, братцы, заманивай!..
Стрельцы недоуменно переглянулись, но как-то подобрались. Я же продолжал скакать легкой рысью перед толпой, крича:
— Заманивай их, братцы, давай заманивай!.. Да строй-то держите, а то прям толпой несетесь! Десятские, чего молчите-то? Строй держать!
В бегущей толпе раздались неуверенные голоса стрелецких десятских и сотских, и спустя где-то полминуты она начала снова постепенно принимать некое подобие строя. Я скакал, закусив губу и бросая отчаянные взгляды то на начавшую приходить в себя толпу стрельцов, то на мерно накатывающуюся несокрушимую фалангу шведской пехоты. Ну же… орлы, быстрее, быстрее приходите в себя!..
— Стой! — заорал я, вскидывая руку. — Хватит! Более не надо! Кругом! Заряжа-ай!
И еще несколько минут назад беспорядочно отступавшая толпа остановилась и, обернувшись, принялась деловито и споро заряжать пищали. Я оглянулся через плечо. Батареи дальнобойных орудий и гаубиц продолжали мелко сотрясать склон холма, посылая залп за залпом в сторону шведов, а перед ними торопливо разворачивались резервные полки. Ну еще бы минут пятнадцать продержаться…
— Пали! — послышался рев стрелецких голов, и остановившаяся стрелецкая шеренга окуталась клубами порохового дыма.
Но спустя мгновение приблизившаяся на дистанцию эффективного огня шведская шеренга ответила слитным залпом, и… я почувствовал, что лечу по воздуху, нелепо растопырив руки и ноги.
Приземление было жестким. Похоже, я на несколько мгновений потерял сознание. Потому что, когда очухался, вокруг толпилось несколько стрельцов и отовсюду слышались крики:
— Государь! Государя убило! Свеи государя подстрелили…
Я дернулся, собираясь подняться, но грудь пронзило такой болью, что я чуть снова не потерял сознание. Вот гадство!.. Однако мое движение не осталось незамеченным. Надо мной склонилось лицо, заросшее косматой бородой, и обеспокоенно выдохнуло:
— Живой?
— Да, — с натугой выдавил я из себя.
— Живо-ой! Живой государь-то! — разнеслось вокруг.
А потом откуда-то из первых рядов внезапно послышался дикий, почти медвежий рев:
— А-а-а, нехристи! В бердыши их, робяты! За государя!
И вся еще мгновение назад растерянная масса стрельцов, остервенело взревев, метнулась вперед, на секунду тому назад еще отчаянно страшную шведскую фалангу. И я мгновенно остался один. Несколько минут я лежал, молча глядя в небо, а затем, собравшись с духом, медленно приподнялся на локтях.
— Государь! — послышалось сзади.
Но повернуться и посмотреть, кто там, не было никакой возможности. Спустя мгновение рядом рухнула грузная фигура Хлопка, начальника моей личной сотни, которого я в начале сражения отослал с поручением к командиру правого крыла воеводе Беклемишеву. Тем более что и всю сотню я отослал туда же, считая, что здесь, рядышком с артиллерийской позицией, в самом сердце войска, мне уж точно ничто не грозит, а вот там может понадобиться каждое умелое копье…
— Ах ты, бог ты мой… — покаянно пробормотал Хлопок. — Где ранен?
— В грудь! — придушенно отозвался я. — А ты что… здесь? Почему?..
— Так опрокинули шведа-то, — отозвался Хлопок, сноровисто ощупывая меня. — Эвон он назад покатился. Ох ты… прости, государь!
Я взвыл. Очередное его движение отозвалось в теле такой дикой болью, что мамочка моя…
— Так ведь не ранен ты, государь, — облегченно выдохнул Хлопок, — эвон, обе пули в кирасе торчат. Не пробили.
— А чего ж больно-то так?
— Да, видать, ребра сломаны… — с готовностью пояснил Хлопок. — А то и вовсе треснуты токмо. Когда ребра треснуты — завсегда так болит.
Я скосил глаза на кирасу. Точно. Вот они, голубушки. То есть в кирасе торчит только одна. А от второй осталась рельефная вмятина. Ну, Аким, непременно штоф тебе поставлю. Экую добрую сталь сварил…
— Помоги встать, — прошипел я.
