РАЗДВОЕНИЕ
Понедельник, 30.10.1989 г.
Серега проспал — Аля умчалась, то ли не сумев, то ли не пожелав его разбудить. По правде говоря, он даже порадовался этому. Ему не хотелось ее видеть. Когда Серега отправился умываться, то обнаружил, что в зеркале отражается какая-то мрачная, помятая и гнусная рожа. Волосы свалялись, под глазами темнело, на щеках торча-/ ла щетина. После бритья и умывания вроде бы получшало, но не очень.
В клубе Иван Федорович ничего о похоронах не спрашивал. Он сразу поставил задачу: делать праздничное оформление. На носу была 72-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Парижская коммуна продержалась 72 дня. Отчего-то совпадение этих цифр было Сереге не по душе. Отчего-то ему было не по себе — в очередной раз. Когда-то перед этим днем его охватывало предпраздничное возбуждение. Еще в детстве в этот день они вчетвером: отец, мать, Зинка и он — ходили на демонстрацию. Шли от ворот завода к площади перед райкомом, пели песни, плясали, кричали «ура». Бабки продавали деревянные пушки, чертиков на резинках, красные флажки и шарики. Так продолжалось из года в год. После демонстрации вечером по всему поселку гуляли, играли на гармошках. И казалось, так будет всегда, вечно. Изменение происходило как-то постепенно, незаметно. Еще десятилетним Серега впервые ощутил какую-то — совсем непонятную тогда тоску, когда незадолго до праздников умер старый красногвардеец, солдат, пере-воевавший чуть ли не все войны первой половины XX века — бригадир плотников Иван Захарович Кузьмин. До этого он ходил на все демонстрации, подзадоривал всех, говорил речи без бумажки, да так, что все готовы были за ним в огонь и в воду. Он был партийным, но в президиумах сидел редко, был депутатом райсовета, но себе ничего не пробивал — только другим. И вот, когда он умер, демонстрация, проходившая без него, показалась Сереге намного скучнее. Наверное, с тех пор и началось это медленное выцветание праздника. Все меньше становилось стариков, все старше становились другие. Постепенно исчезли с улиц старушки с пушками и чертиками. Все меньше шариков продавали, все меньше флажков. Все больше становилось в колоннах пьяных, и все короче становились сами колонны.
— Значит, так: рисуем плакаты сугубо нейтральные, — предупредил Серегу Иван Федорович, — «Гласность, демократия, перестройка!», «Вся власть — Советам!» Портретов не надо. Есть устная инструкция на этот счет. «Пьянству — бой!», говорят, делать необязательно. Оформляем фасад скромно. Достижения завода отразим, но только на тех плакатах, которые понесут на демонстрации. Будет у вас, Сергей Николаевич, достаточно помощников. Привлекайте кружковцев. Да! Тут звонила Нелли Матвеевна, сказала, что рекомендует поменьше использовать красно-белые тона. Сейчас надо и другие применять: голубой, синий, зеленый. В общем, поняли, да?
«Ишь ты! — подумал Серега. — Ну а если я, к примеру, напишу «Гласность» красным по белому, «Перестройка» — белым по синему, а «Демократия» — синим по красному? Не обидитесь? Трехцветный флаг ведь получится!»
— Ну а рабочих и колхозниц как, не рисовать? — спросил Серега.
Иван Федорович чего-то замялся. Похоже, никаких устных инструкций у него не было, да и письменных, вероятно, тоже.
— В каком смысле? — переспросил заведующий, чтобы лучше понять Серегу.
— Ну, как раньше: «Планы партии — планы народа».
Мужик в комбинезоне с толстолицей румяной теткой… У него — гаечный ключ, у нее — сноп.
— Не надо, — тихо ответил Иван Федорович.
