Глава 3
Вечером, когда мы с Чжан Цзин возвращаемся в школу, я не перестаю думать о Ли Вэе и его отце. При виде нее я тут же вспоминаю Бао: ведь они оба отчаянно пытаются скрыть свою слепоту от всего поселка. Сколько здесь еще таких, как они? Сколько других людей медленно погружается в темноту?
Когда мы начинаем вечернюю работу над отчетом о событиях этого дня, мне трудно сохранять концентрацию. Мысли разбегаются, мешая изображать нужные эпизоды. Проходящий по классу Наставник Чэнь это замечает.
«Опять грезишь, Фэй? – спрашивает он довольно добродушно. – Воображаешь прекрасные цвета и чудеса, которые предпочла бы писать?»
«Да, – вру я, не желая делиться с ним своими мыслями. – Извините, Наставник. Это непростительно».
«Разум, способный ценить и создавать прекрасные образы, это никоим образом не недостаток, – говорит он. – Но, к несчастью, здесь это свойство не востребовано. Такую уж судьбу нам даровали».
В ответ я кланяюсь.
«Я не лягу, пока эта вещь не станет безупречной».
* * *
Когда я наконец прихожу в нашу спальню, остальные девушки уже спят. Только устроившись в кровати, я вспоминаю, что так и не улучила момента, чтобы подойти и проверить работу Чжан Цзин. К тому моменту, когда я закончила свою, я настолько устала, что, наверное, ничем бы ей и не смогла помочь. Утром нам еще предстоит работа над отчетом, так что я мысленно обещаю себе проверить ее часть. Сон быстро меня затягивает, но покоя я не нахожу.
Мне снится, что я иду по полю розовых орхидей – таких, какие я себе вообразила днем. Они превращаются в хризантемы, и роскошь их лепестков пьянит, заставляя меня нежно гладить их пальцами. Вскоре я обнаруживаю, что выхожу с цветочного поля на дорогу, которая идет вдоль обрыва. Она приводит меня к доставочной дороге, где этим утром собиралась толпа. Она снова здесь: все ждут каких-то важных новостей. Только на этот раз на ящике стою я: это мне придется сообщить остальным жителям деревни жуткое известие. Мои руки быстро двигаются, передавая необходимое, и я еле успеваю осознать, что именно им говорю. Понимаю только, что нас ждет мрачное будущее без всякой надежды. Закончив, я нахожу в себе мужество посмотреть на лица собравшихся, и увиденное заставляет меня вскрикнуть.
Все устремили на меня пустые глаза, закрытые бельмами. И хотя все лица повернуты ко мне, они явно меня не видят. Все вокруг меня слепы. Только мне сохранили способность видеть. Отчаяние наполняет лица собравшихся жителей, и они одновременно открывают рты.
Дальше происходит нечто такое, с чем я никогда раньше не сталкивалась: ощущение, похожее на вибрацию, и в то же время нечто еще. Кажется, будто оно попадает в ту часть моего мозга, о существовании которой я даже не подозревала. У меня нет слов, чтобы это передать, я не в состоянии как-то выразить то, что испытываю. Жители поселка открывают рты еще шире, и странное ощущение становится сильнее, пульсирует у меня в ушах. У меня начинает болеть голова. А потом они все одновременно закрывают рты. Странное ощущение моментально исчезает, и все успокаивается. Я ощущаю тянущее чувство в груди, словно пытаюсь достать до чего-то очень далекого.
А потом у меня в глазах становится черно.
Я чувствую панический страх, пока до меня не доходит, что я всего лишь проснулась и открыла глаза в девичьей спальне жилой части. Я сажусь на кровати, жадно ловя ртом воздух, осматриваясь вокруг и дожидаясь, чтобы глаза привыкли к темноте. Слабый свет луны пробивается сквозь оконные жалюзи, так что спустя какое-то время мне уже удается различить все, что меня окружает. Чжан Цзин мирно спит на кровати, стоящей рядом с моей, и остальные девушки тоже спят.
