Глава 7
Осень 1245 года. Улус Джучи
ИЗРАЗЦЫ ИЗ САМАРКАНДА
Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи, —
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди!
Михаил Рудерман.
Песня о тачанке
Справа синели горы, слева, за желтым океаном трав, виднелась широкая протока — Маныч — с низкими, заросшими камышом и рогозом, берегами. Широкая дорога, наезженная тысячами повозок, натоптанная тысячами коней и пеших, тянулась вдоль протоки к югу, и у самых горных отрогов резко поворачивала на восток, к великой реке Итиль, где вот уже несколько лет строилась, шумела базарами и многолюдством, сверкала куполами мечетей и церквей величественная и богатая ордынская столица — Сарай. Туда и держал путь караван хаджи-тарханского купца Ичибея, а следом за ним неспешно двигалась и орда красавицы Ак-ханум, владетельной госпожи из старинного и знатного найманского рода.
Приземистые монгольские лошадки не знали усталости, да никто их и не торопил, все равно, запряженные в кибитки волы тащили свой груз слишком медленно. Так ведь и некуда было спешить — выехали-то загодя, могли бы еще подождать, да пришла весть о караване торговца Ичибея — вместе-то ехать куда веселей, к тому же, несмотря на все усилия Бату-хана, здесь, на степных дорожках, еще пошаливали бродники да спускались с гор за зипунами дикие никому неизвестные племена, про которые всерьез поговаривали, будто они людоеды. Орда Ак-ханум, увы, была вовсе не так велика и могуча, чтоб игнорировать все эти факты, и, конечно же, явилось большой удачей двинуться в путь вместе с богатым и хорошо охраняемым караваном известного многим в улусе купца. Хорошо — вовремя о нем узнали. Впрочем, в кочевьях новости распространяются быстро, недаром старики говорили, будто вся степь — это одно большое ухо!
Михаил тронул поводья коня — смирной такой лошадки, недавно подаренной госпожой, нагнал юных воинов — Утчигина, Уриу, Джангазака, Карная — с ними и поехал дальше, зорко посматривая по сторонам. Сейчас, поутру, Утчигин и его парни караулили, их была очередь. Ну и Ратников с ними, а с кем же еще-то? Взрослые джигиты его все еще сторонились, презирали, как же — бывший раб! А вот Утчигиновы парни, совсем наоборот, — добро помнили. Не Михаил бы, так лежать им с перебитыми хребтами на корм волкам!
Конечно, еще Ак-ханум пыталась научить его тюркской речи, за то же самое взялся и Утчигин, и дело потихоньку продвигалось, бывший раб уже выучил несколько фраз и понимал многие слова, пока что из самых простых: земля, степь, войско.
Русские пленники — братья Прохор с Федькой — с ним теперь не общались, наверное, считали предателем, да и черт-то с ними, пускай хоть кем считают. С рыжебородым Кузьмой тоже больше не выходило поговорить по душам — сей хитроватый мужичок теперь откровенно заискивал, улыбался без дела да постоянно кланялся:
— Ай, господин, ах, господин, ох…
И тоже — черт с ним, чай, детей друг у друга не крестить, да и недолго уже оставалось ехать, Утчигин сказал — еще три дневных перехода, а там — и Итиль. Славным парнем оказался этот Утчигин — немногословный, со смуглым непроницаемым лицом дикаря и добрым сердцем, он пользовался непререкаемым авторитетом у молодежи — этих вот почти что детей: Уриу, Джангазака, Карная. Уж эти-то любили поболтать, хлебом не корми, все смеялись, друг друга подначивали, аж чуть не до драк доходило. Утчигин в таких случаях грозил кулаком — цыц, сойки лупоглазые! «Лупоглазые сойки» в ответ смеялись, однако слушались, успокаивались.
Пользуясь случаем, Ратников все расспрашивал по пути: большой ли у госпожи дворец, много ли в нем слуг, с кем она в Сарае общается, к кому ходит в гости.
— Раньше ни к кому не ходила — старый князь не пускал, а теперь, как приедет, сразу гостей назовет, да и сама поедет, — неспешно отвечал Утчигин. — Многие нашу госпожу любят, даже и те, что куда выше ее стоят. А что ж ее не любить? Молодая, веселая, в свары чужие не лезет — зиму в Сарае переживет, а по весне обратно в степь. А дворца у нее никакого не было — всегда юрту во дворе разбивали, вот сейчас только, к этой осени, говорят, выстроили дворец. Приказ великого хана! Ну, а как же — знатной и самостоятельной женщине, конечно, положен дворец. Эх… — Юноша вдруг прищурился, искоса посмотрев на Мишу.
