Книга: Судья и король
Назад: 12
Дальше: 14

13

Климент ехал настолько быстро, насколько позволяла ночная темнота. То есть – почти шагом. Его конь то и дело останавливался, чтоб принюхаться, прислушаться, убедиться, что опасности нет, и затем двигался дальше. Юноша был доволен, что ему попалась такая толковая лошадь. Сам он, из-за болящей головы, слабо ориентировался и соображал.
Погони за ним не снарядили. И тут «спасибо» надо было говорить Фредерику. За то, что он отвязал и разогнал остальных лошадей, чтоб прикрыть бегство кузена.
Азарцы, проще говоря, в потемках приняли Климента за своего – за воина, который попытался обуздать одного из взбесившихся жеребцов, только не совсем удачно. Да и представить, что кто-то может сбежать из их огромного охраняемого лагеря, было сложно.
Главным ориентиром, которого держался Климент, являлись черные силуэты горного хребта на фоне чуть более светлого, благодаря звездам и полной луне, неба.
Ночью опять было намного холоднее, чем днем. Но Климента это уже не раздражало, хотя ранее он высказывался так: «Это просто свинство: днем – жара, ночью – почти мороз».
Теперь наоборот – прохлада бодрила его, не давала размякнуть, хотя голова настойчиво требовала закрытия глаз и погружения в царство снов.
Еще – очень хотелось пить. Да и поесть Климент бы не отказался. Однако и об этом, как и об отдыхе, он старался даже не думать, чтобы не делать дорогу еще тяжелее.
Так – цепляясь за гриву лошади и жмурясь, чтобы хоть что-то увидать в ночи, он и продвигался куда-то вверх.
Один раз, услыхав сильный шум со стороны лагеря азарцев, Климент чуть было не повернул обратно. Но, памятуя о приказе Фредерика слушаться беспрекословно, тронулся дальше, бесконечно укоряя себя за то, что произошло в последний день.
Во-первых, за горячность, проявленную в бою. Как Судья, он не смел так распускаться.
Во-вторых, за неподчинение приказам старшего в их маленьком отряде. Это вообще тянуло на преступление. И при одной такой мысли Климент обозвал себя несколько раз скотиной.
В-третьих, за то, что Фредерик остался во вражьем стане, разгребать заваренную с его, Климента, «легкой» руки кашу. Он же, цельный Судья, был отослан, как недавно – юнцы из Ветряного.
В недавнем прошлом, года три назад, случилось нечто похожее. И те неприятные события часто всплывали в памяти Климента, как упрек его привычке торопиться в делах и словах…

 

Тогда он только вступил в должность Судьи Северного округа, заменив лорда Конрада, предавшего Королевский дом. Клименту едва исполнилось семнадцать лет.
Нельзя сказать, что ему в новинку было вести расследования, наказывать преступников и рисковать при всем при этом жизнью. Отец, Восточный Судья Освальд, часто брал его и старшего Бертрама с собой в разъезды по округу, обучал тонкостям судейского дела, «натаскивал» сыновей, как опытный волк молодых волчат. Но даже лорд Освальд больше надежд возлагал на рассудительного и хладнокровного старшего сына, а о резвом и чересчур быстром в суждениях и действиях младшем говорил только «надо ему перебесится».
Именно из-за торопливости и проиграл Климент свое первое дело Судьи.
Это случилось зимой, в поселке Белокамье в северных скалах, куда он поехал для разбирательств по просьбе местных жителей. Они прислали новому Судье Северного округа письмо, в котором кратко изложили суть своего дела.
В Белокамье перед зимними праздниками пропала девочка одиннадцати лет. Поиски селяне организовали сами, и через пару дней усилия дали результат – ее нашли, но изнасилованной и задушенной, в сугробах у реки.
Тот, на кого пали подозрения, был определен сразу.
В поселке за неделю до ужасных событий появились два сапожника – отец и сын. Они колесили по стране на своей маленькой повозке, которую тащила приземистая пегая лошадка, в поисках работы. Всяк ведь по-своему зарабатывает на кусок хлеба. И так получилось, что зимние праздники они приехали встречать в это горное село, мастеря башмаки и сапоги местным крестьянам.
