ГЛАВА III
Последним рейсом уходили мы — несколько женщин, и я за кормой. Мне вдруг вспомнилось — так моряки стирают одежду. Выбрасывают на веревке за корму и полощут бельишко в воде целый день. Ни порошка тебе стирального, ни стиральной доски, а белье чистое. Я засмеялся. Елена обернулась.
— Ты чего?
— Обманули мы татар, ушли!
Пристали к берегу, и я отдал лодочнику деньги.
— Послушай, лодочник, — уж прости, имени ты своего не назвал, — нет ли у тебя на продажу рыбы — копченой, вяленой? Женщины три дня не евши, на одной воде.
— Как не быть, есть. Ежели подождете — привезу. Чего хотите?
— Желательно конченой, от нее пить не так хочется, и не очень дорогой — обойдемся без семги или осетра. На человека — по рыбине, мне — две. Ну, возьми девяносто штук для ровного счета.
— Четыре рыбины в локоть — две полушки.
— Вези.
Лодочник погреб так споро, что в голове мелькнуло подозрение — не прячет ли он где лодочный мотор?
Вернулся он приблизительно через час. Лодка шла тяжело, почти до бортов полная копченой рыбы.
Лодка только ткнулась носом в берег, как нас накрыло облаком такого вкусного запаха, что не устояли беглянки, начали выхватывать рыбу.
— Стоп! Без суеты, есть все хотят одинаково. Тот, кто в лодке, пусть передает рыбу дальше по цепочке. Не волнуйтесь, хватит на всех.
На правах атамана я зашел по пояс в воду, выбрал из лодки две рыбины побольше, вручил Елене.
— Ешь сама, другую мне оставь.
Рассчитался с лодочником; кошель мой опустел почти полностью — так, болтались три рубля медяками.
Лодочник был доволен. Нижний в осаде — кому рыбу продавать, это ведь не железо, которое может долго лежать. А тут — оптом продал. Я правда, подозревал, что с ценой он меня надул — лишку я отдал; но, глядя, как женщины жадно едят рыбу, обсасывая косточки, махнул рукой. Бог ему судья — не я.
Набив животы, мы побрели к воде — вымыть руки и попить. Рыбка и впрямь была хороша — нагуляла к осени жирок, он так и тек по рукам. Мясо расслаивалось на пласты и таяло во рту. Отличная рыба, даже в хорошие времена не часто встречалась такая вкуснотища.
Уже съев вторую, я почувствовал в животе приятную тяжесть. Поспать бы сейчас — третьи сутки на ногах, без сна, голова как чугунок, соображаю плохо.
— Так, женщины, выбирайте старшую. Женщины немного поспорили — а как же без этого, и вытолкнули из толпы смуглянку лет тридцати аппетитного вида.
— Олеся, — представилась она.
— Мне поспать надо, хоть немного — две ночи уж на ногах, да и вам всем отдохнуть не помешает. Пока буду спать, назначаю тебя старшей — поставь со всех сторон дозорных — пусть не спят, смотрят. Часа через два меняй, отдохнуть всем надо. — Я повысил голос: — Слушать ее, как меня!
Сам забрался в кусты и рухнул: ноги уже не держали. Рядом устроилась Елена. После побега из плена она вообще старалась от меня не отходить, иногда даже невольно мешая. Не до ласк и любви сейчас. Трудная ситуация, ответственность большая — чуть ли не сотню людей надо накормить и живыми домой привести. А из мужиков я один остался: двое подростков не в счет, их только и можно послать, что на дерево — окрестности осмотреть. С этой мыслью я и отрубился.
Проснулся не сам: меня трясли, как грушу.
— А, что случилось?
Рядом со мной стояли женщины, в первых рядах — Олеся и Лена.
— Ничего, мы уж думали — ты не проснешься. Стемнело уже.
И в самом деле — сумерки. Это ж сколько я проспал? Часов восемь, не меньше. Беглянки тоже отдохнули, умылись, выглядели посвежевшими. Ну что, надо идти. Если двигаться вниз по течению, то мы должны наткнуться на стоянку Ивана с его ушкуями. Все-таки свои, хоть найдутся продукты — покупать еду было не на что. Охотиться — лука нет, а и был бы — я стрелять из него не умею.
— Все на месте? Ничего не случилось? Татар не видно? Отвечать начали все сразу, и понять я ничего не мог.
— Олеся! Ты старшая — отвечай.
— Все на месте, никого не видели, а девчонки в дозоре уснули.
М-да, поспал называется — нас голыми руками взять могли. Но и выдержать еще одну ночь без сна я просто бы не смог.
— Недалеко отсюда стоят ушкуи купца Крякутного. Надо идти к ним, какая-никакая защита будет и еда.
Услышав про еду, женщины воспрянули духом. Мы пошли вдоль берега — к тому же здесь была тропинка. Часа через два из кустов выскочил мужик с копьем и заорал:
— Чего на рожон прете? Кто такие?
— А сам-то ты кто будешь, что спрашиваешь? Услышав русскую речь и видя женщин, мужик опустил копье.
— Из охраны купеческой я.
— Не Ивана ли Крякутного? Мужик вгляделся в мое лицо.
— Так я тебя у купца на судне видел!
— Веди к хозяину.
Через короткое время мы подошли к стоянке.
На берегу горел костер, в котле булькало варево. Женщин встретили радостно. Начались расспросы — откуда идут, кто родня. Даже родственники нашлись, а уж знакомых — каждый третий. Девушек усадили к костру. Наливали кулеш в миски, матросы пошарили по запасам, принесли сухари, соль, сушеные фрукты. Над вторым костром повесили еще один котел, так как из первого котла все съели мигом, да и досталось не всем.
От деревни уже шел быстрым шагом Иван. Думаю, он и побежал бы, да не к лицу степенному купцу опускаться до бега — можно лицо потерять, чай, не мальчик на побегушках. Подойдя, крепко меня обнял.
— Говори, не томи.
— Город в осаде, татары с ногайцами обложили, сила огромная. Дом твой цел, Лукерья с детьми в крепости успела укрыться, третьего дня была жива и здорова, кланяться тебе велела.
— Слава Господу, услышал мои молитвы. А это что за табор? Бабы откуда?
— У татар в плену были, отбил, пришлось сюда вести — не к городу же, снова татарам в руки. Ноги посбивали, оголодали за три дня, не ели ничего. Бери на довольствие, у меня денег уже нет.
— Да что же это делается! — заголосил было купец, да опомнился быстро: когда речь о жизни идет, не до денег. Вздохнул тяжело, махнул рукой: — Пусть столуются. Завтра в деревню пошлю людей, пусть гречку купят, другого чего. Охотники в команде есть, пускай по лесам побродят, глядишь — свежей убоины принесут. Обойдется, дай Бог. Постой, так ты что — один их у татар отбил?
— Почему один — еще парни были, тоже из пленных, мне помогали. Только не повезло нам — догнали днем басурмане, парней и девок многих порубили, часть разбежалась по лесу; собрал назад только восемьдесят, а было вдвое больше.
Иван изумился:
— Так ты герой! Одного человека у татар отбить — и то отвага нужна, а ты восемьдесят привел! Эй, други мои! Посмотрите на него — он из полона татарского женщин наших отбил, сюда привел!