— Ты чего? — удивился тот. — Что на мне такого-то?
— Дэли твой уж больно красотою в глаза бьет.
— Ты знаешь, кто подарил…
— Знаю.
Да уж, многие Ратникову из-за халата завидовали, причем очень даже откровенно и не стесняясь. Даже, казалось бы, вполне взрослые состоявшиеся джигиты-батыры. Подъезжали, трогали материю, восхищенно цокали языками, да, поглядывая на госпожу, качали головами — непонятно, то ли одобряли ее поступок, то ли совершенно наоборот.
Халат и в самом деле выглядел чрезвычайно нарядно и богато — небесно-голубой, с серебристой вышивкой, он и Мише-то радовал глаз, хоть Ратников по натуре и не был тряпичником.
И конечно же такой дорогой подарок требовал соответствующего обращения — Михаил старался его беречь, зря не пачкать — даже на ночь снимал, складывал аккуратненько и, ночуя под кибиткой на сене, укрывался старой кошмой.
— У меня тоже такой дэли есть, — не выдержав, однажды похвастался Утчигин. — Конечно, не такой богатый, как твой… но немногим хуже.
— А что ж ты его не носишь?
— А зачем? В Сарае одену.
Ратников лишь махнул рукой и расхохотался: логично, в общем-то.
— Смотри, Шитгай скачет! — показал камчой Утчигин. — Небось, сейчас скажет, чтоб с утра во-он ту горушку проверили. Как будто больше некому!
— Воины должны безропотно повиноваться своим командирам, — процитировал «Ясу» Михаил.
Его собеседник ухмыльнулся:
— Ишь, ты — помнишь, чему учил. Все так, но… сам посуди, надоело уже: как арьку пить — так еще малы, а как каждый день грязи мерить — так в самый раз.
— Хэй, гэй, Утчигин! — осадив коня, десятник Шитгай — здоровенный, с заплывшими жиром щеками, детина — поздоровался с воинами, Ратникову же едва кивнул — презирал, это было видно.
— Славно ли спал, Шитгай-эгэ? Жирны ли бараны в твоей отаре?
— Слава великому Тенгри и Иисусу Христу, — толстяк благоговейно посмотрел в небо. — Вот что, Утчигин, выйди-ка завтра со своими с утра, проверь вон ту сопку. Мы как раз возле нее заночуем… — Тут десятник наконец соизволил посмотреть на Ратникова: — И ты, Мисаил, помоги нашим.
Молодой человек ухмыльнулся:
— Да уж не оставлю.
Шитгай улыбнулся:
— Ну, договорились — поскачу других проверять. А вы будьте начеку — бродяг нынче много, как бы не украли что-нибудь.
И в самом деле, прослышав про караван, кто только за ним не пошел! Какие-то непонятные артельщики — то ли плотники, то ли каменщики, паломники, нищие дервиши из Дербента, даже — как подозревал Ратников — беглые рабы. Все шли в Сарай — зимовать куда как легче в большом и богатом городе, нежели в нищем кочевье в степи.
Поскрипывали колеса. Неспешно катились повозки, и правившие ими женщины неумолчно тянули какую-то однообразно унылую, бесконечную, как сама степь, песню — этакий кочевой блюз.
Как и предполагал десятник Шитгай, на ночлег остановились у сопки — горного отрога, густо поросшего «зеленкой» и, верно, таившего в себе немало опасностей в виде вороватого и разбойного люда, до поры — до времени скрывавшегося под сенью кустов и деревьев.
Плотно поужинав, полегли спать — Ратников, как всегда, со своим арьергардом — под кибиткой, аккуратно сложив халат. Уснули сразу, как только стемнело, — дорога все же выматывала. Вокруг лагеря горели сторожевые костры, а в темном небе сияли звезды, и узкий серп месяца, покачиваясь, отражался в черных водах ручья.