На старого сапожника никто плохого не подумал – тот был слишком дряхлым – ему уже за семьдесят перевалило. А вот на его сына – мужчину лет пятидесяти – все сразу указали пальцем. Он-де, злодей, над девочкой надругался и убил ее, чтоб его не выдала. То, что это мог сделать кто-то из своих, крестьяне и думать не могли – все хорошо знали друг друга, а убитая считалась красавицей и всеобщей любимицей.
Так как преступник был пришлый, то самосуд ему устраивать не годилось (хотя вначале бока сапожнику намяли славно), и для справедливого решения позвали Судью. К тому же и отец обвиненного на коленях ползал перед крестьянами, умоляя не казнить сына без положенного суда. А горцы и в самом деле были готовы сбросить сапожника в пропасть. Но порядок есть порядок…
Клименту дело сразу показалось ясным и простым. Он даже скучал, пока занесенными снегом тропами ехал в Белокамье, предполагая скорый суд и не менее скорое исполнение приговора – за изнасилование и за убийство полагалась смерть.
На первое расследование с ним отправился Бертрам, который уже больше года судействовал в Восточном округе, заменив погибшего отца…
Молодой Судья, как и положено, начал со сбора информации.
Староста Белокамья предоставил ему и Бертраму для проживания и работы свой просторный дом, а сам переехал вместе с семьей к брату.
Первым для допроса в просторную горницу крестьянского дома, временно превратившуюся в кабинет Судьи, привели злосчастного сапожника. Тот ни в чем не признавался, твердил, что «не делал злого никому». Но против сапожника говорили улики. Например серебряное колечко девочки, которое нашли в его сумке. И отец убитой показал, что сапожник был у него в доме и снимал мерки с ног жены и дочки, а последнюю погладил по голове и даже подарил самодельную подвеску из кусочков кожи. Стало быть, по словам отца, девочка ему очень понравилась.
Потом последовали допросы жителей, но их рассказы не добавили никакого проблеска. Женщины вспоминали, какой хорошей была погибшая, плакали и громко сморкались при этом в свои необъятные платки, а мужчины отвечали на вопросы коротко, часто такими словами – «ничего не знаю».
Когда в деревне не осталось никого, с кем он еще не разговаривал (кроме бессловесных животных), Климент уже хотел выносить приговор, и не в пользу обвиняемого. Но Бертрам тогда его остановил:
– Ты еще не всех допросил. Слишком торопишься.
– Чего же больше? Все указывает на сапожника.
– Самый главный свидетель при убийстве – это тело жертвы. Его мы еще не видели.
Дальше Климент лишь наблюдал, ощущая себя неумелым подмастерьем.
Убитого ребенка уже похоронили, и крестьяне сперва возмутились, узнав, что бедняжку откопают, чтобы осмотреть. Однако, мешать Судьям никто не осмелился – это бы приравнялось к государственной измене.
Поэтому все жители Белокамья стояли хмурой молчаливой толпой у ограды своего кладбища, пока дюжие землекопы деревянными лопатами разбрасывали свежую могилу. Судьи были рядом. Один – старший – невозмутимо наблюдал за их работой, второй – младший – беспокойно похлопывал себя рукой, затянутой в перчатку, по бедру.
Из черной ямы наверх подняли тельце, завернутое в белое полотно, осторожно положили на гору накопанной земли.
Бертрам махнул землекопам, чтоб стали дальше, сам подошел, быстро кинжалом вспорол саван, открыл голову, грудь погибшей.
Серое детское личико с застывшим на нем выражением крайнего страдания (как ужасно видеть такое на лице ребенка), темные, удивительно красивые вьющиеся волосы, и тонкая надломленная шея с черными отпечатками пальцев, сложенные крестом руки на груди, тоже тонкие, полупрозрачные…
– Смотри сюда, – сказал Бертрам, указывая на пятна на шее. – Внимательно.
