ГЛАВА IV
Жизнь в нашем семейном гнездышке стала потихоньку налаживаться. Я работал у Ивана, и жена моя, Елена, пристроилась там же — портнихой. В немногие свободные дни я постепенно перетаскивал ценности из затопленного сундука в дом. Когда все золото и серебро в виде изделий перекочевало в мой сундук, я попробовал прикинуть вес. Ого! Не меньше двух пудов золота и трех — серебра. Наверное, столько богатства не было и у Крякутного.
Часть серебра я решил переплавить, сделав подобие гривен. В торговле в ходу были медные и серебряные монеты, золото — совсем редко.
Я построил во дворе из камней подобие маленького горна, соорудил меха и, прикупив угля, приступил к работе. Под уголь наложил наколотой лучины, затем — сухой мох, и только потом стал чиркать кресалом. Медленно загорелась лучина, вспыхнул мох, и очень неохотно загорелся уголь. Длительная, однако, процедура.
Выждав, когда уголь загорится, я стал поддувать воздух мехами. Пламя заревело, и серебро начало плавиться. Вылив в приготовленную форму расплавленный металл, я с удовольствием потом подержал в руке еще теплую отливку. Конечно, были дефекты — как заниматься литьем, я еще толком не знал. Счистил ножом облой — получилось совсем неплохо. Гривна выглядела, как настоящая — да она и была настоящей, из полноценного серебра. Взяв на денек у Ивана гривну, я подогнал свою по весу. Можно сказать — готово.
Через несколько дней я решил повторить плавку. Наложил в горн угля, взялся строгать лучину из сухого полена... Пальцы стало покалывать: так бывает когда отлежишь руку. С чего бы это? Чувствительность сохранена, но у кончиков пальцев раздается легкое потрескивание — такое бывает, когда снимаешь шерстяную вещь. Отойдя на пару шагов, я глубоко вздохнул; отбросив посторонние мысли, сосредоточился и протянул правую руку к горну. Раздался треск, с пальцев соскочил клубок синего пламени и ударил в горн. Уголь мгновенно вспыхнул — даже без горящих лучин и мха. Я подул на слегка обожженные пальцы — кончики их покраснели. Ни фига себе! Так ведь можно попробовать поджечь и что-нибудь другое.
Не откладывая в долгий ящик, я выбрал из поленницы чурбачок, поставил его посреди двора и, отойдя на пять шагов, попробовал выбросить из руки огонь. Получилось! Чурбачок вспыхнул, как будто облитый бензином.
Я решил усложнить эксперимент. Сунул горящий чурбачок в бочку с водой. Зашипев, огонь погас. Я вновь поставил мокрый чурбачок посреди двора, отошел на десять шагов. Снова швырнул огонь на чурбачок. Снова получилось. Мокрый чурбачок загорелся уже не так охотно — поверхность его была сырая, но все равно вспыхнул. Здорово! И кресала с кремнем с собой возить не надо, захотел — развел огонь, или... пугнул кого надо.
По совету Ивана я решил обзавестись своим делом — все-таки семейный человек, не стоит надеяться только на заработок охранника. Несколько дней размышлял, за что взяться. Торговать — нет у меня к этому склонности: надо знать цены на товары во всех городах — где товар купить, где выгодно продать. К тому же товар при перевозке в охране нуждается, поскольку каждый недоносок хочет его отобрать. Производить что-либо — так я почти ничего руками делать не умею, не плотник я и не кузнец, не шорник и не гончар. Конечно, если наняться учеником к мастеру — выучусь ремеслу, только ведь этому обычно начинают учиться сызмальства, а не в моем возрасте и не с моими умениями.
После долгих раздумий я нашел только два дела, которые были по сердцу. Первое — открыть школу по обучению боевым искусствам. Но богатые туда не пойдут — им проще нанять умелых охранников, а набрать юношей — так денег у них нет, в основной массе народ не богат. Так что с этим решил повременить.
А вот вторая задумка требовала первоначальных вложений, и состояла она в следующем. Город стоял у слияния двух больших рек — Оки и Волги. Тут всегда находились желающие — купцы, ремесленники, крестьяне, — которым надо было переправиться на другой берег. При отступлении татары сожгли мост, и теперь ловкие люди устраивали переправу на лодках. Это было удобно, когда груз невелик. Я же решил организовать паромную переправу, причем сразу на обеих реках — на Волге, ниже места слияния, и на Оке. В старых советских фильмах я видел такие переправы.
