Глава 19
К середине девяностых годов институт почти развалился, основная часть сотрудников разбежалась кто куда. Люди пытались не умереть с голоду, дипломированные биологи были никому не нужны, поэтому профессора выживали, как могли. Один раз Захаркина заехала в Лужники, где располагался крупнейший по тем временам вещевой рынок, и увидела за прилавками сразу нескольких своих бывших коллег, ставших теперь «челноками» и торговцами.
Сама Людмила перебралась на постоянное жительство в Евстигнеевку, а городскую квартиру сдала. Получаемых от съемщиков денег хватало на продукты, и преподавательница внезапно ощутила себя счастливой. Да, в стране голод и разруха, а по улицам Москвы периодически ходят демонстрации и лязгают гусеницы танков, но Захаркиной-то очень хорошо! Она всю жизнь мечтала поселиться в деревне и наконец получила то, что хотела. Людмила увлекалась траволечением и стала жить обособленно от людей. Но магазин ей посещать приходилось, и один раз новоявленная сельская жительница стала свидетельницей отвратительной сцены.
В тот день в сельпо завезли китайскую тушенку – неслыханный по голодным временам деликатес. Весть о консервах мгновенно разнеслась по деревне, и жители ринулись в торговую точку. Конечно же, у прилавка вытянулась очередь. Не успела продавщица проорать: «Банок мало, чтобы всем хватило, больше двух в одни руки не дам!» – как дверь распахнулась, и в зал вошла Акула.
Не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, она приблизилась к прилавку и спокойно сказала:
– Валя, дайте мне пару ящиков тушенки.
Торговка опрометью кинулась в подсобку, в магазине повисла напряженная тишина. Воздух сгустился до такой степени, что его, казалось, можно было резать ножом.
– Встаньте за мной, – вдруг подала голос Ира Рюмкина, замыкавшая хвост очереди.
Акула не пошевелилась.
– Валентина, – не успокоилась Ирина, – напоминаем тебе, ты даешь по две банки в руки и своих приятельниц не пропускаешь!
Продавщица грохнула на пол ящик с банками.
– Это же жена Матвея Витальевича, – жалобно произнесла она.
– И что? – подняла одну бровь Рюмкина. – Пусть ждет. Как все.
Акула повернула голову:
– Не хамите, девочка, мне положено.
Ох, зря она так сказала…
– Кем? – взвилась Ира. – Кто тебе чего наложил, того уже нет! Власть переменилась! Думаешь, я не помню, как ты меня гнобила, а?
Акула попятилась к двери, что было ее второй ошибкой. Толпа, состоящая в основном из баб, почуяла страх вдовы и налетела на нее с воплями – каждая хотела отомстить за свои унижения.
– Сколько ты нам гадила! – кричала Рюмкина.
– Девок шпыняла, – вторила ей Катя Сахова, – если в красивом платье на работу приходили – кранты.
– Кислород людям перекрывала!
– Розу Малову вспомните! Ее вообще с чердака сбросили!
– А Рогова где? Ася куда подевалась?
– Василий Тюкин диссер не защитил, а потом его работу Матвей под своим именем опубликовал!
– Ректор со студентками спал.
– Акула себе лучшие шмотки из посылок с гуманитарной помощью забирала! Помните, из Германии в институт прислали… ну и где те вещи?
Испугавшись, что начнется драка, Захаркина убежала из лавки. А на следующий день в том же магазине она узнала новость: Акула съехала из Евстигнеевки. Заперла дом и была такова.
Шли годы, Колоскова не появлялась, особняк стоял закрытым. А в самой деревне произошли кардинальные перемены. Жители распродали свои участки, кооператив «Стриж» распался, вместо скромных деревянных избушек начали появляться каменные коттеджи, и вернулась Акула. Только теперь она была тихой, милой, пожилой дамой, бабушкой маленького мальчика со странным для россиянина именем Андре. Никакого хамства или величия в Акуле не осталось. Чаще всего ее видели с коляской на опушке леса – мальчик спал, пожилая женщина сидела на скамеечке с книгой в руке. Очевидно, она была замечательная мать, хорошая свекровь и любящая бабушка, потому что еще в мае привозила малыша на свежий воздух и жила с ним в Евстигнеевке до ноября. На зиму Колоскова возвращалась в Москву. Сын с невесткой непременно прикатывали на выходные, частенько молодые привозили гостей. Похоже, у вдовы была отличная семья. А вот Людмила обитала в одиночестве.
Затем внучок Акулы подрос, дача опять опустела. Но пару лет назад ее отремонтировали, и Колоскова поселилась там постоянно.
В деревне практически не осталось прежних жителей, поэтому Жозю и Дану начали воспринимать как мать с дочерью. Но Людмила знала правду: они свекровь и невестка.
