Вечером Харитонов позвал меня на рыбалку. Встретились мы на берегу, где я добрый час мерил шагами галечную полоску пляжа, окаймлявшего весь остров, ожидая появления мотоботов.

— Рано еще, — заверил он. — Еще и Щепин не пришел, а он из самых резвых. Значит, далеко нынче мужики забрались, да ничего, к закату вернутся.

По часам до заката было рукой подать, но, пожалуй, Харитонов был прав. Это на суше ночную темноту подгоняют бесчисленные камчатские сопки, гасящие солнечные лучи. Мы же были на острове, там ничто, кроме волн, не могло отнять светлого времени.

Мы зашли в островную контору, маленький домик, где располагалось все хозяйство Харитонова — радиорубка, комнатка для приезжих, загостившихся на Птичьем, да крохотная кухонька. Я полез в рюкзак за резиновыми сапогами, а Харитонов тем временем собирал в чулане свои снасти.

На крыльце он предложил мне на выбор массивный трезубец и маленькую острогу. Я и поинтересоваться не успел, что это за рыбалка такая будет с острогой, — на острове же ни рек, ни ручьев, один-единственный родничок. Потому люди и покинули Птичий лет пятнадцать назад. Кто-то из краболовов, задержавшихся на рейде из-за недолатанного механиками двигателя, добавил загадок, спросив:

— На «пасхальную» сторону собрались?

— Куда ж еще, — ответил Володя, — там сейчас самый отлив.

Дорога была недолгой. Впрочем, и не сыскать на Птичьем дальних концов. Поставь каким-то образом весь остров на большую столичную площадь, скажем около Манежа — наверно, еще останется место для автомашин.

Тропа петляла по склону. Зеленые перья трав, несмотря на календарный разгул лета, никак не могли перерасти засохшие прошлогодние стебли. И ни одной птицы кругом. Зря, что ли, давали острову название? Накануне рассказывали мне, что птицы оставили остров еще в войну. Тогда из еды на Птичьем не было ничего, кроме рыбы и крабов. Стоит ли осуждать островитян за то, что они весной собирали яйца? Так и извели чаек и кайр, а оставшиеся перелетели на одинокий утес, едва заметный на горизонте.

Наконец мы вышли к обрыву. Владимир, будто прознав о моих раздумьях, усмехнулся и, заложив пальцы в рот, по-разбойничьи свистнул. С дальнего склона взметнулась целая туча черных топорков и с криками закружила над нами. Красноклювые птицы бесстрашно реяли над самыми макушками безмолвных каменных истуканов, усеявших пляж. Теперь не надо спрашивать, почему этот берег прозвали «пасхальным». Выветренные, исхлестанные волнами каменные глыбы изрядно походили на каменных стражей острова Пасхи. Перекошенные в безмолвном крике рты, зачерненные недобрыми тенями глазницы. Правда, у самого грозного стража на макушке зеленела травка и по ней расхаживал невозмутимый топорок, первым из всей стаи решивший пренебречь нашим появлением.

Зато одинокий сивучонок, разлегшийся на валуне у самого берега, был явно встревожен. Несколько секунд хватило ему для размышлений, стоит ли обращать внимание на пришельцев и горластых птиц. Осторожность победила. Рыжий зверь зашлепал ластами и без брызг ушел в воду.

На «пасхальном» берегу я догадался о том, для чего Харитонов держит в своей кладовке целый арсенал острог. По прибрежным камням можно было без риска уходить далеко в море. Складчатое, каменистое дно отлив разделил на множество неглубоких озер, в которых вполне могла быть не успевшая уплыть рыба.

С первых шагов Володя вдруг забалансировал на месте, вглядываясь в воду, потом уверенно, без размаха, ударил острогой и тут же отправил в прихваченный мешок первую камбалу. Ноша его быстро тяжелела, а мне не везло, сколько ни склонялся я над морскими омутами.