Малярничал Серега с удовольствием. Тут и думать не надо было, и голова отдыхала. Вместе с ним после обеда взялись за работу еще человек пять: пилили рейки, сбивали рамы, натягивали полотно и кумач, писали белым по красному, синим по голубому, красным по зеленому. Одни плакаты должны были украсить клуб, другие — колонну демонстрантов.
Часов в пять со стороны ОПЦ стал доноситься шум, там начали заседать «Экологи». Через какое-то время один из них заглянул в комнату кружка, где орудовал Серега со своими подручными, и спросил:
— Панаев Сергей Николаевич здесь?
— Тут, — ответил Серега.
— Вы не могли бы выйти в коридор?
Серега вышел. «Эколог» был бородатый, ушастый и немного походил на молодого шимпанзе.
— У нас к вам дело, — сказал шимпанзе, — даже, скорее, заказ. Вы не могли бы, разумеется не бесплатно, сделать для нас плакат?
— Из государственных материалов без разрешения заведующего не могу, — заявил Серега.
— Это не проблема. Что вам нужно?
— Смотря какой плакат.
— Большой, приблизительно три на четыре метра. Нужно отразить опасность, нависшую над природой нашего района. Этот завод…
— Наш, что ли? Он же не химический.
— Выбросы идут почти от всякого предприятия. У нас в городе завод — главный загрязнитель среды обитания.
— Ну и что надо написать: «Закрыть завод!»? Или как?
— Об этом, конечно, речь не идет, — поморщился шимпанзе. — Конечно, это нереально. Но нужно, чтобы было отражено негативное влияние промышленности на природу.
— Давайте лучше свалку ликвидируем, — предложил Серега, — я слышал, что горисполком купил какую-то импортную мусоросжигалку. Может, написать: «Свалку — ликвидировать!»?
— Нет! — вскричал шимпанзе. — Только не это! Вы знаете, что при сжигании мусора могут образоваться токсические отходы?! Если дать возможность властям сжечь мусор, то мы нанесем природе невероятный ущерб!
— Я слыхал, что там установлены фильтры.
— И вы им верите?! Не-ет, пока не получены авторитетные и независимые суждения об экологической безопасности мусоросжигалки, мы не допустим ее применения!.
— Да ведь она сгниет за это время! А она валюты стоит.
— Ну и пусть. Пусть ответственность за это несут те, кто купил без согласия народа.
— Ладно, — сказал Серега, — гуляйте отсюда!
— Что-о?!
— И не чтокайте, а то у меня работы много. — Серега отвернулся и пошел к своим помощникам.
Эколог ответил что-то непечатное, но не настолько внятно, чтобы получить за это по роже. Он удалился, бормоча что-то об инертности мышления и недостатке экологического образования у художников.
…Вечером Серега все же начал делать фон у «Мечты». И тут оказалось, что это куда сложнее, чем он предполагал вначале. Сиреневый оттенок оказался слишком светлым. Если на белом грунте контраст с фигурой был резкий и как бы выбрасывал ее из холста, то светло-сиреневый почти сливался с розовыми тонами фигуры и обратно загонял ее в плоскость. Серега понял это с первых же мазков. Нормальный контраст давал только мрачноватый темно-лиловый, почти переходящий в фиолетовый. То, что он предполагал сделать раньше, то есть сделать фон, прилегающий к фигуре, темнее, чем по краям полотна, Серега опробовал на маленькой картонке и убедился, что это создает иллюзию, будто фигура вылетает из какой-то трубы или воронки. Правда, на более широком полотне это, быть может, не было бы столь заметно, но при тех размерах, которые были, ощущение воронки сохранялось. Соскоблив и забелив пробные мазки, Серега вынужден был закурить и подумать. Несколько раз приходила мысль бросить идею светлого фона и сделать его черным, темно-синим или фиолетовым. Решение пришло как-то неожиданно и само собой. Серега взял тоненькую кисточку и поставил на белый грунт крохотную голубую точку. Затем розовую, потом опять голубую и так, чередуя, ставил их на расстоянии миллиметра друг от друга. Работа получилась адская, кропотливая и почти ювелирная. Сколько тысяч, сотен тысяч, а то и миллионов точек предстояло поставить, Серега не считал и не хотел считать. Кроме того, ему приходилось следить, чтобы точки не слишком разнились по размерам. До полуночи он успел лишь по-, крыть точками не более одной десятой части фона, но зато уже знал, что на верном пути.
