В ГОСТЯХ
Пятница, 27.10.1989 г.
И действительно, торопился он зря. Едва он явился на работу, даже не успел еще подняться наверх, как к парадному входу клуба подкатила «Волга». Из нее пружинисто выскочила Аля.
— Поедем, — сказала она, — ты должен их проводить. С начальством я сейчас все обговорю.
Естественно, Иван Федорович протестовать не стал. Он вообще сильно побаивался Алю. Скажи она, чтобы бывший майор пополз по-пластунски, — исполнил бы. Это было довольно странно, потому что Серега знал — зря заведующий ни перед кем не угодничает.
— Мне бы переодеться надо, — заметил Серега, когда Аля открыла перед ним дверцу, — неудобно в джинсах.
— Неудобно штаны надевать через голову. Время поджимает. Нам надо успеть в Митино к 14.30, а сейчас уже без пяти одиннадцать. Пальто у тебя черное, вполне траурный вид.
— Вчера меня Лена приглашала, — произнес Серега, когда Аля уже гнала «Волгу» по шоссе.
— Я знаю. Ты ее вчера привел в полную депрессию. А она — сволочь, потому что не сказала тебе прямо, что я просила тебя быть на похоронах. Конечно, она утверждала, что я ее оскорбляла, да?
— Нет, она просто обиделась за то, что ей высказала все, что между нами было.
— Ты считаешь, я неправильно сделала? По-моему, чем меньше недомолвок, тем лучше. Зачем ей сохранять какие-то иллюзии? Мне кажется, что мы друг другу понравились. Как?
— Ты права, как всегда, — улыбнулся Серега.
— Эти три ночи мы будем вместе, — заявила Аля. — Правда, у меня дома родня, но ко мне в комнату никто не суется и дурацких вопросов не задают. Кроме того, можно съездить на дачу, у нас не хуже чем в городе.
— Не в пятнадцать комнат? — съехидничал Серега, вспомнив Алины рассуждения об особняке Степанковской.
— Нет, нормальная дача для генерал-лейтенанта.
— Это твой папа?
— Нет, дедушка. Папа пока полковник. Но перспективный. Хотя, честно говоря, все это смешно. При нынешнем положении вещей.
Машина пронеслась мимо злополучного поворота на Коровино, затем миновала въезд на просеку, где они начали свой роман.
— Не очень это нахально, — сказал Серега, — крутить любовь в день похорон? Я так понимаю, что для тебя он, как говорится, «супруг перед Богом». Уж очень не по-вдовьи ты себя ведешь. Я и то смущаюсь.
— Ты еще скажи, что веришь в Бога, — хмыкнула Аля, — ты ведь страшный тип, между прочим, знаешь?
— Почему?
— Хорошо убиваешь, заметаешь следы. Слыхал, Долдонов и Крюков признались?
— Слышал. Прямо тридцать седьмой какой-то. Сознаются в том, чего не делали.
— Ты наивный, Панаев. Конечно, ты сравниваешь сейчас дар Божий с яичницей, когда говоришь насчет тридцать седьмого. Тогда одно дело, сейчас другое. Раньше власть делала с людьми что хотела, а теперь умные люди что хотят с властью, то и делают. Я тебе могла бы рассказать, что и как вершится у вас в городе, в районе, области, но не буду. А то ты, я боюсь, при своих архаичных взглядах, пожалуй, начнешь партизанскую войну.
— Но ты знаешь?
— Да, знаю. Я знаю, где слабые места у вашего зава, у Степанковской, у ее районных холуев и областных патронов. Мы ведь интеллигенты, очень хорошо знакомые с зарубежным опытом. А он дьявольски богат. Так что все ваши провинциальные механизмы очень легко в нужном месте подмазать и закрутить в заданном направлении.
— Это что же, вроде мафии?
— Мафия — это ваш район, а возможно, и область. Мы — тоже мафия, и у нас есть общие интересы. Это примитивно, но это так.
— Слушай, а почему вы так легко простили того парня, что сжег «Исход»?
— Он купил ее за двойную цену. Представь себе: картина испорчена нитрокраской, реставрацию проводить трудно, наши реставраторы бесплатно ее делать не будут. На аукционе она не пошла. Угробить еще тысячу на реставрацию, не имея гарантии, что расходы окупятся? А тут этот «мемориальщик» выплачивает две цены. Разве плохо? И ему хорошо, и нам.
— А картина пропала.
— Знаешь, это не первое произведение искусства, которое погибает. Но если откровенно, то мне ее не жаль. Вторичная работа, явно подражательская, практически без ясно выраженной мысли. Немного гротеска, немного парадоксов, какой-то мистический страх неизвестно перед чем. А то, что автор покончил жизнь самоубийством, то это, прости меня, банально и пошло. Самоубийство — удел слабых. А выживают сильные.
— А ты сильная?
— Да. Во всяком случае, силы я в себе чувствую. Я делаю свое дело, оно мне интересно, и я могу не оглядываться ни на кош.
— Ну а законы?
— Закон — что дышло, куда повернул, туда и вышло. Все наши законы можно объехать на кривой. Уж это-то пора бы понять. Конечно, можно и проколоться на чем-то. Вот история с этими ребятами — это прокол. Чрезвычайное происшествие, несчастный случай. Могло быть хуже, скажем, свидетели перестрелки нашлись бы или кто-то остался жив. Ты бы не забрал пистолеты, испугался, пошел сдаваться. Могла подняться буча, в принципе твоя стрельба спасла нас от многого. Во всяком случае, расходов понадобилось бы больше.
— А сколько вам все это стоило?
— Много, я не буду считать все, но около пятнадцати тысяч.
— Солидно.
— Если бы не ты, мы погорели бы на сорок-пятьдесят.
— Надо бы попросить у вас разницу, — пошутил Серега.
— Подумаю, — усмехнулась Аля и сделала свою коронную улыбку.
Машина уже перебралась на прямую дорогу, ведущую к Москве. На спидометре стрелка приплясывала у 100, но участок был достаточно приличный, и скорость не чувствовалась. До столицы было еще далеко, машины шли не густо, поэтому Серега особо не волновался.