Не откладывая в долгий ящик, я пошел к судостроителям. Частных верфей в городе хватало. На Руси верфи, где строились различные суда, были только в нескольких городах — Архангельске', Великом Новгороде, Пскове и Нижнем. Были верфи и в других городах, но строили мало и в основном — лодки. И здесь я столкнулся с неожиданной проблемой — судно построить или купить готовое — пожалуйста, а паром? Мастеровые глядели на эскиз, слушали объяснения и ... отказывались.
— Почему? — спрашивал я.
— Странная посудина — что нос, что корма, руля и мачты нет. Как она плыть будет?
И только один мастеровой, видимо, сидевший без заказов, нехотя согласился. Мы обговорили размеры, цену, я оставил задаток. Звали мастера Сергуня Челнок.
Я регулярно наведывался на верфь. На берегу росло нечто неуклюжее, похожее на прямоугольное корыто.
Когда дело подошло к концу, я нанял людей и построил на обоих берегах по причалу — солидному, из бревен, которые могли выдержать серьезный груз. Плотники сделали два деревянных барабана и надели их на врытые глубоко в землю столбы. Никто не мог понять — зачем? Крутили у виска пальцем — чудит мужик.
Настал день, и Сергуня Челнок под ручку провел меня на паром — принимай, хозяин. Паром был большой, внешне неуклюжий — это тебе не легкие стройные ушкуи или струги. Паром при мне спустили на воду; подняв кучу брызг, он закачался на волнах. Я спустился в трюм, осмотрел — внутри было сухо, течи не было.
— Теперь нагружайте, — скомандовал я.
— Сколько грузить?
— Вес четырех лошадей, телег с грузом, два десятка человек.
— Это считать надо.
Сергуня уселся считать, я считал отдельно. Получалось где-то четыре тонны, или двести пудов. Я распорядился грузить все двести пятьдесят.
— Помилуй бог, у меня столько груза нету. На каждой верфи были мешки с песком весом три пуда — для загрузки судов и проверки остойчивости. Мы покидали все мешки, и для полного веса на палубу взошли десять человек. Паром просел, но чувствовалось, что он может принять и вдвое больше. Вот теперь я отсчитал деньги и попросил за отдельную плату перегнать его к причалу.
За работу взялись четверо мужиков с длинными шестами. Отталкиваясь ими от неглубокого дна, они медленно передвигали паром по воде. Течение реки помогало движению. Я шел по берегу.
Перегон занял почти полдня, пока не ошвартовали паром у причала. Собралась толпа любопытствующих, в том числе и лодочники. Никто не подозревал для себя худого, не понимая, что паром — злейший их конкурент.
На следующий день я нанял постоянную команду, прикупил двух лошадей, привез с торга специально заказанный толстый и длинный канат, который мы с трудом протянули между берегами. Рабочие запрягли лошадей — они стали крутить барабан, ходя кругами, и канат наматывался на барабан. Паром дрогнул и отошел от причала. За полчаса он достиг другого берега. Все, ура! Заработало! Я был горд собой.
Назавтра начали грузовые перевозки. Возчики сначала с опаской заводили коней с телегами на паром, но быстро освоились. Плату я брал небольшую, и вскоре к причалам по обе стороны реки выстроилась очередь из подвод.
Поначалу не все шло гладко, иногда обрывался канат, но постепенно все отладили — рабочие даже притащили бочку дегтя и обильно смазали оба барабана. Переправа стала проходить быстрее. Конечно, приходилось вынужденно прерывать работу, когда шло судно. Тогда паром пришвартовывали у причала, барабан слегка отматывали назад и канат опускали в воду — судно проходило над ним.
Так мне удалось решить вопрос с деньгами — мера сколь вынужденная, столь и необходимая. Каждый день работы парома приносил прибыль, и можно было не беспокоиться о хлебе насущном.
А через неделю у меня произошла интересная встреча.
Было воскресенье, мы с Леной пошли в церковь отстоять заутреню. Еще во время службы я обратил внимание, как из боковой двери дьяк показывает на меня кому-то в глубине темного коридора. Я не придал значения: может, пригрезилось, помстилось, может быть, и не на меня показывали — в церкви парода было много. А выходя со службы под малиновый перезвон колоколов, я на минутку приостановился на ступеньках. Тут меня и взял под локоток монах. Все честь по чести — клобук, ряса черная, крест нагрудный — серебряный, большой, сам опоясан веревкой.