Улус Джучи — так именовались все эти земли, широкой полосой степи тянувшиеся аж до самого Иртыша, от русских княжеств на западе до южных касожских гор. Вот эта конкретная местность, по которой сейчас шла орда, считалась улусом Берке — родного брата великого Бату-хана, чей родовой удел — улус — раскинулся на другом берегу Итиля до самых Уральских гор, или, как их именовали русские — Камня. А где-то далеко-далеко, в Каракоруме, сидел верховный хан — Гуюк, остро ненавидевший Бату, платившего ему той же «любовью». Такие вот были интриги — и это только то, что знали в степи все.
Ратников проснулся еще засветло. Утчигин тронул его за плечо:
— Вставай, Мисаил! Пора.
Все остальные уже поднялись, и Миша потянулся к халату… вместо которого на соломе лежало какое-то жуткое рубище!
— Дьявол разрази!
— Что такое, друг? Что ты ругаешься?
— Халат, блин…
— Какой блин?
— Да подарок мой украли!
— Э-э-э, — поняв, в чем дело, сокрушенно покачал головой Утчигин. — Говорил тебе — прямо в дэли спи. Это, верно, бродники… тут сейчас всякого худого народу много!
— А мы-то как не заметили?
— О, бродники так хитры… не заметишь! В прошлое лето овец отару свели — ни одна собака не шелохнулась! А ты говоришь — халат.
Ругая себя за разгильдяйство, Ратников накинул на плечи предложенный сердобольным Утчигином армячишко, сунул за пояс кинжал и, прихватив короткое копьецо, взобрался на лошадь.
— Поехали, — махнул рукой старшой. — Во-он по тому распадку промчимся, глянем, что к чему, да назад — догонять орду.
Так и сделали, пустив лошадей вскачь. Промчались распадком, взобрались на кручу, глянули — никого, обратно поскакали другой дорогой, небольшим ущельем… Там-то, в кустах, Утчигин и увидел кое-что… Взвил на дыбы коня, оглянулся:
— Мисаиле, смотри-ка!
Да Ратников и сам уже увидел — халат. Его голубой, с серебристым узорочьем дэли. На каком-то страшном бомже! Бомж, правда, был мертвее мертвого — лежал себе спокойненько на спине, с торчащей в груди стрелой.
— Теплый еще, — спешившись, потрогал Уриу. — Во-он с той скалы били. Сейчас уж скрылись давно.
Придерживая лошадь, Утчигин вдруг неожиданно улыбнулся:
— Ну вот, друже, и нашелся твой халат, забирай.
Ратников пожал плечами без всякой брезгливости — ну, конечно, забрать, такими подарками не разбрасываются.
А Утчигин вдруг покачал голвой:
— Э-э, Мисаил. А это ведь в тебя стреляли!
— В меня?!
— Ну, кому нужен какой-то бродяга? Ты посмотри, с него даже халат не сняли. Не-ет, думали, что там лежишь ты.
— Может быть, ты и прав, — молодой человек пожал плечами. — Однако кому это надо-то?
— У настоящего багатура всегда много врагов.
В общем, убедил парень, и дальше уж Ратников ехал с опаскою. Прямо в халате теперь и спал, не снимая, впрочем — тут все так делали. Врагов… нет, пожалуй, враги у него здесь еще наморозиться не успели. А вот завистники…
Дорога постепенно становилась все шире, синие горы остались далеко позади, вновь потянулись бескрайние, местами тронутые солончаком, степи. То и дело налетали ветра, приносили горький запах полыни и пряных трав, бросали под копыта коней шарики перекати-поля. Все чаще стали попадаться красивые каменные столбы — отмечали расстояние, да и ночевали уже не в степи, а на дорожных станциях — «ямах», представлявших собой нечто вроде небольших поселочков с гарнизоном, обширным постоялым двором и конюшней, — там всегда держали наготове свежих лошадей для ханских гонцов и почты. Заведовал всем этим особый человек — ям-баши, с готовностью предоставлявший путникам все необходимое, и не за столь уж тяжелую плату.