– Наверное, сын у нее умер, – с оттенком злорадства говорила сейчас пожилая дама. – А уж куда подевался внук, не знаю, он здесь не бывает. Вот какой, употребляя модное словечко, ребрендинг случился. Из Цариц – в бабки! Имела все – теперь ничего, при невестке живет…
Я покосилась на рассказчицу, похоже, Захаркина завидует Жозе и поэтому необъективна. Та была женой всесильного начальника и пользовалась номенклатурными привилегиями. Ей приходилось держать дистанцию между собой и подчиненными мужа. Но в чем виновата жена ректора? Это Матвей Витальевич карал непослушных, поощрял доносчиков и продвигал по карьерной лестнице подхалимов. Не стоит забывать, какие были времена. Разве женщина могла спорить со своим супругом? Тем более Жозя, насколько я знаю, обожала Матвея Витальевича до беспамятства.
Каждый раз, когда я приходила в гости к Гарибальди, Жозя находила предлог, чтобы вспомнить о покойном муже. Могла, например, сказать мне:
– Вилка, ты бегаешь в легкой куртенке, а на дворе зима. Куда только смотрит твой муж! Вот Матвей Витальевич всегда следил, чтобы у меня была хорошая шуба. Впрочем, мой супруг был уникален! Подобных ему нет и не будет.
То, что профессор скончался много лет назад, не остудило чувства Жози. Она продолжала любить мужа, канонизировала его и, насколько я знаю, каждый день беседовала с его портретом, находящимся в бывшей супружеской спальне, где теперь Жозя жила одна.
Нет, в Людмиле говорит черная зависть. Бывшая преподавательница нашла для Матвея Витальевича и его жены очень мало белой краски. Но ведь это нечестно. Кто дал Захаркиной участок в Евстигнеевке? Небось Колосков похлопотал за сотрудницу. И говорить гадости про покойника нехитрое дело! Попробовала бы Захаркина сказать про него такое в начале восьмидесятых годов прошлого века! Но тогда Людмила сидела с прикушенным языком.
Я не один год знаю Жозю, она замечательная женщина. Ладно, сейчас задам основной вопрос дня:
– Скажите, Людмила, нынче в Евстигнеевке есть люди, злые на Колоскову?
– Я с местными не общаюсь! – Она гордо вскинула подбородок. – Если попросят траву от желудка, дам, а сплетни не слушаю. Здесь полно сумасшедших! Не так давно меня на лесной дороге чуть не задавил псих на «Запорожце». Представляете? В лесу есть колея, но я думала, что там давно не ездят. И вдруг – летит, мотор ревет! За рулем мужик в очках, с бородой. Вот недоумок! Чуть не сбил! Грязью обдал и не остановился, не извинился!
– А в прошлой жизни, ну еще во времена, когда Антонина имела власть, были люди, желавшие зла Колосковой?
– Конечно!
– Кто?
– Их очень много.
– Хоть парочку назовите!
– Допустим, мать Розы Маловой, – заявила Захаркина. – Ее после смерти дочери быстро уволили по статье, мол, опаздывала на работу. Но думаю, несчастная баба просто болтать ненужное начала, вот ее и убрали. Полагаю, любви к ректору она не испытывала. Ася Рогова тоже небось озлобилась, ей же диссертацию прикрыли. Это я припомнила лишь тех, о ком в нашей беседе речь шла. Если же всех перечислять, суток не хватит. Лену Каткову выгнали из института с волчьим билетом, Олег Рындин уволился со скандалом, Максим Финкин грязью облит, Иван Рыжков стажировку в Венгрии не получил, Вера Сергеевна Маслова от инфаркта прямо в кабинете Матвея скончалась – говорят, он ей выговор объявил, старушка и умерла. Куда ни ткни, везде обиженные. Матвей был суров, правил железной рукой, беспощадный человек. Вот птиц обожал – мог зарыдать над умершей канарейкой. Впрочем, ничего удивительного, садисты, как правило, сентиментальны!
– Кто-нибудь из названных вами людей живет в Евстигнеевке?
Захаркина призадумалась.
– Уж и не вспомню. Сейчас в поселке у Колосковой врагов нет. Ее считают милой, и вы разговор со слов «какая она замечательная» начали. А я говорю – это ложь! Акула прикидывается. После того как ее бабы в магазине чуть было не разорвали, она скумекала: надо имидж менять, царицы теперь не в почете. Наверное, думает, все умерли, никто ничего не помнит. Но я-то жива, в маразм не впала!
