8. Палец

Вплоть до лета 1962-го я изнывал от нетерпения, когда же я вырасту и со мной станут обращаться с почтением, положенным, как я воображал, всем взрослым и, безусловно, мне казалось, ими заслуженным; я никак не мог дождаться свободы и тех привилегий, которыми, я считал, наслаждаются взрослые. Вплоть до того лета мое долгое восхождение к зрелости казалось мне изнурительным и унизительным. Рэнди Уайт отобрал у меня поддельную повестку, и теперь я был еще слишком мал, чтобы купить себе пива. Я был еще слишком зависим, чтобы жить отдельно; я еще слишком мало зарабатывал, чтобы заиметь собственную машину, и ничего особенного не представлял собой, чтобы привлечь внимание женщин. Я до сих пор не соблазнил ни одной! Вплоть до лета 62 -года я воспринимал детские и подростковые годы как некое бесконечное чистилище; иными словами, юность казалась мне штукой довольно противной. Но Оуэн Мини, уверенный, что знает, когда и как ему предстоит умереть, вовсе не торопился вырасти. И в ответ на то, что я назвал наши молодые годы «чистилищем», Оуэн очень просто заметил:

— НЕТ НИКАКОГО ЧИСТИЛИЩА — ЭТО ВСЕ ВЫДУМКИ КАТОЛИКОВ. ЕСТЬ ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ, ЕСТЬ НЕБЕСА — И ЕСТЬ АД.

— По-моему, жизнь на земле и есть ад, — заметил я.

— НАДЕЮСЬ, ТЫ ПРИЯТНО ПРОВОДИШЬ ЛЕТО, — ответил Оуэн.

Это было первое лето, которое мы провели порознь. Думаю, я должен быть благодарен тому лету: я впервые почувствовал, какой может быть моя жизнь без Оуэна — то лето, можно сказать, подготовило меня к такой жизни. К концу лета 62-го Оуэн Мини заставил меня бояться того, что станет следующим этапом моей жизни. Я уже не хотел взрослеть: чего теперь я хотел по-настоящему, так это чтобы мы с Оуэном до конца жизни оставались детьми, — каноник Мэки иногда довольно едко намекает, что я в этом преуспел. Каноник Кэмпбелл, упокой, Господи, его душу, всегда говорил мне, что мое стремление остаться ребенком до конца жизни — вполне достойное.

Лето 62-го я провел в Сойере, работая у дяди Алфреда. После истории с Оуэном я больше не хотел связываться с приемной комиссией Грейвсендской академии и водить по школе экскурсии. Деревообрабатывающая компания «Истмэн Ламбер» предложила мне хорошую работу. Вкалывать приходилось до седьмого пота, на открытом воздухе, но зато я все время был вместе с Ноем и Саймоном, и мы почти каждый вечер устраивали на Нелюбимом озере пикники. А еще мы почти ежедневно после работы и по выходным купались и катались на водных лыжах Дядя Алфред и тетя Марта радушно приняли меня в своем доме; они отдали мне на лето комнату Хестер. Хестер и на каникулах оставляла за собой даремскую квартиру и работала официанткой в одном из прибрежных «устричных баров» — не то в Киттери, не то в Портсмуте. После работы они с Оуэном выезжали на красном пикапе и курсировали вдоль набережной по Хэмптон-Бич — нашему маленькому местному «лас-вегасу». Соседки Хестер разъехались на лето, и Хестер с Оуэном ночевали в даремской квартире одни. Они «жили вместе как муж и жена», как холодно и неодобрительно выражалась тетя Марта, когда об этом заходил разговор, — впрочем, заходил он редко.

Несмотря на то что Оуэн с Хестер жили вместе как муж и жена, ни я, ни Ной с Саймоном так никогда и не узнали наверняка, действительно ли они занимаются «этим». Саймон был уверен, что Хестер без «этого» вообще жить не может; Ною почему-то казалось, что раньше Оуэн с Хестер этим и вправду занимались, но потом по какой-то причине перестали. Меня же не покидало странное чувство, что между ними может происходить все, что угодно: возможно, они занимались и продолжают заниматься этим напропалую; а возможно, они никогда не занимались этим, но занимаются чем-то похуже — или, наоборот, получше, — и на самом деле (не важно, занимались они этим или нет) их связывает нечто гораздо более страстное и печальное, чем секс. Я чувствовал себя оторванным от Оуэна — я работал с деревом и дышал прохладным северным воздухом, наполненным ароматами леса; он же работал с гранитом под палящим солнцем в открытом карьере и вдыхал каменную пыль и запах динамита.

Цепные пилы тогда еще только входили в обиход. В компании «Истмэн» их уже использовали при заготовке леса, но очень избирательно — они были тяжелыми и громоздкими, ничуть не похожими на те легкие и мощные, которыми работают сегодня. В те дни мы вывозили бревна из леса на конных повозках или на гусеничном тракторе, древесину чаще всего разделывали поперечными пилами и топорами и грузили вручную, с помощью багров и кондаков. В наши дни, как показали мне Ной с Саймоном, вовсю используют автопогрузчики, трелевочные тракторы и рубительные машины. Изменилась даже пилорама: теперь совсем не остается опилок! В 62-м мы на лесопилке ошкуривали бревна и распиливали их на заготовки разных размеров и сортов, и вся кора и опилки пропадали зря. А сейчас Ной и Саймон называют эти отходы не иначе как «горючим сырьем» или даже «источником энергии» — и используют его для выработки собственного электричества!

— Видишь, какой прогресс? — не устает повторять Саймон.

Теперь мы уже взрослые, — когда-то мы так торопились ими стать. Теперь мы можем пить пиво сколько влезет и никто не спрашивает у нас документы, подтверждающие возраст. Ной с Саймоном обзавелись собственными домами, у них жены и дети, и они замечательно ухаживают за старенькими дядей Алфредом и тетей Мартой, которая до сих пор остается очаровательной женщиной, хотя и совсем седой. Она сейчас очень похожа на бабушку, какой та была летом 62-го.