— Не ты ли будешь Юрий, назвавший себя Георгием? — Я и есть. А что за надобность?
— Разговор есть, не для всех.
Я попросил Лену не ждать меня и, обиженно поджав губки, она пошла с другими женщинами. Мы отошли в сторонку.
— Знаком ли ты с отцом Никодимом?
Мне сразу припомнилась эпопея, когда мы с Петром оборонялись в монастыре от непонятной шайки, где я взорвал бочонок пороха. Учуял тогда настоятель монастыря, что я — человек не этого времени, и мне пришлось показать ему некоторые мои способности. Как недавно это было и как давно...
— Конечно, помню хорошо, благодарю за напоминание. Жив ли отец Никодим?
— Жив, хворает только сильно.
— Не передавал ли весточку или привет мне? Монах смутился.
— Нет, виделись мы с ним уже давно, более года тому.
— А что привело вас ко мне?
— Длинный рассказ мой, может быть — присядем?
Мы обошли собор, присели на скамейку, и монах поведал мне, что когда-то он служил простым монахом в епархии отца Никодима, однако же был замечен и переведен сюда, в Печерский монастырь.
— Поздравляю с повышением. Монах отмахнулся от моих слов:
— Пустое, все мы в руках Его, — и перекрестился на кресты собора. — Перед отъездом был у нас разговор с отцом Никодимом. Не все мне рассказал настоятель, но совет дал — если пересекутся наши пути, то к тебе можно обратиться, если трудно будет, — и вот я здесь.
— Польщен. Однако же как ты меня нашел? Где монастырь отца Никодима и где я?
— Человек всегда следы за собой оставляет. Слышал я от купцов, как расправился кто-то с нечистью на Муромской дороге, потом дочку купца Святослава из лап разбойничьих вызволил. Мелькнула у меня еще тогда мысль — а не тот ли это Юрий? После татарской осады и в Нижнем люди стали говорить о ратнике, в одиночку спасшем от позорного плена и рабства множество людей русских. Правда, горожане о Георгии говорили — так это же одно имя. Сопоставил и сделал выводы.
Хм, умен настоятель. Анализировать и делать выводы в эти времена могли далеко не все — единицы, продвинувшиеся благодаря уму своему, а не происхождению боярскому или княжескому.
— Так что стряслось — уж прости, не знаю, как тебя называть, настоятель?
— Мое упущение, не хотел раньше времени называться — отец Кирилл. А беда вот какая. Объявилась в наших местах шайка разбойничья. До поры до времени не трогали монахов и послушников, а с лета нападать стали. Поедут монахи в город за провизией, за свечками — а они тут как тут. Оберут до нитки, поизгаляются и отпустят. А две седмицы тому инок Димитрий попробовал на защиту имущества монастырского встать, так и живота лишили. Вот и живем в монастыре, как на острове. Воевода Хабар и слышать о монастыре не хочет, ему де город блюсти надо, и понять его после басурманова нашествия можно. Только и ты нас пойми.
— Понял я, отец Кирилл. Горю вашему помочь можно.
Я замолк, пытаясь сообразить — не предвидится ли у купца Крякутного дальних поездок, где понадобится моя помощь? Настоятель понял мое молчание по-своему.
— Небогат монастырь, однако же по трудам праведным и плата будет.
— Не о плате я сейчас думаю. Мне с нанимателем моим обговорить надо — все же не на себя работаю, хозяин у меня. Отправляйся к себе, отец Кирилл. Как смогу — сразу к вам в монастырь приеду. Найдется в монастыре два-три крепких монаха, которые оружие в руках держать могут?
— Двое найдутся, остальные больше Божьим словом.
— Договорились, жди.
Время выкроить удалось через десять дней. Иван сначала отпускать не хотел, но, узнав, что речь идет о помощи монастырю, согласился.
Собравшись, я попрощался с Леной и выехал на коне. Дорога шла по-над Волгой, потом сворачивала в сторону Гремячего ручья. Я прибыл в монастырь к вечеру — хорошо, что летом темнело поздно.
На стук в двери открылось маленькое оконце в воротах. Выглянувший монах, видимо, был предупрежден и, едва я представился Юрием, открыл ворота, настороженно осмотрел поляну за моей спиной.
Два послушника приняли лошадь и повели в конюшню, а монах проводил меня к настоятелю. Мы сердечно поздоровались.