— Не успеем к отпеванию, — сказала Аля с досадой. — Придется прямо в Митино.
— А что, они были верующие? — спросил Серега.
— Не знаю, — бросила Аля, глядя вперед. — Владик утверждал, что ходит в церковь. У меня на это нет времени. Но в Бога я верю...
— А я нет.
— Вольному воля.
— Я вчера заходил в дом к Мишке Сорокину. Это тот, который убил Владика.
— Ну и что?
— Погоревал вместе с ними. С матерью, точнее. Несчастная женщина!
— Ты там не сказал ничего, надеюсь?
— Вот поэтому-то и убежден, что Бога нет.
— Что же ты сделал неугодного Богу?
— А ты забыла?
— Нет, конечно. Но он выстрелил первым. В Штатах тебя любой суд оправдал бы. Это только в нашей дурацкой стране человек боится защищать свою жизнь. Знаешь ли, я иногда схожу с ума от злости! Меня злит, что я родилась тут, в этом дрянном Совке, где куда ни кинь — всюду клин. Где ты все время на что-то оглядываешься, где не можешь вести себя так, как хочешь! Да, я могу и здесь жить, потому что умею вертеться, потому что у меня много друзей, потому что я знаю черные ходы и кривые. Но почему?! Ведь все время приходится делать что-то, что в той или иной степени нарушает закон. И случись что-то непредвиденное, я могу лопасть за решетку.
— У вас же наверняка есть валютные счета. Бери свою долю и жми туда, на Запад, — посоветовал Серега, — чего тебе тут маяться! Вон Розенфельды живут себе, и в ус не дуют.
— Нет, — зло улыбнулась Аля, — я хочу, чтоб все это было здесь.
— Не дождешься.
— Дождусь. Еще лет пять — и все будет о’кей! И так уже Вся эта команда трещит по швам.
— Не знаю. Просто мне кажется, что Россия — не Америка. У нас в крови ненависть к богатеям. В крови, понимаешь?! У нас хотят жить зажиточно, может быть, ко тех, кто нажился за чей-то счет не любят. И с россиянами такие шутки шутить опасно.
— У тебя это от старости. Ты закоснел, у тебя все еще стереотипно, как пять лет назад.
— Поссоримся мы с тобой, — вздохнул Серега.
— Ерунда, — произнесла Аля, — из-за политики?! Я вполне терпима. Я просто сочувствую тебе как обделенному жизнью человеку. Лучшие годы прожил под утюгом, тебя причесывали, равняли под гребенку — чего же удивительного? У тебя была своя вера, свои боги, а теперь их сковырнули, показали тебе в истинном виде. Ты не слепой, все видишь, но признаться самому себе, что верил в глиняных болванов, не хочешь. Вот черт, надо сбавлять…
Машины стали попадаться чаще, а дорога сузилась. Теперь Аля вынуждена была тянуться за впереди идущими, скорость упала до шестидесяти в час.
— Так и на кремацию не успеем.
— Куда спешить? — сказал Серега. — Не на свадьбу ведь.
— Неудобно, уж мне этого не простят. Ты, конечно, лицо постороннее, так скажем, а я-то для всех — его пассия.
— Зачем же ты меня везешь? Я хоть и однокурсник, но ведь не более того. А Ленка наверняка уже раззвонила всем о том, что ты и я…
— Нет, ты нужен. Они знают, что ты — нечто вроде непризнанного гения. После того как Мацуяма купил «Истину», о тебе уже много говорят. Тебе простят меня, а мне простят тебя. Вчера мне звонил Розенфельд и спрашивал, можно ли выставить тебя где-нибудь в столице.
— Интересно, что я буду выставлять? — хмыкнул Серега. — «Откровение»?
— «Откровение» в ближайшее время поедет в Японию. Не сразу, конечно, сперва Мацуяма еще разок прилетит. Мы ему позвонили, сообщили, он сказал: «Это Панаи-сан? Очинно хорошо. Мы будем и это смотреть». По идее, он даст за нее столько же, сколько за «Истину». Так что две штучки — миллион. Вот что ты стоишь, Панаев!
— Может, и за «Мечту» столько возьмем? Я уже начал помаленьку.
— Когда сделаешь, посмотрим.
— Посмотрим.
…Подъехали к Митину со стороны кольцевой дороги. Успели вовремя. Три автобуса «ПАЗ» с черными полосами на борту стояли задом к дверям крематория. Распорядительница уже приглашала пройти в зал. Аля и Серега тихо присоединились к небольшой толпе — человек в сто — и прошли в ярко, как-то уж очень жизнерадостно, освещенный зал. Три гроба стояли рядом, в одну шеренгу, один на постаменте, два — на каталках. Цветы, венки, крышки с православными крестами, нашитыми на голубой шелк. Покойники лежали в открытых гробах, головы их были туго обмотаны бинтами, и узнать, кто из них кто, было трудно. Кроме того, бинты делали их похожими на каких-то космонавтов, лежащих в своих ложементах перед запуском. Аля сказала траурную речь, выступили еще три оратора, затем родственники попрощались с усопшими, закрыли крышки, прихватив их гвоздями, и под звуки траурной мелодии поставили на транспортер гробы. Один за другим они исчезли в отверстии, задернутом бархатной шторой…
Серега вместе со всеми вышел на площадку и стал ждать Алю. Она вышла, держа под руку Лену, которая в полной прострации плелась рядом с ней, видимо, даже не слушая слов утешения. Потом Аля передала ее двум другим женщинам, а сама вместе с Серегой вернулась к «Волге».
— Ну все. Последний долг отдан, — вздохнула она с облегчением. — Король умер — да здравствует король! Поминки — это уже необязательное. Везу тебя домой, к себе.
«Волга», попетляв немного по московским улицам, свернула в высокую арку одного из массивных серых домов постройки еще пятидесятых годов. В нем было всего восемь этажей, но он был ровно вдвое выше любой из хрущевских пятиэтажек. В скверике, разбитом посреди двора, ходили несколько мам и бабушек с малышами.