Я постаралась сохранить на лице улыбку. Да, многие люди считают, что совершенные в прошлом безобразия время хоронит быстро. Но вот парадокс – память о гадких поступках живет долго. То, что вы дали племяннику денег на квартиру, забудется мгновенно, а если устроили на дне рождения родственника скандал, обозвали его неблагодарной свиньей и разбили об пол сервиз, тут уж, будьте уверены, вы останетесь в семейной истории навечно. Фразы типа «В тот год, когда Анна Ивановна устроила безобразие на именинах, моя мама вышла замуж» или «Май месяц того года, когда покойная Аня обхамила нашего Петю, был очень жарким» станут повторять и после вашей смерти. Никто не воскликнет:
– Помилуйте, господа, да Петр сам виноват! Анна подарила ему немалую сумму на квартиру, а юноша не захотел отвезти благодетельницу в больницу, когда та сломала ногу!
Нет, никто не станет разбираться в ситуации, просто все запомнят скандал, который закатила Аня.
И мне не нужно выяснять, как вела себя Жозя в те годы, когда к ней приклеили клички Царица и Акула. Важно узнать иное: есть ли сейчас в окружении старушки некто, пожелавший ей отомстить за прошлые обиды?
Почему я подумала, что мишенью преступника была Жозя, несмотря на то что из окна выпала Дана? Элементарно, Ватсон! У Колосковой никого нет. С Альбертом она поссорилась, не поддерживает с сыном никаких отношений. Правда, Андре очень любит бабушку, но внук проживает в Италии, он не вернется в Россию, не сумеет скрасить одиночество старухи. И кто у нас остается? Правильно, Дана. Гарибальди стала для Жози роднее дочери, если она скончается, Колосковой придется жить без чьей-либо помощи. Альберт мать к себе не возьмет, да она и сама не захочет переезжать к нему. И какое будущее ждет постепенно выживающую из ума старушку? Она будет плакать в большом особняке, пытаясь справиться с домашним хозяйством. Я не знаю правды о материальном положении Жози, но предполагаю, что пенсия у нее, как, впрочем, и у всех россиян, является жалкой подачкой, на которую просуществовать практически невозможно. Значит, платить домработнице Жозя уже не сможет. И что ее ждет впереди? Придет день, когда старушка откроет кран на газовой плите, собираясь сварить суп, и запамятует чиркнуть спичкой…
Так, кстати, погибла одна моя соседка, восьмидесятипятилетняя баба Леля. Хорошо хоть мой отец Ленинид, проходя мимо ее квартиры, унюхал запах газа и вызвал соответствующую службу, а то на воздух могла взлететь вся многоэтажка! Дом спасли, но бабка-то умерла, надышавшись газом.
Я вздрогнула и тут же сообразила, что в случае с Жозей возможны разные варианты. Например, Альберт, как сын, имеет право оформить опеку над потерявшей дееспособность матерью. И живо сдаст Жозю в психушку. Старуха очутится в грязной палате на шестерых, ей выделят железную койку и полку в колченогой тумбочке, лишат любимых птичек…
Вот что задумал преступник! Ох как он будет радоваться, зная о том, как заканчивает свой жизненный путь его врагиня. Ну убил бы мерзавец Жозю, и что? А так он обречет Колоскову на моральные и физические мучения. Потому-то из окна выкинули именно Дану! Но Гарибальди вопреки всем прогнозам осталась жива. Следовательно…
Огромным усилием воли я удержала себя на месте. Попытка убить Дану завершилась неудачей, значит, негодяй должен повторить попытку. Сомнительно, что он полезет в реанимацию, она очень хорошо охраняется, постороннему туда не проникнуть. А вот когда Дану переведут в обычную палату, там особого контроля не будет.
Мне необходимо найти гада как можно скорее! К сожалению, я потеряла драгоценное время зря, двигалась не в том направлении, искала злодея в окружении Даны, а он на самом деле связан с Жозей.
Попрощавшись с Людмилой Захаркиной, я отправилась в обратный путь. Чуть не упав пару раз на мокрой, скользкой дорожке, выбралась к центру цивилизации – деревенскому магазину, миновала вход и толкнула соседнюю дверь с табличкой «Участковый».
В крохотном предбанничке стояли простая деревянная вешалка и три обшарпанных стула. Кабинет Грибкова тоже не радовал глаз своим дизайном. Вероятно, его обставляли при царе Горохе, тут даже имелся такой раритет, как стеклянный графин с водой. Он стоял на круглом подносе, рядом маячил перевернутый вверх дном граненый стакан.
– Долго же ты идешь, – заявил Глеб Сергеевич, не опуская газеты, которая полностью загораживала его лицо, – и на этот раз не отвертишься. Свидетели безобразия имеются, я могу протокол оформить. Молчишь? С одной стороны, понятно, сказать тебе нечего. С другой…
– Ты с кем беседуешь? – прервала я монолог представителя закона.
Грибков отложил таблоид.
– О! Явление! – с легким удивлением воскликнул он.
– Не ждал? – поинтересовалась я, садясь на жесткий стул.
Из сиденья торчал гвоздь, спинка, по моим ощущениям, напоминала неоструганную деревяшку, и в комнате неприятно пахло сыростью.
