Книга: Дальневосточные путешествия и приключения. Выпуск 11
Назад: Олег Дзюба Остров краболовов
Дальше: Григорий Данилов Загадка горы Хан-Ула
Страницы далекого прошлого
Владимир Семенов
Экспедиция уходит к океану
Классика открытий
Изучая дедов, узнаем внуков, то есть, изучая предков, узнаем самих себя. Без знания истории мы должны признать себя случайными, не знающими, как и зачем пришли мы в мир, как и для чего в нем живем, как и к чему должны стремитьсяВ. Ключевский
В жизни человека бывают иногда такие обстоятельства, когда то, что происходило с ним, запоминается навсегда с необычайной подробностью.
Мне врезалось в память давнее знакомство с писателем Николаем Дмитриевичем Наволочкиным. Связывало нас с ним в ту пору хабаровское общество коллекционеров, где мы значились в списке нумизматов. У Николая Дмитриевича, помнится, была превосходная коллекция монет, чем он гипнотически притягивал к себе местных нумизматов. Об увлечении Наволочкина был написан рассказ Григорием Ходжером. Но, кроме монет, Николай Дмитриевич коллекционировал и бумажные деньги и боны, обращавшиеся на территории Дальнего Востока с тревожных времен революции. Результатом этих разысканий стала увлекательно написанная им книга «Дело о полутора миллионах».
Однажды с Николаем Дмитриевичем мы сидели за его огромным столом, заваленным планшетами, в которых хранились монеты, и горячо обсуждали находки новых средневековых чжурчжэньских монет в Приморье, где он, между прочим заметил: в селе Николаевке, где он родился и где жила его старая мать, жители находят множество черепков древних сосудов, бронзовые изделия.
— Интересно было бы взглянуть на эти находки, — сказал я.
— Это просто устроить. Николаевка сразу за мостом, что через Амур. Добраться можно в любое время поездом, — участливо произнес Николай Дмитриевич.
Ранним майским утром я ехал в переполненном вагоне пригородного поезда в Николаевку. Не прошло и часу, как дремавший рядом старичок, повернувшись ко мне, сонно пробормотал: «Сходь, твоя Николаевка. Да только дуй скорехонько к автобусу, что у станции дожидается. А там, разом, и в самое село угодишь».
Выйдя из автобуса, я направился на край села к картофельному полю, вблизи реки Тунгуски. Я подхожу к полю, а взгляд мой уже выхватывает бесчисленное множество торчащих из земли светло-серых, самых причудливых по форме черепков. Человек, пусть даже не питавший интереса к археологии, не мог не поразиться их обилию.
В Хабаровск я возвращался переполненный тревожным чувством первооткрывателя, едва таща с собой в общежитие треть рюкзака черепков. Но волнующее состояние длилось недолго: скоро я понял, что черепки обречены на безвестность и молчание, если они только не попадут к специалистам. Черепки продолжали пылиться под кроватью в посылочном ящике еще несколько месяцев.
Наконец, я не выдержал натиска сомнений. Отобрав самые, на мой взгляд, любопытные черепки, я пришел в лабораторию судебной экспертизы к своему приятелю и упросил его сделать фотографии черепков. Сраженный столь странной просьбой, приятель вскоре вручил мне десятка три отменных отпечатков. Прощаясь, он тихо спросил:
— Зачем тебе черепки?
— Да просто интересно мне, сколько им веков или даже тысячелетий...
— Где взял?
— Собрал в поле.
— Кто их лепил?
— Не знаю, ничего не знаю... Потому тебя и просил сделать фотокопии. Вот отошлю археологам и тогда отвечу на твои вопросы. Если, конечно, ученые захотят с этим возиться.
Фотографии я незамедлительно отправил, надписав на упаковке бандероли: Новосибирск, Сибирское отделение АН СССР, Институт истории, филологии и философии, Алексею Павловичу Окладникову.
Весной ко мне пришел пакет от Алексея Павловича. Фотографии он вернул, но на обороте их замелькали надписи, сделанные рукой Алексея Павловича: «чжурчжэни», «чжурчжэни, Бохай?», «мохэ». Страннее слов я тогда, казалось, не встречал.
В приложенном письме Алексей Павлович пояснил, что керамика преимущественно чжурчжэньская, есть несколько фрагментов, которые следует отнести к племенам мохэ. Но самыми волнующими оказались строчки в конце письма. Алексей Павлович писал, что может взять меня в экспедицию, о чем предварительно сообщит несколько позже, поскольку до начала полевого сезона оставалось еще три полных месяца.
В эти три месяца, раздобыв литературу по археологии Дальнего Востока, я усиленно штудировал ученые труды, и постепенно для меня прояснилось кое-что из древней истории Приамурья.
В середине июля из села Вознесенского пришла телеграмма: «Двигаемся Нижние Халбы, где будем два дня, Можно догнать катером из Комсомольска. Там свяжитесь директором школы относительно дальнейшего движения. Телеграфируйте Нижние Халбы. Окладников».
Через два дня я сидел на бетонной набережной Амура в Комсомольске в ожидании катера, который вечером должен будет увезти меня в древнее нанайское село с экзотическим, загадочным названием — Нижние Халбы.
Запоздалый катер оставил полыхающий вечерними огнями Комсомольск, его приветливую, уютную набережную с примыкающей к ней площадью Юности.
Сиреневые сумерки мягко опускались на реку, заглушая рокот моторок, прибывавших к лодочной станции. Я сидел на катере, очарованный вечерним Амуром. В бестолковой толчее метались над палубой поденки; трепетное движение молочных крыльев создавало видимость летящих хлопьев снега. Теплый ветер доносил утонченный запах скошенного разнотравья.
Я прошел на корму и здесь увидел худого старого нанайца. Он сидел неподвижно, словно каменное изваяние, задумчиво смотрел сощуренными до ниточки глазами куда-то вперед. Ветер раздувал его седые редкие волосы. Это придавало его спокойному лицу сказочную мудрость. Рядом стояла тоненькая, как тальниковая ветка, юная нанайка и, смущаясь от волнения, настойчиво упрашивала старика покинуть палубу. Старик никак не хотел слушать внучку. Он только вяло улыбался, как обычно улыбаются изнеможенные долгой и тяжелой болезнью люди, безразлично отмахивался от девушки своей костлявой, восковой бледности рукой:
— Я столько провалялся в больнице, а ты, внучка, гонишь меня... Воздухом я дышать хочу амурским. Заскучал шибко... нечего мне теперь простуды бояться: уж и время помирать подошло.
...История Амура — это прошлое и настоящее его аборигенов. Корни этой связи очень давние и прочные, насчитывают не одно тысячелетие.
Первые документальные сведения о коренных народах Амура дошли до России из челобитных русских первопроходцев, которые достигли просторов амурской земли, чтобы согреть ее теплом своих сердец, вдохнуть жизнь в этот край, освоить его богатства.
И вот уже на Амуре появляется первое русское укрепление — Ачанский городок. Построил его Ерофей Хабаров осенью 1651 года. Недолго длилась спокойная жизнь русских в выстроенном остроге. На следующий год в пору цветения золотистого горицвета и белой ветреницы к городку подступило «войско богдойцев» — то были маньчжуры, недавно покорившие Китай и завладевшие Пекином. Но не смогло сломить твердь русскую на Амуре «войско богдойцев». Повернули маньчжуры от стен городка Ачанского восвояси, побросав в спешке свою артиллерию. Так прославил «Ярофейка» Хабаров Русь еще одной очень нужной победой на Дальнем Востоке.
А Ерофей Павлович, между тем, в челобитной царю Алексею сдержанно писал, о первой победе русских казаков на Амуре:
«И марта в 24 день на утреной зоре сверх Амура реки славные ударила сила и ис прикрыта на город Ачанской, на нас, казаков, сила богдойская, все люди конные и куячные. И наш казачей ясаул закричал в городе, Андрея Иванов служилой человек: «Братцы казаки! Ставайте наскоре и оболокайтесь в куяки крепкие!»
...И мы, казаки, с ними з богдойскими людьми, войском их, дрались из-за стены з зори и до сход солнца.
...Круг того Ачанского города смекали, что побито богдоевых людей и силы их 676 человек наповал. А нашие силы казачьи от них легло, от богдоев, 10 человек... Да переранили нас, казаков, на той драке 78 человек, и те от ран оздоровили».
Хабаров по-хозяйски оценил богатства приамурские. В русскую казну ежегодно стало поступать ясака до «ста сороков» соболей — на пятнадцать тысяч рублей.
Царь Алексей через Дмитрия Зиновьева, посланного на Амур для уточнения границ русских, Ерофею Павловичу благоволил медаль золотую.
Легендарная битва при Ачане должна быть чтима не меньше, чем любое другое сражение, прославившее русских воинов.
Уже с середины XIX века многие исследователи пытались отыскать остатки Ачанского острога. Сделать это было нелегко: Хабаров в своей челобитной, продиктованной в Москве, при описании местности допустил ряд неточностей в названиях.
В 1946 году историки края были взволнованы сообщением: экспедиция Хабаровского пединститута обнаружила близ села Троицкого следы Ачанского городка! Даже солидные исторические издания поспешили опубликовать это известие, но, видимо, оно оказалось ошибочным. Через некоторое время в ученом мире стали высказываться сомнения.
Проявив изрядное упорство в исследовании исторического и этнографического материалов, Б. П. Полевой не раз в печати доказывал, что Ачанский острог был поставлен Хабаровым у нанайского селения Оджал, рядом с горой Оджал, и настойчиво призывал произвести археологические изыскания в этом районе. В 1969 году к поискам Ачанского городка подключился ученый секретарь Приамурского филиала Географического общества СССР, А. А. Степанов, а в последние годы — археологический отряд Института истории, филологии и философии Сибирского отделения АН СССР. Многолетние поисковые поездки, анализ крупномасштабных карт и гидрологических материалов вызвали серьезные сомнения в возможности строительства Ачанского городка рядом с горой Оджал. Последние археологические раскопки, которые предложил и поддержал член-корреспондент АН СССР. А. П. Деревянко и в которых мне посчастливилось принять участие, дали основание А. А. Степанову заключить: Ачанский город Е. П. Хабарова находился на высоком мысе Кадачан, вблизи озера Болонь и современного нанайского селения Ачан. Работая с миноискателем, студент Новосибирского университета Игорь Васильевский отыскал не очень многочисленные, но убедительные металлические предметы времен русских землепроходцев.
Мисс амурчанка
Вкрадчиво подступала полночь, неся с собой зябкую речную свежесть. Палуба опустела. За кормой монотонно шипела вода. Амур казался безмерной черной пустыней, слившейся неизвестно где с небом, с колючим и холодным мерцанием редких звезд.
Я сошел в салон погреться. По безмолвной суете поднявшихся с мест пассажиров понял: приближаемся к Нижним Халбам. Катер сбавил ход. Ослепительно вспыхнул прожектор, уронив в темноту столб резкого света. Заметался палубный, подтягивая к выходу трап.
Всматриваясь в сторону спешно уходящих от катера пассажиров, я надеялся отыскать приметы села, но ничего, кроме клочка утоптанного песчаного берега, вырванного у темноты светом, прожектора, не увидел.