Дяде Алфреду сделали две операции на сердце, но он по-прежнему держится молодцом. Собственная деревообрабатывающая компания обеспечила им с тетей Мартой долгую и счастливую жизнь. Тетино давнее любопытство насчет того, кто был или есть мой настоящий отец, прорывается лишь временами. В прошлое Рождество в Сойере она ухитрилась буквально на секунду остаться со мной с глазу на глаз и спросить:

— Неужели ты до сих пор не знаешь? Ну мне-то ты можешь сказать. Да нет, спорим, ты знаешь! Не мог же ты, в самом деле, не узнать хоть что-нибудь за столько времени!

Я приложил палец к губам, словно хотел сообщить ей кое-что, не предназначенное для ушей дяди Алфреда, Дэна, Ноя или Саймона. Тетя Марта тут же встрепенулась, глаза у нее заблестели, а губы расплылись в шаловливой заговорщической улыбке.

— Дэн Нидэм — это такой отец, о котором любой мальчишка может только мечтать, — шепнул я ей на ухо.

— Да я знаю, знаю, Дэн — замечательный, — нетерпеливо произнесла тетя Марта. Это было вовсе не то, что она хотела услышать.

О чем же мы до сих пор говорим с Ноем и Саймоном — через столько лет? О том, что «знал» — или думал, что знает, — Оуэн; а еще мы говорим о Хестер. Мы, видно, и в могилах будем разговаривать о Хестер!

— Похотливая Самка! — качает головой Саймон.

— Кто мог подумать, что такое вообще возможно? — недоумевает Ной.

И каждое Рождество дядя Алфред или тетя Марта неизменно повторяют:

— Будем надеяться, в следующее Рождество Хестер уж точно приедет домой — она же обещала.

А Ной или Саймон отвечают:

— Да она всю жизнь это обещает.

Мне кажется, Хестер — единственное несчастье в жизни моих дяди и тети. Я чувствовал это даже летом 62-го. Они относились к ней не так, как к Ною с Саймоном, и она заставила их за это расплачиваться. О, как они ее разозлили! Эту злость она унесла с собой из Сойера и потом повсюду находила, что подбросить в топку своей невероятной злости.

Я не думаю, что Оуэн тоже злился — нет, вряд ли. Но их прочно объединяло ощущение некоей незаслуженной участи; их окутывало облако несправедливости. Оуэн верил, что Бог поручил ему роль, которую сам он не в силах изменить. Ощущение собственной обреченности, вера в свою исключительную миссию — все это напрочь лишило его способности радоваться. Летом 62-го ему было всего двадцать лет, но с той минуты, как ему сказали, что Кеннеди трахается с Мэрилин Монро, Оуэн перестал делать что бы то ни было ради удовольствия. Хестер просто озверела; ей стало на все наплевать. Что и говорить, веселенькая парочка!

Зато дядя Алфред и тетя Марта летом 62-го казались мне идеальной парой. И все-таки для меня в их счастье было что-то гнетущее. Оно напоминало мне о том недолгом времени, когда Дэн с мамой были вместе, и о том, как они тоже были счастливы.

В то лето мне никак не удавалось найти себе подружку. Ной с Саймоном делали для меня все, что только могли. Они перезнакомили меня со всеми девчонками на Нелюбимом озере. Это лето запомнилось мне мокрыми купальниками, которые сушились на антенне машины Ноя, и самым сексуальным моим переживанием был вид разнообразных женских купальных трусиков, что хлопали на ветру, со свистом обдувающем машину Ноя. Это был черно-белый «шевроле» с откидным верхом, 1957 года выпуска, из тех, что с задними крыльями в виде плавников. Ной разрешал мне ездить на нем в автомобильный кинотеатр, когда мне удавалось пригласить кого-нибудь на свидание.

— Как кино? — спрашивал меня Ной всякий раз, когда я возвращал машину домой — и всегда слишком, слишком рано.

— По нему видно, не пропустил ни одного кадра, — говорил Саймон, и это была правда. Я не пропускал ни одного кадра ни в одном фильме, какую бы девушку с собой ни брал. Хуже того: Ной с Саймоном бессчетное количество раз давали мне возможность побыть наедине с девушками в истмэновском эллинге. Об этом эллинге пошла слава, будто он по ночам превращается в дом свиданий, но самое большее, на что я решался, — это весь вечер метать со своей очередной знакомой дротики в мишень или сидеть на деревянной пристани и безмолвно созерцать далекие и безжалостные звезды, пока в конце концов не приедет Ной или Саймон и не избавит нас от мучительной неловкости.

Я начал чувствовать страх — и не мог найти ему никакого объяснения.

Залив Джорджиан-Бей, 25 июля 1987 года — жаль, что на станций Пуэнт-о-Бариль продаются «Глоб энд мейл» и «Торонто стар»; но слава богу, туда хоть не доставляют «Нью-Йорк таймс»! Остров в заливе Джорджиан-Бей, который принадлежит семейству Кэтрин Килинг с 1933 года (именно тогда дедушка Кэтрин якобы выиграл его в покер), находится примерно в пятнадцати минутах езды на катере от станции Пуэнт-о-Бариль. Остров лежит поблизости от Горелого острова, острова Изобилия и местечка Писэй-Пойнт. По-моему, он зовется то ли островом Гибсон, то ли островом Ормсби — в родне у Кэтрин есть и Гибсоны и Ормсби. По-моему даже, Гибсон.— это девичья фамилия Кэтрин, хотя точно не помню.