— Так это… лучше тебе лежать, государь, — озабоченно отозвался Хлопок. — Не дай бог, ребра сломаны…
— Заткнись, — просипел я, — помоги встать… Тоже мне няня нашлась…
Шведы действительно отступали. Как это ни казалось удивительным, но на левом фланге четыре тысячи шведских рейтар смогли сдержать удар почти втрое большего числа всадников поместной конницы, но вот удар четырех кирасирских полков на правом фланге им удержать не удалось. Как выяснилось, воевода полка правой руки боярин Давыд Жеребцов велел сызнова пустить вперед тяжелых те сотни, что были обучены рейтарскому бою. Более опытные шведские рейтары повыбили их почти подчистую, но зато разрядили оружие, и противопоставить выходящим на атакующий аллюр и уже склонившим копья кирасирам им оказалось нечего. Таранный копейный удар кирасир оказался страшен, а сразу ударившие в сабли поместные сотни, следовавшие вплотную за ними, довершили разгром шведской кавалерии, а затем развернулись и ударили во фланг шведской пехоте. Но… это не было разгромом. Шведы потеряли большую часть кавалерии… кирасиры, не останавливаясь, проскочили до шведских батарей, принудив шведские пушки замолчать… армия шведов оказалась в полуокружении, но… отступала в полном порядке. Железные шеренги шведской пехоты раз за разом отбрасывали от себя накатывающиеся на них волны поместной конницы, продолжая отходить к лесу и огрызаясь со всех сторон слитными залпами.
Я помотал головой. Да уж, шведы… и этих железных воинов мне предстояло разгромить? Черт, похоже, я со своим… ну… скажем так, «рациональным пацифизмом» зашел слишком далеко. Это Жуков, что ли, говорил, что долго не воюющая армия превращается в бесполезную, бюрократическую организацию? Или как-то еще… но смысл точно был такой. Да и пацифизм мой, как уже видно, оказался не таким уж и рациональным. Ну да ладно. Хоть не проиграли…
Вечером, когда я лежал у себя в шатре (моя грудь была обмотана тряпицей, которую изгваздали в какой-то вонючей мази, призванной облегчить снятие здоровенного кровоподтека), ко мне приковылял Мишка. А все ж таки Господь правду видит. И не дает погибнуть тем, кто свой живот готов положить за его землю — Святую Русь. Мишка также получил три пули, в кирасу и набедренник, последняя пробила-таки доспех и прошила мякоть бедра. Но остальные две застряли, поэтому, если не считать ранения бедра, он отделался почти так же, как и я, — трещинами в ребрах. А не попасть в плен ему помогло то, что он потерял сознание, и… отменная дисциплина шведов. Шведские солдаты просто перешагнули через валявшееся на земле тело какого-то знатного русского и двинулись дальше, спеша добить побежавших русских. Никто не сделал ни малейшей попытки выскочить из строя и хотя бы ощупать карманы… А затем точно так же откатились назад, оставив уже очухавшегося, но притворившегося мертвым Мишку лежать на том же месте, где он упал.
— Ты как? — морщась, поинтересовался Мишка.
— Так же, как и ты, — тоже морщась, ответил я и, скривившись, буркнул: — Да уж, тоже мне видок у царя и командующего победоносным войском.
Мишка удивленно воззрился на меня, а потом зашелся в хохоте, тут же превратившемся в лающие, кашляющие звуки.
— Ох… не смеши. Больно…
Я покосился на него с сочувствием. Да уж знаю. Сам такой…
— Ладно, как там наши дела?
Мишка посмурнел.
— Стрельцы старых приказов полегли почти все. Дай бог, пять сотен осталось. В новых полках потери невелики. С шесть сотен убитыми и вчетверо от того ранеными. В артиллерии потеряно десяток пушек и шестнадцать расчетов. Это те, кто рядом со стрельцами стоял… Так же много полегло и у поместной конницы. Тысячи полторы убитыми и почти шесть ранеными. А в кирасирских… — он вздохнул, — тяжелые сотни почти без потерь — под сотню раненых и шестеро убитых, а легкие повыбило почти все. И хотя убитых всего сотни три, но остальные почти поголовно раненые.
— Та-ак, — тяжело протянул я. — Вот и столкнулись с европейской армией. Первое же сражение — и войска почитай нет.
— Ну почему нет?! — возмутился Мишка. — Пехота почти вся боеспособна, ну кроме стрельцов… артиллерия — тоже, да и конницы поместной еще тысяч…
— Ну и много она навоевала? — оборвал я его. — Поместная-то эта?
Мишка притух. Отвечать было нечего. Если против татар или там увлеченно вцепившихся друг в друга башкир и ногайцев поместные сотни еще представляли некую и иногда грозную силу, то на этом западном театре боевых действий… Да что тут говорить!
— А как наши иноземцы?
Существенную часть офицеров-артиллеристов, а также офицеров пехотных полков нового строя составляли иностранцы. Ну не было у нас еще подготовленных командиров, способных управлять новыми частями в бою. Совсем новое дело ведь — тактика совершенно незнакомая, команды…
Мишка недоуменно покосился на меня. И я пояснил:
— Так ведь тоже ж эти протестанты, мать их…
Скопин-Шуйский задумался.