— Узнали уже, тут женщины про него сказывают — как ночью татар рубил, как днем один от ворогов отбил, как на лодке всех переправлял. Воистину Бог помогал.
Я даже застеснялся слегка.
— Иван, что дальше делать думаешь?
— Думал — ежели вовремя не вернешься, подожду еще денек, да обратно, вверх по течению поднимусь, в дне пути — Муром. Наверное, туда подамся, там и пересижу. Девок брать с собой придется, не бросать же их здесь. Места на ушкуях хватит: хоть и тесно, да идти недалеко. Опять же, Муром — не деревня, всю еду на торгу купить можно.
— Хорошо, Иван, большую тяжесть с души снимаешь. Они — как гири на ногах. Мое место сейчас в Нижнем, в крепости, а не здесь — юбки охранять.
— Юбки охранять тоже кому-то надо. Я вот среди спасенных Олесю видел, это дочка купца Мамонтова. Увидишь — передай, что жива, он рад будет и при случае отблагодарит.
— Иван! — Я укоризненно посмотрел на купца. — Я не ради денег их у татар отбивал.
— Ладно, ладно, не обижайся, это я к слову.
— Иван, с утра в Нижний ухожу, коли Лукерью увижу, что передать?
— Известно что — жив я, здоров, с судами и товаром в Муроме пересижу. Пусть детей только сбережет. И еще — передай ей послание.
Купец стилом на бересте нацарапал какие-то значки. Я посмотрел, но ничего не понял — тарабарщина какая-то. Значок, цифры 2 и 3, опять значок, потом 6. Видя мое недоумение, Иван засмеялся.
— Это я такие весточки ей посылаю. Она знает, как счесть, это денег касается.
Я сунул бересту за пазуху.
— Накормишь?
— Так тебя не покормили?
— Не успели — женщины набросились, да и что такое на всех один котел?
Иван повел меня в деревню; я окликнул Лену, и мы пошли втроем.
В крестьянской избе, где квартировал Иван, нас накормили супом, вареной курицей, и мы наелись хлеба. О, теперь совсем хорошо.
Иван отвел меня в сторону.
— А это кто с тобой?
— Невеста. Как закончится все — свадьбу сыграем.
— Не забудь пригласить, посаженным отцом буду. Мы посмеялись.
Спать нас уложили вместе, утром разбудил Иван.
— Вставайте, завтрак готов; кушаем, и мы отчаливаем. За невестой твоей я пригляжу.
— Как пригляжу? — Елена встревожилась. — Я разве не с тобой ухожу?
— Нет, лучше вам на ушкуй — и в Муром, там переждете лихие времена.
— Нет, я с тобой пойду. Помогать тебе во всем буду
Я вздохнул и согласился. Иван растянул рот в улыбке. Мы попрощались и, не дожидаясь, пока ушкуй отчалит, вышли на тропинку. Чувствовал я себя отлично — обузы в виде толпы женской нет, я сыт, выспался, со мной рядом идет любимая женщина. Если бы не татары — чем не счастье? И тут Елена начала очень интересный разговор:
— Ты ведь хочешь в кремль попасть?
— А как? — Я умолчал, что хотел просто пройти сквозь стену — ведь вдвоем такой трюк выполнить невозможно.
— Я помогу тебе.
От удивления я остановился.
— Это каким же образом?
— Батюшка мой каменщиком был, одно время дома каменные клал, а как кремль каменный строить стали — помогал строить. Так он мне тайну великую открыл — из кремля в Почаинский овраг ход подземный идет, а уж из оврага можно к Волге спуститься.
Я хмыкнул и стал обдумывать услышанное. Предложение очень интересное. Вопрос только в том, сможем ли мы найти вход.
— А где вход в это подземелье?
— Называл тятенька приметы, да запамятовала я. Может, на месте удастся вспомнить?
Ну да, вспомнить. Будем белым днем лазить по оврагу — то-то татары повеселятся!
На деле это оказалось вполне выполнимо. Татары, в большинстве своем, были у стен, в осаде. Бродили по городу шайки грабителей татарских — не без того. Но у оврага не было никого. Да и что татарину там делать? Правоверный мусульманин воевать должен, в крайнем случае — чужим добром сумки набивать. А в овраге, кроме шайтана, или иблиса, никого и не встретишь. Ну может быть еще парочку нищих — а что с них взять, кроме вшей?
Мы ходили по склону, Елена упорно пыталась отыскать вход, вспоминая приметы, но — или память подвела, или вход завалило за годы. Мне надоело собирать на штаны репейники и рвать рубашку о колючки. Надо попробовать поискать с помощью лозы. Искали же предки, да и доныне в деревнях с помощью лозы ищут близкую воду, а потом роют колодцы. Подземный ход — не вода, но почему бы и не попробовать?
Я срезал ножом ветку, зажал в руке. Вообще-то я попробовал бы железную рамку — когда-то, еще в прежней жизни, я видел фильм и кое-что запомнил, но проволоки под рукой не было.
С зажатой в руке лозой я пошел по склону. Конечно, пошел — это громко сказано. Практически я полз на левом боку, цепляясь левой же рукой за кусты и корни. Склон был довольно крутой, и удержаться было непросто. Вот лоза повернулась в руке. Сломив ветку кустарника, я воткнул ее в землю. Теперь можно спускаться вниз, строго вертикально под веткой. Интересно, на какой глубине делался подземный ход? Не думаю, что очень глубоко — не метро же.
Я спустился метра на четыре, ощупывая рукой землю. Вроде что-то есть под землей — похоже на доску. Я ножом и рукой стал отбрасывать землю. Точно — дощатый щит. Я заработал руками, как крот лапами.
Видя, как я рою, Елена стала мне помогать. Постепенно дощатый щит открылся весь, невеликого размера — не дверь, а люк, лаз. Упершись ногой в землю, мне удалось оторвать доски. Я увидел черный зев подземного хода. С потолка его свисали нити паутины. Было ясно, что им никто не пользовался, по крайней мере, в последние годы.
Я на четвереньках вполз в подземелье. Темно, сухо, к лицу липнет паутина. От пыли чешется в носу и хочется чихать. Вдруг лбом я уперся в преграду. Начинаю ощупывать — дверь. Именно дверь, а не убогий люк. Я стал медленно подниматься, обшаривая в темноте новую преграду. Дверь делали серьезную — не иначе, дуб мореный, окованный железными полосами. Мне удалось встать во весь рост: здесь уже высота была под два метра. Никакой замочной скважины, а дверь не открывается, сколько я ни дергал за ручку. «Наверное, изнутри заперта», — догадался я.
Недолго думая, я просунул руку сквозь дерево, нащупал железный запор, отодвинул его. Сзади раздалось шуршание — это в подземный ход лезла Елена. К моему удивлению, она тащила с собой палку.
— Леи, палка-то зачем — у меня сабля есть.
— А я тебе не сказала?
— О чем?
— В ходе ловушки есть тайные. Ежели ползет через ход человек непосвященный, ловушки ему не миновать и смерти не избежать.
— Ну, спасибо, а больше ты ничего не забыла? Хорошо, хоть сейчас вспомнила. И чего у этих женщин в голове?
Я взял у нее палку и сказал:
— Немедленно выполняй все, что скажу. Не думай, не спорь. Скажу — падай, значит — мгновенно падай. Промедлишь — можешь лишиться жизни. Поняла?