В караван-сарае ночевали, естественно, госпожа Ак-ханум и ее наиболее знатные воины, все же остальные, включая парней Утчигина и Ратникова, теснились во дворе, рядом. Купив хвороста, раскладывали костры, готовили пищу, за отдельную плату можно было отведать и местной стряпни, и даже — женщин, из числа имевшихся для определенного рода услуг — на взгляд Михаила, в большинстве своем — грязных и страшных. Впрочем, молодых багатуров прельщали и такие. Правда, Утчигиновы ребята и для этого были еще слишком юны и со всепоглощающей страстью отдавались игре в кости. Они и раньше-то это дело любили, сражались между собой с азартом, а уж здесь, так сказать — ближе к цивилизации…
Тем более в одном из караван-сараев оказался такой же азартный служка. О, как он бросал кости, как вертел в руках игорный стаканчик, как что-то приговаривал, поминутно призывая Аллаха… Как ругался, когда бросок явно выходил не очень:
— Э, шяйтан! Ихх!
Парни играли с ним целую ночь — даже спали по очереди — и надо же, степнякам везло, служка проигрался вдрызг, даже кафтанишко с себя скинул, а потом… Что было потом, Михаил не помнил — заснул, а когда проснулся, все уже собирались в путь.
Одернув халат, Ратников посмотрел на своих попутчиков — похоже, все остались при своих… ан нет, в переметных сумах у самого азартного — Джангазака — явно что-то звенело.
— Злато-серебро выиграл? — ухмыльнулся Миша.
— Э, какое там злато! — презрительно отмахнулся Утчигин. — Медь. Но так, на рабыню хватит… какую-нибудь худую и не очень красивую. Ха! А этот черт караванщик ближе к утру у десятника Шитгая две лошади выиграл!
— Две лошади! — Михаил ахнул. — Ну, ничего себе! Вот ведь — переменчиво игорное счастье. А ну, давай, давай, Джангазак — хвастай! Видим ведь, что не терпится.
Джангазак, скуластый, ничем не примечательный парнишка, выслушав Утчигина, растянул губы в улыбке, аж до самых ушей.
— Якши! — сказал. — Якши.
И, развязав переметную суму, зачерпнул горстью…
— Смотрите, э!
Яркое утреннее солнце, упав на медяшки, зажгло чистым золотом, так, что Ратников даже прищурился. Потом, заметив вдруг кое-что, протянул руку… Какая-то знакомая монетка… Еще бы не знакомая! Российские десять рублей!!! А вот еще — пять.
— Это что же, ты все у караванщика выиграл?
— У ямского служки.
— Ах… а как бы его увидать? Просто хочу спросить кое-что.
— Так беги скорей, пока не уехали! Вон он, у летней кухни сидит, зовут — Хасан.
Миг — и Ратников оказался рядом:
— Мир тебе, уважаемый.
— И тебя да благословит Аллах.
— Хочу спросить… воспросить… спрашивать…
— Говори по-своему, вах! Я урусутскую речь понимаю.
— Вот эта монетка, — Михаил подкинул на ладони на время выпрошенный у Джангазака «десярик». — Откуда она, не помнишь?
— Эта — новая, — глянув, ямской служка кивнул. — Я всегда новую мелочь — медяхи всякие — на отдельное блюдо кладу, мне хозяин ими и платит. Вчера вот, до вас, караванщики Эльчи-бея ночевали, расплачивались. Так эти медяшки — от них.
— Точно — от них? — переспросил Ратников.
— А больше никого тут и не было!
— Так-та-ак… Значит, Эльчи-бей. А кто такой этот Эльчи-бей?
— Вах, а ты не знаешь? — Хасан, похоже, сильно удивился. — Это же самый богатый работорговец в Сарае! Уважаемый человек, его сам хан знает.
— Надо же, сам хан! И что же, Эльчи-бей этой мелочью расплачивался?
— Не сам. Говорю же — люди его. Иштым-приказчик — он в этот раз караван вел.
— Ах, приказчик, — задумчиво протянул Михаил. — Приказчик Иштым. И что же, Иштым этот частенько по этой дороге ездит?
— Да бывает. Э, смешно — все рабов в Сарай везут, а этот — иногда из Сарая!
Поблагодарив служку, Ратников вскочил на лошадь и кинулся догонять орду, на ходу переваривая только что полученные сведения. Весьма, между прочим, интересные. Значит, Иштым — приказчик знаменитого купца Эльчи-бея… Купец тоже при делах? Или это только приказчика бизнес? А черт его… Точно сейчас и не скажешь.