Как бы то ни было, на острове есть несколько домиков из кедровых бревен; сюда не проведено электричество, но зато налажено бесперебойное снабжение газом в баллонах: холодильники, нагреватели для воды, печи и лампы — все это работает на пропане. Баллоны возят сюда на катерах. На острове есть собственная канализация, из-за которой часто возникают споры между племенами Килингов, Гибсонов и Ормсби: все пользуются ею и боятся, как бы в один незабываемый день система не взбунтовалась.

Не хотел бы я приехать на остров к Килингам — а равно и к Гибсонам, и к Ормсби — до того, как здесь оборудовали канализацию. Но воспоминания о встречах с пауками в темноте сортира и о всяких других ужасах, связанных с его ночными обитателями, — это еще один излюбленный сюжет у многочисленных островитян. Я не раз слышал историю про дядю Булвера Ормсби: на него однажды напала сова в сортире, который стоял без дверей — «зато так он лучше проветривался», в один голос уверяют и Килинги, и Гибсоны, и Ормсби. Сова клюнула дядю Булвера прямо в макушку в тот блаженный момент, когда он предавался самому интимному человеческому занятию. Нападение совы до того испугало дядю, что он пулей вылетел из сортира со спущенными штанами и пострадал еще больше, чем от совы, ударившись в темноте головой о сосну.

И каждый год, что я приезжаю на остров, здесь ведутся знакомые споры насчет того, что это была за сова — и сова ли вообще. Чарли Килинг, муж Кэтрин, говорит, что это, скорее всего, был слепень или ночная бабочка. Другие утверждают, что дядю, конечно, клюнула сипуха — ведь сипухи так яростно защищают свои гнезда, что могут напасть и на человека. Третьи говорят, что в заливе Джорджиан-Бей сипухи не водятся и что это, разумеется, был кречет или дербник; эти птицы очень агрессивны, и ночью их вполне можно спутать с небольшой совой.

Мне уютно в кругу большой и дружной семьи Кэтрин. Разговоры в основном сводятся к воспоминаниям о легендарных происшествиях на острове, многие из которых отмечены проявлениями храбрости или трусости и относятся к эпохе старого сортира. Другая обсуждаемая тема — встреча с дикими животными; я с удовольствием учусь узнавать разных птиц, млекопитающих, рыб, пресмыкающихся и, к сожалению, насекомых — в которых почти не разбираюсь.

Кто это был — выдра, норка или ондатра? А это — гагара, утка или синьга? Оно жалит или кусается? Ядовитое оно или нет? Все эти разговоры о тонких различиях в животном мире перемежаются конкретными вопросами к детям. Ты спустил воду, выключил газ, закрыл дверь сеткой? Ты что, забыл завернуть кран (водяной насос работает от бензинового двигателя)? Ты повесил сушиться плавки и полотенце? Все это напоминает мне о днях, проведенных на Нелюбимом озере — только здесь нет всех этих мучений с девушками; кроме того, по сравнению с заливом Джорджиан-Бей Нелюбимое озеро — просто грязная лужа. Даже летом 62-го Нелюбимое озеро кишмя кишело моторными лодками, да еще в те дни многие владельцы летних домиков сбрасывали канализационные стоки прямо в озеро. Так называемая нетронутая природа здесь, в Канаде, куда величественней и прекрасней, чем в Нью-Хэмпшире во времена моего детства. И все же сосновая смола, прилипшая к пальцам, она везде одна и та же; и ребятишки, бегающие весь день с мокрыми волосами, их постоянно влажные плавки, и сбитые коленки, и занозы, и шлепанье босых ног по доскам причала, и ссоры, вечные детские ссоры… Как я люблю все это; как это умиротворяет — пусть ненадолго. Мне даже удается вообразить, будто жизнь у меня была совсем не такая, как на самом деле.

Благодаря тонким перегородкам летних домиков иногда можно узнать много интересного. Я, например, однажды услышал, как Чарли Килинг сказал Кэтрин, что я — «непрактикующий гомосексуалист».

— Что это еще такое? — удивилась Кэтрин.

Я затаил дыхание и напряг слух — что ответит Чарли: вот уже много лет я пытаюсь понять, что же это значит — быть «непрактикующим гомосексуалистом».

— Ну, ты же прекрасно понимаешь, что я имею в виду, Кэтрин, — сказал Чарли.

— Ты имеешь в виду, что он ни с кем «этим» не занимается, — предположила Кэтрин.

— Да, пожалуй, — ответил Чарли.

— Но когда он думает об «этом», то представляет себя с мужчиной, так? — продолжала Кэтрин.

— По-моему, он вообще об этом не думает, — ответил Чарли.

— С какой стати тогда он гомосексуалист, а, Чарли? — не поняла Кэтрин.

Чарли вздохнул; в летних домиках слышно даже, как вздыхают за стенкой.

— Он ведь совсем не урод, — отвечал он. — А девушки у него нет. Была у него вообще хоть когда-нибудь девушка?

— Не могу взять в толк, почему он после этого должен считаться гомиком, — сказала Кэтрин. — Он не похож на гомика. По крайней мере, мне так кажется.

— Я же не говорю, что он гомик, — возразил Чарли. — Просто непрактикующий гомосексуалист не всегда знает, кто он есть на самом деле.

— Так вот что такое — «непрактикующий гомосексуалист», подумал я, — это человек, не знающий, кто он на самом деле!

Каждый день обсуждается вопрос, что мы будем есть и кто съездит на лодке на станцию за продуктами и разными припасами. Список покупок включает лишь самое необходимое:

Я уступаю детишкам помладше, когда они хотят показать мне, как научились управлять лодкой. Я уступаю Чарли Килингу, когда он приглашает меня с собой на рыбалку; мне и вправду нравится ловить маленьких окуньков — раз в год. Я предлагаю свою помощь там, где идет самый неотложный ремонт: Ормсби хотят перестроить крыльцо, Гибсоны перестилают крышу эллинга.

