Книга: Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Назад: ДЕД
Дальше: РАЗДВОЕНИЕ

СНОВА ДОМА

Воскресенье, 29.10.1989 г.
Утром они как-то сразу решили, что надо ехать к Сереге. Вообще, Серега собирался ехать поездом, не так уж и необходимо было гнать «Волгу» туда, а потом обратно. Но Аля с самого начала отвергла такое расставание и, прогрев мотор, вновь повезла Серегу.
— Жаль, что я не партийный босс, — пошутил Серега, — нанял бы тебя шофером!
— А хочешь, я найму тебя в придворные живописцы?
— Это я и бесплатно готов делать. Вот сегодня приеду и начну делать «Мечту». Фигура у меня есть, а фас — вот он! — Серега потрепал Алю по щеке. «Волга» — чуть вильнула, и Аля заворчала:
— Так и влететь можно. Не приставайте к водителю!
— Слушаюсь. Сижу тихо.
Снега, выпавшего в ночь на прошлый вторник, уже давно не было. Казалось, что это не октябрь, а конец апреля. Вдоль обочин тянулись раскисшие поля, полуоблетевшие деревья, мокрые, съежившиеся деревеньки. И ветер, задувавший в полуопущенное стекло, заносил в кабину какой-то прелый весенний дух. «Обман чувств, — подумал Серега, — кажется, что вот-вот прорвется солнышко, согреет, обожжет, заставит играть кровь. Может, распустятся почки, зацветут яблони, зазеленеют всходы. Да они и так зеленеют — озими. Только все это обман! Весна придет только после зимы, этот закон никакой Съезд народных депутатов не отменит. И на эту мокрую, словно бы оживающую землю снова ляжет снег. Он укроет от ветра и мороза зеленую озимь, прижмет, придавит вроде бы жестоко и безжалостно… Но чем больше будет слой снега, тем теплее будет зимовать хлебу, тем лучше он напьется влаги весной. И наоборот, будут эти, зеленые несмышленыши до срока выползать из-под тонкого снежка — будет им капут. Ударит мороз, стегнет по. ним свирепый ветер, а тем, кто доживет до настоящей весны, тяжко будет от жажды… вон рябины как алеют! Мать говорила — к суровой зимушке. Скоро уж ноябрь, а снега раньше и в октябре ложились. Или действительно так все разогрели?»
— Я у тебя побуду до вечера, — сказала Аля.
— Не боишься ехать ночью?
— Я за рулем не засыпаю.
— А если еще один Мишка Сорокин найдется?
— Пулю получит, — Аля покрутила на пальце свой револьверчик.
«Девчонка она все-таки, — с какой-то жалостью подумал Серега, — с чего я взял, что она взрослая баба, все понимает и ничего не боится? Она не боится потому, что. несмышленыш. Она играет во взрослую. Она таких в кино и по видику смотрела, подражает им. А может быть, они все просто играют в настоящую жизнь, в настоящую политику, в настоящую борьбу? Играют, ждут аплодисментов, упиваются тем, что похожи на каких-то кумиров с экрана или сцены. Но жизнь не театр. Там все по правде…»
Немного неприятно стало. Замелькали мертвые лица: Валька, Антошка, Мишка… Потом Владик и его парни — в гробах, словно космонавты в ложементах. Стряхнул уныние только у родной калитки.
— Знаешь, я, пожалуй, сразу обратно, — решила Аля. — Не охота рассиживаться. Очень уж у тебя сестрица…
Действительно, во дворе орудовала Зинка. Пользуясь тем, что не было дождя, она выбивала половики, развесив их поперек двора на бельевой веревке.
— Я никуда тебя не пущу, — сказал Серега. — Поедешь завтра утром. Точка! Ты мне нужна.
Ой, да как хорошо это у него вышло! Одним ударом всех зайцев перебил: и показал, что мужчина, и доказал, что она ему не надоела, и натуру для «Мечты» пригласил.
— Черт с тобой. — Аля улыбнулась, хотя и чуть-чуть натянуто.
Зинка ничего не сказала, только крепче вдарила половик.