Аля поставила «Волгу» в длинный ряд разноцветных машин и, взяв Серегу под руку, повела к подъезду. Это был черный ход, но дверь тем не менее была с кодовым замком. Аля упругими тычками набрала нужную комбинацию цифр — и дверь открылась. У лифта дежурила пожилая дама — консьержка, как в доброе старое время.
— С вами? — спросила она Алю, бесцеремонно указывая на Серегу.
— Так точно, — отвечала та.
Лифт довез их до седьмого этажа, не спеша, немного, поскрипывая и вибрируя. Старый был лифт, небось тоже еще пятидесятых годов.
Первое, что поразило Серегу, — он не увидел окурков на полу и мазни на стенах. Лестничная площадка представляла собой как бы небольшой холл, где лежал коврик, стояли столики и два кресла, на столике — пепельница. Бра освещало холл уютным неярким светом. На площадку выходило всего две двери — солидные обитые черным дермантином с медными ручками в виде львиных голов, держащих в зубах кольца. Аля повернула ключ, и дверь открылась, щелкнул выключатель, и неяркий, щадящий энергию свет залил огромный, длинный и широкий коридор, в который мог бы, наверное, въехать вагон метро.
— Заходи, — сказала Аля, захлопывая дверь. — Снимай ботинки, вот тебе дежурные тапки.
— Дворец! — восхищенно вздохнул Серега.
Вешалка, резная, мореная, была рассчитана человек на тридцать, но сейчас на ней висела только кожаная куртка — из тех, что носят летчики. Вообще, по всему было видно, что Алины дед и отец авиаторы. На стенах коридора висели эстампы, изображающие старинные самолеты, воздушные шары, под потолком на тонких нитках было подвешено десятка три самых разных моделей: самолеты, вертолеты, спутники и прочее. — Даже пузатый дирижабль с надписью «СССР В-б», зеркала в золоченых рамах, сверкающий как лед паркет, покрытый лаком, лепнина на потолке — всего этого Серега еще не видел в квартирах.
— Значит, так: ты посидишь немного один у меня в комнате, а я приготовлю перекусить. Не люблю, когда у меня за спиной сидит человек и вздыхает. Кухня — это святое.
— А туалет у вас где? — спросил Серега.
— У нас их два: один для нижних чинов, другой — для господ офицеров. Для нижних чинов — рядом с кухней. Вот здесь.
Когда Серега вошел в кухню, Аля там уже возилась в переднике. Слепили белизной шкафы, сверкали медные самовары с росписью под Хохлому, декоративные ложки и половники, какие-то глиняные горшки…
— Ага. — Аля торопливо вышла из кухни, открыла Сереге дверь и впустила его в свою комнату. — Вот тут сиди и жди.
Потолок был высокий, под три с половиной метра. Одна стена вся целиком отдана книгам. Глаза разбегались — Гранат, Брокгауз и Ефрон, четырехтомный дореволюционный словарь Даля, «История русского искусства» Игоря Грабаря, «История искусства» Гнедича, французские, итальянские, немецкие альбомы репродукций… Целая полка иностранных изданий по дизайну. «Библиотека Мировой литературы» в 200 томах. Собрания сочинений: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Достоевский, Бунин, Мопассан, Горький, Брюсов — всех не перечтешь. Стена с дверью — тоже вся в книгах… Дверь, стеклянная, затянутая шелком с изображением драконов, как бы обрамлена с трех сторон книжными полками: Сэлинджер, Кафка, Камю, Шекспир, Уитмен, Марк Твен, Бальзак, братья Гримм, братья Стругацкие. Конечно, Булгаков, Платонов, Ахматова, Зощенко. «Всемирная история», Ленин, Сталин, Ким Ир Сен. Все в кучу…
Зачем ей это, интересно? У Сереги книг даже в Москве было мало, то, что лежало на полках, его не волновало, а то, что можно было достать с трудом, он доставать не хотел, да и не умел. В стене напротив двери было широкое окно и выход на балкон. Сквозь стекло виднелись пожухлые плети каких-то вьющихся растений, должно быть, летом балкон превращался как бы в шалаш… У этой же стены стояла какая-то необычная, должно быть, сделанная на заказ конструкция — не то шкаф, не то ' стенка с вмонтированными в нее японскими электронными часами, компактным телевизором, видеомагнитофоном, видеопроигрывателем, а также обычным приемником, проигрывателем и магнитофоном. Ниже и выше всей этой техники располагались объемистые шкафы с изящными латунными буквами-литерами латинского алфавита: «Фоно» на верхних и «Видео» на нижних. Четвертая стена была завешена огромным ковром, с пышными цветами и листьями. У этой стены стояли диван, гардероб, трельяж, а кроме того, в комнате еще умещались письменный стол с водруженным на него компьютером, два низких мягких кресла, небольшой столик типа журнального и небольшой бар-холодильник.
Кроме армянской люстры из пластмассового хрусталя, было еще несколько разнообразных ламп, бра и светильников, с помощью которых в комнате можно было создавать разные варианты освещения. На полу простирался еще один, мягчайший ворсистый ковер. На нем вполне можно было спать, ничего не подстилая. Во всяком случае, так показалось Сереге.
— Вошла Аля и принесла тарелку с миниатюрными бутербродиками, насаженными на спички.
— Знаешь что, — сказала она и, прищурившись, поглядела на Серегу, — а что, если тебя отмыть?
— А во что переодеться? — усмехнулся. Cepera. — Ты же не дала мне собраться!
— Это не страшно. Сейчас я все приготовлю. Лезь в ванну!