Однако что-то все-таки изменилось. Нечто странное тревожит мои чувства, пока я вглядываюсь в темную комнату. Я снова это испытываю: то же ощущение, что и во сне, нечто напоминающее вибрацию, но вибрацией не являющееся. Разница в том, что оно менее сильное. От него голове не больно, и оно непостоянное: то появляется, то исчезает. Глядя на Чжан Цзин, я замечаю, что оно, похоже, совпадает по времени с ее дыханием. Некоторое время я смотрю на сестру, пытаясь понять, что именно происходит.
Я не нахожу никаких объяснений – есть только назойливая мысль, что я переутомилась. В конце концов я снова ложусь и натягиваю на голову одеяло, чтобы закрыться от лунного света. Незнакомое ощущение становится слабее. По наитию я поднимаю подушку и кладу ее себе на голову, закрывая ухо. Ощущение уменьшается настолько, что мне удается его игнорировать и заснуть. На этот раз снов я не вижу.
* * *
Наступает утро, и нас будят, как обычно, – пришедшие в коридор слуги вращают ворот, присоединенный к устройству, которое заставляет трястись изголовья наших кроватей. Вот только сегодня что-то изменилось. Привычные колебания сопровождаются тем же странным ощущением, которое меня потрясает. Оно по-прежнему осталось со мной! Когда рама моей кровати ударяется о стену, то, что я воспринимаю, обретает новое качество. Оно резкое и отрывистое, в отличие от того долгого, растянутого явления, которое возникало, когда толпа открывала рты. Я опускаюсь на колени, осматривая сотрясающуюся раму и пытаясь понять, как она создает тот, другой эффект. Чжан Цзин похлопывает меня по плечу, и я вздрагиваю от неожиданности.
«Что ты делаешь?» – говорит она знаками.
«Что это?» – спрашиваю я, указывая на кровать. Она недоуменно смотрит на меня, и я замечаю, что слуги перестали вращать ворот. Я осторожно трясу кровать так, чтобы она ударилась о стену. К моему изумлению, я воссоздаю то же явление, хотя и менее интенсивно, и тут же вопросительно смотрю на Чжан Цзин.
«Что это?» – повторяю я.
«Ты про что?» – переспрашивает она в полном недоумении.
Я сильнее ударяю кроватью о стену, делая результат удара более сильным. Однако Чжан Цзин, похоже, ничего не замечает. Она только выглядит все более растерянной.
«Ты этого не заметила?» – уточняю я.
Она хмурится:
«Кровать сломалась?»
Остальные девушки успели одеться, а некоторые уже ушли завтракать. Мы с Чжан Цзин спешим присоединиться к ним, внимательно осматривая друг друга, чтобы туники сидели нормально, а волосы были аккуратно сколоты. У нас с ней одинаковые мягкие волосы, которые часто выбиваются из прически. Она замечает, что я не успокоилась, и по дороге в столовую спрашивает, что со мной. Однако я только и могу, что качать в ответ головой. Отчасти потому, что никак не могу объяснить свои ощущения. Отчасти потому, что очень быстро мне становится не по себе – настолько, что я больше не могу разговаривать.
Куда бы мы этим утром ни шли и что бы ни делали, незнакомые ощущения продолжают меня преследовать. Их вызывают самые разные вещи – и сами эти ощущения очень разные. Две фарфоровые чашки, ударившиеся одна о другую. Отодвигающаяся створка двери, через которую входят слуги. Каша, плюхающаяся в пиалы. Ноги, наступающие на пол. Кашляющие люди. Поначалу мне любопытно, какое ощущение придет следующим, я завороженно наблюдаю причины и следствия вокруг себя. Мне не удается со всем этим освоиться, в кои-то веки я едва в состоянии есть. Только инстинктивное понимание того, насколько важна еда, помогает мне подобрать всю кашу.
Когда мы переходим в студию, ощущений становится меньше, однако они по-прежнему остаются все то время, пока мы заканчиваем вчерашние записи. Даже прикосновение моей каллиграфической кисти к полотну создает некий эффект, хоть и еле уловимый. Гораздо более сильное и неприятное ощущение возникает в тот момент, когда я наношу последние штрихи: оно заставляет меня поежиться и встревоженно вскинуть голову. Я быстро определяю его источник: один из подмастерьев уронил глиняную баночку с краской, устроив жуткий беспорядок: пролившаяся краска, разлетевшиеся осколки. Я единственная в классе это замечаю, не считая его ближайших соседей, увидевших это происшествие.