— День добрый, труд на пользу! — промолвил Серега как можно отчетливей.
— Спасибо, — от Зинки прямо-таки палило негодованием.
Серега взял Алю за талию — демонстративно.
— Ой, как пыльно! — произнесла Аля явно в провокационных целях. Разумеется, Зинка так влепила хлопалкой по коврику, что подняла целую тучу пыли. — Злая, как мегера. — Аля, однако, была довольна. Вошли в дом.
Домовитов валялся на диване и читал затрепанный номер «Роман-газеты» — «Дети Арбата».
— Здорово, — кивнул он, — вернулись, значит… Мы тут в клуб опять сходили, в пятницу. Думали, задержался, а говорят, на похороны уехал. Ну и как?
— Похоронили, — ответил Серега.
— По телику ни черта, решил вот почитать. И тоже дребедень оказалась, в сон клонит. Одно спасибо, билеты уже купили. На восемнадцать сорок. Сегодня и едем.
Сереге отчего-то вспомнились рассуждения деда Валентина насчет того, что он может разглядеть, кто «полковник», а кто «майор». «Интересно, — подумал Панаев, — а Домовитов кто? Адмирал или кап-раз до скончания веку? А может, вообще мичман или главстаршина?»
— Ты уж извини, Иван, что так неловко гостей принимал, — покаялся Серега, — ладно?
— Чего там! — махнул рукой Домовитов. — Я ж не фон-барон, мне здесь вахтенных к трапу не надо. И так закатились без предупреждения. Мог ты, скажем, вовсе дома не быть? Мог! Поцеловали бы пробой — и обратно на вокзал. Это Зинаида вдруг воспылала: «Давай здесь сойдем, братца поглядим!» Ну вот и сошли. А билетики-то тю-тю! Не до Владика, конечно, — поближе, но тоже, — будь здоров. Четвертной с гаком в гальюн.
— Понятно, — сказал Серега, — но спасибо, что заехали, раз так. Когда еще увидимся?
Почему-то ему хотелось, чтобы Зинка не приезжала подольше.
Оставив Домовитова продолжать чтение, а Зинаиду выколачивать половики, пошли в сараюшку. Число 1854, выбитое на одном из столбов, поддерживавших крышу, привлекло внимание Али.
— Это дата основания? — спросила она, усмехаясь.
— Да нет, — ответил Серега, — это просто счастливое число. Первые две цифры — девять в сумме, и вторые — тоже.
— А почему не 3672? — поинтересовалась Аля.
— Потому, что у меня на экзаменах в институт был экзаменационный лист с таким номером.
— А я не помню, какой у меня был. Значит, здесь твоя мастерская? Это, значит, приготовлено для «Мечты». Можно поглядеть, что у тебя тут еще есть? Слушай, у тебя тут такие залежи.
— Выкинуть нет времени.
Аля взяла фанерку лимонно-желтого цвета, с профилями мужчины и женщины, червовым и пиковым тузами, черным черепом и зеленой елочкой…
— «Жизнь и смерть», — вздохнула она. — Все просто и ясно. Когда это сделано?
— Давно. В семьдесят шестом, наверное.
Аля вынула из кармана маленькую шариковую ручку и попросила:
— Подпиши ее с оборота и поставь 1976. Я это у тебя куплю.
Серега подписал и сказал;
— Отсюда что хочешь бери бесплатно. Могу даже «Мечту» отдать. Когда сделаю, конечно. Мне того, что я уже заработал на вас, прожить не удастся.
— Ну, это мы еще посмотрим. Это у тебя что, литье?
— Да нет, папье-маше, не ты первая накалываешься, — Серега показал, что может легко поднять полутораметровую «медную» фигуру воина в латах. Зачем он ее сделал — сам не помнил.
Деревянную девочку, в чреве которой лежали ТТ и патроны, Аля вниманием не удостоила. Зато вцепилась взглядом в «Салют Победы».
— Я тоже через это прошла, — вздохнула она. — Последняя национальная гордость великороссов — 1945 год!