Ложась спать, Серега думал, что заснет сразу — до того валила с ног усталость. Он действительно заснул почти мгновенно, но отчего-то проспал немного, два часа — самое большее. И, проснувшись, он ощутил себя в каком-то страшном, тревожном состоянии. Такое состояние он давно уже не испытывал. Были в жизни случаи, когда ему грозила реальная опасность, были случаи, когда опасность была даже более чем реальной, — например, совсем недавно, на дороге… Однако состояние, когда боишься неведомо чего, Серега испытывал только в детстве. Настоящая война закончилась, когда до Сереги-ного рождения оставалось еще четыре года. Это теперь Серега понимает, что та война была ужасна и невероятно жестока. Тогда, когда Сереге было лет десять, он жалел, что родился так поздно. И жалел он по двум причинам: во-первых, потому, что завидовал отцу и матери, воевавшим против фрицев, а значит, занимавшихся, как он тоща полагал, веселой и увлекательной игрой, хотя и чуточку опасной — убить могут! Во-вторых, он очень боялся, хоть и не говорил об этом, войны грядущей, атомной. Про атомную бомбу ему рассказывала мать: «Выдумали заразу такую! С самолета сбросят — и город — в головешки! А кто жив останется — умрут. Болезнь получается такая, лучевая; волосы выпадают, зубы, а потом заживо сгниваешь…» Отец тоже поддакивал: «Вот, Серега, расти скорее, в летчики пойдешь. Будешь американцев сбивать, чтоб не пролетели с бомбой». Сказал он это всего за три дня до 1 мая 1960 года. Не то через день» не то через два мать с отцом и Серега с Зинкой собрались на кухне. Настроение у всех было мрачное. Все уже знали, что наши сбили американский самолет и взяли в плен пилота.
— Война будет? Мам, война будет? — спрашивал тогда Серега, чувствуя, что и мать, и отец явно встревожены. — Вы на войну пойдете?
— Посмотрим, — ответил отец, — пока не звали…
— Пойдем, — проговорила мать, — вас с Зинкой — в детдом, а сами — на фронт.
Даже сейчас, через столько лет, Серега был готов поклясться, что она не шутила. Матери ведь тогда было еще далеко до сорока. Кто знает, может быть, ей уже виделись в перекрестье прицела пятнистые комбинезоны американцев?
— А они в нас атомную бомбу не бросят? — спросил Серега.
— Могут, — вздохнул отец. — Эх, да если бы война была такая, как прошлая…
— Ничего, — твердо сказала мать, — поди вон, долети еще до нас… Один вон сунулся, разведал… Жалко, что он на меня не свалился! Мужики ему добрые попались, даже по мордам, небось, не набили.
— Набили, — произнес уверенно отец, — чего ж, в газете писать будут, что ли?
— Судить, небось, будут. Как ты думаешь, расстреляют?
— Шпиона положено… Если не расскажет все, что попросят.
Тогда же, на следующий день, бабка Кузьминишна, а также еще несколько старух побежали за солью и спичками. По прошлой войне знали — главный дефицит!