На берег я сошел последним с чувством безысходности, наугад побрел за возбужденно балагурящими парнями. Они шли в густую темноту, потревоженную сонной брехотней дворовых собак.
Скоро прорисовались одинокие, слабо засветившиеся окна. В темноте они казались надраенными листами латуни. Присмотревшись, я стал различать аспидно-черные контуры домов, деревьев. Облегченно вздохнув, закурил. Идущие впереди парни тем временем свернули куда-то в сторону так решительно, что я не успел их окликнуть, «Черт меня дернул ехать в экспедицию, — в отчаянии подумал я. — Сейчас даже куста не отыщешь для ночлега». Я решительно зашагал к первому попавшемуся дому, в окне от неспокойного пламени свечи тряслись искаженные тени людей.
Я постучал в окно. Визгливо простонала дверь дощатых сеней — и я увидел девушку. Перед собой она держала керосиновый фонарь, пристально всматривалась в темный двор.
— Кто там? — бросила она рассеянно.
— Простите, не подскажете, где мне найти директора школы? — спросил я упавшим голосом.
— Проходите в дом. Какой может быть разговор в темноте? — добродушно сказала она. — А я вас еще в катере заметила, все думала: зачем в наши Халбы пожаловали? Жителей мы своих знаем...
— Видите ли, — как можно внушительнее начал я, — мне нужен директор, чтобы у него узнать об экспедиции Окладникова.
Девушка ничего не ответила, только настойчиво повторила:
— Да не стойте же на улице...
Я вошел в просторные сени, увешанные сетями. Сети были переброшены через поперечные балки под самой крышей. На задней стене висела рыбацкая старая куртка, густо подернутая плесенью, словно инеем; рядом — ледоруб, острога с изрядно заржавленным до черной окалины трезубцем.
— Кто на Амуре Окладникова не знает?! — обрадованно сказала девушка. — В экспедицию, значит, к нему... Интересно! — потом, спохватившись: — В селе ли директор — сейчас узнаю.
Птахой она впорхнула в дом, оставив в сенях, на бочке, фонарь. Я сел на ящик из-под «сгущенки». Через приоткрытую дверь в сени лился мутный свет керосиновой лампы. Пахло застоявшимся дымом и плохо провяленной рыбой. «Это же та самая девушка, которая сопровождала своего больного деда», — осенило меня.
Легко скрипнула дверь, появилась девушка. Она остановилась в пролете двери, прижалась спиной к косяку и с сожалением произнесла:
— Утешительного ничего нет. Брат сказал, что экспедиция Окладникова вчера ушла катером вниз. У нас искали какие-то рисунки на камнях... Сам Окладников все расспрашивал старожилов о рисунках, говорил, что в тридцатых годах какой-то ученый видел их здесь. Но об этом не знают даже старики. Может, села перепутали. На Амуре есть еще и Верхние Халбы — тоже село нанайское.
— В какое село двинулась экспедиция?
— В Киселевку выехали... И директора в селе нет. В Хабаровск укатил.
Я готов был выть от отчаяния, потому что не знал ни одного амурского села. Да и теплоход прошел вниз — добираться придется какой-то оказией.
Девушка подошла к бочке, взяла фонарь и уверенно произнесла:
— Не беспокойтесь, ночь переспите в интернате. А утром что-нибудь придумаем... Безвыходных ситуаций не бывает.
— Мне остается только благодарить вас.
— Пустяки. Берите свой рюкзак, пойдемте в интернат, это рядом. Есть все условия нормально отдохнуть, — заверила она.
— Простите, так получилось, но... как зовут вас? — растерянно спросил я и, дождавшись ответа, назвал себя.
— Аня. Пойдемте, время позднее...
Мы вышли во двор. В домах погасли огни. Безмолвная тишина, какая бывает в глухих селах, с неясным и далеким звоном охватила этот краешек уснувшей земли. Пряно пахла уже заколосившаяся зубровка — и кружила голову...
Проснулся я рано с неожиданной легкостью, немало удивился: вчерашний день не оставил ни следа усталости,
Я вышел на крыльцо, сел, чтобы, наконец, обозреть то, что так тщательно скрывала от меня диковатая, глухая ночь. На чернильном горизонте стояли обрывки слоистых облаков, подсвеченные с земли вздрагивающим малиновым светом разгоравшейся зари. Село, уютно растянувшись рядком домов на просторном песчаном берегу, еще спало.
Здание интерната, ставшее для меня приютом, оказалось в стороне от села, у вздыбленного обрывистого берега; невдалеке от него начиналась тайга, растревоженная еще с сумерек пересвистом птиц.
В рюкзаке я отыскал кусок краковской колбасы, печенье «Крокет» — эта сухомятка и составила мой калорийный завтрак.
Я с благодарностью взглянул на здание интерната и пошел к реке, утопая в сыпучих, скользких береговых дюнах. Тем временем над землей легко взлетел рубиновый диск солнца. Амур сразу густо раскраснелся, словно его залили перезрелым соком брусники.
Аня появилась на берегу радостная, как это утро. Я посмотрел на нее: вчера она мне показалась не такой... Вчера я не заметил, что она так прелестна, обаятельна. Она, оказывается, принесла веселенькое известие: к обеду в село с верховьев придет почтовый глиссер. Водитель — хороший человек, он обязательно подкинет до Киселевки.
— Ну, пойду я. Дедушке скоро обезболивающий укол делать надо. Опухоль у него. Оперировать не стали — поздно...
— Выходит, моя ночная спасительница на поприще медицины служит? — заметил я.
— Да что вы... Просто в пединституте нам обязательные медицинские курсы ввели, — смущенно ответила Аня.
Откуда-то приплелась к нам лайка цвета прелой соломы. Ласково прищуренные глаза, заискивающе медленная походка, всплески скрученного в локон хвоста — все подчеркивало ее добрый характер, смышленость. Лайка прошла к Ане и свалилась у ее ног.
— Вершины какого факультета покоряем?
— Биолог я. На следующий год выпуск, а я вот в тревоге: боюсь, место естественника в Халбах не найдется
Аня сняла туфли, старательно вытряхнула из них песок и медленно зашагала к селу, слегка расставляя в стороны носочки босых красивых ног, как это делают балерины, прохаживаясь по сцене.
Я смотрел ей вслед и еще долго видел ее свободно падающие на хрупкие плечи смоляные пряди ухоженных волос, ее утонченную талию, грациозную фигуру, молодую свежую кожу с мутноватым бронзовым загаром. Я ощущал на себе агатовый блеск ее чуть тоскливых глаз, и мне стало не по себе.
«Но кого же мне напоминает Аня? Неужели я где-то раньше мог видеть ее?» — мучительно пытался вспомнить я.
Удивительно, но образ Ани я нашел воплощенным в скульптуре девушки каменного века! Только девушка, подобная Ане, могла возбудить в древнем художнике Приамурья буйные творческие порывы — взяться за глину и ваять этот образ. Художник, растроганный обаянием юности, очень старался, создавая скульптуру, хотя материал не слушался его рук; он со всей тщательностью передавал нежно очерченный овал лица, миниатюрный подбородок, вытянутые губы, как бы ожидающие поцелуя... Потом художник бережно залощил скульптуру, обжег в огне и долго любовался...
Прошло пять или шесть тысячелетий с тех пор, и уникальная скульптура предстала перед нашим современником. Им был Алексей Павлович Окладников.
Это произошло лет семнадцать-восемнадцать назад в селе Кондон. Тогда Алексей Павлович руководил археологическими раскопками. Раскапывалась целая деревня каменного века, неолита. В одном из полуподземных жилищ деревни и была извлечена единственная в своем роде скульптура девушки. В седой древности жили на амурской земле такие красавицы, теперь продолжают жить их предки. Алексей Павлович писал по поводу уникальной находки: «Неолитический скульптор с большим реализмом и с искренней теплотой передал в глине черты определенного человеческого лица. Точно такие лица можно встретить в Кондоне сегодня среди миловидных нанайских девушек, обладающих той же легкой женственной грацией, какая воплощена в статуэтке, пролежавшей тысячи лет в заполнении жилища каменного века».
Видеть самому эту скульптуру мне не пришлось, но известна она по цветной иллюстрации в первом томе «Истории Сибири». В кругу археологов скульптуру уважительно и трогательно называют «Кондонская Венера».
Какое-то время я провел в приятных раздумьях... Потом наступила тянучая пустота, мучительная от бездеятельности. Остро ощущая это, я отправился прогуляться по окраине села. Брел берегом у самой кромки воды, пока путь мне не преградила мелководная речушка с мутной водой. Я свернул к седоватым зарослям тальника, вышел к песчаным дюнам, поросшим на выдувах солончаковой осокой, ползучими кустиками мышиного горошка.
Полно, не мираж ли это?.. Ошеломленный останавливаюсь. Из-под слоя песка выступает угол сруба. Сруб, конечно, разрушен, но хорошо видно: сделан он пазовой техникой из обтесанных крупных плах. На выдувах-плешинах — целое скопление побрякушек: пуговицы из металла с царскими орлами, крупные бусы из черной, синей, фиолетовой паст, позеленевшие от времени медные пластины, орнаментированные штампованным узором.
Помнится, такие украшения я встречал на халатах народностей Приамурья, выставленных в музеях.
Я поднял почерневший обломок серебряного браслета и непривычно большую в диаметре, тоже серебряную, серьгу со стеклянной коричневой бусиной. Стало ясно: вещи эти довольно современные и представят интерес, может быть, только для этнографов.
Старательно осматривая песок, я прошел за сруб. Дальше тянулось прямо-таки нагромождение досок, плах.., И здесь валялись такие же украшения, выбеленные кости.
Откуда такое скопление погребальных предметов? Это разрушенные нанайские домики мертвых — хэрэн. В прошлом веке нанайцы хоронили в них членов своего рода. По обычаю, в домик хэрэн клали различные вещи, которые необходимы умершим в загробном мире — буни. Представления нанайцев о последнем этапе жизни человека вызывают несомненный интерес у этнографов.
Ученым еще предстоит решить и другой, не менее важный вопрос: связаны ли нанайские домики хэрэн с древними погребальными мавзолеями оседлых народов зарубежного Дальнего Востока, или они появились независимо от них?
Я присел на корточки, собрал самые характерные, на мой взгляд, украшения и торопливо зашагал к селу едва заметной тропой, вьющейся среди тальников. Можно было подумать, что надо мной кто-то подшучивал, когда я у подножия огромной дюны наткнулся на светло-серые черепки. Судя по внешнему виду, керамика отличалась высокой техникой выделки. Несомненно, изготовлялась она из серой, какой-то необычной, высококачественной глины и на гончарном круге.
«Чжурчжэни!» — промелькнуло в голове. Я повертел в руках черепок, потом поднял еще пару, основательно убедившись: конечно же, чжурчжэни. Такой сорт глины использовали только они.
Керамика была полной аналогией той, которую я собрал в Николаевке.
Современникам пришлось немало покорпеть, чтобы раскрыть состав и свойства чжурчжэньской керамики. Эти данные интересны не только для археологов, но и для специалистов, занимающихся керамической продукцией. Достаточно сказать, что плавится эта средневековая посуда при 1600 градусах по Цельсию! Вот вам и двенадцатый век!