Волнуясь все сильнее, я вспоминаю, как этой ночью закрытые подушкой уши резко уменьшили воздействие. Я закрываю уши ладонями и, к моему изумлению, все снова блаженно успокаивается. Хотя я и радуюсь передышке, отчаянно колотится сердце: я внезапно понимаю, что это означает. То, что я воспринимаю, когда два предмета ударяются один о другой, как реагируют мои уши… это почти то, как описан в старинных книгах…
…звук.
Я тут же трясу головой, стыдясь, что даже допустила подобную мысль. Это нелепо и невозможно! Вырастить крылья было бы почти столь же вероятно.
«Тебе нездоровится?» – спрашивают передо мной руки Наставника Чэня.
Я замечаю, что продолжаю зажимать уши ладонями, и поспешно опускаю руки.
«Просто голова болит, – вру я. – Пустяки».
Его пристальный взгляд на несколько секунд задерживается на мне, а потом переходит на мою работу. Даже мне самой видны ее недочеты. Мне становится еще более неловко, когда он сам берется за кисть и исправляет часть огрехов. Закончив, он велит мне: «Останься сегодня дома и отдохни».
Я чувствую, как мои глаза изумленно расширяются. Нас учат, что исполнение наших обязанностей жизненно важно. Только очень серьезная болезнь может заставить нас остаться в постели. Шахтеры, благодаря которым мы все живем, вообще не имеют дней отдыха.
Наставник Чэнь улыбается:
«Ты сегодня явно на себя не похожа. Это по всему видно. Такой талантливой художницы я уже давно не видел. Я предпочту потерять один день работы, чем рисковать долгой болезнью. Тебе на кухне приготовят отвар от головной боли. Посвяти остаток дня отдыху и занятиям».
Мне остается только низко поклониться, принимая это проявление огромного великодушия. Мне неловко, что он так меня выделил, но гораздо сильнее чувство облегчения из-за того, что мне не придется иметь дело с кипучей жизнью поселка.
«Спасибо вам, Наставник», – складываю я знаки.
«Как знать? – откликается он. – Может, я прогуляюсь и проведу наблюдения вместо тебя. А если нет, то там ведь будет дежурить и твоя сестра, так что эта часть шахт не останется без внимания».
Моя сестра! При этих словах меня охватывает паника. Раз Наставник Чэнь здесь, значит, и остальные Старейшины тоже пришли. Вчера вечером мне не удалось проверить работу Чжан Цзин, и я пообещала себе сделать это утром. Я бросаю взгляд в дальнюю часть класса – Старейшина Лянь как раз неспешно приближается к полотну Чжан Цзин. Я отчаянно пытаюсь придумать какой-то отвлекающий маневр, который позволил бы мне остановить Старейшину Лянь и выручить Чжан Цзин, как я всегда это делаю. Может, кто-нибудь потеряет сознание от упадка сил? Может, прибежит кто-то из слуг, чтобы сообщить о еще одной краже продуктов?
Но ничего такого не происходит. Старейшина Лянь останавливается рядом с моей сестрой, а я застываю на месте и ничем не могу ей помочь. Для меня эта роль непривычная и пугающая. Чжан Цзин выглядит спокойной, но я вижу у нее в глазах страх. Кажется, она, как и я, готова к тому, что Старейшина Лянь яростно на нее набросится, разоблачит ее – и мой – обман. Однако и этого не происходит. Старейшина Лянь несколько долгих, мучительных секунд оценивает работу моей сестры, а потом наконец отходит. Я чуть не валюсь с ног от облегчения.
Дальше все идет, как обычно, и вскоре подмастерья уже несут полотна к центру поселка. Они двигаются так быстро, что я не успеваю толком рассмотреть выполненную Чжан Цзин часть и могу только молиться, чтобы в этот день она видела лучше. Я прощально машу ей рукой и, следуя распоряжению Старейшины Чэня, отправляюсь на кухню за чаем. Старейшины и подмастерья редко туда заходят. Пока я жду, слуги суетятся и кланяются мне. Их одежда покрыта пятнами жира и копоти и почти не лучше той, которую носят шахтеры. Когда кто-то из поваров ставит на стол тяжелый чугунный котелок, результат этого действия заставляет меня сморщиться и стиснуть зубы.