Пора было и возвращаться, а моя сумка все пустовала. Уже и Харитонов, призывно помахав рукой, повернул к берегу, уже и солнце собралось распрощаться с островом, а ни одной рыбины я так и не добыл. Отчаявшись, я решил напоследок проверить глубокую расселину, затененную одиноким рифом и, ни на что особенно не надеясь,тюкнул трезубцем по дну. Зубья равнодушно лязгнули по камню, зато в соседнем бочажке забурлила вода. В нем было посветлее и, с досадой вспомнив о забытом фонарике, я различил в глубине довольно крупную треску, а снова опустив зубья в воду, обнаружил, что рыбина куда-то пропала. В чистой, на глазах темневшей воде не было ничего, кроме спутанных лохмотьев морской капусты.

— Рядом посмотри, — крикнул уже с берега Харитонов, иронично наблюдавший за моими охотничьими уловками.

И верно. Куда ж еще было подаваться моей добыче, как не в другое озерцо — через просвет в каменных плитах. Да на рыбье счастье высыпали первые звезды, и я повернул назад, осторожно ступая по зубчатым складкам дна.

Мы перевалили южный мыс. На рейде, где недавно чернел лишь плавучий кран, без которого не перегрузить улов на приходящую с рыбозавода баржу, стоял первый мотобот. От него отвалила моторка и застучала к острову. А стоило ее «Вихрю» затихнуть, как издали гулко раскатился рокот дизеля! Несколько мотоботов, меряясь скоростью, как на дистанции водного стадиона, мчали на ночлег.

— Спешат улов сдать, — подсказал Харитонов, — кто первым, тот свободен до утра.

Счастливчик подрулил к плавкрану с ходу и заглушил дизель, лишь наехав на причальные кранцы. Остальные мотоботы закружили поблизости, поджидая своей очереди, а еще через час, перегрузив стропы с пойманными за день крабами на заводской плашкоут, выстроились на рейде идеальным клином, напоминая стаю огромных серых птиц, приводнившихся на ночлег.

Лодка курибана долго еще сновала с острова на рейд, перевозя экипажи и растрепанные мотки сетей. В домиках засветились окна, над трубами закудрявились дымки. Подъехавшие парни снесли спутанные снасти под дощатый навес, зашагали к дому. Кто-то из них разглядел Харитонова в сумерках и крикнул издали:

— Ну как, комендант, заказ выполнен?

— Привезли тебе печенье, — успокоил Харитонов, — с лихвой, даже на шторм хватит.

— По всем делам к тебе?

— Я же здесь от колхоза на всю путину. Парни снасти ставят, я — берегом занимаюсь. Прямо-таки комендант Птичьего острова. Читал такой рассказ? У нас приключилось. На этом самом пляже.

Рассказ Сергея Диковского, погибшего на фронте журналиста и писателя, о схватке одинокого пограничника, заброшенного на необитаемый остров, с бандой японских браконьеров, я читал. Впрочем, кто не листал в детстве эту книжку о приключениях экипажа катера «Смелый», сторожившего наши границы? Только вот два Птичьих острова у побережий Камчатки. И описанный Диковским безлюдный островок, точнее одинокая скала, находится в Беринговом море, близ восточной окраины полуострова.

Зато у Птичьего, по склонам которого я бродил весь день, другая слава. Нет на нем котиковых лежбищ, как на Командорах. Не выходят на его холодный песок драгоценные пушные звери каланы. Не дымят вулканы, не прокладывали мимо него курс ни Беринг, ни Крузенштерн, ни Головнин. Но где еще так богато море камчатскими крабами, вишневыми красавцами, которым даже скупая на строки энциклопедия уделила отдельную статью? Поэтому и приплывают на Птичий каждой весной, едва лишь отступят зимние льды, краболовы колхоза «Красный Октябрь» и уходят по утрам мотоботы ставить снасти на таинственных подводных путях обитателей глубин.

Когда-то был на острове рыбозавод, потом решили, что проще и спокойней для людей жить на Камчатке, там и закатывать крабов в банки с яркими этикетками. С тех пор людно на нем с весны до осени, а на зиму остаются одни метеорологи.