О высоком качестве глины говорит хотя бы то, что основными ее компонентами были двуокись кремния и триокись алюминия. Вот отчего керамика имеет непривычный для глаза светло-серый цвет. На изломе не видно ни песчинки, но заметен холодный блеск вкраплений слюды.
Пышностью или какой-то особой затейливостью орнамент на сосудах не отличается. Он очень прост: в широкие полосы, нанесенные на стенки, вписаны «елочки». Наносили такой орнамент на сырую глину заранее изготовленным штампом.
Выпуск керамической посуды у чжурчжэней был настолько огромен, что часть ее даже вывозилась в соседние страны, где она ценилась, считалась особенно модной.
Дальнейшие находки поражали не меньше. Это были изделия из металла. Я собрал по возможности все, что оказалось на виду, уложил в полиэтиленовый мешочек, в руках оставил один крупный бубенчик — мне он очень понравился; по его корпусу вился замысловатый растительный орнамент, чем-то напоминающий орнамент на известных чжурчжэньских бронзовых зеркалах.
Толстый слой бирюзовой патины скрывал бронзовое литье бубенчика, но зато орнаменту придавал необычный рельефный вид, В центральной части узор переходил в спираль, превращающуюся затем в стилизованную голову змеи или дракона.
Беспокойное ожидание глиссера не позволяло слишком предаваться размышлениям, и я, закончив наскоро осмотр дюны, направился к берегу. Аня уже сидела там на огромной коряге, похожей на кость ископаемого животного. Находки я выложил на песок перед Аней.
— И все это в нашем селе? — удивилась Аня. — У меня такое впечатление, что я уже встречала такие штучки... Мы в детстве играли такими черепками и железками... — Она разложила на ладони монеты, три наконечника в форме хвоста ласточки, призадумавшись, тихо сказала: — Старики говорили нам, что вещи эти древние. Их, кажется, маньчжурские купцы привозили на Амур для торговли.
— Маньчжуры действительно в дореволюционное время привозили товар для обмена с местными жителями, но чаще это была фаянсовая посуда, ткани, предметы первого обихода... Эти же находки никакого отношения к маньчжурам не имеют. Они чжурчжэньские, изготовлены между двенадцатым и тринадцатым веком.
— Удивительно! О чжурчжэнях вообще-то я слышала, видела экспозицию предметов в Хабаровском краеведческом музее. Приятно и трудно верить, что чжурчжэньские предметы находят в нашем селе. Подумать только: рядом с ними живем, а ничего не знаем...
— До недавнего времени на Амуре чжурчжэньские памятники находили довольно редко, а в последние годы это стало рядовым явлением. Находками славилось Приморье.
— Я где-то читала, что современные нанайцы — далекие предки чжурчжэней, — сказала Аня.
— Так считал, по крайней мере, знаменитый этнограф Лопатин. Найденные им этнографические параллели убедительно показали этническую близость этих народов. Ведь для чжурчжэньских племен рыболовство было столь же естественным занятием, как и для нанайцев, да и других народов Амура. Чжурчжэни также ценили осетра и калугу, из пузырей которых, как и нанайцы, варили прочнейший клей для изготовления своих корьевых оморочек. Охотились с собаками, устраивали засады, использовали подманку, ставили капканы. В религии отмечалось поклонение духам природы. Те и другие совершали обряды, связанные с шаманизмом. В общем, доказательства убедительные, не правда ли?
Аня слушала с нескрываемым вниманием, словно сейчас решалась ее судьба, изредка бросая доверчивый взгляд то на меня, то на находки.
— Посмотрите, я, кажется, разглядела отпечаток пальца, — восторженно произнесла Аня и протянула не совсем целехонькую ручку сосуда. — Вот вам и автограф древнего гончара. Кстати, когда могли оставить этот автограф?
— Более семисот лет назад, — ответил я.
Действительно, на внутренней стороне широкой ручки со всей ясностью выступал пальцевой узор. В связи с этим мне вспомнилась такая любопытная деталь: анализ папиллярных узоров, оставленных на сосудах различных эпох, показал, что они принадлежали искусным женским рукам. Что ж, такое суждение имеет право на существование, но не исключает и противоположного мнения. Достоверных надежных различий между пальцевыми узорами мужчин и женщин пока не выявлено...
Интересной представляется гипотеза, поддерживаемая рядом археологов: толчком к возникновению первых орнаментов на сосудах послужили случайно оставленные на них отпечатки пальцев. Гипотеза, конечно, не лишена оснований. И далеко за примером отправляться не надо. В 1969 году на раскопках в селе Желтый Яр Еврейской автономной области я видел в огромном количестве керамику, щедро орнаментированную отпечатками подушечек пальцев и ногтей. И этот археологический памятник датируется первым тысячелетием до нашей эры.
Сама история полна загадок, но еще больше их в археологии. Поэтому я нисколько не удивился, когда Аня вполне серьезно спросила: имели ли чжурчжэни собственную письменность? Ничего удивительного в ее вопросе не было. Просто все собранные мной монеты она приняла за китайские, хотя одна среди них оказалась чжурчжэньской.
И я ей старательно объяснял:
— Четырьмя иероглифами здесь указан девиз правления чжурчжэньского императора, — начал я, отмечая на монете спичкой крестообразно расположенные иероглифы. — Выходит, что письменность была.
— Была, — согласилась Аня и закивала головой. — Но я считала эту монету китайской. Чего-чего, а таких монет в каждом амурском селе можно найти в изобилии. И какая разница... Такая же форма, такие же иероглифы, такое же квадратное отверстие в центре... — с долей сомнения закончила Аня и протянула мне как доказательство китайскую монету эпохи династии Сун.
Аня была права. Внешнего различия никакого. Чжурчжэни, выпуская собственные монеты, по давней традиции сохраняли облик китайских монет того же времени.
С момента создания самостоятельного государства Цзинь чжурчжэни почти сорок лет не имели своей монеты, а в обращении ходили только китайские. Откуда такое изобилие чужой монеты? Дело в том, что в победоносной войне с Северным Китаем чжурчжэни захватили огромную императорскую казну, целые возы связанных на нитку монет. Только казна царства Ци составила сто сорок миллионов связок, а в каждой связке было от пятисот до тысячи монет. Был ли смысл чжурчжэням первое время налаживать свой собственный выпуск монет? Видимо, нет.
Даже после того как в империи Цзинь были учреждены монетные дворы и стали отливаться свои собственные бронзовые монеты, в пышно царствующем государстве их не хватало, и поэтому-то наравне с чжурчжэньскими долгое время имели хождение китайские. Отсюда такое изобилие китайских монет на берегах Амура! В то же время чжурчжэньские монеты относительно редки. Очевидно, их выпускалось мало, поскольку в «Истории Цзинь» мы находим постоянные упоминания о нехватке медной монеты.
Еще более редки клады чжурчжэньских монет. Археологам известен пока единственный клад из села Афанасьева в Приморье. Из ста тридцати двух монет клада только одна оказалась чжурчжэньской! В настоящее время известно, благодаря работам Эрнста Владимировича Шавкунова на городищах Приморья, что переоценивать развитие монетного дела у чжурчжэней нельзя, несмотря на оригинальность их монетной системы. Ряд статей Шавкунова, посвященных характеристике нумизматических сборов, вполне убедительно это раскрывает.
— Как все сложно, казалось бы, в таком простом вопросе, как монетное дело, — заметила Аня.
— Действительно сложно. В свое время я изучал монетную систему чжурчжэней, и на меня потоком навалились вопросы, которые самостоятельно решить не удавалось. Помог Эрмитаж. Заведующая отделом дальневосточных монет Нина Владимировна Ивочкина четыре года терпеливо, прямо-таки самоотверженно, отвечала на все самые заковыристые вопросы по нумизматике, определила почти всю коллекцию монет, рекомендовала литературу. Удивительный человек!
Аня неожиданно соскочила с коряги, тряхнула головой, чтобы убрать с лица упавшую прядь волос, насторожившись, тихо сказала:
— Слышите? Кажется, с верховьев идет глиссер...
Мне пришлось напрягать слух, чтобы уловить этот далекий гул, напоминающий скорее нестройное завывание.
— Слышу, но что-то неясное...
— Пока появится глиссер, расскажите, как погибло государство чжурчжэней? Знаю, что кто-то разгромил, — и все...
— Представлять политическую ситуацию, предшествующую гибели чжурчжэней, трудно. Она оказалась довольно сложной и запутанной. Судьба империи Цзинь в последнее десятилетие складывалась печально. На исторической арене появился основатель новой мировой империи Чингисхан, который считал чжурчжэней первым заклятым врагом. Находясь уже на смертном одре, Чингисхан завещал своему преемнику Угэдэю покончить навсегда с Цзинь, и тут же предложил план их разгрома. Чингис умер, так и не дождавшись победы в затеянной им войне с чжурчжэнями. Войну с Цзинь закончил Угэдэй. Монголы испепелили города, станицы (улусы) чжурчжэней. Последний император чжурчжэней, не желая, сдаваться монголам живым, повесился, приказав своим подчиненным после смерти сжечь его тело. Некогда цветущий край обезлюдел, опустел. Остатки разбитых чжурчжэньских воинов разбежались по просторам приамурской тайги, часть их осела в Северной Маньчжурии. Край оставался пустым до прихода русских землепроходцев; их встречали уже потомки чжурчжэней — нанайцы, ульчи.
Вот уж поистине справедливы слова: «Можно уничтожить государство, но нельзя уничтожить его историю».
Окончив рассказ, я заметил, что на Аню он произвел гораздо большее впечатление, чем куча находок, лежащая па песке.
Все яснее становился непривычный для меня гул приближающегося глиссера. Я даже взглянул на небо, пытаясь отыскать там самолет. Заметив это, Аня расхохоталась:
— Не ищите ничего на небе, там чисто... На глиссере ведь установлен авиадвигатель, вот он и рычит.
— Понятно, — улыбаясь сказал я и принялся завязывать рюкзак.
Глиссер шел на огромной скорости, вышвыривая из-под днища бешеные потоки воды; высоко задрав нос, он, казалось, вот-вот взлетит. Рев оглушал пустынный берег.
Аня, опустив голову, стояла у самой кромки воды, роя носком туфельки ямку. Потом, резко повернувшись, взмахом руки позвала меня. Я подошел.
— Советую добираться до Циммермановки, оттуда позвоните в Киселевку и узнаете, где Окладников. Если его нет там — звоните в каждое село по цепочке. Добираться будете тогда теплоходом.
Но вот глиссер у берега. Долю минуты мотор работает на малых оборотах, потом, вздрогнув, останавливается. Водитель, не выходя из кабины, приветственно машет рукой.
— Наконец-то появились у меня шансы приступить к погоне за экспедицией, — с облегчением сказал я. — Для вас у меня нет слов благодарности, настолько велика ваша забота обо мне. Вы меня приютили, выручили... У вас большое сердце, доброе. Спасибо! — я протянул руку, а она положила на нее свою. — Еще раз спасибо вам, мисс Амурчанка...
Щучий остров
До Циммермановки глиссер прямо-таки долетел, но этот путь надо было пережить всем своим существом. Было такое ощущение, словно меня с бесшабашной удалью прокатили по грандиозной стиральной доске.
