Глава 4

Этой ночью мне снится, что я оказалась в доме, где на стенах вырезаны хризантемы – такие же, как на том пеньке. Резьба красивая и сложная, но совершенно не функциональная. Восхищаясь этим фантастическим домом, я снова не могу отделаться от ощущения, будто что-то меня зовет. Кажется, будто из моей груди выходит канат, который куда-то тянет. Это очень странно, но хотя бы этот сон тихий и дает мне передышку от шумов, которые бомбардировали меня весь день.

Новый набор звуков пробуждает меня ото сна – последовательность отрывистых звуков, возникающих одновременно, снова и снова, и с огромной частотой. Я сажусь на постели, пытаясь определить их источник. Слабый утренний свет, проникающий в окна, очень тусклый, и серое небо дает мне ответ. Это – звук дождя, бьющего по зданию.

Когда я иду со всеми завтракать, живот у меня сводит спазмами. Мне и хочется, и страшно увидеть Чжан Цзин. Ее отсутствие причиняет мне боль, как незаживающая рана, и в то же время я боюсь увидеть ее в принятой новой роли. Однако, что бы ей ни поручили делать, это не включает в себя нашу с ней встречу. Я отправляюсь в студию помогать остальным завершать отчеты, после чего мы проделываем наш обычный путь к центру поселка и расходимся по наблюдательным постам.

Когда я подхожу ко входу в шахты, дождь уже прекратился, что немного радует. Погода по-прежнему сырая и унылая. Болезненно переживая за сестру, я сижу на пеньке и прикасаюсь к резным хризантемам, вспоминая сон этой ночи. Голова у меня тоже болит: все утро пришлось терпеть лавины новых звуков. Вчера я ходила в библиотеку, пытаясь найти сведения о том, что именно могло вернуть слух, а теперь гадаю, нет ли способа снова от него избавиться. Не могу понять, почему наши предки считали слух таким чудесным, почему так горевали о его исчезновении. Он раздражает и отвлекает, мешает на чем-то сосредоточиться. Как эти дополнительные воздействия могут чем-то помочь в жизни?

И, что еще более непонятно, почему это происходит именно со мной? В давних рассказах говорится, что люди начали глохнуть группами. Если способность слышать к нам возвращается, то разве это не должно происходить одновременно со многими людьми? Вчера перед сном в студии я внимательно просмотрела дневные отчеты и даже поспрашивала других подмастерьев, не происходило ли днем чего-то необычного и не замечали ли они каких-то странных рассказов. Я списала это на любопытство из-за того, что сама пропустила наблюдения, но втайне я надеялась, что, может, другие переживают то же, что и я, и что мне можно будет заговорить об этом и добиться хоть какого-то понимания.

Я по-прежнему не знаю, что делать. Следует ли рассказать об этом Старейшинам? Не сочтут ли меня безумной? Порой начинает казаться, что, возможно, я и правда сошла с ума. Конечно, мои ощущения совпадают с тем, что нам известно о звуке и слухе, но, может, мне просто кажется, будто я все это испытываю? Может, какая-то давняя легенда задержалась у меня в подсознании, а теперь вот так дает о себе знать? По правде говоря, это объяснение кажется более убедительным, чем то, что я внезапно стала единственной, чудом обретшей слух.

Засасывающая меня черная воронка тревог замирает на месте, когда я слышу то, что уже стала опознавать, как звук шагов и движений людей. Я поднимаю голову, пытаясь определить его источник, и понимаю, что он доносится от входа в шахту. Я вскакиваю на ноги и спешу подойти, как раз успевая увидеть, как появляется группа рабочих. Они несут что-то… Нет – кого-то. Я отступаю, чтобы дать им дорогу, и в ужасе смотрю, как они кладут на землю Бао. Кто-то знаками просит воды, но другой качает головой и говорит: «Поздно». У Бао закрыты глаза, на виске – кровь, свежая кровь, а не след вчерашней раны. Он не шевелится.

Во мне поднимается какое-то чувство, но я продираюсь сквозь него, зная, что у меня есть свои обязанности. Похлопав по плечу одну из работниц, я спрашиваю:

«Что случилось?»

Она кланяется, отдавая дань уважения мне и моей роли, и только потом отвечает:

«Кусок стены стал неустойчивым. Бригадир повесил плакат с предупреждением, чтобы мы туда не подходили, но Бао его не увидел».