Ванная в этом доме оказалась одна, но шикарная. Нечего и говорить, что там стояло импортное оборудование и целая полка была забита всякими шампунями с чужедальними этикетками. На изящной проволочной полочке тесным рядком стояло двадцать с лишним кусков мыла — тоже самых разных. В углу располагалось какое-то сооружение, похожее на сортир деревенского типа из гладко оструганных сосновых досок. Аля объяснила, что это — мини-сауна, где можно догнать температуру аж до ста градусов. Сама ванна была глубиной почти в метр, а площадью наверняка не меньше трех квадратных… И еще было огромное зеркало, чтобы каждый, вылезши из ванной, мог оглядеть себя с ног до головы. На отдельной полочке лежали резиновые губки разных цветов, а под ними на гвоздиках висели мочалки. Кроме входной, в ванной было еще две двери. Серега из любопытства открыл их и обнаружил за одной из них фотолабораторию, а за другой — платяной шкаф, куда можно было положить чистое белье, а под нижней полкой пряталась корзина для грязного. Серега снял пвджак и рваные джинсы, повесил их на вешалку. Он уже начал стаскивать рубаху, когда появилась Аля со стопкой свежего белья, издающего какой-то немного приторный аромат.
— Ну что? — положив белье на полку шкафа, усмехнулась она. — Поди, и снять стыдно?
Тут она не ошиблась. Серега две недели не был в бане. Последний раз он мылся у Гальки. Белье менял немного позже, когда проводил «культурный вечер» с Люськой.
— Да снимай, снимай, не стесняйся. Я тебя приведу в божеский вид! А то как-то неаппетитно.
Серега впихнул белье в ящик и обнаружил, что Аля тоже разделась.
В большом зеркале они выглядели как на киноэкране. Серега обнял Алю за талию, развернул лицом к зеркалу, Аля тоже обвила рукой его спину.
— А ты неплохо смотришься, — заметила Аля. — Тебе можно скинуть даже лет десять.
Если бы не морщины да слабо заметная сединка у висков, Сереге и впрямь можно было дать лет тридцать. Ни залысин, ни обрюзгших и отвисших щек, ни рыхлого животика, ни синих вен на ногах — ничего этого у Сереги еще не было. На плечах, руках, груди имелась вполне рельефная мускулатура, конечно, не такая, как у Шварценеггера, но приличная, неплохо смотревшаяся. И ноги, упругие, крепкие, тоже могли еще побегать. Лицо, само собой, не соперничало в красоте с моделями, выставленными в витринах парикмахерских; скуластое, остроносое, да и рот малость велик. Спасибо еще, что уши не топорщатся. А рядом — гибкая, тонкая, коротко подстриженная девушка-пружинка. Высокая — почти вровень с Серегой, сантиметра на два только пониже. Ноги длинные, ровненькие… Хороша!
Набежала в ванну вода, Аля намылила Сереге голову шампунем с каким-то яблочным запахом, с азартом терла ее под душем. При этом она сидела на корточках у него за спиной, чуть обняв его ляжками за бока, и само собой, что у Сереги мысли были не только о мытье. Потом Серега мыл ей голову в той же позиции. Разумеется, при этом он прикоснулся к ее спине не только животом. Аля хихикнула и спросила:
— Еще терпишь? Ну подожди еще чуточку.
Когда пена была смыта с ее головы, Аля попросила помыть спину. Серега понял ее правильно, и она, счастливо охнув, села ему на колени. Серега тер ей спину довольно жесткой, суровой мочалкой, докрасна, чуть не обдирая кожу, но Аля только удовлетворенно хихикала. Потом они вместе встали из воды, не приминув поглядеть на себя в большом зеркале, она закинула руки ему за шею, положила голову ему на плечо, и Серега нежно, уже без особой суровости, потирал мочалкой ее плечи, груди, живот. Изредка он легонько толкал ее животом, она испускала свой обычный стон, а затем говорила:
— Не спеши, еще не вечер.
— Это ясно, — говорил Сере га, но потом, спустя минуту, опять делал то же.
— Ну уж ладно, — с притворным сожалением сказала она.
Аля наконец разомкнула руки и вместе с Серегой опустилась на четвереньки. Тут уж было совсем не мытье.
Вода немного бурлила, по ванне ходили волны. Серега, просунув ладони под Алины груди, мягко поглаживал их гладкую, прохладную от воды кожу. Аля, низко нагнув голову, заглядывала себе под живот, хихикала и бормотала:
— А я все вижу, а я все вижу…
— Что взять с этой баловницы?!
Какое-то время спустя Аля жадно задышала, напряглась, откинула голову назад и тоненько взвизгнула:
— И-и-и-и-их!
Серега заторопился, пытаясь ее нагнать, но взялся за дело так энергично, что Але пришлось взвизгнуть еще раз. Лишь после этого и ему довелось крякнуть от удовольствия.
…Ополоснувшись под душем, распаренные, исполненные друг к другу величайшей нежности, они вдвоем замотались в одно огромное, как парашют, махровое полотенце и, прижимаясь телом к телу, не то обтирались, не то ласкались.
— Хорошо-о, — хмурясь, сказала Аля, закидывая руки за голову, когда Серега бережно смахивал полотенцем последние капли воды с ее розовых, крепеньких грудок, — ой, как хорошо-о! Знаешь… я тебя люблю… Я смешная, правда?
— Нет, — Серега привлек девушку к себе и коснулся губами ее ароматного румяного лица, — одного не пойму, за что мне такой подарок? Может, ты чертом подослана, а?
— Угу, — ослепляя Серегу улыбкой в очередной раз, мурлыкнула Аля, — специально прямо из ада. Совращать закоренелого праведника. Только пока не совращайся, ладно? А то перегорим раньше времени. Все-таки еще времени много. Пойдем перекусим.
Запахнувшись в два длинных махровых халата и взяв под мышку белье, принесенное Алей, они вернулись в комнату. Дверь Аля изнутри заперла на ключ, выдернула из розетки телефонный шнур. Затем нажатием кнопки она опустила на окно плотную, почти непроницаемую для света штору. На несколько секунд стало совершенно темно, Серега даже потерял ориентировку в пространстве. Но тут Аля включила маленькие светильники, которые создали вокруг обстановку интима, уюта и вседозволяющей откровенности.
— Поставить что-нибудь нежное? — спросила Аля, порылась в шкафу «Фоно» и вставила в магнитофон кассету. Ангельские голоса «Битлз» затянули «Лав стори», мотив, который у Сереги отпечатался в душе еще в давние годы…
— Помоги мне раздвинуть лежбище, — попросила Аля.