Причалили у дебаркадера. Затекшие ноги едва удерживали обмякшее тело, тряслись руки... Ничего подобного, конечно, мне ранее испытывать не приходилось, и я с немалым удивлением спросил водителя:
— Миша, как ты только работаешь на этом полуреактивном драндулете?
— Кроме радикулита-с, ничего плохого не имеем, — широко улыбнувшись, ответил он, обхватил длинными красивыми пальцами спину, стал приседать. — Разминочка — лучший отдых для скрюченной радикулитом спины.
Распрощались мы с Михаилом тепло.
От дебаркадера я поднялся по лестнице на обрывистый берег. И сразу увидел солидных размеров село с ухоженными домами, которые с дебаркадера я не заметил из-за крутизны берега.
Без затруднения нашел почту, упросил телефонистку обзвонить цепочкой села вниз по Амуру и узнать, в каком из них находится экспедиция Окладникова. Скоро телефонистка радостно замахала мне рукой: «На линии Мариинское. Сейчас будет Окладников. Он в гостинице на дебаркадере».
Тут же я услышал голос Алексея Павловича: «Ожидайте в Циммермановке проходящего теплохода и езжайте до Мариинского. И не беспокойтесь, — успокаивал он, — мы вас подождем обязательно. Насколько мне известно, теплоход скоро прибудет к вам».
В томительном ожидании судна я отправился на берег. На дебаркадере рыбачили двое мальчишек и пожилой, с интеллигентной внешностью мужчина. Он то и дело вытаскивал на палубу трепещущих чебаков.
— Представляете, — сказал он, снимая с крючка очередного чебака, — это же мелкотня, а жареная она очень вкусна. Я тут вроде бы в отпуске. Надоело сидеть пенсионеру дома, вот и маханул за одиннадцать тысяч верст, как говорили в старину, край света посмотреть. Ехал специально поездом. Интересный, скажу вам, край! Просто удивительный! Перед отъездом рылся в справочниках, любопытствовал. И подумать только: один Ульчский район, куда относится Циммермановка, занимает территорию, равную Нидерландам, а площадь, покрытая лесами, равнозначна территории Бельгии. Фантастично!
— Ничего не скажешь, край велик, — не без гордости заметил я. — Только долго придется осваивать эти богатства. К нам с запада не очень-то рвутся. Сами посудите, — обратился я к мужчине, — на такой огромной территории проживает населения столько же, сколько, к примеру, в Ленинграде. Боятся, что лишний раз в театр не сбегают, считают, что опустошатся духовно, увянут...
— Бросьте вы сердиться на западников. Вопросы миграции населения не так уж и просты, как вам думается, — добродушно сказал он. — Со временем приток населения на Дальний Восток будет расти очень интенсивно. История не будет знать ничего подобного. Здесь нужна, мудрая политика, чтобы не причинить вреда в этом развивающемся экономическом регионе.
— Из каких мест сами-то? — не выдержал я.
— Из Подмосковья. Красногорск — слыхали? Как отвоевался, так с семьей и прижился там. До самой пенсии проработал на заводе. Младшему брату в подарок «Зенит» привез, пусть гостя из Америки фотографирует.
— Как это из Америки? — удивленно спросил я.
— Вы разве не знаете? В Циммермановку приезжает подданный США Вильям Циммерман, внук бывшего рыбопромышленника Циммермана, основавшего это село. В годы революции это семейство эмигрировало за границу. И вот семидесятилетний старикашка из Сан-Франциско решил навестить село, где прошло его детство.
С нескрываемым удивлением я посмотрел на мужчину. Он, насаживая на крючок червяка, сухо пояснил:
— Брат информировал. А жители, между прочим, готовы встретить заграничного гостя. Еще бы, добился визы в такую даль — на Амур.
— Неужели только к концу жизни понял: чужбина никогда не может заменить родину?
— Бог с ним. Понимать психологию таких людей отказываюсь, потому что не пойму. Их, кажется, всю жизнь должен точить червяк, — он равнодушно посмотрел на крючок, забросил удочку в воду, потом вдруг мрачно сказал: — Я бы так не смог и дня жить...
К вечеру теплоходом «Хабаров» я, наконец-то, прибыл в Мариинское. В гостинице на дебаркадере отыскал Алексея Павловича.
— Ну, вот и прекрасно. Как добрались? Впрочем, что я спрашиваю, известное дело — с приключениями. Пойдите, поужинайте в селе. Ребята наши уже в столовой. Вы их узнаете по энцефалиткам.
После ужина я вернулся в крошечный номер гостиницы к Алексею Павловичу, где, едва поместившись, стояли ребята в энцефалитках, которых в столовой я не нашел. Алексей Павлович тут же прекратил беседу с ними, мягко произнес:
— У нас пополнение. Прошу любить и жаловать, — потом поочередно представил каждого члена отряда и уже спешно закончил: — Ночевать прошу всех в катере. С утра, значит, отправляемся на Сучу. Отсыпайтесь хорошо — работы предстоит много.
Сучу — это живописный остров. Местные жители его называют еще Щучьим. Это тот самый остров, который сегодня упоминается практически в любой статье или монографий, касающейся каменного века в Приамурье. Сучу растянулся у берега Амура, напротив самого Мариинского. С виду остров немного диковат и даже таинствен.
В суровое время освоения приамурских земель на острове поселилась отважная сотня конных казаков. Образовав здесь станицу, они сохранили за ней название Сучу, данное в незапамятные времена коренными жителями ульчами.
Само Мариинское сегодня — большое село. Основано оно было как Мариинский пост в 1853 году на правом берегу озера Кизи при выходе из него в Амур. Участником Амурской экспедиции Г. И. Невельского мичманом Петровым около пяти часов вечера 10 августа было уложено несколько бревен будущей казармы. Несколько позже в двух рубленых казармах проживали матросы. К моменту второго сплава по Амуру с защитниками в посту насчитывалось более двух с половиной тысяч человек. Жил здесь и Г. И. Невельской со своей женой и ребенком в двух комнатках, отведенных специально для них.
Утром следующего дня, как было установлено распорядком, наш катер вышел к острову Сучу.
Всех членов экспедиции семь. Мы еще не стряхнули остатки сна, сидим на палубе катера, и каждый неизвестно о чем думает. Справа от меня, свободно вытянув босые ноги, подперев спиной борт, сидит на палубной скамье этнограф Владилен Тимохин. Он молод, крупного телосложения. Начинающаяся полнота подчеркивает его солидность. Его сын Санька, второклассник, расторможен предстоящей поездкой и теперь пребывает в бурном оживлении — носится по нагретой утренним солнцем палубе, В экспедицию Саньку отец взял впервые, и малый весьма доволен поездкой.
Взобравшись на самый нос катера, художник и фотограф Михаил Роменский нацелился на остров камерой и ожидает тот единственный кадр, который всецело отразит общий вид Сучу со стороны Амура.
— Разведка впервые на острове проводится? — обратился я к Тимохину.
— Нет. В тридцать пятом Алексей Павлович был здесь с экспедицией, организованной этнографом, фольклористом, писателем, крупным знатоком жизни народов Севера Тан-Богоразом. Алексей Павлович в то время был еще аспирантом. Тан-Богораз просил его поискать на острове предметы искусства древних амурских племен. Ничего подобного они не нашли, но раскопали жилище последней эпохи каменного века — неолита. Собрали характерную керамику со спиральным орнаментом и «амурской плетенкой» (сетка с ромбическими ячейками), а также каменные изделия.
Я посмотрел в сторону Алексея Павловича. Он стоял у борта, облокотившись на него правой рукой, негромко что-то рассказывал светловолосому, обаятельному студенту Александру Новаку.
Своими берегами Сучу круто обрывается к реке. Возвышенная верхняя часть острова сложена из скалистых пород, нижняя — из рыхлых супесчаных и глинистых отложений, достаточно сильно размытых в паводки.
Высадка занимает считанные минуты. В одну кучу на берегу сбрасываем лопаты, ножи, совки, метелки, почтовую бумагу...
— Со стороны Мариинского на острове рассеяно множество ям-западин. Это остатки древних жилищ, землянок. Отыскать их бывает сложновато из-за того, что они заплыли землей, а то и просто сравнялись с ней, — старательно инструктирует нас Алексей Павлович.
— А что же раскапывать? — не выдержал Новак и залился красивым румянцем. Потом смущенно продолжил: — Что-то кругом лес, скалы...
— Копать будем жилища, видимо, неолитические, а может быть и другого периода, — сказал Алексей Павлович и смеющимися глазами посмотрел на Александра. — Характерные признаки неолита на Амуре — керамика, шлифованные орудия из камня, лук и стрелы. Лук и стрелы, естественно, не встретим, а вот наконечники — обязательно. Вообще, когда мы говорим об Амуре, то непременно вспоминаем о рыбе. Реки с подобным разнообразием видов рыб у нас в стране нет. В неолите рыболовство для жителей — исключительно важное занятие. Оно было основой их материальной культуры, включая даже одежду, которую древние жители умело изготовляли из рыбьей кожи. В неолите рыба для человека становится наиглавнейшим источником существования. На Амуре под рыбой мы должны, прежде всего, подразумевать кету. В проходной сезон река от нее буквально кипит. Думаю, что пять-шесть тысячелетий назад кеты было несравненно больше. Топография размещения жилищ на берегах реки открывает нам картину особого значения сезонного хода рыбы. Теперь нам ясно: в неолите рыболовы были более обеспечены пищей, нежели их соседи по Сибири — охотники, бродящие впроголодь по тайге в поисках пропитания. На Амуре жилось лучше, население быстро росло и размножалось. Огромные запасы сушеной, квашеной рыбы давали возможность жителям этих поселков беззаботно проводить суровые и длинные дни зимы. Был им известен и промысел осетровых рыб, но, в отличие от промысла лососевых, он связан с долей риска, с определенными трудностями. Археологам уже встречались на Амуре просверленные крупные камни, палицы или кассеты из вулканических пород — без них рыбаку невозможно было справиться в своей хрупкой лодчонке с такими огромными рыбинами, к примеру, как калуга, весящая до тонны. Только оглушив добычу, рыбак мог спокойно доставить ее в селение.
— А встречались вам, Алексей Павлович, костные останки рыб на раскопках? — спросил я, усаживаясь на базальтовый валун. — И какие имеются еще археологические доказательства рыболовства у древних амурчан, помимо каменных палиц для убоя крупных рыб?
— На Амуре найдена, видимо, одна из древних блесен на Земле из нефрита. Испытание блесны в воде убедило нас в ее назначении. Часто на поселениях встречаются каменные грузила с желобком для привязи или с отверстием на одном конце. Материалом для изготовления часто служил галечник. Грузила крепились к сетям, использовались и для невода на крупных реках с быстрым течением. А вот, к сожалению, костей рыб в неолитических поселениях встречать не приходилось. Кость на Амуре из-за повышенной влажности почвы не сохранилась, — с долей сожаления произнес Алексей Павлович.
— А для души, если хотел человек порыбачить, были ли какие-то индивидуальные средства? — шутливо спросил Роменский.
— Можно с уверенностью сказать, что крючки человек мог выделывать из клыка кабарги, дерева. Били рыбу и острогами...