Потом все улеглось помаленьку. Правда, Никита Сергеевич Хрущев тогда разок обмолвился: сказал, что ежели с американских баз и дальше будут к нам залетать американские самолеты, то мы ударим по этим базам. Теперь об этом забыли почти все, а вот Серега хорошо помнит. Прошло всего два месяца после истории с У-2, и произошел тот случай, которого Серега тайно боялся: на Севере, у Святош Носа, советский летчик, капитан Поляков, сбил еще один американский самолет РБ-47, причем четыре американца погибли. Странно, но таких ахов и охов, как в первый раз, эта не вызвало, даже за солью никто не побежал. И днем Сереге не было страшно. Все были вроде бы ничем не обеспокоены, занимались своими делами и даже не вспоминали о тон обмолвке первого секретаря. Только Серега вспоминал и думал: «Неужели вот сейчас, ночью, может все начаться? А вдруг вот сейчас Хрущев отдаст приказ, и полетят наши на Америку… И начнется!» И все пойдет без него, потому что сам он, Серега, маленький, на фронт его не возьмут, и будет он отсиживаться в каком-нибудь бомбоубежище с Зинкой, а мать и отец уйдут и опять будут воевать…
Еще раз подобный страх напал на Серегу два года спустя, в октябре шестьдесят второго, когда по радио прозвучало: «…Будет передано важное правительственное заявление..„» Голос Левитана, должно быть, звучал так же, как в сорок первом, потому что мать скрипнула зубами и выдавила:
— Ну все…
Они тогда опять сидели на кухне и дожидались назначенного часа. Никто ничего не решался сказать, даже мать, потому что уж очень страшная была тишина. Не только у них в доме, но и в городе, наверное. А может, это так представлялось Сереге. И тогда, когда слова «война» не услышали, а узнали, что Хрущев готов убрать с Кубы ракеты, облегчения не наступило. Мать и отец выгнали ребят на улицу, а сами долго и азартно ругались. Судя по тому, что сохранилось в Серегиной памяти, мать считала, что Никита — предатель, а отец — что он поступил разумно. Сейчас, когда он уже кое-что знал о тогдашних делах, ему казалось странным, что мать, именно мать, оказалась такой непримиримой.
Еще год миновал, и был убит Джон Кеннеди. Отчего-то у нас очень жалели этого молодого американского президента. Отец тоже жалел, и Зинка с Серегой, а мать только хмыкнула и сказала:
— Получил-таки за прошлогоднее… Наш брат, снайпер, долбанул.
В шестьдесят четвертом, летом, американцы впервые бомбили Вьетнам, ДРВ, как тогда называли его северную часть. Это была, как казалось Сереге, уже совсем настоящая война. Но и в этот раз все обошлось, по крайней мере, для СССР. Американцы бомбили, вьетнамцы отбивались, в газетах изо дня в день печатали все возрастающее число сбитых самолетов. И Серега привык, что воюют где-то там, а нас, судя по всему, трогать не собираются. Кроме того, он стал старше, взрослее, стал выше отца ростом и был готов, если надо, сам броситься в бой. Его. поколению в небольшой своей части пришлось услышать и разрывы, и свист пуль. Гоша, например, в Чехословакии кое-что пережил. Видел Серега и ребят с китайской границы. Самому ему служба, как уже поминали, дорого не досталась. Просто надел форму, а как рисовал, так и продолжал рисовать. Правда не то, что хотел, а то, что требовалось, и не как хотел, а как надо, но ему это особенно не мешало.
Но вот сейчас, когда прошло уже почти двадцать лет с тех пор, как Серега отслужил, и прошла неделя после перестрелки на шоссе, пришел этот детский, неизъяснимый страх перед… неизвестно чем. Бомбы Серега уже не боялся. Он вообще уже не боялся смерти. Никакой — ни мгновенной, ни затяжной и мучительной. Чуть-чуть хотелось успеть доделать «Мечту» — и все. А страх был, да такой, что била дрожь и липкий холодный пот мокрил тело. Не было ни кошмарного сна, ни каких-либо других устрашающих причин, а страх был. Страшно было даже вылезти из-под одеяла и зажечь свет. Возможно, это тоже осталось с детства. Когда-то, еще задолго до У-2 и Карибского кризиса, мать, желая, чтобы Серега не мешал им с отцом ночью, напугала его:
— Как у нас свет погаснет, чтоб ни шагу в нашу комнату! У нас ночью по полу змея ползает! Холодная, склизкая и ядовитая. Как куснет во-от такими зубищами — так тебе и капут!