Наконец немолодая служанка почтительно подает мне чашку с лечебным отваром. Хотя она робеет и не решается встречаться со мной взглядом, однако объясняет, что мне следует выпить чай и лечь в постель. Если за шесть часов моя головная боль не пройдет, я могу вернуться за новой порцией. Я благодарю ее и забираю чай с собой, но не иду к себе в комнату спать.
Вместо этого я направляюсь в школьную библиотеку, осторожно прихлебывая чай на ходу. Мне не удалось избавиться от подозрений относительно звука, хоть разум и твердит, что подобное исключено. Я решаю, что это – моя единственная возможность понять, что со мной происходит, иначе мне придется просить у кого-нибудь помощи. А я прекрасно понимаю, что этого делать нельзя. Если я начну описывать то, что со мной происходит, меня назовут сумасшедшей.
Я допиваю чай перед дверями библиотеки. Войдя туда, я сразу же направляюсь к самому старому ее разделу. Там хранятся записи того периода, когда наши жители еще могли слышать. Я когда-то их просматривала и сейчас ищу работы одного определенного автора. В прошлом ее слова ничего мне не говорили, а вот теперь, наверное, они станут моей единственной надеждой.
Автора звали Фэн Цзе, она лишились слуха одной из последних. В библиотеке хранятся три составленных ею свитка, и я сажусь за них, радуясь, что головная боль у меня прошла. Я начинаю читать первый свиток.
«Мне бы хотелось написать нечто мудрое, как-то объяснить, почему с нами происходит эта страшная трагедия. Однако объяснений нет».
Я останавливаюсь, размышляя над ее словами. Всю мою жизнь потерю слуха неизменно называли трагедией, но я никогда к этому так не относилась. Я вообще мало над этим задумывалась: ведь нельзя горевать из-за того, чего никогда не знал.
Фэн Цзе продолжает:
«Люди гораздо более мудрые, чем я, долго пытались найти ответ на вопрос, почему исчезает слух, однако их размышления ни к чему не привели. Я не надеюсь добиться того, чего не смогли они. Вместо этого я решила оставить здесь память о звуке, ибо боюсь того, что произойдет со следующими поколениями, если они не будут иметь об этом никаких сведений. И без того дети, родившиеся сейчас, не могут ничего понять, когда мы, те немногие, кто еще в состоянии слышать, пытаемся им это объяснить. С каждым днем я глохну все сильнее. Звуки становятся все слабее и слабее, тише и тише. Вскоре тишина превратится в полное отсутствие звуков.
И потому я хочу описать звук для тех, кто его лишен, чтобы слова не исчезли и чтобы те, кто никогда не будет слышать, смогли составить о нем как можно более точное представление. И, возможно, когда-нибудь, если звук вернется, это станет руководством для тех, кто мог забыть слова для звука».
У меня перехватывает горло. Вот почему я отправилась искать этот свиток, который когда-то давно бегло просмотрела. В тот момент эта мысль показалась мне фантастической: предположение, что звук вернется. Но вот теперь…
Дальше Фэн Цзе приводит подробный список звуков. Читая их, я словно пытаюсь понять чужой язык. Я даже не знаю части тех слов, которые она использует, чтобы определить другие слова.
«Когда звенит колокольчик, звук получается высоким и мелодичным, ясным и часто отрывистым. Этот перезвон почти похож на журчание ручья. Когда звонит большой колокол, его звук низкий и глубокий. Он эхом отдается в душе и вызывает вибрацию, которую можно ощутить всем своим телом.
Свист – это звук, который возникает, если выдувать воздух через вытянутые трубочкой губы. Он высокий и часто непрерывный, если вы не изменяете поток воздуха, создавая какую-то мелодию. Кроме того, свист – это основной компонент птичьего пения, а их диапазон намного превосходит наш».
Мой разум переполнен новыми терминами, которым надо придать какое-то значение. Звон. Высокий. Отрывистый. Перезвон. Журчание. Низкий. Эхо. Свист. Диапазон. Мелодия. Песня.