— Да вроде как ничего. Добро командовали. Я специально-то не интересовался…
— Так поинтересуйся, — ворчливо пробурчал я, но затем сбавил обороты: — Токмо осторожно. Чтобы ежели чего — людей не обидеть… Да, а шведы как отделались?
Мишка слегка повеселел.
— Да тоже не шибко. Конницы у них ноне почитай и нет. Хорошо, если тысячи три осталось. Пехоты мы у них тоже тысячи четыре положили. Причем, считай, половину стрельцы. По большей части бердышами. И еще мы двадцать три пушки захватили. Правда, исправных всего осьмнадцать. И пленных поимали почти семь тысяч. По большей части, раненых, ну тех, что на поле боя остались либо потом отстали, когда шведы побегли.
Как же, побегли они… Отступили в полном порядке. Но вследствие того, что поле боя осталось за нами, действительно много раненых шведских солдат досталось нам в качестве пленных.
— И сколько у них всего осталось?
Мишка задумчиво пожал плечами.
— Да, я думаю, с половину от того, что было. Ну ежели еще и тех раненых, что смогли с ними отступить, считать.
Я слегка повеселел. Густав Адольф, выходит, потерял половину армии… Но затем вспомнил, что у него еще есть войска, которые держат в осаде Псков и Ивангород, и мне снова стало плохо.
— Ну и что будем делать?
— Ну… — Мишка снова пожал плечами. — А что? Воевать будем. Эвон подтянем стрельцов и ополчение из Новгорода и Ладоги, да и еще поместные сотни подойдут. А в артиллерии новые расчеты сформируем. Пушки-то целы, так возьмем пушкарей из того же Новгорода… — Мишка держался спокойно, но было ясно, что армии, чтобы биться со шведом на равных, у нас пока нет.
На месте боя армия простояла четыре дня. За это время те раненые, которым было суждено умереть, отошли в мир иной, а остальные мало-помалу пошли на поправку. Все ж таки у меня была, считай, самая эффективная военно-медицинская служба во всей Европе. Когда к лагерю подтянулись еще три тысячи городовых стрельцов из Новгорода и Ладоги, а также подошли еще тысяч семь поместной конницы, исполченной в дальних губерниях, мы двинулись к Пскову…
Псков встретил нас звоном колоколов. Как выяснилось, шведы отошли от города еще неделю назад. Так что в осаде они отсидели меньше месяца. Штурм был только один. Шведской артиллерии удалось частично разрушить Валаамскую и Высокую башни, но стены устояли. Поэтому шведов отбили с малым уроном для себя и немалым для них. А потом большая часть осаждавшей армии снялась с места и куда-то ушла, и псковичам удалось провести несколько удачных вылазок. Так, во время одной они сумели посечь почти три сотни шведов и уничтожить шестиорудийную осадную батарею. А однажды ночью оставшиеся шведы и вовсе тихо снялись и ушли.
Еще одно сражение с Густавом Адольфом нам пришлось выдержать у Яма. На этот раз шведы не рискнули атаковать в лоб, заняв укрепленный лагерь. Но Мишка нагло, прямо на глазах шведской армии сумел выстроить древо-земляные бастионы для двенадцатифунтовых орудий и принялся расстреливать шведов с дистанции, на которую их более легкие пушки не добивали. При этом продолжая активно окапываться. Часа через три такого обстрела шведы не выдержали и двинулись-таки в атаку. На этот раз ее удалось отбить несколько легче, чем в прошлый. Но назвать это разгромом тоже было нельзя. Шведы потеряли убитыми и ранеными тысяч шесть, мы — восемь, по большей части среди поместной конницы, из коих, как я надеялся, вследствие работы наших военных дохтуров в строй вернется не менее трех тысяч, а выживет в целом не менее пяти. Однако на этот раз у меня появилось ощущение, что войну мы, пожалуй, выиграем. В общем, успехи в этой кампании у шведов были довольно скудными, мое же войско постепенно набиралось боевого опыта, и даже поместные сотни в этой битве действовали заметно более умело, до зимы уже недалеко, а там уж я развернусь. К Рождеству соберем Земский собор, на котором я продавлю чрезвычайный военный налог, и к весне мы будем иметь еще десять, а то и пятнадцать полков нового строя. Да и почти пятнадцать лет не воевавшее поместное войско за зиму заметно подтянем. Ну, Густав Адольф, держись…
Однако, как видно, примерно такие же подсчеты сделали и шведы. Потому что в одном дневном переходе от Ивангорода в мой лагерь прибыл посланник Густава II Адольфа граф Мартензон с предложением «уладить недоразумения, возникшие между двумя братьями — христианскими королями». Я выслушал его спокойно, хотя все время, что он говорил, у меня перед глазами стояла та распятая баба. Значит, недоразумения, говоришь? Ну-ну…