И Серега, ложась спать, лет до семи, а то и позже, перед сном тщательно осматривал свою комнату, проверял, плотно ли закрыта дверь, а ночью писал в горшок прямо с кровати, не слезая на пол.
Да нет же этих змей! Даже те, что еще не передохли в окрестных лесах, сейчас спят, забравшись под корни. И страха быть не должно…
Но он есть.
Надо понять, откуда он возник. Все, что понятно, уже не страшно. И Серега по-прежнему, вздрагивая от страха, стал копаться в своем сознании. Это помогло, быстро помогло. Мозг пробудился, подсознательное ушло, дрожь прекратилась. Серега вспомнил всю прошедшую неделю. Да, именно неделю, дни, ночи. На этой неделе он творил, любил и убивал. Он заметал следы и перерождался, он стал двойным человеком. Нет, тот, прежний, Серега не погиб, не застрелился, не исчез. Но в его тело прочно поселился второй — лучше или хуже прежнего, неизвестно. Ясно только, что этот новый — совсем не такой. Все плюсы стали минусами, а все минусы — плюсами. Прежний не лгал бы так много, а если и лгал бы, то плохо, и его легко бы разоблачили. Новый лгал на каждом шагу и даже просчитывал вперед каждую ложь. Прежний написал бы «Мечту» просто так, от скуки. Новый, делая вид, что его не интересуют деньги, умело сохраняя маску равнодушия, уже вычислял прибыли. Прежний страдал бы от боли по убитому ученику, а новый, не стыдясь, пришел сочувствовать к матери человека, которого сам же и убил… прежний только боготворил бы Алю за одно то, что она обратила на него внимание, новый же с холодной головой прикидывал, не стоит ли ему подумать о выгодах, которые несет эта близость. Прежний готов был голодать и холодать, но только не допустить того, что казалось страшным и невероятным — исчезновения Красного флага. Новый все чаще думал, хотя и в глубине души, что ничего ужасного при этом не случится.
Может быть, он все-таки зря остановился тогда на шоссе? Надо было упереть в висок ТТ и нажать — больше ничего. В считанные секунды весь мир исчез бы и ничто более не беспокоило бы — ни совесть, ни страх. И было бы наплевать на то, какой флаг над Кремлем. И не мерещились бы лица убитых, не надо было бы лгать, кощунствовать, и жить не надо было бы. Не было бы того леденящего, что осталось от Митина; гробов, уезжающих в вечность по вполне обычному ленточному транспортеру. Его, Серегу, похоронили бы здесь, неподалеку, на тихом городском кладбище, под березами, на которых уже не первую сотню лет галдели вороны. И возможно, Зинка, поплакав над холмиком непутевого братца, прибрала бы к рукам дом и не мучилась бы теперь сомнениями насчет Али. И не завидовала бы Сереге с его огромными тысячами…
Вот он страх, откуда! От раздвоения. И жить хочется, и помереть. И одно пугает, и другое. Впрочем, теперь уже ничего не пугает. Что будет, то будет. Главное — «Мечта». Ее надо доделать. Любой ценой. Надо ставить голубые и розовые точки на белый грунт, ставить тоненьким острием кисточки, ставить, пока весь фон не будет заполнен ими и не заставит картину стать такой, какой Серега ее задумал. А потом… видно будет. Можно сойти с ума, сесть в тюрьму, застрелиться — как Бог на душу положит. А можно и жить, не соваться ни во что, спокойно и без волнений. Не мучаясь совестью, как ею не мучаются другие. У него есть на это право, он — творец, он — гений. Уже почти признанный.
Ну вот, теперь и заснуть можно.