Каждый день я добровольно вызываюсь съездить на станцию. Закупать запасы для большой семьи — это радость, такая недолгая. Я беру с собой одного-двух ребятишек — я-то ведь не умею получать такое удовольствие от управления лодкой. А еще в моей комнате всегда живет кто-нибудь из детей Килингов, — вернее сказать, это я живу в комнате у ребенка. Я засыпаю, прислушиваясь, как он странно-тяжело сопит во сне; я прислушиваюсь, как из темной воды выкрикивает гагара, как о прибрежные камни плещутся волны. А поутру, задолго до того, как этот ребенок начнет потягиваться в своей кровати, я слушаю чаек и вспоминаю красный пикап, курсирующий по набережной между Хэмптон-Бич и гаванью Рай-Харбор. Я слушаю хриплых, в любой момент готовых к драке ворон, чьи отчаянные ссоры напоминают мне, что я проснулся в подлинном мире, в мире, который мне теперь уже хорошо знаком.

Но на какое-то мгновение, до того как вороны начнут свои яростные препирательства, я могу вообразить, будто здесь, в Джорджиан-Бей, я нашел то, что некогда назвали Новым Светом, — что я снова набрел на нетронутую землю, которую Ватахантауэт потом продал моему предку. Тут, на озере, и вправду легко представить Северную Америку, какой она была раньше — пока Соединенные Штаты не изгадили все своим подлым враньем и бездушной беспечностью.

Затем я слышу ворон. Своим карканьем они возвращают меня к реальности. Я пытаюсь не думать об Оуэне. Я пытаюсь поговорить с Чарли Килингом о выдрах.

— У них длинный сплюснутый хвост — он лежит на поверхности воды, — объясняет мне Чарли.

— Понятно, — отвечаю я.

Мы сидели на камнях у самого берега, в том месте, где, как уверял кто-то из детишек, он видел ондатру.

— Это была выдра, — сказал Чарли ребенку.

— Но ты же не видел, папа, — отозвался другой ребенок.

И вот мы с Чарли решили подождать, пока это создание не покажется из воды. Множество пустых раковинок у камней на берегу выдавали вход в нору животного.

— Выдра плавает гораздо быстрее, чем ондатра, — объяснил мне Чарли.

— Понятно, — отозвался я.

Мы сидели час или два, и Чарли рассказывал мне, как меняется уровень воды в заливе Джорджиан-Бей и во всем озере Гурон; он меняется с каждым годом. Чарли сказал, что переживает, как бы кислотные дожди — из Соединенных Штатов — не загубили озеро; по его словам, процесс уже начинается, — как всегда, с самых нижних звеньев пищевой цепочки.

— Понятно, — сказал я.

— Водоросли изменились, вся водная растительность изменилась, теперь уже не поймаешь щуку, как раньше, — а ведь одна выдра не могла убить всех этих моллюсков! — сказал он, указывая на раковины.

— Понял, — откликаюсь я.

Потом, пока Чарли ходил пописать — «в кустики», как говорят канадцы, — от берега отплыл какой-то зверь размером с небольшую гончую собаку с приплюснутой головой и темно-бурым мехом.

— Чарли! — крикнул я.

Животное нырнуло и больше не появилось на поверхности. Кто-то из детишек тут же оказался рядом со мной.

— Что это было? — спросил ребенок.

— Не знаю, — ответил я.

— У него был сплющенный хвост? — крикнул Чарли из кустов.

— У него была сплющенная голова, — ответил я.

— Это ондатра, — сказал кто-то из ребятишек.

— А ты что, видел? — отзывается его сестра.

— Какой у нее был хвост? — крикнул Чарли.

— Я не заметил, какой хвост, — признался я.

— Оно выскочило вот так вот, быстро, а? — спросил Чарли, выскакивая из кустов и застегивая на ходу ширинку.

— Да, по-моему, довольно быстро, — подтвердил я.

— Ну точно, выдра, — заключил он.

(Меня так и подмывает сказать, что это был «непрактикующий гомосексуалист», но я удерживаюсь)

— Видали селезня? — спросила меня маленькая девчушка.

— Это не селезень, ты, дура, — отозвался ее брат.

— Ты не видел — он нырнул! — обиделась девочка.

— Это была утка, — раздался еще чей-то голос.

— Ой, ну ты-то почем знаешь? — ответил другой ребенок.

— Я ничего не видел, — признался я.

— Смотри вон туда — только смотри внимательно, — обратился ко мне Чарли Килинг — Она должна вынырнуть, чтобы набрать воздуха, — пояснил он — Это, наверно, савка или кряква, а может, широконоска — если это и вправду утка, — сказал он.

Замечательно пахнут сосны, и лишайник на скалах тоже пахнет замечательно, и даже у пресной воды замечательный запах — или это на самом деле пахнут какие-нибудь органические вещества, что разлагаются в воде? Я не знаю, что придает озеру такой запах, но он и вправду замечательный. Я мог бы спросить у кого-нибудь из Килингов, почему озеро так пахнет, но я предпочитаю молчание — пусть будет только ветерок, который почти все время гуляет в верхушках сосен, плеск волн, крики чаек и кряканье крачек.

— Эта крачка называется «красноносая мартышка», — просвещает меня кто-то из детей Килингов. — Видите, какой у нее длинный красный клюв, видите, какие черные ноги?

— Да, вижу, — отвечаю я. Но я не очень-то присматриваюсь к этой крачке; я вспоминаю, какое письмо написал Оуэну Мини летом 1962-го. Дэн Нидэм говорил мне перед этим, что как-то в одно из воскресений видел Оуэна в спортзале Грейвсендской академии. Дэн рассказывал, что Оуэн держал в руках баскетбольный мяч, но не бросал его в кольцо. Он стоял на линии штрафного броска и просто смотрел на корзину — он даже не стучал мячом о площадку и так ни разу и не бросил. По словам Дэна, все это выглядело крайне странно.