Незапланированная беседа явно затянулась и, памятуя о том, что время — золото, Алексей Павлович с сожалением развел руками. Поправив пластиковый козырек кепи цвета хаки, расстегнув пуговицу ворота клетчатой рубашки, он направился вдоль обрывистого песчаного берега. Он шел неторопливо, то и дело нагибался, что-то поднимал с земли и после беглого осмотра находки клал ее в карман.
Позже Тимохин объяснил: Окладников страшно везучий на сбор особо интересного подъемного материала — предметов, выходящих на дневную поверхность земли в силу каких-то разрушающих ее целостность факторов. И тогда находки просто валяются на земле. Они указывают на залегание археологического памятника где-то вблизи.
Разрушающее действие реки на здешние древние жилища — полуземлянки — очевидно даже для моего неопытного глаза. Часть их уже полностью или же наполовину скрыта в водах реки. Зрелище удручающее: они разрушаются не по дням, а по часам.
Чтобы представить структуру этих жилищ, не требовалось их раскапывать полностью, достаточно было зачистить обнажения и осыпи — перед глазами сразу вырисовывался профильный разрез всей полуземлянки.
Зачищать жилища, сплошь состоящие из песка, было легко и приятно. Песок резался лопатой с едва слышным шуршанием. Натыкаясь на что-либо твердое, лопата издает укороченный резкий звук.
Увлеченные работой, мы не обращали особого внимания на несносную духоту, рои комаров, укусы слепней, Иногда нас баловал прорвавшийся с Амура слабый ветерок, и мы с жадностью принимались вдыхать освеженный воздух.
На Сучу мне удалось уяснить столь распространенное среди археологов понятие «многослойности» памятника — определенной системы залегания культурных слоев в зависимости от давности образования их.
Никому из занятых зачисткой берега не пришлось томиться в ожидании находок. С каждым движением лопаты у кого-то что-нибудь да появлялось. Тогда мы мгновенно образовывали круг и принимались жарко гадать: что же это за находка? Проконсультироваться у Алексея Павловича не могли, потому что он еще бродил по острову в поисках ям-западин.
Сенсационными оказались несколько фрагментов керамики, окрашенных в яркий малиново-красный цвет. О ней Алексей Павлович позже скажет, что крашенная керамика, как и спиральный орнамент, оставленный на ней, как и «амурская плетенка», характерна для так называемой нижнеамурской неолитической культуры.
Довольно скоро стали попадаться кремневые отщепы — сколы с кремневых ядрищ-нуклеусов. При изготовлении каменных орудий они всегда образуются в изобилии, как стружки у плотника или столяра при работе с деревом. На том месте, где работал древний мастер, обычны целые скопления их. Попытки археологов получить отщепы опытным путем вызывают чрезвычайные затруднения. Ныне нам ясно, насколько сложно изготовление каменных изделий. Оно представляет искусный высокотехнический процесс. Люди каменного века превосходно владели этой техникой, но для нас, научившихся управлять атомными процессами, секрет этот остается еще не разгаданным до конца.
Из крупных отщепов жители Сучу путем нанесения точечной ретуши с одного-края изготовляли прочные скребки для выделки кожи, проколки для сверления отверстий в коже при сшивании частей одежды, другие мелкие изделия.
Но использовался не только широко известный кремень, а и другие породы камня, чаще сланцы (шифер), халцедон, нефрит. Более податливыми в обработке оказались сланцы: они мягки, прекрасно пилятся, слоятся, шлифуются. И, видимо, не напрасно древние амурчане крупные рубящие орудия — топоры, тесла, долота, ножи — выделывали именно из сланца, при этом уровень шлифовки они доводили до высшей степени.
Со временем мне неоднократно приходилось отмечать, что целые, хорошо сохранившиеся изделия из камня всегда вызывают много симпатий не только у специалистов, но и у случайных зрителей, забредших на раскопки.
Что же можно было говорить о нас, впервые увидевших целенький каменный топор, который посчастливилось извлечь Александру Новаку в тот момент, как только лопата громыхнула, коснувшись его поверхности.
К тому моменту, как возвратиться Алексею Павловичу с рекогносцировки острова, у каждого из нас на листке бумаги лежало несколько найденных при зачистке каменных изделий, но совершенно целого топора больше найти никому не удалось.
Алексей Павлович вернулся усталый, но радостный. Он, оказывается, успел осмотреть верхнюю часть острова и где-то среди зарослей дуба, берез и пышной травы отыскал целое поселение в несколько десятков ям-западин.
— Чем порадуете? — с доверительной улыбкой спросил он, выкладывая из кармана одну за другой находки — подъемный материал: фрагменты керамики, отщепы, галечник, обработанный сколами...
Он незамедлительно принялся осматривать собранное нами:
— Великолепно! Я смотрю, вы обнаружили прекрасный каменный инвентарь. Ну, а топор, я вам скажу, достоин восхищения, да к тому же еще и цел. А как сделан! Чудо!
Конечно, важность этой находки несомненна. И дело тут не в ее красоте, а в эффективности инструмента при работе. Древним жителям потребовалось время, чтобы они пришли к выводу: тщательно зашлифованный и доведенный полировкой до блеска топор значительно облегчает рубку дерева, ослабляя трение между разнородными поверхностями.
Нашли мы также тесла из камня, и я было принял их за миниатюрные топорики. В тот момент, когда Алексей Павлович их рассматривал, я спросил:
— Непонятно, зачем нужны эти мини-топорики, если ими практически невозможно срубить небольшое дерево?
— Видите ли, так уж принято их называть — не топорами, а теслами. Назначение тесла, думается, вам известно. Действительно, характер обработки, отчасти и внешняя форма сближают их с топорами, но небольшие размеры позволяют их все-таки отнести к теслам.
Если у рубящих орудий из камня нас поразила отличная шлифовка, то в наконечниках стрел восхитила техника выделки — нанесение едва заметной ретуши. Большая доля наконечников была представлена лишь обломками. А один, из полупрозрачного желто-кровавого халцедона, был настолько тончайше выделан, что, казалось, прикоснись рукой, и он тут же переломится. Конечно, такие хрупкие нежные наконечники не могли использоваться при охоте и имели, видимо, ритуальное назначение. Вообще все наконечники, судя по их незначительным размерам и весу, не могли применяться для охоты на крупных животных, были годны лишь для поражения мелкой живности.
Чтобы так виртуозно и мастерски выделывать орудия, непременным и первым условием должно было быть превосходное знание свойств камня. Ведь известно, что длительно вымоченный в воде кремень становится более «мягким», податливым и пластичным. Пластины с такого кремневого нуклеуса снимаются гораздо легче, равномернее.
Среди многочисленной и разнообразной керамики, которую нам удалось собрать, всего несколько небольших фрагментов с ярко-малиновой окраской вызвали, как мне подумалось, полный восторг у Алексея Павловича.
— Вот она! — подняв указательный палец, словно настораживая нас на что-то особенное, почти воскликнул он. — Давайте попытаемся эти фрагменты собрать в единое целое.
Но успеха эта затея не имела, хотя пара фрагментов сошлась своими изломами. Еще несколько минут Алексей Павлович смотрел завороженно на эти черепки, потом сказал:
— Обратите внимание на эти обрывки ленточных полос по малиново-красному фону черепка — это те самые кривые линии больших спиралей, напоминающие «арабески». Спираль на Амуре в прошлом была связана с религией и означает солнечного змея «мудура». Таким же спиральным орнаментом нивхи низовьев Амура украшали погребальные домики близнецов. Спиральный орнамент живет среди современных амурских народов до настоящего времени. Достаточно взглянуть на традиционную их одежду, и вы обнаружите эту спираль.
— Встречалась ли подобная керамика еще где-либо на Амуре? — спросил я.
— В селе Вознесенском, откуда мы посылали вам телеграмму, — начал Алексей Павлович, — в шестьдесят четвертом году Анатолием Пантелеевичем Деревянко был найден орнамент керамики с ярко-малиновой окраской и даже с маской-личиной. Имеются подобные находки керамики и в Тахте, около вертолетной площадки. На днях мы будем в Тахте и проведем разведочные раскопки.
Рассказом Алексея Павловича наслаждались мы недолго. Скоро лихорадочно зашумела кипень деревьев, встревоженная сильными порывами ветра. И вот уже по листве редкой, сбивающейся с ритма дробью застучали капли дождя. С дороги столбом, словно испарина, поднялась ржавая пыль. Мы с Александром быстро уложили находки и бросились в катер. Не успели разместиться на подвесных кроватях, как хлынул ливень с разрывающими ударами перекатистого грома. Золотыми трещинами молния яростно крошила на куски серо-синее небо.
Алексей Павлович присел на раскладной стульчик и, чуть ссутулившись, торопливо принялся делать записи в тетради с черным переплетом.
В кубрике воцарилось молчание. Постель сыграла свое злое дело. Спал, прикрыв газетой лицо, заросшее окладистой русой бородой, Роменский. Ниже ярусом легко посапывал Тимохин. Одоленный дремотной неразберихой, я тоже вскоре заснул, постепенно удаляясь в полузагадочный мир, где начиналась неясная, смутная жизнь человека каменного века.
Реальность мира исчезла с необыкновенной легкостью, и скоро я наблюдал другую жизнь, которая была теперь создана моим сонным воображением. Потухшие пять тысячелетий назад костры теперь ожили, и заплясали в них яркие свирепые языки жаркого пламени. Я сидел на нагретых от костра нарах в просторном жилище рыболовов — землянке, заполненной тусклым светом вздрагивающих жирников. Вдруг я увидел гибкую фигуру Ани. Словно воздушное изваяние, она медленно прошла к костру, подогрела над пламенем огромный бубен и, резко отвернувшись от огня, прикрыла бубном нежное лицо. Потом она подняла руки над головой, с силой ударила ладонью в бубен и, слегка вытягивая ноги, пошла вокруг очага. Землянка до отказа наполнилась глухими ритмичными ударами бубна. Когда она в танце удалялась от костра, ее лицо, освещенное пламенем, становилось багровым. Постепенно движения Ани ускорились. Полы тщательно выделанного из рыбьей кожи халата, отороченные мехом горностая, распахнулись. Под ритм ритуально-разгульного танца вздрагивали ее груди, на запястье метался полированный нефритовый браслет. Но вот удары бубна начали стихать и она сбавила темп замысловатого танца, остановилась, вяло обронив бубен на земляной пол.
— Подъем! Дождь утих... — тормошил меня Александр Новак.
Мы высыпали на палубу. Дождь прекратился и по высвеженному ясному небу плелись куда-то на север редкие низкие облака. Воздух, насыщенный влагой и озоном, щекотал ноздри. Резко пахла свежим огурцом медуница. Из цветущих зарослей таволги неслось радостное пение.
— Находки надо бы завернуть и сделать надписи, — заметил Алексей Павлович. — Подождем, пока подсохнет, и продолжим раскопки.
С Александром мы нарезали стопку плотной почтовой бумаги и принялись заворачивать находки по методике, показанной Тимохиным, помечая упаковку надписью: «ДВ. Н. Амур. Сучу».