— Еще был 1961, — поправил Серега, разметал стопку картин и достал оттуда яркое, но немного приторное полотнишко: Гагарин в оранжевом скафандре, в белом шлеме с надписью «СССР» сбегает с лазурного неба, перескакивая с облака на облако, а вокруг него кружат лилейно-белые голуби и взлетают к небу розы, гвоздики и ветки сирени.
— Здорово, — воскликнула Аля, — это какой год?
— Шестьдесят третий, — как-то виновато потупился Серега. — Я тогда письмо Келдышу писал, чтобы в космонавты взяли.
— Ты тоже хотел, чтоб были цветы, голуби и слава?
— Я хотел на Марс. Мне казалось, что если меня возьмут и начнут готовить, то как раз успеют. Наивность, конечно.
— А зачем тебе на Марс?
— Наверное, марсиан хотел увидеть. Тоща ведь еще не знали, что он пустой.
— И все? Ну а орден Героя, бронзовый бюст — не хотел?
— Где-то так, изредка — хотел. Но насчет марсиан — это главное. Очень расстраивался, что не взяли.
— Какие же все-таки мы были глупые! — качнула головой Аля. — Марс! Звезды! А мужик у нас ходил рваный и голодный! На черта мы вбухали миллиарды. Сколько людей всю жизнь положили, чтобы быть первыми. Недоедали, недосыпали, хватали инфаркты, разбивались, сгорали, задыхались… «И первыми сумели достичь заветной цели и на родную Землю со стороны взглянуть!» Бред!
— А мне кажется, что мы себя вели как подвижники, — сказал Серега, — подвижник отрекается от мирского, бренного ради вечного. Ведь спутник, Гагарин, вымпел на Луне — это все наше, навечно. И через тысячу лет, и даже через миллион, если человечество выживет, будут помнить, что первым, кто побывал в космосе, был Гагарин. Русский, смоленский и к тому же — коммунист. Неверующий. И первая женщина — тоже наша. Даже первая собака. Мы отказали себе в еде, жилье и еще в тысяче разных мелочей, но приобрели вечное. А вы хотите сделать нас обычными обывателями.
— Но что плохого в том, что люди будут жить как люди? Почему ради того, чтобы влепить дорогостоящую ракету в Луну или высадить двух-трех человек на Марс, надо миллионам отказываться от самых обычных житейских радостей? Я понимаю, человек может быть отшельником, подвижником — это его право. Но не обязанность! Никогда нельзя заставлять человека быть аскетом. Если он добровольно выбирает аскетизм — это подвиг, а если нет — это насилие.
— Плохого в том, что человек будет жить хорошо, конечно, нет. Но если его убеждать в том, что главное — это иметь дом, машину, большой счет в Сбербанке и как можно больше вещей, то получится довольно мерзопакостная фигура. Человеческие потребности в принципе не ограничены. Сегодня пределом мечтаний может явиться автомобиль, завтра — вертолет, а послезавтра — космический корабль.
— Для американцев вертолет — это уже сегодня.
— А стали они счастливей? Довольны Ли они тем, что один может купить вертолет и яхту, а другой — только «кадиллак» образца пятьдесят восьмого года?
— Я думаю, что ты бы даже от «Москвича-407» не отказался.
— Ну, это зря! Я вообще машины не хочу. Даже мотоцикла. Во-первых, прав нет, а во-вторых, желания. Ездить мне, в общем, некуда, возиться с машиной неинтересно, копить лень. Даже если бы автосервис был хороший, если бы легко было построить гараж и если бы дороги были как в Америке. Я домосед. Мне нравится там, где я живу, потому что мне ничего не надо, кроме того, что есть. И я счастлив… пока все есть как есть…
— Застойный ты человек, — вздохнула Аля. — Хотя в искусстве ты — явление.
— Об этом не нам судить. Хочется, конечно, но узнать, кем ты был, можно только после финиша. Я вооб-ще-то хотел «смурзильничать» твое личико. Садись на чурбак» закрой глаза. Так, только не зажмуривайся, будто я тебе вот-вот по лбу заеду. Прикрой глаза, только прикрой. Нормально. И думай о чем-нибудь добром, светлом и хорошем.
— Как на аутогенной тренировке?
— Точно.