— Заждался, думал — не приедешь.
— Слово дал — как не приехать!
— Похвально, услышал Господь наши молитвы и послал тебя в помощь. Что делать думаешь?
— Для начала — переночевать, а с утречка дай мне тех двух монахов, что знают, за какой конец меч держать. Хочу посмотреть, каковы в деле они, прошу освободить их от работ.
— Кроме церковной службы, – тут же уточнил настоятель. Меня отвели в молельную келью. Было здесь не по-летнему прохладно, тесно, скромно.
А утром я проснулся от колокольного звона. В монастыре началась служба. После нее меня пригласили в трапезную, представили. Я позавтракал вместе с братией и вышел во двор.
Ко мне подвели двух монахов. С виду — чистые разбойники: оба здоровенные, кулачищи что моя голова.
— Федор, Василий, — представились оба.
— Есть место поукромнее?
— Как не быть — на заднем дворе.
Придя туда, я поставил против себя Федора.
— Бей!
— Зашибу, — честно предупредил здоровяк. — Бей!
Я еле успел увернуться от кулака. Неплохо, но защиты пет. Кулак летит на меня, а живот открыт.
— Бей еще!
Снова кулак летит на меня. Подпрыгнув под него, я ударил в Федора в живот. Несильно, но чувствительно. Монах хватанул раскрытым ртом воздух, но быстро пришел в себя.
Я объяснил обоим, что нанести вред врагу — хорошо, а остаться при этом живым и невредимым самому — просто замечательно, и показал Федору его ошибку. Провел кулачный бой с Василием. Он быстро усвоил урок с Федором и ударить себя не позволил.
После мы попробовали схватку на палках, имитируя мечи. Неважно — можно сказать, плохо. Удары сильные: если такой молодец попадет мечом — развалит надвое, но техники никакой. А фехтовать — мечом ли, саблей ли — за пару дней не научишь. Вот топоры бы им боевые или секиры!
— Есть в монастыре топоры или секиры?
— Должны быть, сейчас у ключаря спросим. Они ушли и вскоре вернулись. Один нес в руке секиру просто скандинавского вида, не иначе трофей, второй — здоровенный топор-клевец.
Я взял из поленницы несколько поленьев, швырнул в Федора.
— Бей!
Удар — и только щепки полетели. Швырнул в Василия — он тоже успел отбить. Так явно лучше, чем палками. Таким молодцам рубящее оружие — самое то! При их силе, помноженной на скорость тяжелого оружия, никакие доспехи противника не спасут. Да и отбить в бою секиру даже мечом очень затруднительно, а иногда и невозможно.
— Кольчуги есть?
— Есть, токмо на нас не налезают.
Понятно, на наших молодцев надо делать специально. Сейчас это просто невозможно — долго очень.
Я уже придумал, как выманить на себя банду. Надо выехать из монастыря на повозке в сторону Нижнего, как всегда делают монахи. Мне, чтобы не выделяться, тоже надо надеть рясу послушника. Оружие — в телегу, слегка прикрыть сеном. Вот щиты брать нельзя — их сразу видно, шлем на голову тоже нельзя. Кольчугу свою я взял — ее под рясой не видно. А там уж как повезет.
Я рассказал про план Федору и Василию. Им моя задумка понравилась, и я направился к настоятелю. Отец Кирилл был не в восторге оттого, что я надену рясу, но вынужден был согласиться.
Свободных дней у меня было немного, поэтому выезжать решили завтра утром. Выехали на пустой желудок: есть перед боем — плохо, при ранении в живот шансов выжить у сытого значительно меньше.
В телегу положили оружие — саблю, секиру, топор. Когда выехали, я предупредил монахов:
— Вы, главное, слушайте меня и прикрывайте мне спину, от меня не отрывайтесь. И еще: что бы ни происходило — не пугайтесь.
— Ты нас, Юрий, не пугай.
Мы отдалились от монастыря на версту, и, когда телегу затрясло на корнях деревьев в глухом лесу, на дорогу перед нами вышли разбойники. Именно — спокойно вышли, а не выбежали. Уверенные в своей силе: как же, на троих — целый десяток.
— Разобрали оружие, — тихо сказал я.