Клименту было тяжело. Он никогда еще не видел мертвого ребенка, убитого ребенка. В нем все клокотало. Он представил себе, как кричала эта девочка, когда ее терзали. Наверняка, она звала маму, она просила не делать ей больно. Какой ужас был в этих теперь закрытых глазах…
Какие ресницы, густые, пушистые. Какая красивая девочка…
– Смотри же! – рявкнул Бертрам, видя, что из глаз юноши готовы брызнуть слезы. – Оплакивать – не наше дело!
Климент почти с ненавистью посмотрел на старшего брата: неужели он настолько холоден и черств?
– Чувства прочь! – прошипел Восточный Судья. – Твое дело – найти убийцу и насильника и наказать его, чтобы люди видели – зло всегда получает по полной! А ты из-за эмоций можешь приговорить к смерти невинного! Смотри же!
И Климент увидел.
Отпечатки пальцев, что задушили девочку.
Это были отпечатки тонких, даже изящных, но сильных пальцев. Не таких, какие были у сапожника – толстые и короткие; и не таких, какие имел обычный крестьянин. И еще – след от массивного кольца на отпечатке безымянного пальца левой руки.
– Руки благородного, – сказал Бертрам. – Я же чувствовал – не все тут гладко. Неужели в тебе ничего не шевельнулось, кроме жалости к жертве? Твое чутье Судьи?
– А ее колечко в сумке сапожника?
– Подброшено. Что может быть проще. Теперь надо узнать, какой дворянин был недавно в деревне…
Климент молчал. Он думал о том, что если бы поехал один в далекое горное селение, то уже бы давно приговорил к смерти невиновного…
Однако, нужно было продолжать расследование. И Бертрам подробно объяснил младшему брату, как следует действовать.
– Не могу же я за тебя все делать в Северном округе. Только если советом помочь, – сказал он юному Судье. – Иначе твой авторитет упадет ниже некуда.
Вновь Климент сел за широкий стол в селянской горнице, вновь потянулись по его вызову крестьяне в дом старосты.
Горцы, отвечая на вопросы Судьи, рассказали, что перед праздником к ним в деревню приезжал управляющий из Паленой усадьбы – закупать продукты для господского стола. Вместе с ним и подводами пожаловали в деревню два сына хозяина усадьбы, Эмилер и Флор.
– Как они вели себя в Белокамье? – интересовался Климент у старосты, искоса поглядывая на Бертрама, который сидел со скучающим видом на лавке у окна и рассматривал морозные узоры на стекле.
– Как вели? – чесал затылок крестьянин. – Да как обычно вели. Эмилер присматривал за управляющим, тот – пройдоха известный. И нас дурить любит и господ своих. Однако ж хозяйственник знатный – ловко хозяйство, значит, ведет…
– По делу говори, – нетерпеливо перебил Судья.
– А. Ну да. Эмилер – малый неплохой. Он старший, наверно поэтому…
Тут Климент нахмурился.
– А у Флора черти что в голове. Носился по деревне, парней задирал, девушкам юбки взметывал. Да мы к такому привыкшие, знали, что побалуется и уедет с миром. Молодой он совсем. Вашего возраста где-то, – говорил староста.
– Может, скажешь еще, что его черти в голове те же, что и у меня?! – почти взорвался Климент.
Крестьянин лишь захлопал глазами – ему не было понятно, почему так рассердился Судья.
– Как можно, господин мой. Как можно равнять вас, Судью Королевского дома, и этого балбеса? – пролепетал он. – И в мыслях не было.
Бертрам со своего места многозначительно кашлянул. И Климент в который раз поймал себя на том, что слишком несдержан. На самом ведь деле староста ничего такого не сказал…
Через день Судьи вместе с небольшим отрядом солдат, что сопровождал их в поездке в Белокамье, прибыли к стенам Паленой усадьбы и затрубили в свои рожки.
Разбираться не пришлось вообще.
Как только открылись тяжелые ворота усадьбы, из них выбежал тощий юноша, растрепанный и беспорядочно одетый.
С криком «Это я! Я!» он бросился сперва к Бертраму, хватая его за сапог, потом – прыгнул к Клименту и буквально повис на его стремени, говоря быстро-быстро:
– Снится! Снится! Каждую ночь! Маленькая ведьма! Приходит и смотрит! Смотрит! Глаза как угли! Жгут! Жгут!