— Он просто стоял, и все, — сказал Дэн. — Я наблюдал за ним, наверно, минут пять, и он за это время даже не шелохнулся. Просто стоял, держал в руках мяч и смотрел на корзину. Знаешь, он ведь такой маленький; ему, верно, казалось, что эта корзина висит где-то далеко-далеко.

— Он, видно, думал о «броске», — сказал я Дэну.

— Ну, в общем, я не стал его отвлекать, — продолжал Дэн. — Не знаю, о чем он там думал, но он был до того сосредоточен, что не заметил меня, и я с ним даже не поздоровался. По-моему, он бы меня все равно не услышал.

После разговора об Оуэне я даже заскучал по этому дурацкому «броску» и как-то раз написал Оуэну письмо — бойкое и небрежное, потому что когда такое бывало, чтобы двадцатилетний парень вдруг взял да и прямо сказал, что скучает по своему лучшему другу?

«Дорогой Оуэн! — писал я. — Привет, как поживаешь? Здесь как-то скучновато. Больше всего мне нравится работать в лесу — в смысле, на заготовке леса. Правда, тут полно лосиной мухи. На лесопилке и на складах гораздо жарче — но зато там нет лосиных мух. Дядя Алфред уверяет, что воду в Нелюбимом озере можно пить, — он говорит, мы ее столько наглотались, что, если бы ее нельзя было пить, мы бы уже давно умерли. Но Ной говорит, что здесь гораздо больше дерьма и ссак, чем в океане. Я скучаю по нашему пляжу — как там пляж этим летом? Может, следующим летом твой отец даст мне какую-нибудь работу в карьере?»

Вскоре Оуэн ответил мне. Он не стал утруждать себя обычным «Дорогой Джон»; у Голоса был свой собственный стиль — никаких телячьих нежностей, все буквы прописные.

«ТЫ СПЯТИЛ? — писал мне Оуэн. — ХОЧЕШЬ РАБОТАТЬ В КАРЬЕРЕ? ПО-ТВОЕМУ, НА ЛЕСНОМ СКЛАДЕ РАБОТАТЬ ЖАРКО, ДА? У МОЕГО ОТЦА НЕ ОЧЕНЬ МНОГО НАЕМНЫХ РАБОЧИХ — И Я УВЕРЕН, ОН НЕ СМОЖЕТ ПЛАТИТЬ ТЕБЕ СТОЛЬКО, СКОЛЬКО ТВОЙ ДЯДЯ АЛФРЕД. Я ПОДОЗРЕВАЮ, ТЫ ТАМ ПРОСТО НЕ НАШЕЛ СЕБЕ ПОДХОДЯЩЕЙ ДЕВЧОНКИ».

«Ну как там Хестер? — спросил я его в ответном письме. — Обязательно передай ей, что я очень классно устроился в ее комнате, — пусть поскрипит зубами! Думаю, вряд ли она помогает тебе отрабатывать «бросок» — жаль будет, если ты потеряешь форму. У тебя уже скоро должно было получиться быстрее трех секунд».

Он отписал мне немедленно:

«БЫСТРЕЕ ТРЕХ СЕКУНД ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОЛЖНО ПОЛУЧИТЬСЯ. Я ДАВНО НЕ ТРЕНИРОВАЛСЯ, НО ДУМАТЬ ОБ ЭТОМ ПОЧТИ ТАК ЖЕ ПОЛЕЗНО. МОЙ ОТЕЦ ВОЗЬМЕТ ТЕБЯ НА РАБОТУ СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ — НЕПЛОХО БЫЛО БЫ, ЧТОБЫ ТЫ НАЧИНАЛ ПОСТЕПЕННО, МОЖЕТ БЫТЬ В МАСТЕРСКОЙ, ГДЕ ДЕЛАЮТ ПАМЯТНИКИ. НА ПЛЯЖЕ, КСТАТИ, ВСЕ ОЧЕНЬ ЗДОРОВО — КРУГОМ ПОЛНО СИМПАТИЧНЫХ ДЕВЧОНОК, И КЭРОЛАЙН О'ДЭЙ ПРО ТЕБЯ ЧАСТО СПРАШИВАЕТ. ПОСМОТРЕЛ БЫ ТЫ, КАК ОНА ВЫГЛЯДИТ, КОГДА НА НЕЙ НЕТ ЭТОЙ КАТОЛИЧЕСКОЙ ШКОЛЬНОЙ ФОРМЫ. ВИДЕЛ ДЭНА НА ВЕЛОСИПЕДЕ — ЕМУ БЫ НАДО НЕМНОГО ПОХУДЕТЬ. А ЕЩЕ МЫ С ХЕСТЕР КАК-ТО ЦЕЛЫЙ ВЕЧЕР БЫЛИ У ВАШЕЙ БАБУШКИ; ЕСТЕСТВЕННО, СМОТРЕЛИ ЭТОТ ИДИОТСКИЙ ЯЩИК. ТЕБЕ БЫ СТОИЛО УСЛЫШАТЬ, ЧТО БАБУШКА ГОВОРИЛА ПО ПОВОДУ ЖЕНЕВСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ. ОНА СКАЗАЛА, ЧТО ПОВЕРИТ В «НЕЙТРАЛИТЕТ» ЛАОСА, КОГДА СОВЕТЫ ПЕРЕБАЗИРУЮТСЯ… НА ЛУНУ! ОНА СКАЗАЛА, ЧТО ПОВЕРИТ ЖЕНЕВСКИМ СОГЛАШЕНИЯМ, ТОЛЬКО КОГДА НА ТРОПЕ ХО ШИ МИНА ОСТАНУТСЯ ОДНИ МАРТЫШКИ И ПОПУГАИ! Я НЕ СТАНУ ПОВТОРЯТЬ, ЧТО СКАЗАЛА ХЕСТЕР, КОГДА УЗНАЛА, ЧТО ТЫ ПОСЕЛИЛСЯ В ЕЕ КОМНАТЕ, — ЭТО ТО ЖЕ САМОЕ, ЧТО ОНА ГОВОРИТ ПРО СВОЮ МАТЬ, И ПРО ОТЦА, И ПРО НОЯ, И ПРО САЙМОНА, И ПРО ВСЕХ ДЕВИЦ НА НЕЛЮБИМОМ ОЗЕРЕ, ТАК ЧТО, НАВЕРНОЕ, ТЫ САМ ЗНАЕШЬ ЭТО ВЫРАЖЕНИЕ».