Серега набросал на обрезке ватмана карандашный эскиз. Цвета уже созрели в голове, надо было только смешать краски на палитре.
— Все, — сказал он, — достаточно.
— Уже? Только в карандаше? — удивилась Аля. — У меня несколько другие представления о позировании.
— Мне нужно только распределение света и тени, — объяснил Серега, — я ведь не фотографировал тебя, а моделировал свой замысел на натуре. Думаешь, я зря тебя усадил именно под такой свет и с таким выражением лица? Цвета я, слава Богу, давно поймал. И общий контур позы — тоже.,
— Ну, ты даешь! — удивилась Аля. — И что, теперь начнешь малевать?
— Если будешь мешать — выгоню. Садись на тот же чурбак и не издавай звуков.
— О'кей. Молчу и созерцаю.
Тонким угольком, прямо по грунту, Серега разметил контур и все его узловые точки. Женская фигура должна была как бы вылетать из плоскости холста примерно так же и под таким же углом, как Александр Невский на деревянном произведении — не то горельефе, не то барельефе. Но там был натуральный объем, а здесь надо было создать иллюзию объема. И это при том, что общий фон должен быть очень светлым — нежно-лиловым, сиреневым… Конечно, проще было бы достичь искомого эффекта, если бы залить фон чем-то иссиня-черным, создать ощущение эдакой космической бездны. Тогда нежные тона кожи сделали бы фигуру рельефной. Но пришлось бы сделать Алю яркой блондинкой или наградить сиянием вокруг волос, которое было бы ни к селу ни к городу. Оставить естественный цвет волос при черном фоне означало попросту их не изображать. У Али и так была короткая прическа, а если бы фон и вовсе поглотил ее, то «Мечта» получилась бы лысой, а это уже отдавало бы карикатурой.
Но Сереха уже знал, как сделать так, чтобы лесные цвета не слились с сиреневым. Надо было сделать ту часть фона, что непосредственно прилегала к фигуре чуть более темной, чем та, что располагалась по краям холста. И нужен был почти неуловимый цветопереход на самой фигуре: от ярчайших, сияющих, даже излучающих свет тонов на лице, плечах, груди и раскинутых в парящем полете руках до бледных, угасающих на ногах и животе. Соответственно и теневые участки должны были быть разных тонов.
Аля держала слово. Она только отодвинулась со своим чурбачком подальше от мольберта и напряженно всматривалась в то, что появлялось на холсте. Серега не замечал ее присутствия. Он делал фигуру — главное содержание картины. Прописать лицо он считал делом десятым, главное — правильно скомпоновать цвета, где надо — размыть, где надо — сделать грань, где-то осветлить, а где-то — подтемнить. При этом руки работали как-то автоматически, будто где-то в Серегином теле стоял некий микропроцессор, уже давно настроенный на эту работу. А в мозгу, как всегда, были линии, оттенки, контуры, зримые и даже осязаемые формы. Всплыла какая-то из фраз, которые Серега говорил своим «мурзилкам» в Доме пионеров: «Представьте себе, что вы — Солнце!» Да, лихо он иногда говорил! «Перед вами лицо человека. В вашей власти сделать его бледным, смуглым, багровым, как у алкоголика, нежно-розовым, как у красавицы. Вы можете сделать одно и то же лицо и красивым, и мерзким — знайте только, как его осветить. Оттените морщины, и тридцатилетний станет стариком. Больше света на лоб — и получится святой или мудрец. Больше тени там же — выйдет шизоид или убийца. Больше тени у глаз — выйдет скорбь…»
Но объяснять — одно, а делать — другое. Словами не опишешь, как сделать тень у глаз выражением скорби, а не следом от кулачного удара. И нельзя объяснить, отчего свет на лбу в сознании зрителя ассоциируется со святостью и мудростью, а не просто со сверкающей лысиной. Это — талант и вдохновение, а они описанию не поддаются.
Аля сидела тихонько, боясь даже громко вздохнуть. Не прошло и двух часов, как она увидела себя со стороны, правда, еще без лица. Но парящая фигура уже готова была выпорхнуть из холста и унестись куда-то в неведомые дали.