Мухитов показался на островной улочке, когда совсем стемнело.

Уже и маячок на макушке острова заморгал не блекло, как в сумерках, а во всю мощь, и мотоботчики, степенно перекуривавшие у крылечек, стали расходиться по домам.

Лидер островных краболовов долго мыл руки под навесом, счищая с ладоней морскую слизь. Вместе с мотористом он специально задержался на мотоботе — проверить забарахливший к вечеру движок. Крабовая путина коротка. К июлю краб уходит куда-то в коралловые дебри менять панцирь, и промысел затихает до следующей весны. Два месяца от силы, минус штормовые дни, — и конец крабовой охоте. Так что для краболовов до июля отдых — понятие туманное. Затемно в море, ставить снасти, затемно к острову.

Вслед за Мухитовым я вошел в темные сени, потом в комнату. Парни из его экипажа уже поужинали и ожидали своего старшину, лениво перестукиваясь в домино. Мухитов сел, не слушая отговорок, пододвинул и мне тарелку с борщом и принялся за еду. Парни, получив наказы, отправились спать, а мы еще с полчаса посидели, разговаривая под писк транзистора.

Мухитов попал на Птичий прямо с моря. Сначала из своей Казани по договору приехал он во Владивосток на огромный краболовный плавзавод. Поработал там сезон, потом случайно оказался на острове. Заехавший туда председатель колхоза уговорил остаться. Так и получилось, что Юрий стал островитянином, ни разу не побывав на самой Камчатке. Где спокойней работать? Конечно, на плавзаводе. Недавно сдавали они крабов на того же «Сергея Лазо», приятели (а их там у Мухитова не счесть) кричали с борта, чтобы возвращался. Зачем, мол, тебе эта скала? Заработок побольше, зато и жизнь суровей. Ближайшая почта за проливом, до ближайшего магазина, пока не открыли на острове лавку, часа полтора надо было плыть по морю, потом по реке. Не иначе как доверие держит. На плавзаводе твое дело ловить, да и только. А здесь не успеешь мотобот поставить на прикол — берись готовить все к грядущей путине. А зимой что ни год приходится во Владивосток летать, там на судоремонтном заводе колхоз заказывает новые мотоботы. Такие суденышки еще долго ничем не заменишь. Пробовали с малых сейнеров ловить, вроде получается, но мотоботы выгоднее. Да и у сейнера другая забота — гонять тралом треску и камбалу. Как их с крабом сравнить?

— Завтра сам увидишь, — сказал Мухитов, гася сигарету. — Узнаешь, что за зверь такой морской нас в море выманивает. Пойдем-ка пока отдыхать.

Утром я проснулся от унылого ржания за стеклами гостевой комнаты. Рыжая коняга раздвигала мордой прошлогодний травостой, выщипывая июньские травы. За стеной в кабинетике Харитонова рокотала рация. Видно, подошло время утренней связи с берегом. Я оделся и, решив, что Мухитов, видно, забыл про обещание разбудить перед уходом, вышел из комнаты.

Рация умолкла. Харитонов вешал наушники на гвоздь.

— Не спеши вставать, — засмеялся он. — Скверный прогноз. Никто в море не вышел.

Облака курчавились как обычно. Ветерок едва рябил воду. Так и не разобравшись в погоде, я пошел за полотенцем, а вновь выйдя из дома, понял, почему охочие до промысла мотоботчики предпочли постоять денек на приколе.

За южным мысом назойливо глыбились волны. Как говорят в камчатских селах, море «слюнило» не на шутку. Рифы, продолжавшие мыс, и не пытались разбивать валы, белые гривы которых все чаще выхлестывали в пролив, где тиха была еще зеленоватая вода. Но волнение докатывалось и до рейда. Суденышки по-вечернему держались клином, однако раскачивало их изрядно. Ни порт-надзора, ни службы безопасности мореплавания на Птичьем, само собой, не завели, но старшины, привыкшие в море работать, а не искать приключения, не спешили слать мотористов на рейд.