Все три свитка написаны вот так, и я стараюсь усвоить как можно больше понятий. Я мысленно возвращаюсь к тому, что уже наблюдала за это короткое утро. Рама моей кровати стучала о стену. Дыхание Чжан Цзин было тихое. Банка в студии громко раскололась. А чугунный котел на столе… Он брякнул? Или хлопнул? А в чем разница?
Ближе к полудню у меня снова начинает болеть голова: это никак не связано со звуками, а вызвано слишком большим количеством сведений со свитков, которые я прочла уже несколько раз, надеясь все запомнить. Некоторые идеи настолько трудно понять, что нет смысла пытаться их заучивать. Тем не менее терминология сама по себе приносит успокоение. Это – способ примирить незнакомые ощущения с теми, которые я хорошо знаю.
Что-то отрывает меня от чтения. «Звук», – говорю я себе, стараясь правильно использовать термины. Он не производит впечатления громкого или тихого, и я гадаю, можно ли применить в этом отношении слово «средний». Фэн Цзе его не использовала.
Звук издала открывшаяся дверь библиотеки. Повернувшись, я вижу, как в нее заходит Старейшина Чэнь. Я поспешно откладываю свиток и встаю на ноги, чтобы ему поклониться. Он велел мне посвятить день занятиям, но мне страшно, что он спросит, что именно я читала.
«Тебе лучше?» – спрашивает он.
«Да, Наставник, – отвечаю я. – Спасибо Вам за день отдыха».
Кажется, он развеселился, и из его горла вырывается негромкий звук, который заставляет меня гадать, которое именно из слов Фэн Цзе к нему относится. Смех? Хихиканье? Хмыканье?
«Как мне сказали, ты особо не отдыхала, – замечает он. – Слуги говорят, что ты почти весь день провела здесь. Даже в свободный день ты все равно трудишься».
«Мне это было приятно, Наставник, – говорю я, надеясь скрыть, что именно я читала. – И не все чтение было серьезным».
«В твоем возрасте я тоже проводил здесь много свободного времени. – Он вытаскивает какой-то свиток, вроде бы наугад, и разворачивает, демонстрируя изображения фантастических существ. Немного ими полюбовавшись, он возвращает свиток на место. – Вот эти я перечитывал снова и снова. Постоянно отправлялся искать приключения с каким-нибудь волшебным существом. С драконами, бисю, фениксами».
Что-то сказанное им будит во мне воспоминание, и я осторожно спрашиваю:
«Кажется, была какая-то история про бисю и про то, как наши предки лишились слуха?»
На самом деле вымышленные существа меня не интересуют, но я надеюсь, что Старейшина Чэнь скажет про звук что-то полезное для меня.
«Да, просто сказка. Моя мама ее часто рассказывала. По преданию, давным-давно бисю бродили по нашему поселку. А потом они решили отдохнуть и забрали с нашей горы все звуки, чтобы они не мешали им мирно спать».
Это глупое объяснение нашей глухоты, но оно не абсурднее множества других. Ходит масса рассказов о том, почему исчез слух. Многие из них связаны с божественной карой. Я надеюсь, что Старейшина Чэнь еще что-то добавит про исчезновение звука, но он погружается в свои мысли, и я понимаю, что бисю его занимают гораздо больше, чем звук.
«Я всегда мечтал изобразить бисю, – замечает он. – Как крылатых львов. Представляешь себе? Наставник, бывало, ругал меня за то, что мои мысли витают в облаках».
Заметив, как меня изумляет это признание, он снова смеется.
«Да, не одна ты уходишь в грезы. Ты напоминаешь мне меня самого в твоем возрасте. – Он делает паузу, и все его веселье уходит. – Вот почему я хочу, чтобы ты пошла со мной».
Он поворачивается, и я поспешно иду за ним. У меня колотится сердце. Может, он узнал, что со мной произошло? Кто-то на меня донес? С жутким страхом я следую за ним по школе. Отчасти я даже рада возможности открыть свой секрет. Ведь, несмотря на то что в трудах Фэн Цзе очень много информации о слухе, там не упоминается о том, как или почему он может вернуться после того, как отсутствовал на протяжении жизни многих поколений. Насколько я знаю, никто никогда о таком не писал – потому что такого никогда не случалось.