Диван развернулся в просторное четырехспальное ложе.
Аля и Серега застелили его хрустящей свежей простыней, двумя одеялами и четырьмя подушками.
— Так, — сказала Аля, — теперь можно и трапезничать.
Из бара-холодильника она вынула запечатанную бутылку грузинского марочного вина. Серега последний раз пробовал такое аж в семидесятом году, когда возвращался из армии. Нечего и говорить, что в его родном городе такого вина не видали со времен культа личности, ну, может быть, волюнтаризма. Нарзан, кипрский виноградный сок в бумажных пакетах — красный и белый, тарелочка с затейливо украшенным салатом, шпроты, разложенные звездочкой и припорошенные зеленью, наконец, тарелка с бутербродами — все это Аля доставала быстро и ловко, размещая на маленьком столике. Маленькие рюмки под вино, хрустальные стаканы под минеральную и сок, вилки, ложечки — все занимало свои места точно и грамотно, по всем правилам сервировочной эстетики.
— Сразу видно, — заметил Серега, — что я в гостях у дизайнера.
— Конечно, — кивнула Аля, — ведь это наука о красоте и целесообразности, их разумном сочетании. В сущности, это наука и искусство одновременно, главным предметом которых является красота быта. Искусство как бы приземляется, а человек возвышается. Вот представь себе: я кладу на этот столик газету, на газету грубо нарубленный соленый огурец, селедку с торчащими во все стороны костями, ломаные куски хлеба. Ну само собой, вместо этого вина — бормотуха в граненых стаканах. Вот натюрмортах, правда? Ты, сидя за таким столом, чувствуешь себя персонажем «На дне», каким-то парией, голодранцем, даже подонком. И ты говоришь о грубом, грубыми словами, ты испытываешь не желание, а похоть, и стремишься не к женщине, а к самке. Причем даже твое видение мира ухудшается… Ты думаешь, что тебя обделили, сам себя перестаешь уважать…
— Ну, это, конечно, все-таки не совсем верно, — воспользовавшись паузой в речи собеседницы, усомнился Серега. — Ведь, мне кажется, обделенным человек чувствует себя не потому, что стол накрыт не по правилам, а потому, что на столе нет таких продуктов, как, скажем, у тебя. Пойди-ка найди у нас в городе хотя бы шпроты!
— Это я понимаю, — вздохнула Аля, — и от этого мне тошно. Ладно, чего душу травить! У кого-то нет, а у нас — есть! Вот тебе штопор, действуй!
Серега больше привык к пластмассовым пробкам, которые просто срезал ножом. Белые головки с водки отковыривались еще проще. Однако на его счастье штопор оказался неплохим, и, не разворотив пробку, Серега вы-. дернул ее из горлышка. Пурпурное, черно-красное вино заполнило рюмки.
— Начнем, как говорится, за упокой, — произнесла Аля. — Не чокаясь. Чтоб земля им была пухом.
Выпили. Да, это вино было ароматное, сладко-хмельное, в нем чувствовался вкус винограда. В нем не было приторности, не было и кислоты. Съели по нескольку бутербродиков, запивая виноградным соком, принялись за салат.
— Второй тост — твой, — объявила Аля.
— За здравие или за упокой?
— Что-нибудь среднее, — попросила Аля.
— Хорошо. Тогда я предлагаю выпить за то, чтобы, помня о мертвых, мы не забывали о том, что еще живы!
— Согласна, — одобрила Аля, и они вновь осушили рюмки.
Доели салат, золотистые шпротинки с украшавшей их зеленью, почти половину бутербродиков. Большую часть их, конечно, съел Серега. Все-таки он не так часто ел осетровый балык, малосольную кету, красную и черную икру, холодную телятину, буженину, салями. Кроме того, он не представлял себе, что можно делать бутерброды с отварной морковкой, свеклой и свежим огурцом. Появление последнего в конце октября его само по себе изумило.
— Ну, третий тост — и последний — за здравие: да здравствует наша любовь! — провозгласила Аля. На сей раз чокнулись и выпили как бы на брудершафт, сцепив локти.
— Ой, я, кажется, пьяненькая, — хихикнула Аля, — потанцуем?
Магнитофон играл какую-то плавную, тревожащую мелодию, а неведомая Сереге певица, чуть похрипывая, издавала время от времени сладострастные стоны и вздохи. Танец сводился к тому, что Серега и Аля, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, ходили босиком по ковру, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Потом пояса халатов как-то сами собой стали развязываться. К концу танца они уже просто стояли на месте, прижавшись друг к другу обнаженными телами, и целовались, чувствуя аромат вина на губах. Халаты упали с плеч, Серега поднял девушку на руки и мягко опустил на ложе. Но не все сразу, они еще помучили друг друга, пообвивали друг друга руками и ногами, поприжимались друг к другу, пошарили руками по коже, потрогали самые нежные и отзывчивые на ласку места. Лишь потом Аля замерла, раскинула руки и, закрыв глаза, уронила голову на подушку. И было пять жарких, бессовестных минут, когда плавная мелодия из магнитофона вдруг сменилась тяжелым, забойным роком, от которого исходил бешеный ритм страсти, безумия и азартного бесстыдства…
Когда все завершилось к бурной радости обоих, накатила волна усталости и расслабления. Тяжело дыша, будто пробежали по десять верст, но улыбаясь неведомо чему, они лежали рядышком. Блестели от испарины мокрые тела; нега и лень клонили в дремоту, а музыка уже не возбуждала, а убаюкивала…
Лежать бы так и лежать, но тут в рифленое стекло постучали из коридора:
— Алечка, — произнес с тревогой женский голос, — ты здесь?
— Да, — ответила та, — я не одна, мама. У меня важные дела, и я не хочу, чтобы мне мешали.
— Ты выйдешь к обеду? Мы сегодня уезжаем на дачу, ты не забыла?
— Я не поеду. У меня сейчас два выходных впервые за столько времени. Извини, но мне некогда. Вам нужна моя машина?