— Не повезло, — крикнул мне Мухитов. — И на Камчатку сегодня не прорвешься. На рыбозаводе, наверно, уже собрались воду солить. Пережидай.

Солить воду у Охотского моря — занятие невеселое. Да что еще придумать, когда в шторм не вывести наливную баржу из устья реки? По технологии, крабов перед закаткой в банки полагается сварить в морской воде. Пока завод располагался на острове, недостатка в ней никто не испытывал. Теперь же приходится что ни день посылать баржу подальше от Камчатки, где речные струи не в силах опреснять море. А сегодня, на традиционной дегустации консервов в лаборатории рыбозавода, сетований не избежать.

Я умылся под навесом, попил чаю с мухитовским экипажем и пошел знакомиться с распутчиками. Они и в шторм без работы не остаются.

С вечера ловцы снесли на берег перепутанные мотки сетей. Наутро они снова погрузят на свои верткие суденышки сети, но уже разобранные, аккуратно уложенные, которые без помех можно будет майнать за борт, когда старшина мотобота глянет сначала на солнце, потом на дальние очертания берегового мыса и скомандует опускать снасти, перегораживать неведомые крабовые тропы. А пока ставят да выбирают снасти в море, береговые помощники краболовов распутают и подготовят сети, которые парни возьмут в море на следующий день, привычно торопясь за удачей.

Для распутицы у самой воды издавна поставлен длинный дощатый навес, изредка спасающий от жары, а чаще от затяжного непогодья. Развешанные под навесом сети обволакивали распутчиков зеленоватой паутиной. Они работали быстро, почти не перебрасываясь словами. И не удивишься. Вспомнишь, как на субботней рыбалке приходилось клясть судьбу, разбираясь в узлах и петлях перепутанной лески. А на Птичьем бесконечные километры сетей, и как угадаешь, на какой узел стоит надавить, какую ячейку сети подтянуть, чтоб расправленные снасти покорно легли к ногам.

Долго пришлось бы мне ожидать паузы или перекура, если бы меня не приметила Лиля. Дымящаяся «беломорина» переехала из уголка ее рта к центру губ и уставилась на меня отдаленным подобием огнестрельного оружия. Подумав еще, Лиля отложила игличку, предназначенную для латания сетей, и без слов протянула мне руку.

По возрасту Лиле Эвлак скоро можно и на пенсию, но, не пропуская ни одного сезона, она с первым же караваном переправляется на остров. Лиля из береговых коряков, из нымылан. Ее предки издавна кормились у воды, ставили сети, сплетенные из крапивы и кипрея, на лососей, идущих на нерест вверх по течению. Мастерили из тополиных стволов легкие долбленки-баты, но воды все-таки побаивались. Даже реки мнились им обиталищем духов, а что уж говорить про моря?

Лиля смотрела на Охотское море деловито и бесстрашно. Тревожилась, правда, немного, потому что дней через десять должна приехать внучка на каникулы. Внучка учится в Петропавловске-Камчатском на медсестру. Лиля ее год не видела, значит не усидеть ей на острове до конца путины, придется отпрашиваться на денек-другой, и опасение ее из-за погоды. Сегодня пусть поштормит, лишь бы к ее отплытию затихло.

Чего я так и не смог узнать, это отчества Лили. От вопросов она отмахивалась, приговаривая: «Я же самый сердитый человек на острове, а будут по отчеству звать, еще задобрею». Но товарищи ее по работе подходили к ней уважительно, да без боязни. Сказали мне по секрету, что добродушней человека на острове не сыскать. Накануне причалила лодка. Сошел на берег парень. Ну, приплыл, и жди, когда с моря краболовы придут. Так Лиля не оставила его в покое. До вечера далеко, чего ж ходить да скучать? Выяснила, на какой мотобот его направили, отвела к поварам, а как покормили и место в доме отвели, без разговоров наказала новичку помогать распутчикам, благо других занятий у него еще нет.