Сарай показался еще издали, величаво выплыв зеленью садов, могучими башнями, разноцветными куполами дворцов и храмов. Огромный и многолюдный, он раскинулся на левом берегу Итиля, за перевозом, заставляя путников замереть в немом восхищении, преклоненных перед этой неземной красотой. Широкие, мощенные желтым кирпичом улицы, великолепные дворцы, украшенные изразцами храмы — мечети, синагоги, церкви — казалось, не было такой религии, которой бы не нашлось места на главных площадях ордынской столицы. Тут и там били фонтаны, у многочисленных колодцев и лавок судачили меж собой горожане, в большинстве своем — булгары, иранцы, арабы, но попадалось много и русских, точнее — людей чисто европейского облика.
Когда плыли на перевозе — на настиле из толстых досок по десяти лодкам уместилась почти вся орда красавицы Ак-ханум, — Ратников даже не мог охватить взглядом весь город и был просто сражен открывшимся перед глазами великолепием. Такого он не ожидал! Хотя повидал и Великий Новгород, и Псков, но… эти действительно красивые русские города терялись, словно сироты, перед великолепием и многолюдством ордынской столицы! Сколько здесь всего было знакомого! Шумная людская толпа, одетые строительными лесами здания, родные до боли лица гастарбайтеров-азиатов. Впрочем, в числе последних много было и русских — по-русски и перекрикивались:
— Эй, Еропша, раствор давай!
— Дак щас, дядько Егор.
— Я те дам — щас! Быстрее давай, поворачивайся, чай, не у себя в деревне!
— Эй, работнички! Пирогов не хотите ли?
— А с чем у тя пироги-то?
— Да рыбники. С визигою, сомовики, со стерлядкою.
— А что просишь?
— Да недорого, хоть пару бусин.
— Инда, давай, пожалуй, со стерлядкою. И сбитенщика еще кликни аль водоноса.
— Так водоноса покричать или сбитенщика?
А вот провели рабов — грязных, изможденных, одетых в какие-то уму невообразимые лохмотья! То ли ров их вели рыть, то ли таскать тяжелые камни — бог весть, только выглядели бедолаги — краше в гроб кладут.
— Эльчи-бея невольники, — обернувшись в седле, сквозь зубы пояснил Утчигин. — Он на откуп строительство укреплений взял.
— А это что там за суда? — Ратников показал рукой на причалы. — Гавань?
— Да, торговая гавань, — покивал юноша. — По морю с Дербентом торг ведут, с персами, с городищами по Яику-реке. Ну и тут, вверх по Итилю. Говорят, тут когда-то богатые булгарские города были… потом их наши сожгли. Нынче что-то отстроилось, что-то нет…
— Поня-атно. А где наша госпожа живет?
— Долго еще. На самой окраине.
— Бедолага!
— Почему бедолага? Очень даже удобно, захотел — откочевал в степь. Так все монголы делают.
Дивные ограды, сады, дворцы и строительные леса тянулись по всему городу, в общем-то, довольно обширному, можно даже сказать — вольготному. Тут и там виднелись корчмы, у которых были устроены коновязи и ясли для кормления лошадей. При более внимательном рассмотрении архитектура производила впечатление некоторой эклектичности: типично восточные закрытые дворики и приемистые, с плоскими крышами, дома соседствовали с витиеватыми дворцами, даже с хоромами в русском стиле, из-за которых выглядывал золоченый купол каменной православной церкви.
Завидев церковь, рыжебородый Кузьма соскочил с лошади и, широко перекрестив лоб, поклонился. Ратников тоже перекрестился, попросив у Господа помощи во всех делах.
И тут же, вскинув глаза, поймал на себе внимательный взгляд Ак-ханум. Улыбнулся… степная принцесса тоже отозвалась улыбкой. Не забыла…
Стоявшие почти что впритык друг к другу дома постепенно сменились обширными садами и пустошами, средь которых — опять-таки вольготно! — раскинулись усадьбы ордынской знати — высокие ограды, тенистые дворы с фонтанами, двухэтажные каменные дома-дворцы.
К одному из таких дворищ и свернули.
— Эй, отворяй ворота! — еще издали закричал Кузьма. — Госпожа хозяйка домой едет!
Их, видно, давно уже ждали. Нет, не именно в этот день, а все равно — поджидали, это было заметно: и ворота сразу же распахнулись, и вся челядь выбежала во двор — встречать да кланяться.
— Вай, госпожа! Вай!