Кто-то проталкивается сквозь толпу. У меня сжимается сердце: я узнаю Ли Вэя. Он останавливается, стирает со лба пот и жадно озирается. Его черные глаза смотрят пристально и встревоженно. Увидев отца, Ли Вэй на удивление быстро устремляется к нему и опускается рядом со стариком на колени. Если накануне Ли Вэй был полон жара и негодования, то сегодня он – воплощение нежности и сострадания. Едва дыша, я смотрю, как он ласково прикасается к лицу Бао, надеясь, что тот отреагирует. Меня охватывает нестерпимое желание броситься утешать Ли Вэя, но я остаюсь на месте. На его лице быстро появляется выражение безнадежности: он понимает то, что остальные уже осознали. Бао больше нет. Безнадежность сменяется смесью ярости и горя. Ли Вэй сжимает кулаки и открывает рот.

Из него вырывается звук – такой, какого я еще не слышала. На самом деле от людей я звуков почти не ловила. Нам нет нужды их издавать. Поселяне очень давно перестали общаться с помощью ртов и голосов. Однако инстинкт издавать звуки сохранился, особенно в моменты бурных эмоций. Я сама ощущала колебания, когда рыдала, когда издавала горестные вскрики, хотя, конечно, тогда я понятия не имела, как это звучит.

Теперь я это знаю, и, слушая Ли Вэя, я холодею. Мне вспоминается отрывок из текста Фэн Цзе:

«Вопль – этот звук, который мы издаем под действием сильных чувств (крик страха, возглас изумления), часто бывает пронзительным. Он может быть коротким или продолжительным. А еще криком может сопровождаться радость или веселье, хотя это чаще все-таки визг. А вопль горя или ярости… Ну, это нечто совсем другое. Он исходит из темных глубин, из недр нашей души, и когда мы кричим в такие моменты, когда мы горюем или злимся, при этом присутствует ужасное осознание того, что мы даем выход нашим чувствам, – таким, которые наше сердце просто не может вместить».

И под крик Ли Вэя я понимаю, что Фэн Цзе права. Сейчас я слышу его сердце; он изливает свою боль от потери отца извечным и гораздо более красноречивым способом, чем это могут сделать любые слова. Этот звук прекрасен и ужасен, он исходит из его сердца и трогает что-то в моем. Именно так кричала моя душа после смерти родителей, но до этой минуты я об этом не подозревала.

Ли Вэй пытается взять себя в руки и обводит взглядом тех, кто собрался вокруг.

«Так не должно было быть! – говорит он толпе. – Он не должен был работать внизу, раз зрение начало ему изменять. Об этом многие из вас знали. И бригадир знал. Вот только все притворялись, будто ничего не замечают. Сколько среди вас еще таких же? Сколько скрывают свою проблему, чтобы продолжать работать?»

На этот вопрос никто не отвечает, но один из мужчин в конце концов отваживается сказать:

«Нам надо работать, иначе нам нечего будет есть».

«Только потому, что вы такое допускаете! – возражает Ли Вэй. – Вы поддерживаете эту систему, продолжая оставаться ее частью. Если вы и дальше будете без возражений отправлять металлы к подножию горы, никаких изменений не будет».

«Пока мы отправляем вниз металлы, у моих детей есть чем обедать, – откликается одна из женщин. – Если еды не будет, они умрут с голода. Я сотру пальцы до кости, лишь бы этого не случилось».

Несколько шахтеров кивают, поддерживая ее.

«Но должен же быть иной путь! – заявляет Ли Вэй. – Если вы слепнете, то хотя бы не выходите на работу. Не спускайтесь в шахту, рискуя своей жизнью и жизнью других. Не заканчивайте так, как он».

С полными слез глазами он хватает отца за рукав.

Остальные шахтеры смущенно переминаются с ноги на ногу, но его призыв никто не подхватывает. Наконец один из мужчин сочувствующе хлопает Ли Вэя по плечу, а потом говорит просто:

«Нам надо возвращаться работать. За священником для твоего отца уже послали. Соболезную твоей потере».

Другие тоже выражают свое сочувствие и уходят ко входу в шахту. Вскоре появляются послушники нашего поселкового священника. Они бережно накрывают тело Бао, а потом поднимают и уносят подготавливать. Ли Вэю говорят, что он сможет увидеть тело на закате, а потом состоятся похороны. Ли Вэй никак не реагирует, когда они уносят его отца.