— Лиля, — окликнул ее Мухитов, обсуждавший что-то со своим экипажем у деревянной эстакады пирса. — Ты курибана не видела, куда он запропастился? Надо бы на рейд, забрать барахло, пока не раскачало.

— Откуда мне знать. Он сам себе голова.

— Ты же у нас хозяйка берега.

Лиля по-доброму улыбнулась, так что узкие глаза северянки съежились в тоненькие, едва ли не пунктирные щелочки, и сказала:

— Серка пошел покормить, не то опять у вас рыбу таскать начнет.

Серко — так, оказывается, звали лошадь, которая бродила под окнами комендантского домика, а насчет рыбы я было не понял.

— С причудами конь, — подсказал мне один из распутчиков. — Когда-то штормило недели две подряд, сено кончилось, а травы не было, откуда ей взяться, едва май начался. Он и пристрастился с тоски к рыбе. Только успевай теперь поглядывать — не то вязанку камбалы с окна прихватит, придется без вяленой рыбы в отпуск ехать.

Странные повадки четвероногих друзей человека на Камчатке изрядно изумляли меня в первые годы полуостровной жизни. На Командорах я видел коров, деловито поедавших морскую капусту, выброшенную прибоем, В Усть-Камчатске, на песчаной косе, пес рьяно облаивал чаек, слетавшихся на снулую чавычу. Охотничий азарт был там ни при чем. Чаек, чинно разгуливавших по песку, собака не замечала. Видно, рыбина приглянулась ей для трапезы. А здесь еще жеребец, таскающий рыбу...

Придвинулся полдень, откатился. Я обошел развалины старого рыбозавода. Крытый проржавевшим железом склад оказался заполнен пустыми консервными банками. В углу, где крыша не успела прохудиться и ящики не размокли за полтора десятка лет, я нашел целый штабель коробок с зелеными консервными жестянками. На боках банок красовалась эмблема Акционерного камчатского общества. Несколько жестянок я взял на память, таких теперь нигде не встретишь, разве что в музее, если найдется музей, хранящий такие экспонаты. Жестянки были объемистые, по старым стандартам. Потому их и бросили, что новые консервные линии отлажены по-другому. А работавшие на острове до того износились, что их не стали даже перевозить на камчатский берег.

За остовами обветшавших цехов голубело море. Волны почему-то успокоились. Досадовать я не стал. В достоверности прогноза приятней убеждаться на суше, даже если эта суша — Птичий остров. Прибой ему не страшен, ветры посвистят в скалах и умчат на Камчатку. А цунами в Охотском море не бывает. Словом, гадай не гадай, а жди у моря погоды. Я сошел с тропинки и зашагал напрямик к метеостанции.

Планы мои были категоричны и безыскусны. Справиться о погоде да вернуться к пирсу. Но, проломившись через засохшие травяные дебри, я заслышал голоса и, выйдя на другую тропу, увидел перед собой кинооператора Дальневосточной кинохроники Геннадия Лысякова, которого по моим представлениям на Птичьем быть никак не могло. Вероятно, Лысяков подумал нечто сходное обо мне, потому что мы недоумевающе поразглядывали друг друга, прежде чем поздороваться и разобраться в превратностях встречи.

Как выяснилось, ближе к полудню на рыбозаводе все-таки решили рискнуть, благо погода держалась сносная, и запастись морской водой, а Лысяков со своими помощниками отправился с нечаянной оказией на островной рейд, куда вечером собирался подойти траулер из краболовной флотилии и забрать его группу на флагманский плавзавод. На рейде Лысяков не усидел, и курибан перевез его на остров, рассказав по дороге про какую-то фанзу рядом с заброшенными цехами, которую недавно стали ломать на дрова и натолкнулись в стенах на старые бумаги. Фанзу он пока не нашел, зато встретил меня. Разобравшись, что к чему, мы отправились на поиски вместе.