Я написал письмо Кэролайн О'Дэй, но она мне так и не ответила. Шел август 1962 года. Я помню один особенно жаркий день — стояла страшная духота, небо подернулось дымкой; по всему, собиралась гроза, но так и не собралась. Погода напоминала день маминой свадьбы, незадолго до ливня. Мы с Оуэном Мини называли такую погоду самой типичной для Грейвсенда.

Мы с Ноем и Саймоном валили лес; лосиные мухи порой доводили нас до бешенства, а еще вокруг постоянно зудели комары. Саймона довести до бешенства было легче всего, потому как из нас троих лосиные мухи и комары явно предпочитали его. Заготовка леса превращается в очень опасное занятие, когда нервничаешь; пилы и топоры, кондаки и багры — всем этим инструментам требуются терпеливые руки. Саймон на секунду забыл об осторожности — он стал небрежно отмахиваться от мухи крюком кондака и разодрал себе голень. Рана получилась довольно глубокая, дюйма три или четыре в длину — не то чтобы очень уж серьезная, но надо было наложить швы и сделать укол против столбняка.

Мы с Ноем приободрились, и даже Саймон, очень терпеливый к боли, заметно обрадовался — его рана означала, что мы все трое можем сделать перерыв. Мы выбрались на джипе по просеке из леса, пересели в «шевроле» Ноя и выехали на автостраду. Миновав Сойер и Конуэй, мы подъехали к подъезду травматологического отделения в больнице Норт-Конуэя.

Незадолго до этого неподалеку от границы с Мэном случилась автомобильная авария, так что заниматься Саймоном никто не торопился. Нас это вполне устраивало: чем позже Саймону сделают укол и наложат швы, тем позже мы вернемся в лес к лосиным мухам, комарам и жаре. Саймон даже сказал, будто не знает, есть ли у него на что-нибудь аллергия; пришлось звонить тете Марте и дяде Алфреду, и на это ушло еще какое-то время. Ной принялся заигрывать с медсестрой; он знал, что, если повезет, мы сможем проторчать в больнице до самого вечера и уже не работать в этот день вообще.

Один из пострадавших в аварии, который отделался сравнительно легко, сидел в приемном покое вместе с нами. Ной с Саймоном его немножко знали — это был один из тех лыжных фанатов (тип, довольно распространенный в «северном краю»), что, кажется, не представляют, куда себя деть, когда нет снега. Когда машины столкнулись, этот малый как раз пил пиво из бутылки; он нам пояснил, что сидел за рулем одной из машин и бутылка при ударе раскололась прямо у него во рту — отбившееся горлышко разодрало ему все нёбо, исполосовало десны и, проколов щеку, вылезло наружу. Он с гордостью показывал нам рваные раны у себя во рту и дырку в щеке, то и дело промакивая рот и лицо уже пропитавшейся кровью марлевой салфеткой, а затем выжимал ее в пропитавшееся кровью полотенце. Типичный псих из «северного края», — из-за таких Хестер терпеть не могла Сойер и предпочитала круглый год жить в Дареме среди своих университетских приятелей.

— Слыхали про Мэрилин Монро? — спросил нас лыжный фанат.

Мы ждали грязной шутки — какой-нибудь сальности. Улыбка лыжника зияла кровоточащей раной, такая же отталкивающая, как и дырка в его щеке. В нем было что-то похотливое, развратное — наш драгоценный выходной в травматологическом отделении принимал довольно мерзкий оборот. Мы постарались не обращать на этого типа внимания.

— Слыхали про Мэрилин Монро? — снова спросил он нас.

И я вдруг почувствовал, что он не шутит. Может, это про кого-нибудь из Кеннеди! — подумал я.

— Нет. А что с ней? — спросил я.

— Умерла, — ответил лыжник.

Он сообщил эту новость с прямо-таки садистским наслаждением; его улыбка расползлась, выдавив кровь изо рта и из дырки в щеке; вероятно, обладание столь шокирующей информацией доставляло ему не меньше удовольствия, чем весь этот спектакль с выжиманием собственной крови из промокшей марли в промокшее полотенце. Передо мной потом всякий раз будет возникать его окровавленная физиономия, стоит мне представить, как эту новость восприняли Ларри Лиш со своей матерью. Как живо, как жадно они, должно быть, спешили поделиться с другими! «Вы слышали? Да неужели еще не слышали?!» От радостного предвкушения предстоящих сплетен и пересудов кровь, верно, тоже приливала к их лицам!

— От чего? — спросил я лыжника.

— От передоза, — ответил тот; в его голосе сквозило разочарование — словно он надеялся на что-нибудь более кровавое. — Может, случайность, а может, самоубийство, — добавил он.

А может, тут все-таки не обошлось без кого-нибудь из Кеннеди, подумалось мне. Я почувствовал страх; в то лето меня постоянно страшило что-то смутное, теперь это смутное обретало конкретность, но сам мой страх по-прежнему оставался мне неясен — в самом деле, каким боком смерть Мэрилин Монро могла касаться лично меня?