— А если там лужа будет? -Где?
— Там, где ты скажешь — «падай».
— О господи! Я для примера сказал. А если всерьез, то падать будешь даже в лужу, если я скажу.
Елена надула губки.
— И грязная выйду в кремль? Как нищенка убогая?
— А хочешь, чтобы тебя мертвую за ноги из хода вытащили?
Я лег на дно хода. Елена легла рядом. Палкой открыл дверь. Очень своевременно. Щелкнула тетива арбалета, и я услышал, как надо мной пролетел арбалетный болт и вылетел в овраг. Ничего себе — ласково встречают гостей! Если бы я стоял, болт попал бы точнехонько в живот.
Лена даже не поняла, что случилось.
— Это что там треснуло?
— Палка, — соврал я.
Была еще одна незадача — в ходе темно. Видя мое затруднение, Елена выдала:
— Здесь факелы должны быть, они завсегда у входа бывают.
Я пошарил по стенам, наткнулся на факел; почиркав кресалом о кремень, зажег его. В подземном ходе дул слабый ветерок, не ветер даже — ток воздуха. А пламя факела отклонялось в сторону пройденного нами лаза. Мне это говорило только об одном — где-то есть выход. Осторожно ступая, я осматривал стены, прощупывал палкой пол, прежде чем сделать следующий шаг — урок с арбалетом не прошел даром.
Мы прошли метров пятьдесят, перед ногами, чуть выше пола что-то блеснуло. Я наклонился. Так и есть, проволока медная. Ну то, что она медная, понятно — железная быстро проржавела бы.
Еще одна ловушка. Интересно было бы узнать — какая, но не на своей же шкуре.
— Лена, осторожнее, здесь проволока, не задень.
Я подсветил факелом. Женщина боязливо перешагнула. Надо держать ухо востро, думаю — это не последний сюрприз.
Медленно, простукивая палкой пол, вытянув вперед факел, чтобы было виднее, мы продвигались дальше.
Тоннель делал небольшой поворот. Я ткнул палкой в землю и услышал щелчок. Земля под палкой провалилась, открыв яму. Я осторожно заглянул — метра два глубины, вся утыкана на дне кольями. Молодцы строители! Чужому тут точно гибель, а человек знающий должен иметь план.
Мы и дальше двигались осторожно. Воздух в тоннеле сменился с затхлого на свежий: наверное, недалеко вход. Но торопиться нельзя. Не успел я об этом подумать, как увидел медную проволоку поперек входа, тоже почти под ногами. Я посветил факелом. Над проволокой была щель, а там — несколько копий в ряд, скрепленных металлической решеткой. Ну, предки, ну затейники, ну шутники!
Мы осторожно миновали и это препятствие. К счастью, ловушек больше не встретили.
Обшитые деревом стенки тоннеля перешли в каменную кладку, двадцать ступенек вверх, дверь. Сбоку от двери — маленькая дырочка, из которой льется дневной свет. Обзор через глазок небольшой, никого не видно. Я приник к дырке, присмотрелся и узнал место — это площадка перед Тайницкой башней. Может, башню потому так и назвали? Я даже понял, почему сделали дырку. Прошел человек по подземному ходу, посмотрел в глазок — не видит ли кто? Нет ли посторонних глаз у двери? И может незаметно проникнуть в крепость. Здорово! Не потому ли именно у этой башни я видел воеводу?
Я погасил факел в бочке с водой, предусмотрительно поставленной у входа, открыл поперечину, толкнул дверь. Уши сразу заложило от шума боя. Звенели мечи, стреляли крепостные пушки, везде кричали.
Мы с Еленой вышли, прикрыли дверь. Надо осмотреться.
— Лена, иди в Спасский собор, в нем укрываются от стрел женщины и дети, я тебя потом найду. — Я хотела...
— В собор, без разговоров. На мне кольчуга, а на тебе — только одежда. Убитой быть хочешь? Ты же дала слово меня слушаться.
Елена побрела к собору. Я по каменным ступеням взбежал на стену кремля. У Тайницкой башни было тихо, бой шел у Дмитровской — татары пытались прорваться через каменный мост, захватив Отводную башню. У Тайницкой, Коромысловой, Никольской, Кладовой, Пороховой башен — с наружной стороны шел широкий ров с водой, и потому татары лезть на штурм здесь не рисковали. Но у других башен — Ивановской, Белой, Борисоглебской, Георгиевской, где рва не было, нападающие лезли на стены, приставив лестницы, сделанные из разобранных деревянных домов. Мне — туда, где идет бой.
Я перебежал к Северной башне. Здесь бой шел уже на стене. Татары с лестницы запрыгивали на нес и рубились на саблях с защитниками. Живых ратников оставалось мало, трупы русских и татар покрывали весь проход стены — добрых две сажени.
Нападавшие были ко мне спиной, чем я не преминул воспользоваться. Ближнего ко мне я просто спихнул со стены; высота — метров восемьдесят, но татарин был в броне и грохнулся так, что звук удара был слышен даже на фоне дикой какофонии боя. Второму саблей смахнул голову; третий размахивал боевой палицей, что было редкостью среди татар — может быть, потому, что он был огромен, как медведь. Я нанес ему два быстрых удара по ногам и, когда он повернулся ко мне, ткнул его саблей в лицо, попав в глаз. Татарин бросил дубину, схватился за лицо, и тут один из наших дружинников всадил в него копье.
Стену очистили, но на лестнице показалась новая рожа, высунувшаяся над ее гребнем. Я вырвал копье из убитого, уперся им в лестницу, поднатужился... Сил не хватало, но мне пришли на помощь. За ратовище копья сразу схватилось несколько человек, и мы опрокинули лестницу. Фу, можно перевести дух.
— Георгий, ты откуда тут взялся?
Сняв шлем, мне улыбался Михаил, дружинник, учивший меня владеть кистенем. Я сразу бы его и не узнал. Лицо грязное, потные волосы прилипли к голове, кольчуга и одежда забрызганы кровью. Мы поздоровались, пожали друг другу руки.
— Увидел снизу, что татары одолевают, решил помочь.
— Вовремя, я уж думал — сбросят нас со стены. Со мной всего десять человек было, дружинников — трое, остальные ополченцы. В руках могут только нож для еды держать. Ловко ты их. — Михаил мотнул головой на татарские трупы. — Расчистить поможешь? Неровен час — снова полезут.
Подозвав ополченцев, мы посбрасывали трупы татар вниз, на внешнюю сторону. Чего им тут смердеть?
Но и татары в отместку засыпали нас стрелами. Одна на излете ударила меня в плечо, спасибо кольчуге — лишь отскочила. Я подобрал стрелу — наконечник широкий, стрела для незащищенного броней тела. Вопьется в руку или ногу — не вырвешь, только с мясом. Бронебойные стрелы, что кольчугу пробить могут, — узкие, четырехгранные. От них одна защита — толстый щит или крепостная стена.
Пережидая дождь из стрел за выступом стены, я спросил Михаила:
— Как вы тут?