Кладоискатели из нас вышли аховые. С полчаса мы обшаривали заводские развалины, но ничего, напоминающего круглую китайскую фанзу, не нашли. Наконец, присели перекурить у склада жестяной тары. Ветер подогнал к ногам обрывок бумажного листа. Я подобрал его зачем-то и к негаданному изумлению прочитал вслух: «Пропуск сей дан китайскому повару Ли... (на последние буквы имени пришлась дыра), служащему на пароходе «Федя», для прохода на борт с женой и детьми». Я посмотрел на Лысякова. Тот деловито взял обрывок в руки и продолжил «...поскольку Ли признан медициной неизлечимым курильщиком опиума, разрешается взять с собой не более одного фунта зелья и принадлежности для курения». На расплывшихся чернилах оттиска печати удалось прочитать лишь «Амур...», но дата различалась без труда. Странный пропуск был выдан в восемнадцатом году.

Разве что искушенный знаток Востока различил бы в полуразрушенном домишке намек на китайскую фанзу. Западная стена была начисто выломана, внутри не было ничего, кроме следов печи и дырявого стула, зато пол был скрыт изрядным слоем бумажных обрывков, слипшихся тетрадей, канцелярских папок, книжных переплетов.

Пропитавшись за зиму да за весну талыми, и штормовыми водами, бумаги раскисли и склеились. Сколько ни рылись мы в этой затвердевшей коросте, не удалось отыскать в ней ни одного сохранившегося листка. Что уж говорить о находке какого-либо любопытного документа?

Но пропуск, поднесенный ветром прямо к ногам? Клочок бумаги оказался довольно сухим. Значит, могло сохраниться что-то в этих стенах. Я поднял голову, присмотрелся к остаткам потолка — и верно, сквозь прорехи в фанере свисала кое-где бумажная бахрома.

Подтащив к стене несколько ящиков, валявшихся поодаль, я вскарабкался наверх.

— Ну, что там? — забеспокоился внизу Лысяков.

— Забирайся, — ответил я, осмотревшись. — Кажется, нашли.

Часом позже мы выбрались под закатное солнце и принялись разбирать найденное в островных развалинах. Лысяков листал расчетную книжку матроса Амурского пароходства за девятнадцатый год, заполненную наполовину. Начиная с августа, четкий писарский почерк, заполнявший графы, сменился торопливой карандашной скорописью. Пользуйся владелец обыкновенным грифелем, может и сохранилось бы в книжке хоть несколько строк, но карандаш был чернильным, поэтому удалось прочесть разве что несколько имен и адресов давно исчезнувших с карты камчатских сел Кихчика, Янива, Дранки. В моем ворохе нашлась объемистая тетрадь протоколов собраний профячейки из Охотска. Поблекшие «слушали» и «постановили» вносились в тетрадь лет пятьдесят назад. Слушали и постановляли о простом и внятном — о детских подарках на Октябрьские праздники, о взносах для Осоавиахима, о конюхе Серегине, пропившем два хомута и кавалерийское седло.

Сумерки торопились сгущаться, и мы наспех просматривали остальное, спеша до темноты вернуться к пирсу. Отобранные бумаги мы складывали в картонные коробки от консервных банок. Наконец, я развернул последний из оставшихся комков бумаги. На чуть пожелтевшем листе красовался герб Французской республики. Четкие строки машинописи, завершавшей каждое слово-отменным твердым знаком, обращались к Владивостокской городской думе с просьбой выплатить задержанное жалованье сербскому подданному Дамьяновичу (или Домьяновичу), служащему в городской милиции. Последний абзац пояснял, что из-за отсутствия во Владивостоке сербского представительства интересы граждан сербского королевства защищает консульство Франции...