— Только подъемный материал, дорогие коллеги, — предупредил Алексей Павлович, — заверните отдельно, дабы не получилось путаницы с раскопочным. Обеспечить в полевых условиях сохранность археологических находок — такой же немаловажный момент, как и сам процесс раскопок, с тщательной фиксацией малейших особенностей памятника, рельефа местности. Ведь после возвращения экспедиций с поля предстоит еще кропотливая, монотонная работа в лабораториях. За всеми открытиями археологов стоит напряженный, систематический труд.
Далее нам предстояла шурфовка части западин, обнаруженных Алексеем Павловичем.
— Прихватите с собой полиэтиленовые мешочки и пинцет. Попробуем собрать древесный уголь на радиоуглеродный анализ. Пусть нам специалисты дадут возраст этих западин.
Брошенная фраза меня тогда насторожила. Непонятно было, как это по уголькам кострищ можно определить возраст археологического объекта.
На шурфе мы обнаружили скопление древесных угольков и даже обгоревших палок. Тимохин кончиком ножа выковыривал из земли угольки, а я пинцетом собирал их в мешочек. Здесь при заборе на анализ важна чистота, чтобы не загрязнить образцы угля, иначе дата приблизится к более современной.
Заполненный образцами угля мешочек я завязал и направился к катеру, где Алексей Павлович заканчивал описание зачищенных жилищ.
— Прекрасно! Собрали вполне достаточно, — заметил он.
— Алексей Павлович, как же можно по сгоревшему тысячелетия назад дереву определить возраст культуры? — не выдержал я.
— Присаживайтесь. Коротенько я вам объясню, — сказал он и отложил в сторону тетрадь. — В археологии радиоуглеродный метод совершил целый переворот. Он был открыт в 1947 году североамериканским ученым Либбо. За разработку этого метода ему была вручена Нобелевская премия. Суть такова: радиоактивный углерод, образующийся из атомов обычного углерода под воздействием космических лучей, накапливается в животных и растениях. В момент их гибели он перестает накапливаться, начинается его распад. Обычный же углерод остается в первоначальном количестве. Зная скорость распада радиоактивного углерода, можно путем специального счетчика определить его оставшееся количество, а значит установить время гибели исследуемого материала. Таким образом высчитывается возраст любого органического вещества. Древний уголь с Сучу даст нам дату, когда на этом месте последний раз горел костер жителей полуземлянок. К примеру, в Кондоне, как показал радиоуглеродный анализ угля, люди заселяли подобные жилища 4520 лет назад.
В верхней части острова мы заложили четыре шурфа, и как только был снят дерновый слой, во всех шурфах почти незамедлительно последовали находки. Особенно часто попадались отщепы и керамика. Острые как лезвия бритв края отщепов становятся просто опасными, когда неопытный человек пытается извлечь отщеп из земли руками. Тогда на пальцах неминуемо остаются раны, порой довольно глубокие. Опасны в этом отношении мелкие халцедоновые отщепы: они мало чем отличаются от острых осколков стекла.
Не в меньшем количестве шла из поддернового слоя керамика. Несколько фрагментов оказались покрыты толстым слоем жирного и вязкого на ощупь нагара.
— Сколько на них гари! За ненужностью черепки побросали в костер, — усмехнулся кто-то из нас иронически.
— Религия древних вряд ли позволяла осквернять очаг, и черепки, наверняка, они не бросали в огонь. Для этого устраивались специальные хозяйственные ямы, — заметил Алексей Павлович, рассматривая находки.
— Тогда сосуды, видимо, ставили в костер, чтобы приготовить еду? — предположил я.
— Маловероятно, чтобы сосуды ставили прямо на огонь. Варили пищу, опустив в сосуд предварительно раскаленную гальку, — сказал Алексей Павлович.
Археологи всего мира чрезвычайно много внимания уделяют керамике. Миллионами единиц хранится она в музеях страны. И все-таки значение ее для археологии невозможно переоценить. Керамика — ярчайший свидетель культуры, ее лакмусовая бумажка. Она практически не подвержена влиянию времени. С керамикой, как говорят археологи, начинается человеческая цивилизация, а орнамент, оставленный на сосудах древними гончарами, — это первые свидетельства произведений искусства. Структура, особенности орнаментации зачастую точно определяют ее культурную принадлежность.
Керамика на Сучу, как, впрочем, и вся керамика на Амуре, плоскодонная. Чтобы хранить такую глиняную посуду в жилищах, нужна была более сложная домашняя утварь — деревянные полки, нары. В отличие от амурских аборигенов, обитатели таежной зоны Сибири в своих охотничьих шатрах и чумах не имели ни полок, ни скамеек, сидели прямо на земляном полу. Свои сосуды с острым дном они втыкали прямо в землю или ставили около камней. Ну и, конечно, несравним по живописности орнамент амурских неолитических сосудов с орнаментом сосудов лесного неолита древних сибиряков. Последний примитивен, прост и состоит из одних ямок и насечек. Другое дело неолит Амура. Яркостью окраски, внешним шиком здешние сосуды, по словам Алексея Павловича, сродни известным краснолаковым сосудам античной Греции и Рима!
Неолитическая керамика Нижнего Амура подвергалась и дополнительной художественной обработке — применялись резьба и некоторые скульптурные приемы. На красном лощеном фоне сосудов Сучу располагаются плавные и широкие, глубоко врезанные кривые линии больших спиралей.
Закончив шурфовку западин, мы вернулись к катеру и расположились отдыхать у обочины заброшенной грунтовой дороги, на душистой от белого клевера поляне.
Только Санька Тимохин, изморенный жарой, изрядно покусанный гнусом, раскрасневшийся, маялся на поляне, переворачиваясь с боку на бок. Наконец Санька поднялся с земли и, подойдя к отцу, стал легко тормошить его за брезентовые брюки.
— Что ты хотел? Если дурно тебе здесь — иди отдыхай на катер. Не мучайся... — строго сказал отец.
— Я хочу в лагерь... на качели, — чуть выдавливая слова, мямлил Санька.
— Ты что еще выдумал? Какой лагерь, какие качели? Что ты вечно придумываешь!
Санька был прав. Пока мы работали в верхней части острова, он умудрился устроить свою собственную разведку и сделал открытие — в центре острова обнаружил самый настоящий пионерский лагерь. А какой лагерь может быть без качелей? Санькину просьбу мы все хором поддержали, убедив отца в достаточной самостоятельности его сына. Тимохин сдался под натиском коллектива, и Санька, счастливый, пулей помчался в сторону лагеря.
Последний запланированный на острове шурф заложили у протекающего здесь ручья в образовавшейся из супеси релке. Найденные фрагменты керамики поразили нас совершенно неожиданным обликом. Это были достаточно крупные черного цвета черепки от гладкостенных сосудов. Два ряда тонких горизонтальных валиков окружали венчик сосуда — горловину. Кое-где валики соединялись между собой вертикальными перемычками.
На эти особенности довольно простого и непривлекательного орнамента мы и не обратили внимания, но Алексей Павлович негромко, с долей беспокойства в голосе, произнес:
— Какая неожиданность! Мне ничего подобного не приходилось встречать ни на Сучу, ни на всем Нижнем Амуре. Аналогичные сосуды встречены в древнекорякской культуре, которая развивалась на обоих побережьях Северной Камчатки. Но она распространена и на материковом побережье Охотского моря, почти на тысячу километров. Поселения древних коряков были и у Берингова моря, возможно, доходили до устья Анадыря.
— К какому же периоду следует относить эти поселения? — не выдержал Роменский.
— На Камчатке поселения древнекорякской культуры относят к неолиту, — ответил Алексей Павлович и обвел взглядом всех присутствующих. — Теперь мы с полным основанием можем думать, что древнекорякская культура складывалась под влиянием южных неолитических культур Приамурья и Приморья. Этим можно объяснить, видимо, близость керамики Сучу и древнекорякской.
— Значит, мир и в далеком каменном веке был тесен, — несколько иронически заметил Роменский. Теперь все взгляды экспедиционников были устремлены на него.
— Выходит, так, — Алексей Павлович с какой-то деловой озадаченностью развел руками, задумавшись, тихо продолжил: — Да, какие-то незримые связи соединяли древние племена всего Азиатского континента. Сюда следует включить Прибайкалье, Японские острова, Монголию, Приморье, Приамурье, а вместе с тем и далекую Аляску. Сейчас нам известно, что нижнеамурский неолит оказал очевидное влияние на формирование неолита севера Японии, в частности и формой, повторяющей облик нижнеамурских сосудов.
Вдруг Роменский, резко меняя тему разговора, обратился к Тимохину:
— Владилен, твой сын, кажется, ведет весь лагерь к нам на экскурсию.
Все оглянулись как по команде и увидели спешащую в нашу сторону толпу детей. Впереди, прикрыв рот большим куском бинта, громко взвывая, почти бежал Санька.
Тимохин побледнел до полной бескровности в лице, бросился к приблизившейся толпе.
— Чей сын? Попал под качелю, — слезливым голосом констатировала сопровождавшая Саньку пионервожатая. — Не знаю просто... Губа рассечена... а зубы целы! — радостно закончила она.
— Ты что наделал? — удерживая сына за плечо, с трудом выговаривая слова, грозно шептал Тимохин. — Я тебя теперь около себя на веревке держать буду...
Я осмотрел Санькину губу и сказал, что нужно везти в Мариинское, где хирург наложит швы.
Санька, уловив, что ему предстоит не очень приятное рандеву с хирургом, усилил рев. Но Тимохин, не обращая никакого внимания на протест сына, схватил Саньку бесцеремонно за рукав и потащил к катеру.
Все молчали, ошарашенные этой неприятностью.
— Какая беда! — отчаянно произнес Алексей Павлович. — Ни за что ни про что пострадал Санька... — В его голосе почувствовалась растерянная взволнованность.
— Если шов наложат аккуратно, то даже шрамчика не заметите. Вообще, угрожающего для его здоровья ничего нет. Вот только забыл напомнить, чтобы в аптеке поильник купили на первое время, — сказал я, отметив про себя, что еще сам не успокоился.
— Тогда заканчиваем зачистку, упаковываем находки... — упавшим голосом сказал Алексей Павлович и присел на корточки у края шурфа с полевым дневником в руках.
Рисунки заброшенного стойбища
...Раннее серое утро 24 июля. Четвертый день в экспедиции. Вяло выбрался из душного кубрика на палубу. Тишина... Едва уловимый всплеск воды за бортом.
Алексей Павлович, как всегда, поднялся раньше всех. Он уже успел собрать с кормы отсыревший за ночь полог, который ставил с вечера, спасаясь от гнуса, и теперь, изловчившись, перед крошечным зеркальцем тщательно бреется.
Приветствия.
— Вы что же так рано? Вам, молодым, и поспать еще можно, — взбодренным голосом сказал Алексей Павлович, продул бритву, прошелся ладонью по щекам. — Между прочим, Арсеньев наставлял в экспедициях: старайтесь всегда использовать появившееся свободное время для отдыха.
— Это у меня сегодня так, Алексей Павлович. Беспокоюсь... Отпуск, который я выбил для этой поездки, — на исходе, а впереди много запланированных для разведки пунктов. А хотелось бы еще увидеть остатки развалин храма «Вечного спокойствия» на Тыре, да и хваленую красавицу-керамику в Тахте...