— Ужель сам не видишь? Силы наши потихоньку тают — то стрелу кто поймает неосторожно, то вот как сейчас на стене — в рукопашной гибнут. Одна беда — татар много, им получается как в сказке — вместо одного убитого трое встают. А у нас подмоги — никакой. Воевода все силы, почитай, к Дмитровской башне бросил — там каменный мост через ров к Отводной башне. Как медом для татар намазано — лезут и лезут. Трупов ихних — горы, а все неймется. Ежели так дальше пойдет, через седмицу защищать крепость будет некому.
М-да, я не ожидал, что потери у нас так велики. Михаил продолжил:
— Пушки нас выручают, а у татар их нет, но и пушкарей помаленьку выбивают. Одно плохо — замены нет. Пушкаря быстро не выучишь, да и боятся ополченцы огненного боя; что там ополченцы — дружинники боятся.
— Я знаю огненный бой, приходилось из пушки не раз и не два стрелять.
— Так что ж ты здесь сидишь? Иди к воеводе али к Феде сразу.
— Это кто будет?
— Федю Литвича не знаешь? Это ж главный бомбардир наш, старшой у них. Сам сейчас за пушкой. На Дмитровской башне он, самое пекло там.
— Пойду тогда.
— С богом, а тут мы сами как-нибудь управимся.
Я пошел к Дмитровской башне. По дороге глазел на то, что происходило на стенах и во дворе. На земле, под стенами, перевязывали раненых, женщины грели в котлах воду и смолу, собирали трофейные татарские стрелы для наших лучников. Ополченцы и дружинники сбрасывали со стены татарские трупы, спускали на веревках наших убитых. Старики и подростки рыли могилы недалеко от собора, хоронили павших. Дело находилось всем, было неважно, кем ты был до осады — купцом, ремесленником, рыбаком. Перед лицом смертельной опасности все помогали, как могли.
Воеводы я не увидел, поэтому сразу поднялся на башню. Пушечная площадка была на уровне третьего этажа. Через бойницы в сторону врага смотрели три пушки. Я разочарованно вздохнул — уж больно пушки небольшие, калибр маловат. Не знаю, как на других башнях, но эти хороши только для ближнего боя картечью. Не измеряя, на прикидку — калибр ствола был миллиметров тридцать пять — сорок, тогда как калибр пушек тульского кремля был вдвое больше. А чем больше калибр, тем дальше летит ядро, тем оно тяжелее, тем сильнее разрушение.
На пушечном лафете сидел, опершись локтями о колени, закопченный донельзя человек. Еще трое ели всухомятку в углу. Четверо на три пушки — совсем немного. Для частой стрельбы нужно три-четыре человека для каждой пушки.
— Мне бы Федора.
— Я Федор. Тебя воевода в помощь прислал? Я кивнул, даже сам не зная, почему — может быть, для того, чтобы не объясняться?
— Пушки когда-нибудь видел?
— А как же — стрелял из них, опыт есть.
— Здорово, а то эти помощники только суетиться горазды. Спасибо, хоть заряжать научились. Вот и бегаю от пушки к пушке — навожу и стреляю.
— Где же остальные пушкари?
Федор поднялся, прошел в дальний угол, откинул рогожку.
— Вот они — честь им и слава, уж сколько штурмов отбили. Словно в подтверждение его слов, за стеной завыли, завизжали, засвистели — ну прямо как черти. Обычно татары не так кричат.
— Ногаи, — подтвердил мою догадку Федор. — На этом участке они воюют. Давай, наводи, посмотрим, что ты умеешь. Только к бойнице не подходи, ногайцы каждое движение стерегут, стрелами засыпают.
Я посмотрел вдоль ствола.
— Чем заряжена?
— Ядро.
Ладно, пусть будет так.
Ногайцы остервенело лезли к Отводной башне. Мне сверху было видно, что сзади за атакующими шли два ногайца не из простых, в богатых халатах, нагрудных кирасах поверх них, золоченых шлемах.
Какая заповедь у пушкаря? Выбивать у противника пушечные расчеты и начальство, внося в ряды врага неразбериху. Значит, моя цель — они.
Я прицелился, установил небольшое упреждение, поднес запал. Грянул выстрел. Ядро попало в грудь одному из командиров, и убило еще двух или трех рядом.
— Неплохо, — удивился Федор. — И цель правильно выбрал, и попал метко.
Он перебежал к другой пушке и стал целиться. Ополченцы принялись суетливо заряжать пушку, из которой я только что выстрелил. Федор подбил клинышек на лафете, долго целился, двигая лафет влево-вправо, и, наконец, поднес тлеющий трут к запальному отверстию. Выстрел!
Я наблюдал за результатом из соседней бойницы и видел, как ядром оторвало голову второму командиру ногайцев. Шлем полетел в одну сторону, голова — в другую, а ядро, продолжив путь, покалечило еще нескольких.
— Федор, твой выстрел удачнее!
За стеной взревели сотни глоток, через бойницы хлынул сплошной поток стрел. Они втыкались в деревянный пол, отскакивали от стен. Мы легли под бойницами. Федор удивленно проговорил:
— Это что такое — сроду они так много стрел на нас не тратили! Шевельнешься — стреляют, но чтобы вот так?
Через несколько минут железный ливень иссяк, шум штурма смолк. Что произошло? Мы осторожно приподняли головы. Ногайцы отступали, унося на руках тела убитых командиров. Мы с Федором пожали друг другу руки.
Больше атак не было. Мы вычистили пушки, зарядили, подтащили порох, а ополченцы — ядра и картечь. Теперь мы готовы к новому штурму.
Ночь прошла удивительно спокойно. А утром всех, кто находился в крепости, ошеломила странная картина. Татары рубились с ногайцами. Все были пешие, рубились саблями, кололи копьями, стреляли из луков. Чуть ли не все обитатели кремля взобрались на стены, чтобы увидеть бесплатное представление. Они что — сошли с ума? Чтобы союзники рубились насмерть на виду у неприятеля? О таком я не слышал.
Глядя из бойницы, Федор промолвил:
— Не поделили что-то, что ли? Только это должно быть очень большим.
Нам было невдомек, что виновниками являлись мы. Метким выстрелом я убил тысячника, а Федор — самого ногайского хана. Не знаю, что произошло между татарами и ногайцами, но ссора вылилась в кровавую бойню. Схватка длилась почти полдня, и полегло с обеих сторон народу не меряно и не считано.
Мы радовались раздору между неприятелем и молились, чтобы бой продолжался дольше. Пусть обескровят друг друга.
В этот день крепость никто не штурмовал, ночь тоже прошла без происшествий, а утром со стены раздались громкие и радостные крики часовых:
— Уходят, татары уходят!
Народ хлынул на стены. Это зрелище было удивительным. Уходили татары, а в стороне от них — шла вторая колонна — ногайцев. Заводные лошади несли сумки с награбленным имуществом горожан.
— Ура! — понеслось со стен.
— Уходят, наша взяла.
Ворота не открывали, боясь, что неприятель вернется. Народ на площади перед собором ликовал, обнимался. Я с трудом нашел Елену, обнял.
На площади появился воевода Хабар. Отовсюду неслись приветствия. Воевода приветственно махал рукой, пожимая протянутые ладони. Увидев меня, подошел, похлопал по плечу:
— Жив? Молодец! Не надумал еще в дружину? В это время из толпы выбежал незнакомый мне мужик — я просто мог поклясться, что видел его впервые. Он указал на меня рукой и заорал: — Я узнал его — он татарин!