Стены фанзы розовели от закатного солнца. Мы перетянули коробки подобранной в том же заброшенном складе проволокой и зашагали вниз по тропе. На крохотном островке заблудиться невозможно, но, свернув раньше времени, мы забрели на верхнюю улицу, вдоль которой давным-давно не вспыхивают окна по вечерам. Оставленные хозяевами дома еще не обветшали. Может быть, и на этих чердаках, меж этих стен можно отыскать остатки таинственного архива, бог весть как оказавшегося на затерянном в Охотском море островке? Кто вез сюда эти бумаги, зачем надо было переправлять их с Камчатки на остров, а потом схоронить между двойных стен? И куда исчезло найденное на острове до наших поисков? Правда, позднее мне приходилось слышать, будто старые книги и рукописи находили на острове не раз. Вроде бы часть бумаг забрал с собой в Тигиль какой-то инспектор из районного начальства, но сколько я ни расспрашивал тигильчан, сколько ни просил коллег, собиравшихся в эти края, — никаких внятных следов островных находок, а говорили, что были среди них даже циркуляры, подписанные генерал-губернатором Н. Н. Муравьевым.

Островной песок, покрытый размолотой крабовой шелухой, краснел в сумерках, как марсианские пески из фантастического кинофильма. С «пасхальной» стороны наползал туман, скрывая давно опустевшую улицу. По расшатанной лестнице мы спустились к морю. Киногруппа, отчаявшись, видно, дождаться своего предводителя, перекуривала, переговариваясь с курибаном. А поодаль, за плавкраном, на месте ушедшей обратно на Камчатку баржи, уже стоял пришедший из краболовной флотилии траулер.

Лысяков предложил отправиться в море вместе с ним, и вскоре мы были уже далеко от Птичьего. «Нерка», так назывался СРТ, ходила в поисковиках. Уже месяца полтора блуждала она вдоль Камчатки, разведывая крабовые поля, на которые тут же бросалась стая мотоботов с плавзаводов. Работать оставалось недолго. Недели через три краболовы собирались сниматься к Шикотану да перестраивать по пути свои консервные линии на выпуск консервов из сайры.

На плавзаводах ловили крабов по-своему. Сетей на них давно не было. Вместо них борта занимали пирамиды крабовых ловушек. Но палуба «Нерки» опустела еще днем, когда, собираясь сняться за нами к Птичьему, траулер ставил ловушки милях в сорока от острова, в квадрате, чем-то прельстившем капитана. Выйти на него траулер должен был к полуночи, но проверить капитанскую удачу собрались с рассветом.

До утра было далеко, и на западе, над невидимой за горизонтом Азией, рассыпался бликами по низким облакам закат.

Кудлатый осветитель из киногруппы, стоявший рядом со мной у борта, загасил сигарету, мечтательно посмотрел на облака, на огни встречного судна и припомнил вдруг:

К нам подошел Лысяков, прицелился на закат экспонометром, сокрушенно покачал головой. Позади лязгнула откинутая створка иллюминатора, и повар, по-рыбацки кандей, позвал, не смущаясь закатом и лирикой Маяковского:

— Эй, новоприбывшие! Пойдем, жареным крабом угощаю. Не то заголодались.

...Оранжевый буй-кухтыль, метивший первую серию ловушек, выстроившихся на дне, приплясывал на мелкой зыби гигантским апельсином. Боцман подцепил его багром и вытянул на борт. Загудела лебедка, принявшись резво, словно редиски из грядки, выдергивать ловушки из воды. Первые из поднятых на палубу пустовали, только меж крупных ячей сети, обтягивающей каркас, держались кое-где прихваченные со дна серые комки губок да изредка розовели веточки охотоморского коралла.

Внешне крабовая ловушка изрядно смахивает на антенну радиолокатора. Круглый каркас, сваренный из металлических прутьев, и сеть, затянутая на горловине морским узлом. Забраться крабу в нее нетрудно, а выбраться суждено только с помощью матросских рук. Зато ставить ловушки можно лишь там, где течение не колышет придонные водоросли. Иначе перевернет ловушку и ни один вишневый абориген глубин не станет добычей краболовов.

Я припомнил, что кое-где в Сибири охотятся на ласку или горностая, ставя зимой ледянки. Ледянку изготовить нетрудно, стоит лишь оставить на морозе ведро с водой. Когда подмерзнет по краям, вносят в тепло и вынимают из импровизированной формы ледяной слепок. Зверек забирается внутрь за приманкой, а скользкие стенки освободиться не дают. Не иначе, как изобретатели ловушек для крабов слыхивали про ледянки сибирских промысловиков пушнины.