Наставник Чэнь приводит меня в небольшую комнату, где обычно бывают только Наставники. Там я обнаруживаю Чжан Цзин: она стоит перед Старейшиной Лянь, а рядом уселись другие Старейшины. Один взгляд на сестру, и я понимаю: я тут вообще ни при чем.
Старейшина Лянь удивлена нашим появлением.
«Что здесь делает Фэй?»
«Я счел правильным, чтобы она здесь присутствовала», – отвечает Старейшина Чэнь.
«Это ее никак не касается!» – заявляет Старейшина Лянь.
«Я – ее единственная родня, – поспешно вмешиваюсь я, хоть и понимаю, что это нахальство. – Если у нее неприятности, я должна об этом знать».
Во взгляде Старейшины Лянь вспыхивает торжество.
«Ты уже какое-то время знаешь, что она слепнет, верно?»
Я ничего не отвечаю.
«Среди художников места слепоте нет! – объявляет Старейшина Лянь, снова глядя на Чжан Цзин. – Ты больше не подмастерье. Забирай свои вещи и уходи».
Чжан Цзин не в состоянии говорить. Она так побледнела, что я боюсь, как бы она не упала в обморок. Мне хочется броситься ее утешать, но вместо этого я смело делаю шаг к Старейшине Лянь.
«Она еще не слепая! – Я замечаю, что кое-кто из Старейшин держит в руках куски полотна – образцы прежних работ Чжан Цзин. – Посмотрите на это! У нее остались ее умения. Слепой этого делать не смог бы».
«Они не точные, – возражает Старейшина Лянь. – Дефектные. Мы знаем, что ты ее покрывала. Отчеты должны быть безупречными, а это требует безупречного зрения».
«Ей может стать лучше!» – протестую я.
Старейшина Лянь скептически хохочет. Мне этот звук не нравится. Он резкий и противный.
«Ни у кого зрение не улучшается, – говорит Старейшина Лянь. – Мы все это знаем. Радуйся, что она видит достаточно хорошо, чтобы присоединиться к шахтерам. По крайней мере, там она сможет быть полезной. Это лучше попрошайничества».
Передо мной встает образ попрошаек из центра поселка, и я даже вижу среди них Чжан Цзин. Становится тошно. Однако, если Чжан Цзин присоединится к шахтерам, это будет почти так же плохо. Я вспоминаю Ли Вэя и его отца; при плохом зрении шахты очень опасны. А еще я вспоминаю, что при всем том пайки шахтеров меньше тех, которые мы получаем здесь. Вот почему тот слуга попытался украсть еду для родных.
«Не прогоняйте ее отсюда, – неожиданно говорю я, обращаясь ко всем Старейшинам. – Среди прислуги ведь появилось место, верно? После вчерашней кражи? Пусть его займет Чжан Цзин. Пожалуйста! Ее зрения вполне достаточно, чтобы выполнять такие обязанности».
Я не знаю, так ли это. Я никогда особо не задумывалась о том, чем заняты слуги. В этом не было нужды. Однако это лучше, чем работа в шахте или нищенство.
Потрясенный взгляд, который бросает на меня Чжан Цзин, говорит, что она с этим не согласна, но я знаком прошу ее не протестовать, пока Старейшины обдумывают мое предложение.
Старейшины обмениваются взглядами, и в итоге говорит Старейшина Чэнь.
«Действительно, вчера утром мы остались без уборщика. Чжан Цзин нужно место, и это место освободилось. Это удачно. Равновесие, верно?»
Старейшина Лянь смотрит на него скептически, но все же пожимает плечами:
«Я это позволю».
За холодной маской я вижу в ее глазах мимолетное сожаление. Возможно, ее первоначальное решение выгнать Чжан Цзин было порождено не столько жестокостью, сколько необходимостью. Старейшина Лянь сожалеет о том, что случилось с моей сестрой, но почему-то это только ухудшает дело.
