Первый натиск отбили без особого труда. И – без жертв. Обошлись, по большей части, луками да арбалетами. Сначала в ход пошли зажигательные стрелы, обмотанные паклей и густо пропитанные липким горючим составом из подземной алхимической лаборатории.

Едва на подступах к замку замелькали белесые, хорошо различимые в темноте фигуры…

– Стрелки-и-и! – оглушительно рявкнул Бернгард.

Всеволод невольно отступил в сторонку. Не ожидал он подобной громогласности от тевтонского старца-воеводы.

– Бе-е-ей! – взмах шестопера.

…ночь расцвела свистящими-гудящими огнями. Длинные стрелы, пущенные из луков, и короткие арбалетные болты летели со стен через тын, за тын, в тесные путаные проходы меж осиновых рогаток и кольев, куда упрямо протискивалась нечисть. И чем ближе подходили твари, тем чаще летели стрелы.

Горящие оперенные снаряды били в землю и камень, поднимая фонтаны пыли и огненных брызг. Порой вонзались в дерево, опаляя струганую сырую и сухую осину, замирая в ночи маленькими яркими факелками. Однако удачных выстрелов все же было больше. Много больше.

У каждого тевтонского стрелка имелось по два-три помощника и один, а то и пара сменных арбалетов. Пока сам арбалетчик целился и пускал стрелу, помощники взводили разряженный самострел, вкладывали стрелу в ложе, поджигали. И – совали в ненатруженные руки застрельщика полностью готовое к бою оружие. Получалось быстро.

И довольно метко.

Видимо, спусковые скобы арбалетов нажимали те, кто подходил для этого лучше других. Кто был выбран заранее. Кто почти не промахивался. Лучники Сагаадая, поставленные в помощь орденским стрелкам, тоже пускали стрелы точно в цель. Причем делали это даже быстрее слаженных арбалетных команд.

Безжалостный горящий дождь сыпался сверху.

Стрелы разили, стрелы пронзали кровопийц, и огонь на стрелах входил в бледные тела. А уж тогда…

Любо-дорого тогда было смотреть, как твари с воем катаются по земле. Как яростно сбивают пламя, жгущее кожу снаружи. Как терзают когтями дымящиеся раны, стараясь вырвать, выдрать, выковырнуть огонь, палящий потроха изнутри.

Но все – тщетно. Все – безуспешно.

Погасить такой огонь… избавиться от такой горючей смеси… О, это было не так-то просто! Орденские алхимики знали свое дело.

Пламя облепляло упыриную плоть, пламя проникало в плоть, пламя прожигало плоть насквозь, пламя обугливало плоть. И обращало хладную черную кровь в бурлящее варево. А от судорожных и бессмысленных попыток потушить жидкое пламя, от новых соприкосновений с упыриной плотью оно лишь разгоралось – сильнее, больше, жарче…

Руки упырей размазывали огонь по телу. А после – когти сдирали его вместе с пузырящейся кожей. Но тогда горело и вспоротое мясо, и руки, и когти. Все тогда горело.

Нечисть изжаривалась заживо, визжащими факелами металась меж осиновыми загородками, падала, билась в пыли, извивалась, будто клубки издыхающих гадов. Затихала в густом смрадном дыму. Обращалась в искрящиеся кучки неподвижных костерков.

Но за павшими тварями шла новые. Упыри, избежавшие огненного дождя, обходили и перескакивали через тлеющие и дымящиеся тела тех, кому повезло меньше.

Рвались.

Вперед.

И – прорвались.

Добрались.

До самого частокола.

Теперь упыриное воинство разили стрелы с серебряными наконечниками. От серебра кровопийцы издыхают скорее, врытым же в землю бревнам оно не страшно: защитного тына серебро не подожжет.

Мелькающих в воздухе огней стало меньше. Воплей – больше.

Частокол поставлен близко к замку – в нескольких шагах ото рва, но твари темного обиталища не могли быстро, с ходу, перевалить через эту преграду. Проходов здесь нет. Колья стоят сплошняком, под небольшим наклоном к врагу, прочной бревенчатой стеной нависая над безволосыми шишковатыми головами. И ворота заперты на прочный засов. У тварей же нет ни лестниц, ни таранов, ни осадных щитов, ни башен, ни иных приспособлений, годных для штурма. Твари полагались лишь на собственные клыки и когти.

Но осина…

Она не жгла как огонь или серебро, но все же доставляла немало неприятностей штурмующим. Осина – особое дерево. Осина вытягивает, высасывает у нечисти силу, подобно тому, как сами темные твари испивают людскую кровушку.