— Не волнуйтесь! Нам осталось сделать пять-шесть остановок для пробных раскопок. Вы еще успеете осмотреть вместе с нами чудесный краеведческий музей в Николаевске.
Такие заверения меня, естественно, приободрили, и я тут же принялся подсчитывать оставшиеся отпускные дни. Все складывалось как нельзя лучше: дней хватало на завершение экспедиции и на обратную дорогу домой.
Сегодня день планировался так, что мы полностью будем заняты обследованием и калькированием рисунков заброшенного много лет назад стойбища Май.
Радость новых находок безрассудно влекла вперед, теперь уже в мир древних художников Амура. Не терпелось хоть одним глазом впервые в жизни увидеть самые настоящие наскальные рисунки. Тимохин, как участник, по меньшей мере трех экспедиций к наскальным изображениям, успел пересказать трепетные страницы истории открытия всех амурских петроглифов.
А о писаницах стойбища Май мне стало известно, что обнаружил их впервые Алексей Павлович вместе с Черемных еще в тридцать пятом году, но долгое время эти рисунки оставались так и неопубликованными. Вроде копии их были бесследно утеряны, а тут еще — война... И действительно, в книге А. П. Окладникова «Лики древнего Амура» описания наскальных рисунков стойбища Май я тогда не нашел.
Эта экспедиция была последней, контрольной проверкой всех без исключения нижнеамурских петроглифов; о них Алексей Павлович готовил к изданий большую монографию. Но до моего прибытия в отряд почти все петроглифы были уже проверены, учтены все зарисовки и кальки, выполненные в предшествующие годы в Сикачи-Аляне, в Малышево, в Шереметьевском, и теперь оставались только рисунки Май. Вся проведенная впереди работа, как это ни странно, дала много нового и даже неожиданного.
Основную трудность в разгадке петроглифов вообще составляют вопросы, связанные с определением их возраста, принадлежности к конкретной этнической культуре и к эпохе в целом. Такие сложнейшие вопросы до недавнего времени оставались без ответа, несмотря на то, что, например, знаменитые на весь мир писаницы Сикачи-Аляна были открыты исследователями более ста лет назад.
Легко говорить об этом сейчас, когда тайна памятников художественной культуры из Сикачи-Аляна, запечатлевших образы каменного века, разгадана. И пионером в этом большом деле стал Алексей Павлович.
В 1971 году Алексей Павлович выпустил долгожданное издание о петроглифах Амура и Уссури. Во вступлении к этой книге он написал: «Нельзя забывать... что автору по необходимости пришлось проникнуть в столь же огромный, сколь и неизведанный мир, в наиболее сложную при этом, самую тонкую его область — в духовную жизнь давно исчезнувшего общества, в мир переживаний и эмоций людей, живших за многие века и тысячи лет до нас».
— И все-таки, Алексей Павлович, какие причины столь длительно тормозили разгадку наскальных изображений на Амуре? — спросил как-то я.
— Видите ли, археология Приамурья до недавнего времени оставалась в младенческом состоянии. Да и весь Дальний Восток значительно отставал в археологической изученности от соседних областей Сибири, Прибайкалья. Мы в то время еще просто не знали своих дальневосточных культур, а значит не могли проводить необходимых и важных для периодизации петроглифов археологических параллелей. Петроглифы Сикачи-Аляна, как, впрочем, и подобные им, оказались такой крепостью, которую невозможно было взять так просто, одним штурмом, потребовалась достаточно обдуманная и длительная осада.
Увидеть майские писаницы, конечно, не терпелось, и обычные утренние мероприятия, которые проводились в экспедиции, сегодня казались нарочито затянутыми.
Но вот мы отправляемся в живописное село Аури на правом берегу, покупаем к завтраку почти ведро молока и тут же приступаем к трапезе, чтобы сразу вернуть ведро добродушной хозяйке. Алексей Павлович — по всему видно — откровенный любитель молока. Пьет с наслаждением из деревянной с потертым расписным орнаментом пиалы и рассказывает, как в 1966 году дальневосточный орнитолог Яхонтов отыскал новую группу наскальных рисунков на речке Кие:
— Тяжело говорить об этом, но Всеволод Дмитриевич видел эти рисунки на скалах расстрелянными, выковыривал даже сплющенные свинцовые дробинки, пули... А через год мы там не нашли камень с изображенным на нем лицом и с символически протянутыми руками. Вместо него лежала под обрывом... груда сколов. А теперь я в большой тревоге за сикачи-алянские писаницы. Пора создавать там заповедник — таким путем мы сможем сохранить для потомков эти великолепнейшие произведения.
От Аури катер идет вниз по реке. Пройдя около четырех километров, мы пристали к безлюдному берегу, переходящему в небольшую возвышенность в сотню метров протяженности, сплошь укрытую буйной зеленью крон разных пород деревьев.
Писаная скала непрерывной грядой тянется и обрывается вдоль берега от самого заброшенного стойбища. Свидетелями его грустного прошлого были теперь редкие отрухлявевшие и затянутые малахитовым бархатом мха деревянные сваи, несколько оплывших ям от прежних погребов с жирной сорной травой.
Первым на берег сошел Алексей Павлович и, тяжело ступая по галечнику, направился к скале. Остальные медленной цепочкой тянулись следом. У каждого в руках — нарезанные листы кальки и розовой мягкой бумаги, простые карандаши, с помощью которых мы должны предельно точно снять копии с рисунков.
Сама скала напоминала беспорядочное нагромождение отшлифованных иссиня-черных пород сланца, обращенных блескучей ровной поверхностью к реке. На этой южной стороне скал и решил проявить свое живописное творчество древний человек.
Усомнившись в естественности наведенного природой глянца, я ладонью гладил теплый камень, потом другой... Так проделал каждый, из нас — иначе воспринимать увиденное просто нельзя. А пока мы осматриваем рисунки, Роменский мечется у скалы в поисках нужных для Алексея Павловича кадров, и у них идет немногословный диалог.
— Будем приступать к работе? — полный энтузиазма обратился к нам Алексей Павлович, достал из кармана кусочки цветных мелков. — Каждый найденный рисунок буду помечать мелом. Рисунки, как вы обратили внимание, миниатюрные, и копии снимать следует безукоризненно точно, чтобы будущие исследователи не могли нас упрекнуть в невежестве. Надо помнить, что надежды на долгую сохранность рисунков нет. К сожалению, я уже встретил несколько сильно пострадавших рисунков. Их явно кто-то намеренно разбивал.
Овладеть техникой копирования оказалось делом несложным. Но этот монотонный процесс быстро изнуряет, как, впрочем, и некоторые другие работы археологов. При копировании рисунков удобнее всего, если изображения расположены на уровне твоего роста, тогда можно иметь хоть устойчивую опору под ногами. Нам же чаще приходилось работать на большей высоте, тогда опорой для ног становились только скальные выступы и выбоины. Порой от нас требовалась почти акробатическая ловкость, чтобы сохранить равновесие: держаться было не за что, так как руки в это время заняты, да и на весу мгновенно деревенеют, в них появляется ломота, теряется точность движений кистей. Серьезным врагом становится даже легкий ветерок: калька тут же начинает извиваться, дребезжать, как оборванная с берез береста, а то и просто вырывается из рук, гонимая неизвестно куда. И тогда отчаянию нет конца — работу приходится проделывать заново, повторно испытывать те же муки.
Когда я увидел первые рисунки, то пришел в полное разочарование: настолько они были малы и почти полностью сливались с загаром скал. Чтобы их увидеть, требовался немалый профессиональный навык, которого я, естественно, не имел. Рисунки для нас открывал Алексей Павлович. Он шел впереди и у каждого найденного рисунка оставлял отметину мелом.
Моему взору представилась довольно пестрая группа рисунков: лошади со всадником, просто лошади, животные с обликом то лисы, то волка, какие-то птицы, олени... Они были полной противоположностью известным мне по публикациям петроглифам из Сикачи-Аляна — те отличались внушительными размерами стилизованных антропоморфных лиц — «личин», или масок.
Алексей Павлович внес ясность:
— Майским рисункам аналогичны в некотором роде изображения на утесе между Малышево и Сикачи-Аляном. Отчасти их сближает резная, линейная техника исполнения, сюжеты. Но, — Алексей Павлович поднял брови, загадочно улыбнулся, — майские рисунки гораздо миниатюрнее, имеют, так сказать, «карманный» характер: линии резьбы тоньше, иногда так легки, что напоминают эскиз. Рисунки на скалах вычерчивали лезвием ножа или клинка...
Мне пришлось только сожалеть о том, что увидеть резные рисунки на утесе между Малышево и Сикачи-Аляном не удалось. В экспедицию я прибыл с опозданием, и копии их были сняты до моего приезда.
В целом вся группа рисунков с утеса оказалась неоднородной и состояла, по словам Алексея Павловича, из трех самостоятельных комплексов. Но при всем этом в их содержании было много общего: лодки, всадники, лошади, олени, собаки; сближала их и резная техника исполнения. Все эти моменты дали основание Алексею Павловичу высказаться за то, что рисунки оставили племена мохэ. Недаром сюжет их отражает черты повседневного быта мохэсцев — занятие скотоводством.
Все строилось так, что и майские рисунки можно было датировать временем обитания на амурских прериях племен мохэ.
— Мне думается, что майские рисунки относить к периоду мохэ нет оснований, — возразил Алексей Павлович. — Закончим с копиями, и я постараюсь вам показать на конкретных рисунках. Вопрос о датировке и этнической принадлежности племен, оставивших после себя рисунки у стойбища Май, требует некоторых уточнений.
А полудню, изморенные дневной жарой, порядком уставшие, мы на время покидаем писаную скалу. Наскоро обедаем и, растянувшись прямо на берегу, отдыхаем. Большая часть изображений нами уже скопирована, работы остается не более чем на два часа.
Алексей Павлович, присев на валун, просматривает сделанные копии, над некоторыми задерживается, потом раскладывает по сторонам.
— Вы хотели услышать мое мнение? — обращается он к нам. — На основные вопросы я попытаюсь ответить. Конечно, датировать майские писаницы периодом мохэ нельзя. Вот, к примеру, появление на фигурах животных «жизненной линии» — это схематическое воспроизведение аорты и сердца, — Алексей Павлович раскладывает перед нами несколько копий животных: лошадей, лисицы, волка. Действительно, через центральную часть тела от самой головы животных тянутся продольные линии. Алексей Павлович обложил копии в сторону. — Не менее интересной становится такая вроде бы маловажная деталь, как передача птичьих пальцев, копыт животных тройной развилкой. Обратите внимание и на своеобразную передачу хвоста... И у птиц, и почти у всех животных он изображен в виде «елочки», метелкой. Теперь следующее: лошади на писанице представлены в достаточно большом количестве, но обрисованы они неточно, беспомощно, словно художник их впервые видел или знал о лошадях понаслышке, да и под мордой лошадей нарисована «бородка», как у оленей или лосей. Так что основным сюжетом майских рисунков следует считать... оленей. Они-то изображены с полным знанием их анатомического строения: изящно переданы высоко поднятые грациозные рога; тела их хрупки, вот-вот ринутся в стремительный бег... Так живо изобразить северного оленя мог только охотник или оленевод.