— ЭТО КАСАЕТСЯ ВСЕХ НАС, — сказал Оуэн Мини, когда я позвонил ему в тот вечер. — ОНА БЫЛА ТАК ПОХОЖА НА ВСЮ НАШУ СТРАНУ — УЖЕ НЕ ТАКАЯ МОЛОДАЯ, НО ЕЩЕ И НЕ СТАРАЯ; СЛЕГКА УВЛЕКАЮЩАЯСЯ И ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНАЯ, ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ, МОЖЕТ БЫТЬ, ЧУТЬ ГЛУПЕНЬКАЯ, А МОЖЕТ, ГОРАЗДО УМНЕЕ, ЧЕМ ВСЕМ КАЗАЛОСЬ. И ЕЩЕ ОНА ВСЕ ВРЕМЯ К ЧЕМУ-ТО СТРЕМИЛАСЬ — Я ДУМАЮ, ОНА СТАРАЛАСЬ БЫТЬ ХОРОШЕЙ. ПОСМОТРИ, КАКИЕ МУЖЧИНЫ БЫЛИ В ЕЕ ЖИЗНИ: ДЖО ДИМАДЖИО, АРТУР МИЛЛЕР, МОЖЕТ БЫТЬ, КЕННЕДИ — ОБА БРАТА. ПОСМОТРИ, КАКИМИ ОНИ ВСЕ КАЖУТСЯ ХОРОШИМИ! ПОСМОТРИ, КАКОЙ ЖЕЛАННОЙ ОНА БЫЛА! ДА-ДА, ОНА БЫЛА ИМЕННО ЖЕЛАННОЙ. ОНА БЫЛА ЗАБАВНОЙ И ОБОЛЬСТИТЕЛЬНОЙ — И ЕЩЕ ОНА БЫЛА ОЧЕНЬ РАНИМОЙ. ОНА НИКОГДА НЕ ВЫГЛЯДЕЛА ПО-НАСТОЯЩЕМУ СЧАСТЛИВОЙ, ОНА ВСЕГДА ПЕРЕЖИВАЛА ИЗ-ЗА ЛИШНЕГО ВЕСА — ОНА ПРОСТО БЫЛА ОЧЕНЬ ПОХОЖА НА ВСЮ НАШУ СТРАНУ, — повторил Оуэн; он сегодня был в ударе. В трубке было слышно, как бренчит на гитаре Хестер, словно импровизируя в стиле «фолк» на тему, заданную Оуэном. — И ВСЕ ЭТИ МУЖЧИНЫ, — продолжал он, — ВСЕ ЭТИ ЗНАМЕНИТЫЕ И СИЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ — ДУМАЕШЬ, ЛЮБИЛИ ОНИ ЕЕ? ЗАБОТИЛИСЬ О НЕЙ? ЕСЛИ У НЕЕ И ВПРАВДУ БЫЛО ЧТО-ТО С ЭТИМИ КЕННЕДИ, ОНИ НЕ МОГЛИ ЕЕ ЛЮБИТЬ — ОНИ ПРОСТО ПОЛЬЗОВАЛИСЬ ЕЮ. ОНИ ПРОСТО ВЕСЕЛО И БЕЗЗАБОТНО РАЗВЛЕКАЛИСЬ И ЩЕКОТАЛИ СЕБЕ НЕРВЫ. ТОЧНО ТО ЖЕ САМОЕ СИЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ ДЕЛАЮТ И С ЭТОЙ СТРАНОЙ — ЭТО ПРЕКРАСНАЯ, ОБОЛЬСТИТЕЛЬНАЯ, ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНАЯ И УВЛЕКАЮЩАЯСЯ СТРАНА, И СИЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ ПОЛЬЗУЮТСЯ ЕЮ, ЧТОБЫ ВСЛАСТЬ ПОЗАБАВИТЬСЯ! ОНИ ГОВОРЯТ, ЧТО ЛЮБЯТ ЕЕ, НО НА УМЕ У НИХ СОВСЕМ ДРУГОЕ. ОНИ СКАЖУТ ВСЕ, ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО БЫ КАЗАТЬСЯ ХОРОШИМИ; ОНИ СДЕЛАЮТ ВСЕ, ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО БЫ ВЫГЛЯДЕТЬ НРАВСТВЕННЫМИ. Я-ТО ВЕДЬ ТОЖЕ ДУМАЛ ПРО КЕННЕДИ: ВОТ ОБРАЗЕЦ НРАВСТВЕННОСТИ. А ОН ПРОСТО ЛОВКО МОРОЧИЛ НАС ВСЕХ. ОН ПРОСТО УМЕЛЫЙ СОБЛАЗНИТЕЛЬ. Я ДУМАЛ, ОН — СПАСИТЕЛЬ. Я ДУМАЛ, ОН ХОЧЕТ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ, ЧТОБЫ ДЕЛАТЬ ДОБРО. НО ЛЮДИ ГОТОВЫ ГОВОРИТЬ И ДЕЛАТЬ ЧТО УГОДНО, ЛИШЬ БЫ ЗАПОЛУЧИТЬ ВЛАСТЬ, А ПОТОМ ОНИ ПОЛЬЗУЮТСЯ СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ, ЧТОБЫ КАК СЛЕДУЕТ ПОРАЗВЛЕЧЬСЯ. МЭРИЛИН МОНРО ВСЕГДА ИСКАЛА САМОГО ЛУЧШЕГО МУЖЧИНУ, — НАВЕРНОЕ, ЕЙ НУЖЕН БЫЛ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ЧЕСТНЫЙ МУЖЧИНА, НАВЕРНОЕ, ЕЙ НУЖЕН БЫЛ МУЖЧИНА С ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ СПОСОБНОСТЬЮ ДЕЛАТЬ ДОБРО. И ЕЕ СОБЛАЗНЯЛИ СНОВА И СНОВА, ЕЕ ОБМАНЫВАЛИ, ЕЕ ВОДИЛИ ЗА НОС, ЕЮ ПОЛЬЗОВАЛИСЬ — НА ПОЛНУЮ КАТУШКУ. ТОЧНО КАК НАШЕЙ СТРАНОЙ. СТРАНА ИЩЕТ СВОЕГО СПАСИТЕЛЯ. СТРАНА ВЛЮБЛЯЕТСЯ В СИЛЬНОГО МУЖЧИНУ, КОТОРЫЙ КАЖЕТСЯ ХОРОШИМ. МЫ СЧИТАЕМ ЕГО ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫМ, А ОН ПОТОМ БЕРЕТ И ПОЛЬЗУЕТСЯ НАМИ. ВОТ ЧТО ЖДЕТ НАС — И ТЕБЯ И МЕНЯ, — сказал Оуэн Мини. — НАС С ТОБОЙ ПРОСТО ИСПОЛЬЗУЮТ.