Серега собирался взяться за лицо, но тут послышался голос Зинки:
— Эй, молодые, обедать будете?
— Обед — это святое.
Серега наскоро пихнул кисти в банку с керосином, оттер краску с рук и скинул испятнанный халат. Перед тем как начать работать, он снял свой дареный костюм и рубашку и переоделся в обычную свою поношенную одежду, которую привез от Али, вытащив из ящика с грязным бельем. Теперь пришлось опять переодеваться.
Зинка соорудила суп из рыбных консервов, а также колбасу с лапшой. Колбаса, видимо, у нее была привозная, из Москвы, потому что в здешних местах о свободной продаже колбасы вспоминали только старожилы, помнившие времена культа личности. Аля ела с видимым аппетитом, но изредка поглядывала на Серегу, должно быть, спрашивая: «А что это? Тоже необходимо для того, чтобы не стать мещанином и рваться к звездам?»
— Вы как, жениться-то думаете? — поинтересовалась Зинка в лоб. — Или так, погуляете, пока не надоест?
— Пока не надоест, — ответила Аля.
Серега при этом и рта раскрыть не успел.
— А если залетишь невзначай? — спросила Зинка.
— Невзначай дуры залетают, — вежливо улыбнулась Аля.
— А ты, значит, умная?
— Подозреваю, что да.
Зинка подозрительно запыхтела; разговор принимал конфликтный оборот и мог кончиться черт-те чем. Серега счет за благо вмешаться:
— Ты, сестренка, не встревай. Вы сегодня уедете, мы останемся. Нам проще разобраться будет.
— Да уж, вы разберетесь! — Зинка сузила глаза, как щелки, и Сереге показалось даже, что она немного похожа на представительницу какого-то из народов Севера. — От ваших разборов дождешься хорошего! Не хотелось говорить, но скажу: не будет тебе, парень никакой удачи! И помни: полдома мои! Плати мне половину, можешь сюда хоть черта приводить!
— Дался тебе этот дом, — проворчал Домовитое, — будто нам жить негде.,
— Негде, есть где — это дело десятое. Раз он богатый — пусть деньгу гонит.
— Сейчас исполком закрыт, — сказал Серега, — воскресенье! Может, задержишься до оформления?
— Ну уж нет! — проворчал Домовитое. — Она, конечно, если сдурела — пусть остается, а я сегодня снимаюсь. Еще раз за билетами стоять не буду. Мне еще к себе в Тамбов надо.
Зинка посмотрела на него так, что Домовитое немного поежился, будто стоял на мостике своего корабля под ледяным ветром Берингова моря. Это, конечно, метафора: на кораблях вообще-то бывают довольно удобные и укрытые от ветра помещения. Однако храбрый кап-раз, видать, во всяких переделках бывал, умел справляться с бушующей стихией. От его ответного, очень солидного взгляда, Зинка — вот удивительно — то! — резко скисла. Видимо, она уже знала, что домовитовский кулачок размером с дыню «колхозницу» представляет собой весомый, аргумент. И вероятно, то, что этот кулачок вдруг сжался, показалось ей дурным предзнаменованием.
— Да что мне в конце концов, — вздохнула Зинка. — Кошка бросила котят, пусть гуляют, как хотят.
Кулак Домовитова поощрительно разжался. Дальше обедали молча. Странно, но Сереге стало жалко Зинку. Возможно, здесь, перед ним и Алей, она разыгрывала какую-то роль, пыталась создать образ волевой, властной и хозяйственной женщины, похожей на ту, какой была когда-то их мать. Домовитов, из каких-то свою соображений, до поры до времени благодушно позволял ей быть такой. Может быть. И ему самому захотелось предстать перед братом жены эдаким ленивым, сонным мужем-подкаблучником. Однако теперь „спектакль кончался. И выяснялось, что это он хозяин,' отец-командир, грозный, здоровенный мужик, который небось и личный состав, и семейство держит в ежовых рукавицах, и от его голоса по корабельной трансляции чайки на палубу валятся. А Зинка, поиграв в командиршу, превращалась в обычную, замотанную делами бабу, которая вот-вот станет бабкой. И ей приходится до блеска драить квартиру, готовить обед или ужин, слушать надоевшие разговоры о морских делах и по три-четыре месяца жить без мужа. Да еще и получать, того гляди, вот этим кулачком по загривку, если вдруг Домовитову доложат, что она как-то раз сходила в кино с каким-то гражданином.