Вскоре мы остаемся одни. Ли Вэй бьет кулаками по раскисшей земле и опять издает крик бессильной ярости. Я потрясена той силой и чувствами, которые заключаются в голосе человека. Впервые за то время, как у меня появилась эта странность, я начинаю понимать возможности этого явления и то, почему наши предки горевали из-за исчезновения слуха. Все окружающие меня звуки – возобновившийся шум дождя, ветер в листве – внезапно приобретают новый смысл. Я осознаю, что они не столько мешают окружающему миру, сколько делают его интенсивнее. Масштаб и возможности просто ошеломляют. Я словно получила новую краску для живописи.

Ли Вэй поднимается на ноги и замечает, что я все еще рядом. Его темные глаза впиваются в меня. Отражающиеся на его лице чувства поражают своей противоречивостью, рост и сложение делают его фигуру особенно внушительной. Его по-прежнему окружает атмосфера глубокого горя. Я понимаю, надо что-то сказать, как минимум выразить соболезнования. Но я все еще не опомнилась, все еще потрясена тем, как на меня подействовал его горестный крик. Его голос стал первым голосом человека, который я услышала не во сне, и это воздействие просто ошеломляющее. Я могу только неподвижно стоять на месте.

Ли Вэй возмущенно фыркает и стремительно идет прочь. Это внезапное действие выводит меня из оцепенения. Я понимаю, что он счел меня невежливой и холодной, и чувствую себя просто ужасно. Бросить пост наблюдения – серьезный проступок, но мне невыносимо вот так отпустить его, когда он решил, что я осталась равнодушной к смерти его отца. Я колеблюсь всего секунду, а потом оставляю шахту и бегу следом за Ли Вэем. Когда я догоняю его на дороге, идущей вдоль обрыва, то хлопаю его по плечу, и он оборачивается с такой яростью, что я вздрагиваю и отступаю на несколько шагов.

«Что тебе нужно?» – спрашивает он.

Я понимаю, что его ярость – это попытка спрятать душевную боль.

«Ли Вэй, мне жаль твоего отца. Мне так жаль! – говорю я. – Я знаю, что ты сейчас чувствуешь».

Он мотает головой:

«Весьма в этом сомневаюсь».

«Ты же понимаешь, что я знаю! – укоряю я его. – Ты ведь помнишь, что я лишилась родителей».

«Да. – В его взгляде появляется закономерный стыд, но очень скоро возмущение возвращается. – Они умерли от лихорадки, как и моя мать. Но это – другое. Никто из них тут ничего поделать не мог. В отличие от моего отца. Он не должен был работать, раз начал терять зрение! Я мучился каждый день, видя, как он спускается в эту шахту. Это была смертельная ловушка. Я знал, что рано или поздно так и будет, а он отказывался прекратить работать и стать нищим».

«И это я тоже понимаю, – говорю я ему. – Чжан Цзин… Она слепнет. – Я прерываюсь, потрясенная тем, в чем впервые кому-то призналась. – Наши Наставники это заметили, и она больше не может быть подмастерьем. Нам пришлось искать выход, принимать трудное решение, чтобы избавить ее от попрошайничества».

Ли Вэй замирает, глядя на меня с новым интересом.

«И что вы сделали?»

Я глубоко вздыхаю, мне до сих пор трудно смириться с судьбой Чжан Цзин.

«Она станет домашней прислугой при „Дворе Зимородка“».

Он недоуменно смотрит на меня, а потом возмущенно вскидывает руки:

«И это ты называешь трудным решением? Ее перевели на хорошую, безопасную работу, где ее ждет нормальное питание и отсутствие риска! Ты колебалась из-за этого и считаешь, будто у тебя есть хоть что-то общее со мной или другими шахтерами?»

Я понимаю, что эти резкие слова порождены горем, и стараюсь ответить спокойно.

«Я говорю, что понимаю, каково это – так бояться за человека, который тебе дорог. Видеть, как переворачивается твоя жизнь. Ты не единственный, с кем это происходит».

Он по-прежнему не успокоился, но старается взять себя в руки.

«Твоя жизнь изменилась, но я бы не сказал, что она перевернулась. Пока – нет, – говорит он. – И вот этого-то, похоже, никто не понимает, Фэй. Все знают, что дела обстоят плохо, но все считают, что, если мы и дальше будем жить так, как жили всегда, все будет хорошо. А вместо этого мы просто движемся к полному мраку и катастрофе. Разве ты этого не видишь?»