Монахи похватали оружие, но продолжали сидеть на телеге. Я обернулся: сзади еще пятеро, поигрывают дубинами, мечами, у всех на губах гадливые улыбки — ну ровно наши недоросли на улицах после «Кл и некого». Что меня больше всего задело, так это их спокойствие. Никаких криков, угроз, приближаются медленно, желая нагнать страху. Вот тут они промахнулись. Главное в любой схватке — дезорганизовать противника, раздавить морально, лишить уверенности в победе.
Я вскочил на телегу во весь рост — надо определить главаря. Вот он — здоровый амбал, наверняка занял место в шайке благодаря немереной силе. С него и начнем.
— Стоять! — заорал я.
Резко выкинул вперед руку и швырнул в него огонь. Раздался треск, как при электрическом разряде, синий сгусток огня ударил в главаря, и тот вспыхнул. Занялось сразу все — волосы, одежда. Мерзавец закричал, стал метаться, пытаясь сбить пламя. Все — и монахи, и тати — замерли, ошеломленные увиденным. Пока они не отошли от шока, я повторил фокус с другим разбойником, явно приближенным главаря, в хорошей одежде и с мечом в руке. Выбросив руку, снова ударил огнем. Второй тать тоже полыхнул сразу, как облитый бензином. От необычного и тем более страшного и жуткого зрелища на татей напало просто оцепенение — глаза повылезали из орбит, челюсти отвисли. Никто не помог горящим, разбойники катались по траве и жутко кричали. Мне кажется — эти крики, просто дикие, животные — еще больше усиливали эффект увиденного. Нельзя терять время.
— Руби татей! — закричал я и спрыгнул с телеги. Ударил саблей татя, что держал под уздцы монастырскую лошадь, рванулся вперед, вонзил саблю в живот молодому парню; едва вытащив, срубил руку с дубиной крепкому мужику. За мной грузно топали монахи, налево и направо нанося удары.
Когда мы положили большую часть шайки, только тогда разбойники пришли в себя, но организованно напасть уже не смогли. Мы поодиночке добивали тех, кто еще стоял. Я быстро обернулся назад — татей, что подходили сзади, не было.
Увидев, как покрошили их товарищей, они бросились в чащу.
— Добивайте этих! — крикнул я монахам, а сам бросился в лес.
— Надо уничтожить всех, иначе банда возродится, как гидра.
Вот впереди бежит в синей рубашке парень. Быстро бежит, сволочь. Выхватив поясной нож, я метнул его в спину. Споткнувшись, парень упал, пролетев по инерции еще несколько метров. Я бросился в сторону — там трещали кусты, как будто лось ломился. Мелькнула цветная рубашка, я бросился наперерез и, почти догнав, ударил кистенем по голове. Разбойник стал заваливаться. Слева шум, мелькает тень. Еще один. Я бросился за ним. Услышав, что его догоняют, разбойник остановился, повернулся ко мне. В руке — дубина, утыканная железными шипами.
— Что, взять меня хочешь? Сейчас я твою башку в кисель превращу!
Парень взмахнул дубиной, а я бросил кистень — бросил так, как учил меня Михаил — сбоку. Кожаный ремешок обвил дубину, и я дернул кистень на себя. Дубина вылетела из руки разбойника, и не дав ему опомниться, я саблей рубанул его по плечу, почти разрубив до пупка.
Я замер и прислушался — тихо. Я хорошо помнил, что сзади стояло пятеро; троих я убрал — значит, двое или удачно сбежали, или спрятались в лесу. Наверняка свой лес они знали лучше меня. Тогда им повезло, пусть другим расскажут, как и чем кончается лихая жизнь.
Я вытер саблю об убитого, вбросил ее в ножны и пошел к дороге. Монахи уже расправились с оставшимися. Я прошелся по дороге — мать моя! Оба обгоревших трупа еще чадили, издавая запах паленого мяса, на обочинах лежали куски тел.
Славно поработали монахи: удар секирой — и уже не один человек, а два — только маленьких. Монахи деловито собирали с убитых оружие, ножи, складывали в телегу; железо — ценность, им не разбрасываются.
Завидев меня, оба здоровяка заулыбались — ну ровно дети. Побаловались в песочнице и вдруг родителя увидели. По большому счету — молодцы, не впали в ступор от моих шалостей с огнем, и оружием дрались хорошо — не струсили, ни на шаг не отступили, прикрывая спину.
— Молодцы! Непременно настоятелю доложу о вашей храбрости.
— Кабы не ты — не устоять бы нам: полтора десятка — это очень много. И это... — Федор потупился, — больно у тебя с молоньей, что с руки мечешь, ловко получилось — ровно как Илья Громовержец. Мы аж спужались поперва. Виданное ли дело — огонь руками бросать!