На третий час «Нерка» дождалась улова. Матросы споро распутывали узлы на ловушках, вылавливая на скользкие палубные доски знаменитых камчатских крабов. Иных парни тут же отправляли снова за борт. Правила лова строги — ни самочек, ни крабов, не доросших до положенных размеров, плавзавод не принимает. Вот и летят они обратно в море — продолжать род да подрастать.

Боцман окинул взглядом палубу, вишневую от панцирей, и вскинул над головой две пятерни. Стало быть, по десять крабов на ловушку выловила «Нерка». Капитан промолчал в рубке. Плавзавод то и дело выходил на связь, ждал рекомендаций, а советовать было еще нечего, слишком мала для него добыча. Но день разгорался, и боцману скоро стало не хватать пальцев. На восемнадцати крабах плавзавод получил наконец пеленг и снялся к нам.

Последние ловушки расставались с морем, как вдруг кто-то резко потянул меня за плечо. Я опустил фотоаппарат и удивленно оглянулся. Но смотреть нужно было, оказывается, под ноги. Огромный крабище (потом, когда измерили, оказалось, что девяноста сантиметров достигал у него размах ног) вцепился в развязавшийся шнурок ботинка.

— Не шути, — уважительно сказал боцман. — Глянь...

Он подобрал с палубы раковину и всунул в клешню. На доски посыпался белый порошок.

Мачты плавзавода уже протыкали горизонт, как к нам вышел кандей с охапкой вареных крабов. Вишневые от природы, побывав в кипятке, они становились ярко-красными. Не зря выполнял как-то Хайрюзовский рыбозавод заказ Казанского химкомбината. Химики просили прислать крабовых панцирей, не нужных консервщикам. Красящий пигмент из крабовой скорлупы понадобился для производства цветной кинопленки. Видимо алмаатинские яблоки или астраханские арбузы поблекли бы на киноэкранах без пурпура, добытого со дна Охотоморья.

Прошло еще несколько дней. Киногруппа осталась на плавзаводе «Сергей Лазо», а я, сменив по пути десяток попутных палуб, на морских перекладных вернулся на привычный рейд Птичьего острова. Поздно ночью я перепрыгнул с попутного траулера на баржу с крабами, поджидавшую прилива.

Луна зашла за макушку островка и свет маяка стал неразличим. Поднимался ветер. На поручни, на футляр фотоаппарата, на нейлон куртки садилась горькая морская пыль. На берегу светилось несколько окон, и Птичий вдруг напомнил картину Чюрлениса. На ней остров, одинокая скала среди застывшего вечернего моря, и от огней к нижнему краю картины тянутся спокойные световые стежки. На этом сходство кончалось. Наше море хмурилось, и не зря старшина баржи заторопился сниматься на Камчатку.

Баржа запрыгала по барам — бурунам, возникающим там, где речное течение встречается с морской волной. Я перешел на корму, там вроде бы можно было присесть, но не успел устроиться, как мы с ходу вылетели на мель.

Рядом кто-то припомнил черта и старшину с другой баржи Зозулю. Про того в Усть-Хайрюзове говорят, что он все сроки приливов и отливов знает получше самой Луны, эти приливы вызывающей. Но Зозуля в те часы спокойно спал в своем береговом домике. А сменщику... долго еще сменщику учиться водить баржу на остров и обратно без осечек и задержек.

Взревел мотор, из-под винта хлестнул фонтан воды вперемешку с галькой, баржа по-собачьи водила носом, старшина нащупывал слабину мели. Через полчаса сообразили, что засели накрепко. Оставалось только ждать утра.

К рассвету море придвинулось к берегам, баржа всплыла и легко потянулась к устью реки. Море скрылось за излучиной песчаной косы. Впереди виднелись окраинные домики села с огородиками, обтянутыми остатками старых сетей вместо ограды. Над тундрой еще колыхался туман, а навстречу нам, от причалов рыбозавода, спешили уже первые утренние сейнера.