– И че те надо? – нетерпеливо спросил участковый.
– Список жителей Евстигнеевки!
– Зачем?
– Для дела.
– Прав не имею показывать служебную информацию посторонним, – нахмурился Глеб Сергеевич.
– Ты это серьезно? – усмехнулась я.
– Если более заявлений нет, то покинь помещение, – каменным голосом произнес Казанова местного розлива, – сейчас сюда явится для допроса человек, подозреваемый в очень серьезном преступлении!
– Посижу тихо в углу, полистаю картотеку. Или пошарю в компьютере, если сведения на электронном носителе. – Я сделала вид, что не расслышала последней фразы Глеба.
– Нахождение гражданского лица при проведении оперативно-допросных мероприятий является нарушением тайны следствия, – отчеканил Грибков.
– Оперативно-допросные мероприятия! Емкий оборот речи. Сам придумал или подсказал кто? – восхитилась я. – Хватит идиотничать! Мне необходимо взглянуть на учетные карточки, домовую книгу, картотеку прописки, извини, не знаю, как точно называется необходимый документ.
– Вот наглость! – обозлился Грибков.
– Мне следует понимать последнюю фразу как «нет»?
– Да!
– Ты согласен? – прикинулась я идиоткой. – Вынимай! Можно я сяду вон там, у окна? Подоконник широкий, вполне сойдет за стол.
– Офигела? – отбросил официальный тон участковый. – Катись отсюдова.
– Ладно, – мирно кивнула я. И многозначительно добавила: – А замечательно получается…
– Что? – насторожился участковый.
– Ты сейчас будешь занят?
– По плану у меня допрос лица, совершившего преступное намерение.
Я не стала объяснять Глебу, что совершить намерение нельзя, его коллеги, как правило, используют иной оборот: «осуществить запланированное действие». Но обучать глупого мужика азам ментовской фени мне было недосуг.
– Вот и отлично! А я пока, как ты выразился, покачусь отсюда прямо к мадам Грибковой.
– Куда? – подпрыгнул Глеб.
– К твоей жене, – улыбнулась я. – Милая дама во время телефонного разговора пригласила писательницу на чай. Побеседуем с ней о жизни вдали от шума городского. Мне, кстати, будет что рассказать, я имею дачку в Подмосковье. А там есть чердак без окон, и очень уж под крышей душно. Интересно, как отреагирует твоя вторая половина, когда я спрошу: «В деревне толкуют, что Глеб сумел выпилить часть мансарды Веры Расторгуевой, так не может ли он объяснить мне, как это сделать? Хочу тоже спать, наблюдая звездное небо!»
Грибков начал наливаться синевой, и тут в кабинет бочком втиснулась девчонка лет четырнадцати. Опустив вниз шкодливые глазки, она, не очень хорошо изображая почтение, пробубнила:
– Здрассти, Глеб Сергеевич! Звали? Извините, только из училища вернулась и сразу к вам!
– Проходь, Филимонова, – отмер Грибков.
– Проходю! – невинно моргая, ответила девчонка.
Я посмотрела на посетительницу. Вид у подростка самый наивный, глаза смирные, вот только словечко «проходю» меня насторожило. Маленькая нахалка явно издевается над Глебом, а простоватый участковый этого пока не понял. Ну что ж, используем создавшееся положение в личных интересах.
– До свидания, – вежливо сказала я и двинулась к выходу.
– Эй, ты куда? – испугался мент. – Филимонова, иди домой!
– Вот еще! – обозлилась девочка. – Здорово придумали, туда-сюда телепаться. Раз пришла – говорите. Не хотите – значит, сами виноваты.
– Ты мне тут не хами! – разъярился Грибков. – Жалоба на тебя поступила от гражданки Николаевой.
– Чего я ей сделала? – поразилась Филимонова.
– А то не знаешь?
– Честное слово, даже не предполагаю, – искренне заверила девчонка. – Я в Евстигнеевке только ночую, у нас практика в больнице, там целый день и пропадаю.
– Значит, не помнишь Николаеву?
– Нет.
– До свидания! Извините, если помешала вашей беседе, – встряла я в диалог парочки, – пойду, попью чаю, поболтаю с Наташей.
– Стой! – заорал Грибков. Потом встал, подошел к высокому железному шкафу, распахнул дверки и указал на деревянные ящики, стоящие на полках. – Изучай. Здесь по годам, начиная с сорок шестого. Евстигнеевка существует давно, но в войну, в сорок первом, бумаги сожгли, чтобы к немцам не попали, поэтому архив неполный.
– Спасибо, – ошарашенно пробормотала я, наивно ожидавшая, что Глеб даст мне небольшую коробочку с парой десятков карточек. Кто бы мог предположить, что в кабинете участкового содержится столь подробный материал!