— Предупреждал же я вас — не пугайтесь, как необычное что увидите.
Василий помялся.
— А руку поглядеть можно?
— Смотри, за погляд деньги не берут.
Я протянул раскрытую ладонь. Оба монаха ее внимательно осмотрели, даже ощупали, но, ничего не найдя, сильно разочаровались.
Мы уселись на подводу и поехали назад, в монастырь.
Лошадка еще не добрела до ворот, как они распахнулись и высыпали монахи. Федор и Василий не выдержали — не хватило терпения, соскочили с телеги и, поддерживая руками рясы, побежали навстречу, крича:
— Победа! Разбили поганых!
Радость встречающих была бурной. Для всегда степенных, спокойных монахов это было необычно.
В воротах стоял настоятель. Осенил крестом, оглядел забрызганные кровью рясы, приказал поменять. Я свою просто снял, отдал Федору. Оба ушли вглубь — видимо, к хозяйственным постройкам. Настоятель и вся братия прошли в трапезную, сели на лавки. Меня усадили рядом с отцом Кириллом. Наступила тишина.
— Ну что же, с Божьей помощью побили нечестивцев. Давайте, братья, помолимся.
Монахи встали, обратили лица к иконам, стали молиться, бить поклоны. Я же только перекрестился и отвесил поклон. Знал я всего несколько молитв вроде «Отче наш...» и боялся, что они будут не к месту.
После молитв все уселись, и настоятель попросил подробно рассказать для братии, как все прошло. Я пересказал, что и как происходило, умолчав об огне и особо отметив храбрость, смелость и стойкость Федора и Василия, их умение владеть оружием. Как только я закончил говорить, монахи стали оживленно переговариваться.
В трапезную вошли переодетые в чистые рясы Федор и Василий. Братия встала, отвесила им поклон, а настоятель перекрестил. Оба монаха подошли к настоятелю и начали о чем-то шептать на ухо.
Выслушав, отец Кирилл отпустил всех, кроме меня и Федора с Василием. Настоятель вперился в меня взглядом.
— Это правда, что ты молнии метал во врагов?
— Было, отец Кирилл, лгать не хочу. Настоятель задумался.
— Вот что. Вы оба будете молчать о том, что видели — тем более что Юрий словом не обмолвился о том, когда братии о бое славном повествовал. Понятно?
Оба монаха кивнули.
— Ну а теперь отопьем в знак победы вина простого, прозываемого кагор.
Настоятель достал стеклянный штоф, разлил вино в серебряные чарки. Сотворив молитву, мы их осушили.
— В канун праздника большого — усекновения главы Иоанна Предтечи — свершилась сия малая победа, когда поминают воинов, павших на поле брани за веру и Отечество. Помянем же, братья!
Мы выпили по второй, потом по третьей. Но на том и остановились. Настоятель отпустил монахов, и мы остались сидеть за столом друг против друга.
— Думаю — чем вознаградить тебя за труды ратные?
— Сколько дашь, отец Кирилл, столько и возьму. Мы о сумме не договаривались.
— То так.
Настоятель вздохнул, отцепил с пояса ключи, открыл маленькую дверцу в стене, долго там
возился; повернувшись, положил передо мной кучку серебряных рублей, навскидку — около двадцати. Не сказать, что много, но у купца я получал за месяц вдвое меньше. Помолчав, молвил:
— А что же такого ты показывал отцу Никодиму?
— То меж нами останется, не обижайся.
— Огонь показать можешь?
Я подошел к печи, перед которой лежали поленья, бросил полено в печь и, не закрывая дверцу, отошел. Заинтересованный настоятель подошел поближе. Я протянул руку, и с пальцев сорвалось голубое пламя. Полено вспыхнуло.
— Однако! В первый раз чудо такое вижу. Никодим, святой отец, говорил, что ты — человек необычный, но верно говорят — лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Об увиденном молчать буду, но в грамотках запишу. Ладно, иди, отдыхай — заслужил. От всей братии поклон низкий.
Настоятель поклонился, я ответил тем же.
Утром меня снова разбудил монастырский колокол: монахи спешили на службу. И мне пора.
Иноки вывели мне оседланного коня, открыли ворота. Впереди — дорога в Нижний, впереди — приключения. Ох, и люблю я это дело!