— Мужик, ты чего? Какой из меня татарин?
— Он, он это! Держите его, люди! Я в него из арбалета стрелял, так он пригнуться успел. Он это — вот крест! — Мужик перекрестился.
— Да какой же он татарин? Я Георгия давно знаю, — молвил воевода.
— Он это был, только в халате синем и шлеме татарском. Предатель, бейте его!
— Подождите, разберемся. Ты где вчера был?
— На Дмитровской башне, с Федором, из пушки стрелял.
— Найдите Федора.
— А что меня искать — вот он я. — Из толпы вышел Федор. — Со мной он был, вместе стреляли.
— Ну, слышал? — повернулся воевода к мужику.
— А до этого он где был? — не унимался мужик.
Народ уставился на меня. Дружинники и ополченцы — из тех, кто видел меня в бою, смотрели ободряюще, настроение у остальных было плохим. Ответь я не то — разорвут на части. Надо собраться и отвечать четко.
— На стене, у Тайницкой башни, с Михаилом.
— Найдите Михаила.
Из толпы вышел ополченец.
— Ранен Михаил, но я был там, на стене, сам видел — рубился он, нас здорово выручил, на моих глазах троих татар жизни лишил.
Воевода повернулся к мужику:
— Ну, теперь видишь, что ошибся, что напраслину возводишь? Мужик юркнул в толпу и затерялся. Толпа разочарованно загудела и стала рассеиваться. Все испортила Елена.
— Юра, как хорошо, что все обошлось! Женщина кинулась мне на шею. Воевода не успел отойти от нас и услышал ее.
— Это он — Юра?
— Он.
Воевода указал дружинникам на меня:
— Схватить, не спускать глаз, в поруб его!
— За что, Хабар? Нет на мне вины.
— Разберемся.
Двое дюжих дружинников схватили меня за руки, сняли ремень с саблей и ножом и повели в городскую тюрьму, называемую порубом. Я бы мог отбиться и уйти, но тогда больше никогда я не смог бы возвратиться в Нижний, а здесь оставалась Лена. Да и честь моя для меня была не пустым звуком. Я надеялся, что воевода разберется, хотя всем происшедшим был шокирован. Меня что — всерьез принимают за татарина? Ну или пусть за лазутчика татарского?
Меня привели в узилище — место при осаде позорное вдвойне, так как сидели здесь мародеры, грабившие убитых, воры, промышлявшие в оставленных домах. Хорошая компания для воина.
Я сел на солому в углу, задумался — что воевода может мне предъявить: свидетельство мужика, что стрелял в меня из арбалета, и главное из его обвинений — я был в татарском халате и шлеме, шел по городу открыто, татар не боясь. Для татарского лазутчика это вполне естественно. Конечно, я могу сказать, что он ошибся, тогда вопрос — почему я назвался разными именами? Можно сослаться на святцы, взяв адвокатом священника — Юрий и Георгий, в простонародье Жора — в святцах одно имя. Могут начать копать — где был во время осады? Ведь в течение почти трех суток в крепости меня не было.
При таком вопросе расскажу о схватке с татарами и освобождении наших пленных; свидетелей помню, только далеко они, в Муроме. Есть еще неувязки — как ушел из крепости и как появился вновь? Ага, в ответ — про подземный ход. Не хотелось бы называть Елену, да придется. Обычно такие секреты — тайна за семью печатями, и знают о тоннеле только строители, коих уже и в живых за давностью лет нет, воевода, посадчий и еще пара доверенных лиц. В их число я не вхожу.
И самое для меня неприятное — воевода как-то уж очень оживился при имени Юрий. Не заметна ли здесь рука князя Овчины-Телепнева?
Мои размышления прервали самым наглым образом. Возле меня стояли двое мужиков с разбойничьим харями. Один толкнул меня ногой:
— Сымай броню, тебе она не нужна.
— Сниму, когда сам захочу.
— Гля, Митяй, он не хочет. — Мужик откуда-то из рукава выхватил нож. Дожидаться удара я не стал и каблуком из положения сидя врезал ему по колену. Мужик отлетел кубарем, уронив нож. Второму я запустил кистенем в голову. Разбойник рухнул как подкошенный.
Подобрав нож разбойника, я поднялся. Отлетевший в угол держался за колено и причитал:
— Ой, убивец, калекой сделал!
Я сплюнул и отвернулся. Подросток у входа крикнул:
— Сзади! — Я мгновенно повернулся, и бросившийся на меня мужик наткнулся на свой нож — случайно. И еще два раза — уже не случайно.
Обитатели поруба уставились на меня. Не успел обжиться, а уже два трупа. Подросток заколотил кулаком в дверь:
— Помогите, убивают!
Через некоторое время дверь открылась, заглянул страж. Прикрывая рукой рот, зевая так, что были видны все зубы, страж спросил:
— Чаво?
— Вот этот — обоих живота лишил.
— Да пусть бы он вас тут всех живота лишил, гниды. Все равно завтра суд и вас вздернут, так хоть возни меньше.
Страж ткнул в меня рукой:
— Ты убил, ты и тащи.
Я взялся за ноги первого убитого, потащил из поруба.
— Здесь бросай, тащи второго.
Когда я притащил второго, страж деловито вытащил нож из тела, обтер об одежду трупа:
— В порубе не положено иметь, — и сунул себе за пояс. Оглянулся и вложил мне в руку узелок. Я развернул тряпицу — кусок хлеба и сало.
— Спасибо. Кто принес?
— Баба какая-то молодая. А мне — что, жалко, что ли? Город вас все равно кормить не будет.
Я вернулся в камеру, дверь за мной захлопнулась. Сев на солому, развернул тряпицу, медленно, не спеша, хорошо прожевывая, съел хлеб и сало. Делиться с гнидами не стал — не заслужили.
В тюрьмах и впрямь не кормили, спасали заключенных родственники, приносящие еду, или богатые соседи по камере, делившиеся передачкой. Долго в тюрьме не сидели, суд был скорый. Доказана вина — плати штраф, или, если виновен в тяжелом преступлении — определяли рабом на галеры или — прямиком на виселицу, а если вину не доказали — свободен. Не должно городу человека в тюрьме годами гноить, не разумно. Не виновен — трудись, корми семью сам, нечего нищету плодить.
Как же Лена еду достала? Дом сгорел, денег нет, самой есть нечего... Думаю, сейчас ей и обратиться не к кому. Кто меня знал — наверняка отвернулись. Вот попал, так попал. И в чем моя вина? Что себя не жалел, города для? Сгоряча ведь и вздернуть могут — самой позорной для воина казнью.
Я решил подождать дознания или суда. Коли истина вскроется, меня освободят, а если присудят к смерти — сбегу. Ну его к черту, этот «гостеприимный» город.
Оглядел камеру. Люди, на которых падал мой взгляд, боязливо отворачивались. Похоже, эти двое, коих я жизни лишил, были здесь за главных, а тут заявился еще один, который оказался круче. Плохо, если усну, а они мне — ножом по шее. При аресте не обыскивали; с меня сняли пояс саблей и ножом, а про кистень в рукаве никто и не подумал. Думаю, и остальных не досматривали.