Особенно усердствовал некий молодец в сером тюрбане и с крашенной хною бородкой. Весь такой энергичный, кругленький, взгляд хитроватый, как у барышника или работника какой-нибудь российской госкорпорации, — ясно, что ворюга, однако поди-ка, схвати за руку!
— Вай, госпожа, какое счастье видеть тебя сейчас. Ах, какое счастье!
— Это кто еще? — спешиваясь, спросил Михаил.
— Это Рахман, управитель, — пояснил Утчигин, привязав коня. — Очень надежный и знающий человек. Без таких в городе пропадешь!
— Ну да, ну да, — Миша скептически ухмыльнулся. — Очень надежный. А что, под ним все домашняя челядь ходит?
— Под ним.
— А это, я так понимаю, дворец?
Обычный, сложенный из квадратных глиняных кирпичей, дом в два этажа и под плоской крышей напоминал простую небогатую дачу, впрочем, был достаточно просторным, при желании в покоях могли спокойно разместиться все багатуры орды Ак-ханум, судя по всему, пока явно не горевшие особым желанием приобщиться к городской жизни. В обширном саду, огороженном высокой оградой, меж деревьями уже ставили кибитки и юрты — кочевая знать даже на зимовке, в городе, не очень-то желала расставаться с привычным укладом жизни.
Миша все высматривал Артема, все представлял, как паренек удивится, обрадуется, услыхав вдруг вот здесь, среди всего этого безобразия, такой родной и близкий голос — «Тема!».
Да, невольников на усадьбе Ак-ханум было предостаточно. Вот только Тема… Что-то Ратников его никак не мог увидеть.
Наконец не выдержал, подошел, спросил у Рахмана.
— Урусутский мальчик? Смешной? — управитель почти свободно перешел на русский. — Нет, не было. Каких-то мальчиков из степи отправляли, да… но их, говорят, продали по пути… или сами они убежали.
Рахман говорил так честно, улыбался так льстиво и с такой готовностью услужить хлопал глазами, что Михаил сразу же понял — врет! Что ж, надо было прижать на чем-то этого черта, иного выхода сейчас пока просто не усматривалось.
— Мисаиле! — подбежав, низко поклонился Кузьма. — Госпожа тебе требует. Говорит, чтоб ты посмотрел.
— Якши, — Ратников потуже затянул пояс. — Идем, посмотрим.
Вслед за рыжебородым он поднялся по широким ступенькам в дом, прошел анфиладой комнат, поднялся по резной деревянной лестнице в спальню. Ох, и хоромы же были! Изнутри еще просторнее чем кажется снаружи. Впрочем, ордынская знать тесноты не терпела.
Остановившись у распахнутой двери, молодой человек галантно кашлянул:
— Звала, госпожа моя?
— А, это ты… — Ак-ханум обернулась от окна, как всегда, притягательно красивая, стройненькая, в ослепительно белом дэли, туго подпоясанным узеньким, синим, с голубыми кистями, поясом. Тонкая нитка жемчуга струилась по ее волосам, темным с медным отливом, и такая же нитка сверкала на правом запястье. О, эта повелительница степей одевалась с изысканным вкусом!
— Смотри, это моя опочивальня! — девушка кивнула на невысокую лежанку, выложенную великолепными бирюзовыми изразцами и обогреваемую изнутри потоком горячего воздуха, — кан. — Думаю, не жестковато ли будет спать?
— Так вели постелить перину! Или лучше — накропанный свежей соломой матрас.
— Велю, — юная госпожа кивнула, задумчиво наморщив лоб. — Я попрошу тебя провести эту ночь рядом… за этой дверью. Степные багатуры плохо переносят стены… а в тебя я верю.
Ратников приложил руку к сердцу:
— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
— Копья и кинжала достаточно? Или велеть, чтоб тебе дали меч?
— Меч было бы неплохо, — довольно признался молодой человек. — Правда, смотря какой.
— Урусутский. Их много в Орде.
— Благодарю тебя, моя госпожа.
— Ханум, ханум! — вбегая, заверещал Рахман, грохнулся на пол, пополз, стеная на разные голоса. — О, горе мне, горе… Недосмотрел!
— Куда ты недосмотрел, Рахман?
— Шайтан я недостойный, у-у-у…
— А ну, хватит выть! — рассердилась краса степей. — Говорю четко и по делу.