Я хочу ответить, но тут меня отвлекает звук, которого я никогда прежде не слышала. Он просто невероятный, и мне отчаянно хочется снова его услышать. Не в силах справиться с собой, я поворачиваю голову в его сторону и вижу синий промельк. Это дрозд, такого я недавно видела. Он сидит на ветке дерева и открывает клюв, издавая дивный звук… Песню? Мне ужасно хочется, чтобы птица запела снова, однако дрозд взлетает и исчезает из вида.

Я потрясенно гляжу ему вслед, а потом, смутившись, снова поворачиваюсь к Ли Вэю. Он смотрит на меня с законным недоумением, а потом качает головой:

«Вижу, что этот разговор тебе не интересен».

«Нет, постой. Он мне интересен!» – возражаю я, но он уже от меня отвернулся.

Я тянусь и хватаю его за руку. Стоит кончикам моих пальцев прикоснуться к его коже, как он поворачивается обратно с поражающей меня стремительностью. Наверное, в моих глазах отражаются мои чувства, потому что его лицо смягчается. Моя ладонь лежит на его руке, и у меня кружится голова от осознания, что нас разделяет всего пара пядей. А еще я вдруг вспоминаю, что, хоть мы часто держались за руки и мечтали о будущем, мы ни разу не поцеловались.

Я поспешно отдергиваю руку и отступаю на шаг, надеясь, что мои мысли не так легко читаются.

«И что ты тогда предлагаешь? – спрашиваю я. – Что, по-твоему, нам надо делать, чтобы отвратить мрак и катастрофу?»

Он еще несколько мгновений пристально смотрит на меня. Этот взгляд окутывает меня так, что становится трудно дышать.

«Мы начнем с того, что покончим с системой доставки, – отвечает он наконец. – Именно она нас порабощает, из-за нее мы оказались в этом жалком состоянии».

Я не могу скрыть потрясения. На мгновение я забываю о нашем общем прошлом.

«И как мы покончим с системой доставки?»

Ли Вэй указывает на обрыв.

«Отправившись к Хранителю Дороги. Разобравшись во всем. Либо он разумный человек и поймет нашу беду, либо он тиран, которого надо свергнуть».

Мне уже встречались люди, желающие говорить с Хранителем Дороги, но, глядя в глаза Ли Вэю, я понимаю: кажется, он первый, кто всерьез решился это сделать. И мысль об этом внезапно пугает меня. Пусть я добровольно отвернулась от него, становясь подмастерьем, но я хотя бы знала, что он жив и здоров, что он остался в нашем поселке, а не пытается провернуть какое-то невероятно опасное предприятие.

«И как ты это сделаешь? – спрашиваю я. – Спустишься вниз по скалам?»

«Да», – отвечает он, вызывающе скрещивая руки на груди.

«Это самоубийство! Человеку спускаться слишком опасно. Такого не делали уже много веков! С тех самых пор, как наши предки потеряли способность слышать падающие камни…»

Я прерываю свою отповедь, бессильно опуская руки. Глубокий смысл того, что я только что сказала, кажется мне оплеухой, от которой меня шатает. Всю мою жизнь все в поселке считали, что вниз спуститься никто не сможет. Это слишком опасно из-за того, что склон неустойчив, а обвал услышать нельзя. Все повторяли это снова и снова. Я и сама так говорила, бездумно повторяя печальную истину. И все же… Сейчас я стою, внезапно осознав, что теперь это перестало быть истиной. Теперь кто-то способен услышать камни. Я. Но что это должно означать? И хватит ли этого, чтобы действительно все изменить?

Не зная, о чем я думаю, Ли Вэй решает, что я просто слишком испугана или потрясена его предложением.

«Именно поэтому ничего не меняется! – властно заявляет он. – Все цепляются за то, как все устроено. И это устроение нас убивает. Если нам так и так надо умереть, то я предпочту смерть при попытке что-то изменить – при попытке спасти себя и остальных. Нельзя просто покорно терпеть день за днем. Жизнь должна иметь какой-то смысл, в ней должна быть надежда».

Я не отвечаю, и он опять толкует это как осуждение и страх. Обычно я реагирую очень быстро, но за последние два дня произошло слишком много событий. Даже если бы я доверяла Ли Вэю настолько, чтобы поделиться своими чувствами, я не уверена, что смогла бы облечь их в нужные слова. Все это настолько непривычно и ново, что я продолжаю ошеломленно стоять на месте.

На дороге появляется несколько шахтеров. Ли Вэй напрягается и отвешивает мне почтительный поклон.

«Спасибо за ваши соболезнования, подмастерье», – говорит он благопристойно, а потом поворачивается и уходит.