Чтобы себя обезопасить от сюрпризов, я приказал всем построиться, обыскал каждого. Сидевшие в узилище поняли досмотр по-своему — отдавали мне кольца, деньги. Для них было непонятно — почему я им все это сразу и возвращаю.
Я нашел пару кастетов и один нож. Выбросил все это через решетку. Хоть спать спокойнее буду. Никто не оспаривал, все сидели молча. Видимо, меня боялись. Ну и пусть, начхать. Меньше приставать будут, наглядный урок на глазах произошел.
А пока надо выспаться, завтра трезвая голова нужна. Я улегся на солому и уснул.
Утром загремела дверь, внесли ведро с водой и кружку. Узники напились, а ближе к полдню всех увели из поруба. Всех, кроме меня.
Почему меня не отвели на суд? Мучила неизвестность, и я беспокоился за Лену. Толпа неуправляема, сочтут за полюбовницу лазутчика татарского — запросто забьют камнями.
Видимо, суд закончился, дошла очередь до меня. Заскрипела дверь, заглянул дружинник.
— Выходи!
Во дворе бросилась в глаза виселица. Свежая, из ошкуренных бревен — вчера ее еще не было. А на ней — мои сокамерники болтаются в веревочных петлях. По спине пробежал холодок. Но меня вели не на суд, а в избу воеводы.
Войдя, я поздоровался. Никто не ответил. Плохой признак. За столом сидел воевода, рядом толпились знакомые и не знакомые мне люди. Мужик из вчерашней толпы подтвердил, что стрелял в меня, и был я татарском халате и шлеме. И в достоверность своих слов перекрестился и поцеловал крест. Потом заслушали Михаила с забинтованной рукой, пушкаря Федора. Дошли до трех дней, когда меня никто не видел. Я рассказал о схватке с татарами, освобождении русских из плена, о еще одном бое, о том, как вывел людей с ушкуями Ивана Крякутного.
— И где же Иван?
— Людей и ушкуи в Муром увел, дожидается снятия осады.
— Ну что ж, подождем, когда вернется. И еще вопрос — как уходил из крепости и как возвращался?
— То секретный разговор, воевода.
— Говори, у меня от дружинников секретов нет.
— Слышал ли ты, Хабар, о ходе тайном? Воевода выпучил глаза.
— Помолчи! Все — вон из избы. Дождавшись, пока все выйдут, спросил:
— Откуда про ход знаешь?
— Невеста моя, Лена — она рассказала. Ход еще отец ее строил.
— По ходу, не зная секретов ловушек, никто пройти не сможет.
— Я-то смог — вот он, живой, перед тобой стою.
— Неужель сам догадался?
— Кое-что Елена подсказала, что-то — сам: палкой впереди себя щупал, через проволоку переступал.
Воевода помолчал.
— Есть там проволока, и яма волчья с кольями есть, похоже — правду говоришь. Придется погодить тебя вешать, хотя место одно на виселице оставили. Жду седмицу: не появится Иван, не подтвердит слова твои — быть тебе повешенным. Эй, дружина, в поруб его!
Меня увели. Что ж, не повесили сегодня — уже хорошо, есть время самому какие-то шаги предпринять.
В порубе я был один, никто не мешал. Улегшись на солому, стал размышлять. Сейчас мне могут помочь Иван и женщины, которых я вызволил из татарского плена. Такое количество свидетелей никому не опровергнуть. Только далеко Иван, и еще — по прибытии в Нижний женщины с ушкуев разойдутся по родным местам — в деревни, в город. Пойди собери их потом. Единственное — попробовать ночью войти в сон к Ивану, внушив ему, чтобы он как можно быстрее в Нижний возвращался.
Время до вечера тянулось медленно. Есть хотелось ужасно. Вчера хоть кусок хлеба с салом съел, а сейчас только воды попил. В животе урчало. Если меня будут морить голодом, то судить и вешать не придется — некого будет.
Видно, Господь принял мои молитвы. За окном раздался шорох, за решетку окна ухватились две руки — явно женские, показалось лицо — Елена! Я радостно подскочил к окну, погладил ее руки.
— Здравствуй, любимая!
— И ты здоров будь, Юра. Как ты тут?
— Сижу — что мне еще остается?
— Я покушать принесла немного, что смогла, собрала. Извини, денег больше нет.
— И на том спасибо. — Я принял из ее рук узелок. — Ты где сейчас живешь — дом-то твой сгорел.
— У соседей — приютили добрые люди, там меня найти можно. Я каждый день приходить буду. Ты прости меня.
— За что?
— Я виновата, что ход подземный, тайный показала.
— А как бы мы тогда в крепость проникли? Нет, вины твоей ни в чем нет, просто обстоятельства так сложились.
Снаружи раздался голос стражника:
— Уходи, разговаривать нельзя. Ежели передача есть — через меня отдашь.
Елена ушла. Я развернул узелок — лук, яйца вареные, хлеб. Не густо, но и на том спасибо. Не думаю, что она сама ела лучше.
Я сразу слопал все, стряхнул с тряпицы крошки, бросил в рот. Запил водой из ведра. Жизнь стала казаться не такой мрачной.
Улегся на солому. Мысли были невеселые — неужели до воеводы дошла весточка князя Овчины-Телепнева? Тогда он может передать меня людям князя или вынесет смертный приговор. Как споро решаются такие дела, я уже успел утром увидеть. Сбежать? Стены для меня не преграда, на руках наручников нет, оружие потом раздобуду, кистень при мне. Вот только искать меня будут люди князя как носителя секретов и нижегородцы — как татарского лазутчика, что еще хуже. Велика ли Русь? Когда-нибудь найдут, а хуже того — имя мое будут произносить с отвращением. Предатель — он и есть предатель. Нет, уж если бежать — так только в последний миг, когда уже ясно будет, что смерть рядом и другого выхода просто нет. А пока нужно набраться терпения и ждать. Нелегко это — ждать, когда от тебя ничего не зависит.
За размышлениями прошел день, за окном стемнело. Выждав еще часа два, я закрыл глаза; сосредоточившись, вызвал в памяти образ Ивана. Сквозь туман медленно проступило его лицо. Ну и сон же у Ивана — скабрезный и похотливый до неприличия.
Выбрав момент, я попытался внушить ему мысль, что со мной беда и выручить может только его скорое прибытие в Нижний, причем женщин просил не отпускать, а всем табором идти к воеводе. Я еще несколько раз повторил ему эту мысль: не дай бог проснется утром и забудет.
Теперь остается только ждать. Ждать — состояние противное, когда все зависит не от тебя, а от других людей. К сожалению, другие бывают разные: одни быстры, решительны и смелы, другие все делают не спеша и основательно, а третьи вообще по жизни безынициативны — куда несет их течение, туда и плывут. Доверься человеку необязательному, не верному данному им слову — сто раз пожалеешь, что связался. Существует только один способ проверить человека — поручить дело.
Я прождал сутки, двое, к исходу шли третьи, а известий от Ивана не было, как не было и спасенных мной женщин. Я уже обдумывал, как мне найти после побега из поруба Лену и где потом прятаться. Перебрав мысленно города, с прискорбием констатировал — на Руси бежать просто некуда. Рязань, Тула, Владимир — слишком близко от Москвы, и здесь меня знают. Нижний и Хлынов — если не оправдаюсь — тоже исключены. В Твери, Пскове и Новгороде также побывал, к тому же там сейчас наместники великого князя. Остается одно — к литвинам, в Великое княжество Литовское. Русский язык там — родной. Правда, повоевал я с ними изрядно, немало душ сгубил, но о том знаю только я. Можно, конечно, и в дальние страны уехать, но сложность будет с языком.