— Так я и по делу, моя госпожа… у-у-у… Эта отрыжка шайтана, гнусный Казан-али, чтоб ему вечно мучиться, подсунул мне никуда не годный кирпич! Боюсь, придется покупать другой… две повозки.
— Две повозки?! — Ак-ханум изумленно округлила глаза. — А ты куда смотрел, черт?
— О, вели казнить меня, госпожа! Вели подвергнуть меня самым жестоким мукам… Зато какие изразцы здесь, на этом ложе, на печи, ах, загляденье! Конечно, пришлось изрядно переплатить, но… Госпожа! Такой лежанки нет даже у самого великого хана! Скажи, тебе нравятся эти изразцы, о, свет моих недостойных очей?
— Ну, нравятся… — Ак-ханум важно кивнула и улыбнулась. — Что, на самом деле у самого хана таких нет?
— Конечно нет, чтоб меня шайтан забрал! — истово поклялся пройдоха. — Их привез мой земляк из далекого города Самарканда. Ах, поистине, как чудесная вся эта красота, как она достойна такой величавой госпожи…
— Вот что, Рахман… Да! — владычица кочевья повернула голову к Мише. — Ты иди, Мисаил, готовься… Рахман!
— Да, госпожа?
— Когда уладишь дела, выдашь этому воину меч. Да смотри у меня — самый лучший!
— Слушаю и повинуюсь, моя несравненная повелительница!
Пока Ратников таскал вместе со всеми снаряжение — ибо настоящий джигит никогда не доверит оружие и сбрую рабу, пока пообедали, прогулялись по саду, то се… уже и стемнело. Тут только Михаил вспомнил про меч и принялся искать управителя, да так и не нашел. То здесь его «только что видели», то там, то совсем в другом месте, а на кухне вообще сказали, что господин Рахман «отошел ненадолго в мечеть молить Аллаха за здоровье любимейшей госпожи».
Причина уважительная, что тут скажешь? В общем, пришлось явиться на караул без меча — зато с копьем и кинжалом.
И тем, и другим Ратников давно уже пользовался уверенно — была возможность натренироваться и в Новгороде, и в орденских землях. Да повелительница про меч и не вспомнила, лишь холодно кивнула сквозь приоткрытую дверь — мол, хорошо, сторожи и не вякай.
Миша только хмыкнул: и эта недоступно-ледяная красавица не так давно делила с ним ложе?! Пусть по-хозяйски делила, на правах госпожи, но все же… все ж было в ней хоть что-то человеческое, доброе. Где все осталось? Там, в степи? Вот что дворцы с людьми делают!
— Мисаил!
Ага! Хорошо хоть имя еще помнит.
— Да, госпожа?
— Сейчас ко мне придут мои служанки и с ними рассказчица. Пропустишь!
— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
Молодой человек едва не расхохотался в голос — в роли восточного слуги ему еще никогда не приходилось бывать. Что ж, все когда-то бывает впервые.
Услыхав за дверями шаги, Михаил приосанился и, опершись на копье, сурово воззрился в изрисованный затейливой росписью простенок.
Появились женщины — наперсницы и служанки, среди которых Ратников заметил и Анфиску, весьма, кстати, похорошевшую и, похоже, покуда не имевшую особых оснований жаловаться на жизнь. В длинной, до щиколоток, тунике, бежевой, с узорочьем, в кожаной степной жилеточке, девушка о чем-то оживленно переговаривалась с другими служанками и смеялась. Нет, вот пару раз стрельнула серо-голубыми глазками на застывшего неподвижной статуей Мишу и почему-то зарделась.
Около покоев госпожи девушки замерли, и Ак-ханум, выглянув, нетерпеливо махнула рукой:
— Заходите! Что, сказочница Айрилдин-биби еще не пришла?
— Нет, госпожа. Но она непременно явится, коль уж обещалась.
Сказочница явилась минут через двадцать — в темной хламиде с наброшенным на голову капюшоном, в узких зеленых сапожках, украшенных жемчугом. Этакая себе на уме дама лет сорока, смуглая, с черными цыганистыми глазищами.
Вошла…
За дверью опочивальни, где до того слышались веселые девичьи голоса и смех, сразу все стихло. И — чуть погодя — послышался голос сказочницы. Обволакивающе плавный, он то становился громче, то наоборот, едва слышался — Айрилдин-биби строила свое повествование, словно музыкальную партитуру. О чем она там говорила и на каком языке, было не разобрать, да Ратников и не особо старался — просто стоял себе да о своем думал.