И все же…

Ревя от боли, скрежеща зубами от ярости и неутолимой жажды, упыри бросались на бревна, карабкались на тын. Вернее, и не карабкались даже. Медленно, обессиленно, будто кошмарные бледнокожие сомнамбулы, ползли они по ненавистному дереву, стараясь не вогнать под бледную кожу осиновую занозу и не оцарапаться ненароком о заостренные концы толстых кольев.

Но – надеялись-таки.

Перейти, перевалить, переползти…

Стрелы сухо стучали об изодранные когтями бревна. Стрелы сбивали кровопийц одного за другим, как только белесые силуэты возникали над частоколом.

Пронзенные серебреной сталью упыри падали вниз или, напоровшись на осиновые острия, застревали среди кольев, бились в судорогах на тыне. А по издыхающим – лезли новые. И ловили свою порцию оперенного серебра.

Серебро на стальном заточенном острие пробивало бледную податливую плоть легко, часто – насквозь пробивало, и летело дальше. К следующей жертве.

Груды тел росли, образуя под частоколом не живую и не мертвую, трепещущую насыпь, и – увы – облегчая путь следовавшим сзади. Но стрелки на каменных стенах – татарские лучники и арбалетчики ордена Святой Марии – метко били в копошащуюся массу, насаживая порой на одну стрелу по две, а то и три твари за раз.

Время шло. Упыри падали уже не снаружи, не за частокол. Твари все чаще сверзались вниз по эту сторону тына. Сначала – мертвые. Потом – живые.

Мертвые лежали неподвижно. Живые – не останавливались. Живые настырно лезли дальше. Попадали в ров. Тонули в буреломе сухих трескучих веток, проседающих, проваливающихся под ногами. Но выкарабкивались.

Снова – лезли.

Дальше, дальше и еще дальше – лезли…

На вал, на стены за валом.

А сверху все летели и летели стрелы, настигая, добивая прорвавшихся. Порой в воздухе мелькали легкие сулицы.

Новые разрозненные группки темных тварей подтягивались к замку. Но с кровопийцами, идущими впереди, стрелки и метатели копий расправляись прежде, чем к тем успевали присоединиться задние.

Лишь в двух или трех местах подвывающие упыри смогли-таки через тын, через ров и через вал добраться до замковой стены. С полтора десятка тварей, цепляясь когтями, будто крючьями, за каменную кладку вскарабкались вверх – к защитным посеребрённым шипам, к бойницам и…

И – посыпались вниз, сшибленные копьями и мечами.

Остальных еще на подходе перебили стрелами.

Всех.

До единого.

Неужто, в самом деле – всех?

– Не особо радуйся, русич, – мельком глянув на Всеволода, предупредил Бернгард. – Это лишь первая волна. И первая победа, которая еще ничего не решает. Как там у вас говорится? Это – цветочки, не ягодки.

Судя по напряженным лицам тевтонов, первая победа, действительно, не принесла никому ни радости, ни вдохновения, ни надежды. Не окрыляла отчего-то первая легкая победа. Наверное, правда, ничего она не решала… Наверное, в самом деле, пока – цветочки…

Ягодки – впереди.

– Твари из дневных убежищ? – догадался Всеволод.

– Да, – кивнул магистр. – Они самые. Прятались где-то поблизости, потому и пришли первыми.

– Прятались? А как же ваша дневная вылазка? Большая вылазка?

– Вылазка-то большая, да нас мало, – нахмурился Бернгард. – А их – много. Слишком много. Днем мы истребили немало нахтцереров, но всех, как видишь, отыскать не смогли.

Да уж! Не смогли…

Всеволод глянул на усеянные бледными пятнами подступы к замку. За тыном там-сям дымились и тлели огоньки. По эту сторону частокола – на земле, во рву, на крутых склонах насыпи-вала и под замковой стеной – еще слышались хрипы и шипение издыхающих упырей. В темноте, у самых ворот кто-то слабо шевелился. Настолько слабо, что и не стоило тратить стрелу.

Никто и не стрелял. Не добивал. Стрелы берегли для нового боя. Который уже… скоро…

Больше Всеволод ни о чем не спрашивал. Просто стоял, ждал, смотрел, слушал.

– Когда подойдет темное воинство из озера, из Шоломонарии – вот тогда-то нечисть и нанесет главный удар, – негромко сказал мастер Бернгард. – Тогда битва начнется по-настоящему. И тогда здесь станет по-настоящему жарко. Ибо тогда будет решаться судьба Серебряных Врат. Либо они устоят этой ночью, либо – нет.