И чем больше я вникал во все подробности побега и дальнейшего житья, тем острее вставал вопрос о деньгах. Найти место жительства можно и приспособиться к новой жизни тоже можно. Найду дело по душе, на кусок хлеба себе заработаю, — но мне, как мужчине, и семью содержать надо. Где жить? Вот главный вопрос. Будь деньги, дело решалось просто — купил дом и живи.
Мысль иногда возвращалась к утопленному сундуку, что захватил у татар. О нем, похоже, никто не знает. Девчонки не видели, парни, что помогали столкнуть телегу с сундуком в речушку, убиты татарами. По законам, писаным и неписаным, все, что воин взял на меч, — его трофей, и отобрать это не вправе никто. Тут другое — если бы я трофей предъявил сразу, претензий не было бы. А сейчас татары ушли и, покажи я сундук, могут сказать, что все добро я награбил в пустых домах уже после ухода врага. И выглядеть я буду не удачливым воином, а мерзким мародером, коему место на виселице. Что ты будешь делать, куда ни кинь — всюду клин!
На четвертый день меня разбудила ругань — как на базаре, когда две гарные дивчины выясняют отношения на высоких тонах. Вот только дивчин этих было много.
Загремели засовы, в дверь просунулся стражник — вид у него был слегка испуганный.
— Что случилось?
— Выходи скорей, пока меня не прибили.
— Я-то здесь при чем: пятого дня, когда мародеров вешали, ты не больно печалился. А тут — экие мы нежные — «не прибили».
— Выходи, выходи, а то воеводе уже все лицо расцарапали. Мне стало смешно:
— Там что, рысь из клетки выпустили? Я не дрессировщик! — Кто? Дресу... Тьфу, выходи.
Я вышел из узилища, если просят - ведь, надо уважить.
Посредине площади шумная женская толпа явно хотела кого-то растерзать. Дружинники стояли поодаль и похохатывали. Стражник толкнул меня в спину:
— Туда иди.
— Я что, ненормальный? Веди назад, в поруб, потребует воевода — тогда другое дело.
— Вот воеводу и выручай.
Подходили еще люди, толпа на глазах росла, крики усилились. Дружинники забеспокоились. С чего бы это все и какое я имею отношение к бунту?
Я с опаской двинулся к толпе. Завидев меня, толпа, как по команде, обернулась и кинулась в мою сторону.
«Все, конец!» — только и успел подумать я.
Меня окружили, схватили за одежду, чуть ли не волоком потащили в центр площади и поставили перед помятым воеводой. Выглядел он не лучшим образом — лицо в царапинах, как будто его когтями драли, от одежды — лохмотья. Под левым глазом наливался фингал. Вот это да! Кто же его так? И если его так отделали, то что же сделают со мной?
Воеводу схватили за руки.
— Смотри, смотри на него — какой из него лазутчик? Он за нас кровь проливал, кормил, до кораблей довел. Кабы не он — гнить бы нам рабами на земле татарской!
Только тут я понял, что меня казнить не будут — то явились с кораблей мои защитницы. Ага, коли так — надо все организовать, взять в свои руки.
— Олеся здесь?
Раздвинув ряды женщин, вышла Олеся.
— Спокойно, понятно, толково расскажи, что с вами произошло и какое участие в этом принял я.
Женщины замолчали, а Олеся подробно, иногда прерываясь на плач, рассказала обо всем по порядку. Если она о чем-то забывала или начинала перескакивать с события на событие, ее тут же поправляли.
Воевода слушал внимательно, а и не захотел бы — так заставили. Силу к женщинам не применишь, а толпа уже была на грани истерики. Вовремя стражник сообразил, что меня надо выпустить.
Как оказалось, корабли Ивана пришли вчера вечером. Купец отпустил женщин проведать родных, взяв с них слово, что утром все явятся на площадь. Рассказав дома о своих злоключениях и чудесном освобождении, они в ответ услышали не менее занятную историю о татарском лазутчике в моем лице. Утром, возмущенные, они собрались на площади. Стали требовать воеводу. Не ожидая плохого, воевода вышел и, думая, что женщины, кипя праведным гневом, хотят моей казни, подлил масла в огонь, заявив, что ждать видаков не будет, и меня вздернут рядом с мародерами прямо сейчас.
Это называлось — не буди лихо, пока оно тихо! Услышав, что их освободителя не только в порубе держат, но и казнить смертью позорной принародно хотят, женщины взбунтовались. Досталось воеводе и писарю, но тот успел все-таки улизнуть.
Держась за подбитый глаз, воевода сказал:
— Все понятно, можно было спокойно рассказать, а не царапаться, — волосы еще вот повыдирали.
— Ты дело, дело говори, а то последние волосы выдерем.
— Не виновен, свободен.
С меня как плита чугунная свалилась. Вперед, в круг, вырвалась бойкая на язык девица. Имени ее я не знал.
— Скажи, по чьему облыжному обвинению героя в поруб бросили? По Правде за лжу вира положена.
Видя, что бабий бунт еще не кончился, воевода сконфуженно пробормотал:
— Иван с низовки, Тупица.
— А ну, бабы, за мной! — Толпа побежала к воротам, ринулась в город. Ох, не завидую я этому Тупице. К слову сказать, тупица на Руси — это топор мясника, а вовсе не глупый молодец.
Ко мне подошел Иван, стоявший в стороне, и мы обнялись.
— Слышал я уже о твоих злоключениях. Вот не ожидал, что тебя в поруб бросят, да главное — ни за что. А мне сон приснился, что ты в беде и к себе зовешь. Да людишки мои в загул ударились, а с ними и женщины. Праздновал и спасение свое. Пока собрал, вино отобрал, пока протрезвели... Ты уж извини, что не сразу явились. Спасибо, что жену в осаде навестил. Не знала она, что ты в порубе, — уж насчет харчей решила бы.
— Иван, у меня еще одна просьба будет. Не смог бы ты невесту мою у себя приютить? У меня бы в комнате пожила, а если работа какая найдется — совсем хорошо будет.
— Комнатой располагай, против невесты ничего иметь не буду. Ты муж серьезный — не голытьба ведь какая, пора семьей обзаводиться!
Уф, камень с души свалился. Даже в порубе, на гнилой соломе, я ломал голову — куда нам деваться с Еленой на первое время. Где дальше жить — то моя забота, но где ей на первое время голову преклонить? Решил — пусть временно, дальше все будет зависеть от меня. А вот и Лена бежит.
— Ой, Юра, там женщины совсем убивают мужика!
— Какого?
— Что на тебя указал, лжу возвел.
— Пусть поучат маленько, не убьют. Я обнял Елену.
— Вот, наниматель мой, Иван, разрешил тебе в комнатке со мной пожить и подумать обещал насчет работы постоянной для тебя.
— Дай Бог ему здоровья и удачи.
Мы втроем направились к выходу из крепости, как вдруг я вспомнил, что пояс с саблей, ножом и поясной сумой мне не вернули.
— Друзья, подождите, я мигом.