В его же глазах пылало безумие. А на безымянном пальце левой руки глаз Климента зацепил толстый витой перстень из красного золота…
Выбежавшие следом старик в меховой накидке, другой юноша и еще несколько людей схватили сумасшедшего, оттащили прочь.
Старик – хозяин Паленой усадьбы – все рассказал прямо там – у ворот, сбивчивым, испуганным голосом. А Судьи, так и не покинув седел, слушали:
– Господа мои Судьи, лорды благородные. Я уж сам решил, как поступлю с безумцем этим. Это сын мой младший, Флор, – и из глаз старика полились слезы. – Словно демоны в него вселились, как приехали они из Белокамья. Все кричал, что убил ребенка, ночью во сне вопил, по дому бегал, за оружие хватался. Прежде чем мы опомнились, зарезал горничную, что ему в тот час в коридоре попалась… Мы заперли Флора в его комнате, а нынче как услыхал он рожки ваши судейские, так выпрыгнул в окно, чудом не убился, и выбежал к воротам…
Бертрам многозначительно посмотрел на младшего брата.
Климент лишь опустил голову.
Все правильно, все верно. В успехе этого дела он никак не отличился…
Флора отец посадил под замок в одной из дальних комнат своей усадьбы. Хоть и полагалась ему смерть за неслыханное злодейство, но безумцев в Южном Королевстве не судили и не наказывали.
А через пару месяцев Флор умер. Говорили, что его просто перестали кормить…

 

Климент вдруг невольно всхлипнул, вспомнив такое свое первое дело: замученную девочку, избитого, до смерти запуганного сапожника, юнца, что превратился в безумное чудовище, его плачущего старика отца, который уже не стыдился слез…
Северного Судью до сих пор мучили мысли: почему человек убивает себе подобных? Зачем приносит боль в свой мир и мир других. И не на войне, когда смерть оправдана защитой жизни и родины.
Как мужчина может так зверски поступить с хрупким ребенком? Неужели, у кого-то ничего не шевельнется в груди при виде детских слез, при звуках детского плача?
Даже Фредерик, этот мрачный эталон судейства, на который равнялся его брат Бертрам, даже он, со всем своим цинизмом и холодностью, которые часто вызывали сомнения в его человечности, обнаруживал в глазах влагу боли, когда рядом страдали люди. И не просто обнаруживал, а начинал делать что-то, чтобы повернуть все к лучшему, и с сумасшедшей энергией…
«Вот оно, – вспыхнуло в голове Климента, – эмоции и чувства, все эти гнев, жалость, боль должны подвигать меня к делу, а не сбивать с толку и мешать мыслить и действовать…»
Мысли юноши прервались: конь под ним вдруг испуганно заржал. Кто-то сильной рукой схватил его под уздцы и рванул в сторону с тропы.
– Кто? – спохватился было Климент, так бесцеремонно вырванный из своих воспоминаний и размышлений.
Но его сдернули за пояс с седла и повалили в камни, зажимая рот ладонью в кожаной перчатке.
Потом у лица засветили маленьким факелом.
– Лорд Климент! – услыхал он свое имя.
Человек убрал руку с губ Северного Судьи, и тот, вдохнув воздуха и проморгавшись, увидал несколько до боли знакомых лиц.
Сперва – большую белобрысую голову рыцаря Элиаса Круноса. Скорее всего, именно он стащил Климента с лошади и больно швырнул о камни. Затем – парней из Ветряного, Авнира и Юджи, перепачканных, что черти в подземелье. Только глаза блестели на их чумазых физиономиях.
Но как же Климент был рад увидеть все это «безобразие». А чуть позже у него голова пошла кругом, потому что из темноты он услыхал почти детский голос своей невесты:
– Доброй вам ночи, милый сэр…
– Мама моя, – прошептал Климент, лежа на камнях и закатывая глаза, – я, наверно, брежу…
– То же я думаю про себя, – отозвался, являясь из ночного мрака, мастер Линар, как всегда – с лицом, на котором застыла вселенская забота.
Назад: 12
Дальше: 14