— Ну, пойдем работать! — произнес Серега, взял Алю за локоть и повел в сарай.
Снова влезши в тряпье и халат, протерев отмокшие кисти, он взялся за волосы и лицо парящей фигуры. Здесь ему потребовался эскиз, сделанный до обеда. Для мелких деталей понадобились тонкие кисточки. Аля, хорошо знакомая с техникой живописи, все же постоянно удивлялась, как этот чудо-Панаев одним небрежным мазком, сделанным как бы случайно, вдруг меняет выражение лица ее нарисованного двойника. Причем это лицо было заметно непохоже на карандашный эскиз. Цвета делали его и более рельефным, и придавали большую выразительность, и, что самое удивительное, делали его неземным. Если на эскизе Аля видела более-менее точную копию самой себя — то есть живой, плотской, зажмурившейся отчего-то женщины, то на полотне рождался некий совершенно иной образ — аллегория, символ, фантазия. В то же время фигура «Мечты», а теперь и ее лицо, казались даже более реальными, чем оригинал. На фоне белой грунтовки эффект кажущегося выхода фигуры из плоскости был уже достаточно велик, и Але даже показалось, что на более темном фоне он снизится. Однако вслух она произнести ничего не решалась. На ее глазах творилось чудо. Ей не хотелось даже на секунду отвлечь на себя его внимание. Пусть творит!
Отвлекли Серегу только Домовитовы. Они покидали этот не слишком гостеприимный дом и постучали в дверь сараюшки.
Серега и Аля вышли.
— Ну, прощайте, — проговорила Зинка, — не увидимся долго.
Серега поцеловал ее в щеку, получил ответный помадно-пудреный поцелуй, кое-как оттертой керосином рукой пожал лапу Домовитова и сказал:
— Семь футов под килем! Правильно сказал?
— Правильно, — одобрил Домовитое, — хотя для моей посуды это маловато. Очень солидная коробка… Не поминайте лихом, живите дружно. На вокзал с нами не ходите. Сами дойдем.
— Я вас подвезу, — предложила Аля. — Ужас, что у вас за чемоданы. Грузите в багажник! И не упирайтесь, товарищ капитан первого ранга!
Мигом довезли Домовитовых до вокзала, сбросили на перрон и даже хотели было подождать с ними поезда, но кап-раз чего-то замежевался, засмущался и заставил Серегу с Алей вернуться домой.
До вечера Серега дописал лицо. Аля долго и прямо-таки зачарованно глядела на эти знакомые и незнакомые черты. Видимо, ей очень нравился созданный Серегой образ, но подходящих слов у нее не было. То есть слова обычные, затертые-заштампованные, конечно, имелись, но произнести их было стыдно.
— Слушай, — приняв серьезную, даже какую-то профессиональную мину, спросила она, — как я понимаю, фон ты будешь делать не сегодня — подождешь, пока застынет краска?
— Да, — кивнул он, — даже, может быть, и не завтра. Мне ведь еще нужно будет убедиться, что все легло как надо. Хорошо вот, сейчас осень, мухи сдохли, тараканы в тепло ушли. А летом, знаешь, в этой сараюхе кто только не живет! Однажды у меня по холсту с краской целая банда тараканов прошлась. Такой орнамент изобразили — во! Сейчас покажу.
Серега порылся в куче своих полотен и выкопал. Нежно-зеленый фон картины был испещрен таинственными кривыми, ломаными линиями, пунктирами — отпечатками тараканьих следов.
— Это сюр! — взвыла от восторга Аля. — Это Клингельман возьмет за десять тысяч — не меньше!
— Господи, — взялся за голову Серега, — да что они там, кретины, что ли?