Я помчался в домик к воеводе. Один из дружинников делал Хабару примочку на исцарапанное лицо. Увидев меня, воевода встревоженно вскочил:
— Что? Женщины возвращаются?
— Нет, успокойся. Пояс с саблей верни. Воевода шумно выдохнул, открыл дверь в маленькую комнату и вынес мне амуницию. Я опоясался, ножны привычно легли на ногу. Нож был на месте, а кошель пуст, хотя я прекрасно помнил, что там оставалось около трех рублей медяками.
— Хабар, а деньги?
Симский сделал удивленное лицо.
— У меня было три рубля медяками. Верни, мне невесту кормить надо.
Воевода сделал каменное лицо, залез в свой кошель и отсчитал три рубля серебром. Я тут же выскочил и направился к Лене и Ивану.
Дома нас встретили радушно, в честь моего освобождения и благополучного возвращения домой Ивана из Москвы был накрыт обильный стол. Отвык я в порубе от такой вкуснятины, навалился на еду. Другие не отставали. Я лично так наелся, что с трудом встал из-за стола. После вынужденного голодания просто невозможно было отказаться от запеченного поросенка, фаршированной утки, истекающей нежным жирком осетрины, копченого угря. А расстегаи? С мясом, гречневой кашей, белорыбицей. А пряженцы — то бишь, пирожки — с луком, яйцом, рыбою, ватрушки с творогом и вареньем? Я только немного попробовал тройной ухи, подцепил на нож говяжий студень под хреном. Глазами съел бы все, а ртом смог лишь понадкусывать.
Выпивки было море, самой разной — от демократичной яблочной наливки до французского бургундского. Однако — не пилось. Мы много говорили — у каждого было что рассказать, и были счастливы и пьяны без вина.
Следующий день в честь своего возвращения купец объявил днем отдыха. Желающие пошли в церковь, некоторые — проведать родню в городе, мы же с Еленой почти до полудня провалялись в постели. Строили планы на будущее.
Сперва — свадьба, никак без нее нельзя. И хотя загсов и паспортов еще не было, венчаться в храме было делом обязательным. Ни одна женщина не хотела выглядеть перед окружающими блудницей. Второе — построить или купить свой дом. Елене остро не хватало дома, где бы она могла создать уют и свой мирок, теплый и комфортный.
Увы, ни на свадьбу, ни на дом денег не было, и я все чаще возвращался к мысли об утопленном сундуке. Надо было просто без свидетелей посмотреть — что же у него внутри.
В последующие дни я приготовил топор и кувалду, памятуя о замке на сундуке, который мы не смогли открыть. Мотаясь по делам, я вывез за город инструменты. Надо было решаться.
По воскресеньям на Руси не работали, посвящали день посещению церкви, походам на торг за покупками. Я же, предупредив Елену, взял коня и отправился по знакомой уже мне дороге, потратив на нее полдня.
Вот и поляна, где держали пленных и мы бились с татарской стражей. Никого нет, и лишь обрывки тряпок и другой мусор свидетельствовали, что я не ошибся и поляна та. Свернув влево, я быстро нашел речушку. Зайдя на глубину, нащупал и сундук. От глаз его скрывали метровый слой воды да заросли камыша.
Выбравшись из воды, я достал из седельной сумки топор, попробовал поддеть крышку. Не получилось — сундук добротный, из хорошего дерева, окован медными полосами. Сбить же замок в воде, даже кувалдой, не получилось — гасила вода удар. Наконец, я нашел выход — привязав к ручке сундука веревку, другой ее конец привязал к луке седла. С видимым усилием лошадь подтащила сундук к берегу. Вытаскивать совсем я его не стал.
Я саданул кувалдой по замку, погнул дужку, но замок устоял, и только с третьего удара дужка отскочила, и замок упал.
Я поднял крышку. Ни фига себе — он был битком набит серебряными и золотыми изделиями — кубки, ендовы, подносы, кресты, кольца и перстни, подвески и цепочки — даже несколько гривен. А в углу — кожаный мешочек с монетами — золотыми и серебряными. Серебро было паше, русское, а золотые — сплошь чужие: дублоны, цехины, талеры, эскудо.
Мешочек я без раздумий сунул в переметную суму, туда же опустил кресты — не место им в сундуке под водой. Сундук же закрыл и столкнул в воду — почти на прежнее место. Увезти сразу все было невозможно — нужны были минимум три верховые лошади или лошадь с телегой. Но приезжать сюда с телегой тоже было невозможно — при въезде в город мытари и стража осматривали груз. Придется возить частями, хотя мешочка с монетами хватит и на свадьбу, и на дом.
Вечером я долго раздумывал — сказать Лене о деньгах или нет. Не утаить хотел или заначку сделать — просто язык женский имеет интересное свойство: не всегда подчиняется мозгам. Женщины могут сболтнуть, а потом спохватятся — лишнее сказали, да слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Ладно, скажу о монетах, но о сундуке — ни слова.
Преподнес это так, как будто давно закопал тайник с трофеями — еще со времен выполнения муромского похода. Лейка с радостью выслушала, затем перебирала монеты, пробовала их сосчитать, потом бросила:
— Дом купим!
— А свадьба как же?
— Свадьбу играть в своем доме надо — не приживалками у купца.
Я согласился.
Несколько дней уделили поиску дома, а удача пришла с неожиданной стороны. Купец Иван, узнав о наших хлопотах, предложил дом. Знакомый его, человек солидный, при штурме татарами города был ополченцем и погиб. Вдова его собиралась дом продать и переехать во Владимир, к родне.
Мы осмотрели дом, и он нам понравился. Денег, к сожалению, ушло больше, чем мы рассчитывали, но и дом получили великолепный. В два поверха, низ каменный, верх деревянный, конюшня, участок большой. Можно сказать — особняк.
Ленка восхищенно бродила по дому, прикидывая, как его обустроить.
Через несколько дней мы уже сыграли свадьбу, обвенчались честь по чести в Михайло-Архангельском соборе. Народу на свадьбе было не очень много — я еще не успел обрасти друзьями.
Гуляли долго — три дня, после которых я не мог смотреть на еду, а от упоминания о вине тошнило. Кстати, после изрядной выпивки на второй день меня потянуло на песни. Развлечений в те времена было немного — скоморохи, бродячие музыканты с жалейками, гудками и балалайками.
И неожиданно я запел: «Скажи мне правду, атаман, скажи скорей, а то убьют... » из репертуара Тани Булановой. Гости, не избалованные песнями, прослушав, всплакнули, потом потребовали продолжить. И я спел из моего любимого Кипелова:
Я свободен, словно птица в небесах, Я свободен — я забыл, что значит страх, Я свободен с диким ветром наравне, Я свободен — наяву, а не но сне...
Восторг был полный.
Потом я пел другие песни — те, что смог вспомнить полностью, даже из битлов парочку на английском. Языка, конечно, никто не знал, но мелодия понравилась. Гости пустились в пляс, а женщины всплакнули:
— Не иначе, как про любовь.
Короче, вечер удался, и к своему удивлению я обнаружил, что и авторитет мой сильно вырос. А как же — мечом каждый третий владеть может, а песни петь — туго с этим было. Нет, песни пели, но частушки или напевные, хороводные, чаще — жалостливые, или песни-былины, иногда нескладные.