— Нет, папа поедет на своей. Алечка, только, пожалуйста, выйди пообедать. Ты испортишь желудок!
Шаги удалились. Аля под нос произнесла фразу, которую Серега как-то не ожидал услышать. Для Люськи или Гальки они были бы вполне уместны, но Аля к таким словам не очень подходила. Впрочем, это был конец двадцатого, а не девятнадцатого века.
— Придется вставать, — проворчала она. — Черт их принес так рано! Ну ладно, уедут на ночь.
— Между прочим, — сказал Серега озабоченно, — у меня пиджак, рубашка и джинсы остались в ванной.
— Это ерунда. Я хотела тебя переодеть, когда ты будешь уезжать, но придется сделать это пораньше.
Белье оказалось какое-то импортное, даже, вероятно, капиталистическое, очень мягкое, эластичное и легкое. Серега вначале даже не сообразил, как его надевать, потому что это была мужская комбинация — трусы и майка составляли одно целое. Рубашка светло-серого цвета, темно-синий галстук, строгий серо-голубой костюм — все это было вытащено из гардероба. Пока Серега снимал с дивана одеяла и подушки, прятал их, а затем складывал диван, Аля успела убрать со стола всякие следы пиршества, а кроме того, причесаться, чуть-чуть подкрутиться, даже припудриться и подкраситься.
— Ну все, — произнесла она наконец, — сдаемся!
Выйдя из комнаты Али, сначала заглянули на кухню.
Там хлопотала ее мама. Ей никак нельзя было на вид дать тех сорока пяти лет, которые она уже прожила. Смотрелась она намного моложе Гальки и даже Люськи. Серега ожидал неприязненного взгляда, каких-либо тонких намеков на толстые обстоятельства, но их не последовало.
— Мамочка, — сказала Аля, — это мой друг Сережа Панаев, живописец.
— Тот самый? — удивилась мама. — Очень рада. Вера Сергеевна…
Серега почувствовал себя неловко. Ею явно принимали как некую знаменитость, а он к этому не привык.
— Алечка показывала мне вашу последнюю работу, — немного розовея, прощебетала Демьянова-старшая, — это искусство высокого интеллекта. К сожалению, я не видела «Истины», но Алечка вкратце рассказала мне о ее идее и композиции. Догадываюсь, что это не менее удачно, раз Мацуяма купил ее так дорого.
— А где папа? — перебила дочь мамашину тираду.
— В столовой, ожидает приема пищи! — усмехнулась Вера Сергеевна. — Сегодня был у начальства, в воскресенье вылетает на новое место. Но должность уже генеральская.
«Господи, — подумал Серега, — а ведь это Зинка! Одна жаждет стать генеральшей, другая — адмиральшей…»
— Я пойду покажу Сережу папе и приду тебе помогать, — Аля поцеловала мать в щеку и повлекла Панаева в столовую.
Столовая в этом доме была такая, что Серега чуть не присвистнул: она была раза в полтора больше чем зал ОПЦ в клубе, куда иной раз набивалось до сотни человек. Два старинных резных буфета, стоявшие по обе стороны от входной двери, китайские вазы метровой высоты; картины в массивных золоченых рамах — натюрморты; горка-витрина с хрусталем и фарфором; рояль в углу, и наконец стол на двадцать посадочных мест — все это смотрелось как декорация к пьесе из жизни британской родовой аристократии.
В кресле, во главе стола, куда не стыдно было бы посадить и лорда, сидел вполне советский полковник в распахнутом кителе с голубыми петлицами и читал «Правду».
— Папочка, — сказала Аля. — Познакомься — это Сергей Николаевич Панаев, мой большой друг и очень хороший художник.
— Что-то ты больно веселая, — посмотрев на Серегу скорее сочувственно, чем неприязненно, произнес полковник, — вроде бы вчера ревела, истерики закатывала по Владиславу.
— Это было вчера! — жестко отрезала Аля. — А сегодня — это сегодня. Я иду помогать маме. А ты, папочка, пожалуйста, будь повежливее, если можно.
И ушла. Серега остался один на один с полковником. У него, как у многих, кто служил в армии, к старшему офицерскому чину было какое-то подсознательное уважение. Например, ему казалось неудобным садиться без разрешения. Да и стоял-то Серега едва ли не навытяжку. Странно, но «Зинкин кап-раз таких ощущений у Серега не вызывал. Должно быть, потому, что в родном доме Панаев все-таки чувствовал себя хозяином.
— Садитесь, Сергей Николаевич, — пожалел его полковник, — в ногах правды нет.
Серега уселся, ко ощущение неловкости не проходило. Полковник продолжал просматривать «Правду». Что-то ему явно в ней не нравилось, он то и дело кривил рот и хмыкал. Потом вчетверо сложил газету, положил на стол и спросил:
— Давно с Алькой крутите?
— Нет, — признался Серега, — недели еще нет.
Полковник улыбнулся, видно, Серегина прямота понравилась.
— Она вообще-то не такая уж… — полковник подобрал слово помягче, — гулена. Умная девка, толковая, а повертеть хвостом любит. Вы с какого года?
— С сорок девятого.
— А я с сорок второго. Почти ровесники. Не поздновато ли за девчонками бегать?
— Наверное, — вздохнул Серега, и ему стало неловко.
— Да нет, вы не подумайте, — поспешил сгладить полковник, — она не маленькая, сама зарабатывает, должна соображать, что делает. Есть хуже. Бывают, вон, интердевочки всякие. Мне только вот неприятно, что она, не успев одного схоронить, к другому бегает. Значит, любви у ней не было, верно?
— Не знаю. Я как-то не спрашивал. Сейчас жизнь такая, Иван… — Серега вспомнил, что у Али было отчество Ивановна. Извините, отчества не знаю.
— Валентинович.
— Жизнь такая, Иван Валентинович.