— Это мы кретины, — убежденно заявила Аля, — если не видим никакой ценности в уникальном по технике произведении! Вот представь себе, призвать сейчас три десятка спецов-искусствоведов, и ни один — голову на отсечение даю — не догадается, как все это выполнено. А оригинальность?! Ведь никто это не сможет повторить, даже скопировать это невозможно. И главное — в ней ведь чувствуется какая-то система, ощущение, что это не случайные отпечатки лапок насекомого, попавшею в лужицу красной краски, а какие-то микроскопические, не подвластные кисти мазки. Это ж обалдеть, что такое! Нет, нет, определенно что-то есть! А может, ты меня разыгрываешь, а?
— Нет, — сказал Серега, — зачем мне это нужно? Я хотел делать маленькую вещицу в красно-зеленых тонах. Бывает такое: подберешь от скуки цвет и думаешь — сделал фон, а там чего-нибудь на контрасте. Вон «Салют Победы» — так и получился. Там фон по теме подходил — получился как гимнастерка. И вообще все цвета — красный, желтый, зеленый — взяты с обмундирования. Ну а тут фон вышел нежный, юный такой, то ли травка, то ли весенняя листва. Наверное, и сделал бы «Весну» какую-нибудь. Тюльпаны хотел сделать. А тут кто-то пришел, выпили, погуляли — р-раз — и опрокинули чашечку, где у меня уже смешанный цвет для тюльпанов был подготовлен. А развел я его не на олифе, а на постном масле, в порядке эксперимента. Потом еще тут, в углу, Гоша покойный бутылку пива разбил. А тараканы пиво любят, сбежались со всего дома. Видимо, какой-нибудь вляпался и пошел бродить по зеленому, потом еще… вот так и рождаются шедевры! Оставил на память.
— Надо назвать ее как-нибудь, чтобы привлечь внимание, — задумчиво почесала подбородок Аля.
— Например, «Весенняя прогулка таракана», — усмехнулся Серега.
— Это слишком эпатажно. Отдает футуризмом Маяковского. Лучше так: «Красный след».
— А это слишком политично, — нахмурился Серега, — я человек отсталый и люблю красный цвет. Он для меня родной. Это тараканье шествие я так называть не хочу. И вообще, ее пока не поздно выбросить надо, мазню эту. Продай ее Клингельману под своей фамилией — стыда не оберешься!
— Ну нет, — возмутилась Аля, — я все равно заберу.
И не вздумай ничего рвать, рубить, поджигать. Это будет именно «Красный след».
— Работа группы советских тараканов-нонконформистов, — с невинной рожей объявил Серега, — авторы, в виду усиливающихся гонений, пожелали остаться неизвестными. Бог с тобой, забирай. У тебя багажник большой-большой. На заднем сиденье место есть? Есть. Греби все под гребло, кроме вот этой статуэтки. Можешь делать персональную выставку из неудачных работ великого художника.
Само собой, Серега не разрешил брать только девочку, беременную пистолетом. Ее дубовый вид Алю не прельщал. В багажник она запихала десяток резных дощечек с малокалиберными барельефчиками, которые Серега сделал еще в Москве с помощью бормашины, а потом дарил матери. Мать их не стала использовать, потому что считала фотографии лучшим украшением семейного дома, а икон не терпела с детства. Между тем все дощечки были на религиозные сюжеты. Барельефчики изображали Матерь Божью, Спасителя, Николу-угод ника и еще некоторых святых, были раскрашены в иконописном стиле и покрыты бесцветным лаком. Позолоту Серега делал бронзовой краской, который красят багеты.
Кроме дощечек, Аля собрала с пола несколько уцелевших от сожжения вместо дров скульптурочек из корней и веток, несколько стилизованных идолов и еще какую-то дребедень. Полотна она аккуратно завернула во все те же старые газеты и пристроила их на заднем сиденье «Волги».
— Я сегодня поеду, — сказала она, — все равно ты устал и ни на что не пригодный человек.
— Нет, — проворчал Панаев, — никуда ты не поедешь. Сейчас пойдем спать, и ты меня будешь любить.
— «Долго и больно, возможно, даже ногами…» — процитировала Аля классику. — А «Волгу» у меня тут не разденут за ночь?.