Только теперь я до конца осознаю, что сейчас сделала. Моя сестра – служанка? Не просто служанка – уборщица? Мы так давно стали подмастерьями-художницами, что я начала воспринимать этот образ жизни как нечто само собой разумеющееся. От нас много требуется, но наша работа престижна. Мы можем гордиться тем, что наше ремесло делает жизнь в поселке упорядоченной и что спустя сотни лет наши потомки будут смотреть на наше творчество и извлекать из него уроки. Наше искусство останется, даже когда все мы уйдем. Мы заслуживаем почтительного отношения окружающих – такое, какое сегодня я видела от прислуги на кухне. Я внезапно представляю себе, как Чжан Цзин унижается так же, как они, – кланяется и старается не встречаться с художниками взглядом. Что еще хуже, я представляю себе, как она моет полы или выполняет еще какую-то недостойную работу.
Я вижу во взгляде Чжан Цзин отчаяние, но тем не менее она моментально дает подобающий ответ. Она трижды кланяется Старейшине Чэню.
«Спасибо, Наставник. Это большая честь. Я буду исполнять мои новые обязанности с таким же достоинством, как и прежде».
У меня сжимается сердце. Честь? Тут никакой чести нет, но я хотя бы смогу спокойно спать, зная, что у сестры есть крыша над головой и еда. Старейшина Чэнь отсылает нас взмахом руки. Поклонившись, мы выходим в коридор и идем к спальне для девушек.
«Не тревожься, – говорю я Чжан Цзин. – Как только твое зрение восстановится, тебе вернут место подмастерья».
Она останавливается и грустно качает головой:
«Фэй, мы обе знаем, что этого не будет. Мне надо смириться с моей жалкой судьбой».
«Жалкой? Но ты же там их благодарила!»
«Конечно, – отвечает она. – Мне пришлось, чтобы не уронить твоей чести, после того, как ты за меня попросила. Но я бы предпочла достойно уйти и отправиться в шахты, а не ютиться в тени моего прежнего положения».
Словно подтверждая ее слова, мимо нас проходит слуга с метлой, убирая грязь, принесенную ногами подмастерьев. Звук, который издают прутья метлы, довольно интересный, но я так расстроена и возмущена, что не могу над этим задуматься. Я могу понять разочарование Чжан Цзин, но как она может предпочесть оказаться на улице?
«Для тебя это хорошее место, – настаиваю я. – Ты здесь будешь в безопасности. Сыта. Защищена».
«Ну, это хоть что-то, – говорит Чжан Цзин. – Так мне хотя бы больше не придется врать, и работать здесь я смогу еще долго, даже если зрение и дальше будет ухудшаться. А потом мне все-таки придется искать другое место».
«Не надо так говорить! – протестую я. Я не в силах вынести эту мысль. – Пока мы вместе, все будет хорошо».
«Надеюсь», – отвечает она и крепко меня обнимает.
* * *
Когда мы возвращаемся в комнату, там нас ждет еще одна служанка.
«Мне велели показать тебе твое новое жилье, – объясняет она Чжан Цзин. – Теперь ты будешь спать со слугами».
Прежнее спокойствие Чжан Цзин превращается в смущение. Она краснеет. Остальные девушки замирают и глазеют на нас, изумленные этим известием. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы от ярости не замахать кулаками или лягнуть что-нибудь. Высказывая свою просьбу, я такого не ожидала. Мало того, что Чжан Цзин понизили статус, теперь ее от меня забирают! Кто о ней позаботится, если рядом не будет меня? С тех пор как умерли наши родители, мы с ней были неразлучны. Как я могу жить дальше без нее – тем более в такой необычный и пугающий момент? Как мне справляться с этим полчищем звуков, которые на меня сыплются, если я не смогу опираться на нее?
Чжан Цзин высоко держит голову, собрав всю свою гордость до последней крохи. Она складывает свои немногочисленные вещи, не реагируя на скрытые разговоры, которые то и дело вспыхивают среди наших однокашниц. Мне хочется заставить их всех замолчать, сказать, что это – временно… Но я ничего не могу ни сказать, ни сделать. Служанка уводит Чжан Цзин. Сестра дарит мне прощальную теплую улыбку и скрывается за дверью, и впервые в жизни я чувствую себя по-настоящему одинокой.