Кроме него, внутренние покои дворца охраняли еще четверо стражей из числа наиболее доверенных багатуров; снаружи на часах стояли двое нукеров, ну а во дворе, в саду, охранников вообще было до дури — вся орда! Никакой враг не сунется.
Миша едва не задремал под убаюкивающий голос сказочницы… даже чуть не пропустил, как девчонки и сказочница вышли, а из-за двери послышался шепоток:
— Мисаил… Зайди сюда, мой верный страж!
— Да, госпожа…
Красавица Ак-ханум растянулась на ложе, словно кошка, и так же лениво щурилась. Кроме шальвар и короткой жилеточки из конской кожи, на ней больше ничего не было, лишь в пупке, переливаясь, поблескивал сине-голубой драгоценный камень — сапфир.
— Как ты прекрасная, моя госпожа! — Вот тут Ратников ни капельки не лукавил! И тут же сморозил глупость. — Не пойму, почему такая красавица и умница, как ты, томишься в одиночестве? Почему не найдешь себе достойного мужа? Ну, подумаешь, вдова…
Ак-ханум засмеялась:
— Может быть, и найду. Не сейчас, позже.
И так же, смеясь, развязала тесемки жилетки, сбросила, ничуть не рисуясь. Улеглась на живот:
— Погладь мне спинку, мой воин.
О, Ратникова не надо было долго упрашивать! Тем более — приказ госпожи.
Ах, как изогнулась эта обворожительно юная женщина! Застонала:
— Так, так… сильнее!
А вот уже перевернулась, подставляя под сильные мужские руки грудь и живот… И вот уже полетели в угол щальвары и знаменитый голубой дэли, изодранный непонятно чьей стрелой…
И звезды за окном вдруг стали ближе. Колыхнулась штора. И два тела слились в одно…
— О! Мой воин…
Они не спали до самого утра, правда, не столько занимались любовью, сколько болтали. Ак-ханум неожиданно пожаловалась на сказочницу, мол, таких страстей нарассказывала, что хоть стой, хоть падай.
— Представляешь, оказывается здесь, в Сарае, есть люди, которые пьют кровь! Айрилдин-биби называет их — гули.
Ратников хохотнул, покрепче прижимая к себе девушку:
— Что? Вот так прямо и пьют? Кружками?
— Не кружками, а чарками! Тонкого венецианского стекла.
— Да что ты! Неужто — венецианского.
— Зря смеешься! Сказочница та-ак рассказывала — кровь в жилах стыла. Мол, есть у этих гулей особый зуб, блестящий, вроде как серебряный или железный… Вот этим зубом они вены-то на руках и прокусывают!
— Так, та-ак… — сразу насторожился Ратников, слишком уж этот «железный зуб и чарка» напоминали шприц.
Ну, конечно… брали кровь на анализ! Как тогда, в замке… И, тех, чьи органы подходили для пересадки, отправляли к Азовскому морю… на мотобот!
Хм… а не слишком ли сложно?
Да нет, если поставить дело на широкую ногу… нет. К тому же и богатейший работорговец Эльчи-бей, похоже, в деле. Или его приказчик Иштым.
Черт! Темку надо быстрее искать!
— Госпожа моя…
— Хочешь что-то спросить?
— Помнишь, я говорил тебе о забавном отроке? Моем родиче…
— Да-да, я не забыла… Ты уже встретился с ним?
— Увы, нет, моя госпожа. Рахман сказал, что здесь такого и не было!
— Рахман так сказал? Хм… Погоди, утром я его сама спрошу!
И ведь спросила, не забыла, за что Ратников был своей госпоже очень благодарен.
Вышла во двор, подозвала управляющего, взглянула строго:
— А ну, признавайся, куда смешного мальчишку дел?
— Но, госпожа…
— Я сказала — живо!
Ох, каким тоном она это произнесла. Ясно теперь, почему монголы завоевали полмира. Раз уж у них такие женщины…
Пройдоха с крашеной бородкой съежился и задрожал, словно осиновый лист.
— Не вели казнить, моя госпожа.
— Так где он?
— Я просто… просто подумал, что так будет лучше.
— Как будет лучше?
— Я обменял бесполезного парня на ту самую самаркандскую черепицу. Ведь красиво же!