— Во двор загоним. Ворота откроем, а потом закроем.
Воротами Серега пользовался только раз в год, когда ему привозили дрова, но для Али сделал исключение. «Волга» заняла место между поленницей и домом, ворота и калитку заперли. Затем решили еще попить чайку и покалякать.
— Все-таки, Алечка, непонятный ты для моего разумения человек, — опять цитируя классику, произнес Серега, — кто ты больше — купчиха или дизайнер?
— Купчиха, — демонстративно выпятила грудь Аля, — Васса Железнова.
— А профессию, стало быть, побоку?
— Не совсем. Мы ведь не только картинами торгуем. Есть заказы и на дизайн, на разные игрушки. Делаю, когда выдается время.
— А время — деньги.
— Вот именно. Поэтому мы не сможем часто видеться. Мне бы, конечно, надо уехать сейчас. Завтра мы будем выбирать нового председателя. Мне надо быть в форме, но… все-таки я баба. Если ты в себе сомневаешься, лучше отпусти меня. Не сердись; просто я знаю, что иногда не стоит мучиться.
— Думаешь, я все силы вбил в картину? — усмехнулся Серега. — Зря! Это не так. Именно потому, что я делал «Мечту», тебе надо остаться. Не подведу, не беспокойся!
…Он не подвел. Ночь получилась бешеная, похожая на жаркий ветер африканской пустыни. Бледные тени прошлых женщин не решались явиться из забытья. Все было здесь и только здесь. Мчались танки, ветер обгоняя, неслась, поливая пулеметом, тачанка, разворачивалась конница, торпеды погружались в аппараты, снаряды вгонялись в казенники пушек, хрустели борта «Челюскина» и не сдавался врагу «Варяг». Все было опять, и все было впервые. Реальность и обыденность смешались с фантастикой и невероятностью. Бесстыдство соединилось с целомудрием, а нежность — с садизмом. Чувства взвивались до невероятных высот, падали в грязищу самого низменного, потом опять взвивались и опять падали…
Временами ослепительно вспыхивало солнце, а может быть, ядерный взрыв; прожигало до костей, испепеляло, превращало в тень, отпечатанную на камне. Но происходило чудо, спустя несколько минут или веков, сквозь сожженный грунт пробивались ростки, вытягивались в деревья, набухали и лопались почки, терпко пахнущие клейкие листочки разворачивались… Все оживало и принималось бушевать, бесноваться, радоваться великому безумию природы, играть в театре абсурда. Соловьиные трели звучали среди глубокой осени, розы пробивались из-под снега, и он таял вокруг них, растопленный живым теплом… Ледовитый океан закипал вместе с торосами и айсбергами, превращался в гигантскую баню, и распаренные русалки с визгом выпрыгивали из него в заснеженную тундру. Застывая, они превращались в ледяных Снегурочек, их приходилось вчовь бросать в кипящий океан, и все начиналось сызнова…
— Ты чудовище, — утомленно сказала наконец Аля, — ты сексуальный монстр, дьявол и, вообще, я устала. Ты обеспечил мне месяц интенсивной творческой работы, Никаких личных желаний у меня уже не осталось. Как у тех сестричек: работать, работать, работать… И никаких контактов с мужиками. Все!
— Бедняжка, — просюсюкал Серега, — несчастный, измученный цыпленочек.
— Каждого цыпленка только раз в жизни ощипывают, насаживают на вертел и жарят, — вздохнула Аля. — По сравнению со мной он счастливец. А если серьезно — то я счастлива. Ты вытряхнул все липшее. Я ожила с тобой, понимаешь!
— Нет, не понимаю, — зевнул Серега, чувствуя, как расслабляются мышцы и медленно заполняет голову сон.
— Я тебе вчера говорила, что ты был моим наркотиком?
— Кажется, да, — вяло подтвердил Серега, у которого глаза уже не хотели открываться.
— А сегодня ты стал моим лекарством. Я вылечилась.
— Больше, значит, инъекций не нужно, — пробормотал Панаев и заснул.
Назад: ДЕД
Дальше: РАЗДВОЕНИЕ