— Это понятно. Все чего-то ждут, а чем кончится — черт его знает. Тут, когда Владислава убили, Алька чуть с ума не сошла. Заперлась в комнате, час сидела — мы уж думали — не сделала бы какой дури. Потом вышла, утерлась и — на машину. Куда уехала — не сказала. Двое суток где-то носилась. Приехала — вроде даже веселая. Потом опять на целый день испарилась. К похоронам готовилась. Вчера весь вечер проревела в голос. Сегодня уехала с утра, вроде на похороны, а сейчас, к вечеру — уже веселая. Вы-то Владислава знали?
— Знал. Мы вместе учились. Когда я с женой разошелся, он на ней женился.
— А теперь, значит, наоборот… У вас, у художников, так принято, что ли?
— Да нет. Просто так вышло.
— Нам Владислав нравился, — Иван Валентинович достал пачку «Беломора» и предложит Сергею покурить. Серегины папиросы остались в пальто, и он принял в дар демьяновский «Беломор». Сели у приоткрытого окна. Полковник продолжил: — Да. Нравился нам Смирнов. Вежливый, да и не мальчик. Деловой, пробивной, легкий на подъем. Тут у Альки еще с института крутилась публика — ребята, девчонки. Собирались, болтали, громыхали. А он их сгарбузовал в «Спектр». Всего ничего времени прошло — а уже миллионами ворочают, на инвалюту торгуют. Бригады по всей стране ездят; там выставка, там аукцион, там чего-то оформляют… Раньше я летал много, да и сейчас вот опять переводят, однако Алька за этот год столько налетала и наездила — ужас! А волновались мы! Сами знаете, сейчас везде неспокойно. Думали, может, поженятся они с этим Владиком. Так что вот… Вообще-то знали, что он женат, они даже были тут разок вместе. Елена Андреевна, кажется?
— Да, — кивнул Серега, — это моя бывшая жена.
— Сейчас-то как с ней?
— Никак, — пожал плечами Серега, — разошлись как в море корабли. Виделись, когда вместе с Алей они приезжали после гибели Владика.
— И больше не женаты?
— Нет.
— А с Александрой собираетесь расписываться?
— Не знаю, Иван Валентинович, — откровенно сказал Серега. — По-моему, она к этому не стремится. Вольная она слишком. Увлечение у нее. Боюсь, что пройдет. — А у вас?
— У меня… У меня это подарок судьбы. Такое не каждому выпадает. Что будет дальше — не знаю.
— Она нам говорила, что вы такие картины пишете, что иностранцы их за бешеные деньги берут.
— Одну пока взяли, да вот вторую кооперативу продал. Буду третью писать.
— И сколько же это всего на рубли?
— Много. Тыщ пятьдесят чистыми.
— Ого! — удивился полковник. — Значит, обеспеченный? Машина, дача — не проблема.
— Мне не надо. Машину я водить все равно не умею. Меня вон Аля прямо с работы сюда увезла. Я и не ожидал, что у вас окажусь. Домосед я, одним словом.
— Родители живы?
— Нет. Отец в семьдесят пятом умер, мать — в восемьдесят пятом. Фронтовики.
— А у меня отец и мать живы, — как-то виновато произнес полковник, — это ведь отцовская квартира. Как в Москву его перекинули, так и получил. Сейчас с дачи не вылезает, и мать там же. Огородик у них там, сад. Участок большой, генеральский. Круглый год живут, а мы только наведываемся. Мама иногда еще приезжает чуть подлечиться. Ноги побаливают. А батя — нет. Тот сказал, что помирать будет — не поедет. Семьдесят в этом году стукнуло. Тоже фронтовик, герой Союза. Двадцать лично сбитых и шесть в труппе. А мать до войны была парашютисткой, мастер спорта. Но на войну не попала, замуж в сорок первом вышла, забеременела, а в январе, когда немцев от Москвы гнали, я родился. Батя в ПВО тогда был, можно сказать, дома. Только мы тогда, конечно, не здесь жили.
— У меня мать снайпером была, — сообщил Серега, — тридцать два фрица уничтожила. Отец комбатом был.
— Значит, тоже из военных? — улыбнулся Иван Валентинович.
— «Мы все войны шальные дети…» — процитировал Серега.
— Да, повезло тебе, — сказал полковник, переходя на «ты», — мог бы и не родиться.
— Да и тебе тоже. До войны разное могло случиться.
— Я Победу помню, — Иван Валентинович вздохнул, — мать меня на улицу вынесла, когда салют был. Кто плакал, кто смеялся, песни пели — и ракеты во все небо! А бомбежки не запомнил. Мать рассказывала, как в метро прятались, а я не помню.
Появилась Аля, принесла блюдо с салатом, тарелки достала из буфета.
— Помочь? — предложил отец.
— Садите, сидите. Справимся!
Аля убежала.
— Детей у тебя нет? — поинтересовался Иван.
Серега замялся, говорить про Олечку с Гавайских островов не хотелось.
— Нет.
— Заводи. Бог с вами, жениться не станете — и ладно, а ребенка ей сделай. Сейчас лучшие годы. Для нее, по крайней мере. Обидно будет, если пробегает.
— Мне-то поздно. Курю, пью.
— И я курил и пил. Ничего же, крепкая вышла.
— Сколько ей? — Серега спросил это для контроля.
— Двадцать шестой пошел. Я только-только училище кончил, а Верка в институте на первом курсе была. Ничего, справились. Конечно, дед с бабкой помогли. Они ее при себе держали, пока мы по гарнизонам летали.
Явились дамы с супницей, источавшей аромат борща.
— Опять натощак куришь? — проворчала Вера Сергеевна. — Язву нажить хочешь?
— Нажил уже, — Иван Валентинович хлопнул Веру Сергеевну но пышному заду.
Аля фыркнула. Она уселась рядом с Серегой и стала накладывать ему салат.
— Мы вам мешать не будем, — объявила Вера Сергеевна с излишней официальностью. — После обеда часок отдохнем и поедем на дачу. Надо хоть навестить стариков перед отъездом.
— Ты тоже едешь? — спросила Аля у матери.
— Конечно. Там дают служебную квартиру, надо же помочь устроиться товарищу полковнику. Хозяйство там большое, пока примешь, измучаешься. А питаться ему надо нормально. Знаем мы эти столовки. Угоняют на старости лет в Тмутаракань.