— Только олень определяет весь сюжет? — удивленно переспросил Новак. — Но мы видели на скалах и лодки с людьми, птиц, фрагмент какого-то узора.
— Нет, конечно, все сюжеты связаны. К примеру, птицы,... Они ведь не водоплавающие, в отличие от известных мохэских с утеса между Малышево и Сикачи-Аляном, а лесные, боровые, напоминающие глухаря, может быть тетерку. А тот узор, Александр, — напомнил Алексей Павлович Новаку, — который ты имеешь в виду, является основной частью орнамента племен Восточней Сибири. Это так называемый тунгусский орнамент.
Алексей Павлович неожиданно прервал свой рассказ, торопливо выбрал из стопки копию рисунка и, продемонстрировав перед нами, пылко продолжил:
— Это ловчая изгородь, сооружаемая оленеводами для телят в период отела оленей или сбора оленей и стада для перекочевки. Мы вправе думать: наскальные рисунки стойбища Май оставлены каким-то лесным племенем, и притом оленеводческим, сродни восточносибирским оленеводам. Кто они такие были, пришельцы, которых так неудержимо влекла столь дальняя страна — северная часть амурской долины? Они, видимо, были тунгусами, эвенками с низовьев Ангары. Небольшими группами они просачивались вместе со своими оленями по многочисленным протокам Амура на его главное русло, где и оседали. Только они могли оставить на скалах свое творение. И произошло это переселение на Амур, вероятнее всего, где-то на рубеже восьмого — десятого века нашей эры, то есть около тысячи лет назад.
Есть в низовьях Амура утес
Вот и сыграли сборы. Копирование наскальных изображений закончено. Короткие приготовления на катере к отходу, и впереди — новые археологические памятники, находки...
Я делаю в дневнике беглые записи, между листами вкладываю несколько копий майских рисунков, которые с позволения Алексея Павловича продублировал для себя — на память.
И теперь, спустя несколько лет, я с волнением открываю папку, заполненную бледно-розовыми листками бумаги, на которые были скопированы некоторые наскальные рисунки заброшенного стойбища Май, показавшиеся в то время особо привлекательными и впечатляющими.
Точно не припомню, но, кажется, археолог Медведев уже на катере сообщил, что наша экспедиция в этот раз проходит почти с ювелирной точностью по маршруту первой Амурской комплексной экспедиции 1935 года в районе нижнего течения Амура. Возглавлял ее в те давние годы еще молодой археолог Окладников. Может быть, поэтому Алексей Павлович с волнением ожидает встречи с каждым наиболее показательным памятником истории земли приамурской. Здесь интересно отметить, что результаты разведочного обследования первой Амурской экспедиций А. П. Окладников опубликует почти через сорок пять лет и в предисловии к статье напишет: «До 1917 года и даже позже в этом районе проводились лишь отдельные несистематические сборы археологических находок, случайные исследования. Особое место среди последних занимают, историко-археологические изыскания разных лиц, связанные с известным «Тырским памятником».
Кому-то из экспедиционников, возможно, был известен «Тырский памятник», но для меня он не значил ровным счетом ничего. Правда, я знал о мысе Тыр более близкую к нашим дням историю, когда в 1850 году Г. И. Невельской, выйдя из залива Счастья, поднялся вверх по Амуру до мыса и селения Тыр. На этом мысу у Невельского произошел довольно неприятный инцидент с маньчжурами, когда старший (джангин) был вынужден признаться Геннадию Ивановичу, что им правительство категорически запрещает спускаться вниз по Амуру и что на земле гиляков они бывают самовольно, с ведома лишь мелких маньчжурских чиновников. За это последние получают взятку соболями, выменянными у местных народностей. Маньчжуры подтвердили, что все туземцы, обитавшие по рекам Уссури и Амуру до моря, неподвластны китайскому правительству.
— Тыр показался, — заметил кто-то из археологов. Впереди маячил темный скалистый мыс, резко обрывающийся в Амур, Его вершину венчала топографическая тренога.
И вот уже я отчетливо различаю на берегу крутого мыса два небольших домика с пристроенными вплотную к ним сараями, покосившуюся изгородь, а рядом с ней — пасущуюся корову.
И тут Алексей Павлович произнес загадочную фразу, которая всех на катере удивила, а что касается меря, то я просто-напросто опешил. В самом деле, разве не странно прозвучали окладниковские слова: «До сего места царь Александр Македонский доходил и ружья спрятал и колокол оставил».
— Как это понимать? — почти растерянно спросил я.
— Это выдержка, может быть не очень точная, из «Чертежной книги Сибири», выпущенной в начале восемнадцатого века сыном тобольского стрелецкого сотника Семеном Ремезовым, — немного помолчав, ответил Окладников. — На сводном чертеже «всех сибирских градов и земель» возле устья Амура была помещена надпись, которую я вам и процитировал. Рядом изображался город с башнями, а также предмет, напоминающий, очевидно, колокол.
— Фантастично!.. Как могло попасть на чертеж сибирских земель имя Александра Македонского? Что за неведомый город с башнями и колоколом изображен в устье Амура? — теперь не унимался с допросами Саня Новак.
— Имя Александра Македонского, — продолжал Алексей Павлович, — было хорошо известно образованным людям семнадцатого века, читавшим фантастическую повесть о походах этого полководца на край земли, где он будто бы построил высоченную каменную стену, за которую загнал два мифических народа, грозивших гибелью всему человечеству. Вот и решили некоторые люди, что «край земли», где была построена легендарная стена Александра Македонского, находится у самого Тихого океана. Если «стена» — чистейшая фантазия, то «город», нарисованный Семеном Ремезовым, имел определенную реальную основу. Более трехсот лет назад русские казаки побывали в низовьях Амура и увидели на Тырском утесе напротив устья Амгуни развалины древнего храма и две каменотесные плиты с надписями на тибетском, китайском, монгольском и чжурчжэньском языках. Эти сведения, думается, и нашли отражение в «Чертежной книге Сибири».
Тырские памятники видели и двести лет спустя, после открытия Амура для плавания русских судов. Один из первых исследователей Амура Пермыкин сфотографировал их, а известный синолог архимандрит Аввакум прочитал надписи на плитах. Выяснилось, что эти плиты были поставлены в ознаменование сооружения буддийского храма, названного храмом Вечного спокойствия. Но судьба его, как пояснил Окладников, оказалась жалкой.
На этом Алексей Павлович прервал рассказ, поскольку катер приблизился к знаменитому утесу, и мы приготовились высадиться, чтобы осмотреть эту местность и провести небольшие раскопки. Конечно, увидеть то, что так ярко рисовалось в моем воображении, не пришлось. От храма Вечного спокойствия на поверхности земли ничего не сохранилось, но, орудуя лопатами, мы все-таки довольно часто натыкались на строительный материал. То это был серый с синеватым оттенком кладочный кирпич, то керамическая облицовка с затейливым растительным орнаментом. В большем количестве встречалась разнообразная кровельная черепица с отпечатками мешковины на внутренней, поверхности. Как пояснил Алексей Павлович, ткань отпечаталась еще на сырой черепице, которая при просушке укладывалась на полотнища мешковины.
Работали мы на месте бывшего храма недолго и к вечеру этого же дня, упаковав в ящик собранные находки, отдыхали на берегу близ катера. Из рук в руки переходил любопытный керамический диск, оказавшийся в единственном экземпляре, на котором было горельефное изображение докшита (божества-охранителя храма) с большим оскаленным ртом, широким носом и раскосыми глазами.
Алексей Павлович между тем продолжил свой рассказ:
— С падением власти монгольских ханов новая, минская династия Китая предпринимает попытки расширить свое государство. Императоры то и дело снаряжают огромные морские экспедиции на юг, в район Индийского архипелага. Одновременно они пробуют закрепиться в северных районах Дальнего Востока, в бассейне Нижнего Амура (в стране Нургань), где жили племена гиляков, и даже на Сахалине, где обитали айны. О полной безуспешности таких попыток Китая расширить свои границы в низовьях Амура красноречиво свидетельствует печальная судьба храма Вечного спокойствия, остатки которого по сей день покоятся на дне Амура у утеса Тыр.
И все-таки, как разворачивались изложенные выше исторические события?
Подробнейший ответ на этот вопрос я получил уже после возвращения из экспедиции. Окладников посоветовал мне заказать копию доклада В. Васильева, напечатанного в «Известиях императорской Академии наук» за 1896 год, где излагалась история появления на Амуре этого памятника.
Расшифровать надписи на тырских каменных плитах было нелегко из-за значительных пропусков текста. Но как бы там ни было, первый относительно полный перевод на русский язык осуществил известный монгололог А. П. Позднеев в конце 90-х годов прошлого столетия.
Более тщательные копии с текстов удалось сделать прибывшему специально из Владивостока коммерции советнику М. Г. Шевелеву по разработанному им самим способу: памятник был вначале покрыт белилами, и когда они впитались и засохли, он стер их катком с поверхности так, что остались уцелевшими только иероглифы.
В своих «Записках о надписях, открытых на памятниках, стоящих на скале Тыр, близ Амура» Васильев сообщает, что первые попытки минов проникнуть в этот район, судя по тексту памятников, были будто бы сделаны во второй половине XIV века, но безрезультатно. И только весной 1411 года в низовья Амура направилась военная экспедиция во главе с придворным чиновником Ишиха. Она состояла из «1000 с лишком правительственных солдат на 25 больших судах». К зиме следующего года Ишиха достиг низовьев Амура, а осенью 1413 года по его приказу на утесе в местности Тыр был сооружен храм-кумирня Вечного спокойствия и установлены две каменные плиты с текстами на четырех языках. Текст второго тырского памятника гласил, что спустя двадцать лет Ишиха вновь появился на утесе. Прибыл он теперь с отрядом в 2000 человек на 50 судах. Храма Ишиха не увидел, от него осталось только одно основание.
«Все было разрушено местными жителями, которые тем самым, вопреки тексту первого тырского памятника, высказали свое истинное отношение к попыткам минских властей подчинить племена Амура своему влиянию».
«Разрушение храма не было случайным явлением... Племена, населявшие низовья Амура, которые, несомненно, были вне всякого контроля со стороны минских властей... не могли мириться с чужеземным игом. Они лишь выжидали благоприятного момента, чтобы навсегда выйти из-под влияния минских властей».
Попытки насильственно включить в орбиту китайской феодальной государственности бассейн Амура и закабалить его народы потерпели полный провал. Об этом убедительно рассказывают тырские памятники. Амур остался независимым, как и до экспедиции Ишиха.
Пятнадцать лет подряд мне приходилось быть участником многих археологических экспедиций на Дальнем Востоке, возглавляемых академиком Окладниковым, поэтому, заканчивая очерк, мне хочется помянуть добрым словом крупнейшего ученого с мировым именем и напомнить словами Алексея Павловича значение изучения прошлого дальневосточной земли: «...с течением времени чем дальше развертывается процесс изучения ранней истории Дальнего Востока, тем полнее становятся наши знания в этой области исторической науки, тем больше она привлекает внимание исследователей и широких читательских кругов, тем оживленнее становится дискуссия вокруг основных проблем прошлого народов нашего Дальнего Востока и сопредельных стран Восточной и Центральной Азии, а также и более далеких областей земного шара, вплоть до Австралии и даже Американского материка».