— Скажи спасибо, что вообще не списали, — проворчал полковник. — Про сокращение забыла?
После салата был борщ — наваристый, с салом, с буряком, сытный до изнеможения. Серега съел тарелку и подумал, что второго ему уже не одолеть, однако, когда появилось это второе — картофельные пироги с томатным соусом, посыпанные зеленью и нарубленными луковыми колечками — не удержался и съел. А после еще был компот. Из-за стола Серега встал с трудом, помог Але собрать посуду, покурил с полковником у окошка. Потом Алины родители отправились подремать, а Аля с Серегой вернулись в комнату.
— Ну как тебе мои? — спросила Аля. — В смысле папа?
— Приличный мужик, — ответил Серега, — только призывал сделать тебе ребенка. Этого я не понял. То есть я понял, что он внуков хочет, но почему я. По-моему, надо прежде всего к тебе обращаться.
— Правильно. Он и Владику об этом говорил. Надеется, что я буду клушей-наседкой. А я — не хочу. Я женщина, но я вовсе не считаю, что надо всю жизнь посвящать кухне, детям и ублажению мужа. Я желаю, чтобы у меня было свое дело. Мне хочется, чтобы ко мне относились с уважением не потому, что я — жена какого-нибудь-туза, а потому, что я сама — туз.
— Неужели никогда инстинкты не прорезались?
— Пока нет. Я вот даже просто так, немного расслабиться не всегда могу. Эти два дня я украла у кооператива. Там понимают — у меня горе. И то, что я хочу быть одна. В субботу и воскресенье они меня тревожить не будут. Но что мне делать, если я вдруг пожелала тебя? Вот он, инстинкт! Будь все как обычно, я бы привела тебя в «Спектр», повозила бы в интересные места, показала бы ребят, которые делают что-то новое, и вообще вела бы дело по-другому. А так — будем сидеть здесь. Постараюсь, чтоб тебе не было скучно…
— Да мне и так не скучно. Только уж очень накормили. Вздремнуть тянет. Дома я бы сейчас в сарай пошел и «Мечту» доделывал.
— Что это вообще будет?
— Третья часть триптиха. «Истина», «Откровение» и «Мечта».
— Это та, где я буду главной фигурой?
— Там других не будет. Позировать тебе не придется. Хочешь, сейчас сделаю эскиз? В карандаше, конечно.
Аля дала Сереге ватман маленького формата и карандаш. Минут через десять он показал ей то, что получилось.
— Женщина, парящая в пространстве, — держа листок на вытянутых руках, произнесла Аля. — А фон какой?
— Еще не знаю. В «Истине» с одной стороны было алое, с другой — голубое, в «Откровении» тот же цвет в углах. А здесь нужно, чтобы они смешались.
— Получится лиловый, — прикинула Аля. — Мрачноватый цвет для мечты. Мечта должна быть розовая или голубая. — Голубая, конечно, лучше, фигура будет контрастнее, в нее можно будет розовых тонов добавить.
— Банальность получится, — сказал Серега непримиримо, — это раз. Во-вторых, все полотно выпадет из тройки. Оно будет само по себе, не впишется.
— Ну, это уж твои проблемы. А эскизик ты мне оставишь? Хочешь посмотреть, как Владик меня изображал? Совсем другая манера. С тех пор я не хочу позировать.
Из папки было извлечено несколько листов ватмана.
Да, Серега, конечно, не график. Здесь Владик на три головы выше. Казалось бы, все в сто раз проще, чем искать нужный оттенок на палитре, а вот поди-ка! Только черное и белое. В жизни такого нет, а рисунок живет. Вот Аля в фас, вот-вот усмехнется. А вот ее улыбка — поймал ее Владик, блестяще поймал!
— Помнишь, — прошептала Аля, — тот парень, который его убил? У них похожий стиль.
Серега это тоже увидел. Но сказать не смог.
— Ладно, вздохнул он, отдавая лист Але, — что-то меня в сон потянуло. Перекормили.
Разобрали постель и улеглись. Серега действительно задремал и проспал, часа два. Он даже не слышал, как Алины родители стали собираться на дачу и как вышли из дома. Аля не спала, но от него не уходила, лежала на спине и, глядя в потолок, о чем-то думала.
Когда Серега проснулся, она положила ему руку на грудь и прошептала':
— А мы одни. Уехали мои.
Серега чувствовал лень и желание поваляться, но все же начал отвечать на ее ласки и поцелуи. Але они показались слишком вялыми, а потому она заявила:
— Сейчас я тебе покажу кое-что, сразу проснешься!
Она нашла в нижнем шкафчике нужную видеокассету и включила систему. Сперва Сереге показалось, что показывают какую-то эстрадную программу. Пожилой джентльмен во фраке с бабочкой на воротнике что-то тараторил по-немецки на сцене, где, кроме него, стояли несколько мужчин и женщин, молодых, красивых и элегантно одетых. Невидимый зал то и дело аплодировал и хохотал шуткам старика, а молодые скромненько улыбались. Перевода не было, и что молол старичок — было непонятно. Зато в глубине сцены находилось какое-то сооружение вроде телефонной будки. Сквозь стекло было видно, что там стоят в обнимку мужчина и женщина. Они постепенно разоблачались, успевая при этом целоваться. Старичок все еще болтал, а одна пара из слушавших его убежала за сцену. Потом последовала такая картина, что Серега аж крякнул. Все-таки он был провинциалом. Даже в Семином видеозале так откровенно ничего не показывали. Впрочем, может быть, и показывали, но Серега этого не видел. Сработали у него безусловные рефлексы: лежа на боку, он добрался до Али, притиснул к себе ее упругий зад, а затем… Аля только мурлыкнула, продолжая глядеть на экран.
— Я же говорила, — пробормотала она.
— Куда там! — хмыкнул Серега.
На экране все шло своим чередом, а у них все-таки было лучше. Смотреть одно, а самим — другое… И веселее, и слаще.