Залив Джорджиан-Бей, 26 июля 1987 года— в «Торонто стар» пишут, что президент Рейган по сути «предпринял первые попытки скрыть все значимые детали своего плана по обмену оружия на заложников и продолжить его осуществление даже после того, как вся эта история получила огласку». «Впоследствии, — добавляет «Торонто стар», — президент для отвода глаз делал не соответствующие действительности заявления, касающиеся поставок оружия» — четырежды, по разным поводам!

Оуэн не раз признавался, что больше всего в антивоенном движении — в движении против войны во Вьетнаме — его смущает ощущение, что многими его участниками движут личные мотивы. Он считал, что если бы протестующие не боялись, что их прозовут в армию, то протесты против самой войны тут же сошли бы на нет.

Взгляните на Соединенные Штаты сегодня. Призывают там сейчас молодых людей воевать в Никарагуа? Нет. Во всяком случае, пока. Видны ли хоть где-нибудь толпы молодых американцев, возмущенных лживостью и лицемерием рейгановской администрации? Да нет, что-то не особенно; это же так скучно.

Я знаю, что сказал бы об этом Оуэн Мини; собственно, я знаю, что он и вправду сказал когда-то — и это верно до сих пор.

— ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ЗАСТАВИТЬ АМЕРИКАНЦЕВ ЗАМЕТИТЬ, ЧТО ДЕЛАЕТСЯ ВОКРУГ, — ЭТО ЛИБО ОБЛОЖИТЬ ИХ НАЛОГОМ, ЛИБО ПРИЗВАТЬ В АРМИЮ, ЛИБО НАЧАТЬ УБИВАТЬ, — сказал Оуэн. Так он ответил однажды Хестер, когда та предлагала отменить всеобщий призыв. — ЕСЛИ ОТМЕНИТЬ ПРИЗЫВ, — утверждал Оуэн Мини, — БОЛЬШИНСТВУ АМЕРИКАНЦЕВ СТАНЕТ ПРОСТО НАПЛЕВАТЬ, ЧТО МЫ ТВОРИМ В ДРУГИХ ЧАСТЯХ СВЕТА.

Я сегодня видел, как под эллинг юркнула норка; тело у нее оказалось на удивление стройное — она чуть больше ласки, и движения у нее такие же волнообразные, как у ласки. У нее такой густой глянцевитый мех, что мне тут же вспомнилась мать Ларри Лиша, и я подумал: интересно, где она сейчас?

Где сам Ларри Лиш, я знаю. Теперь он — известный нью-йоркский журналист, его специальность называется «репортер отдела расследований». Я читал пару его статей; они весьма неплохи — что ж, он всегда был малый неглупый; к тому же у него появилось и другое весьма ценное качество (да просто бесценное для журналиста, который хочет сделать себе имя, завоевать аудиторию и так далее). Ларри Лиш обрел полную уверенность в своей непогрешимости, а качество, которое я назвал «ценным», — это интонация праведного гнева. Ларри Лиш — праведник, можете себе представить?

Мне интересно, что сталось с его матерью. Если Митци Лиш успела, пока не поздно, обзавестись мужем, вполне возможно, она тоже теперь праведница и проповедует нравственность!

Осенью 1962-го, едва став первокурсниками Нью-Хэмпширского университета, мы с Оуэном Мини сразу почувствовали, что обладаем определенными преимуществами в сравнении с нашими скромными и менее искушенными сверстниками. Мы не обязаны были подчиняться общежитским правилам, потому как жили у себя дома — мы каждый день приезжали из Грейвсенда, и нам разрешили ставить свои средства передвижения на стоянке университетского городка, чего другим первокурсникам не позволялось. В Грейвсенде я жил попеременно то у бабушки, то у Дэна, и это давало дополнительное преимущество: когда наши студенческие вечеринки в Дареме затягивались допоздна, я мог сказать Дэну, что буду ночевать у бабушки, а бабушке — что заночую у Дэна, и совсем не приходить домой! От Оуэна вообще не требовали возвращаться в какое-то определенное время. Учитывая, что летом он все ночи проводил у Хестер, я удивлялся, зачем он вообще делает вид, будто живет дома с родителями. Однако к началу учебного года вернулись соседки Хестер, и теперь, если Оуэн оставался у нее, вопрос, в какой постели спать, перед ним не стоял — занимались они «этим» с Хестер или нет, но по крайней мере они познали ту степень интимной близости, к которой вынуждала ширина двуспального матраса. Правда, когда начались занятия, Оуэн стал ночевать там не чаще раза или двух в неделю.

У нас имелись и другие преимущества перед сокурсниками. Учиться в Нью-Хэмпширском университете оказалось очень легко — не то что в Грейвсендской академии, где нас нещадно нагружали уроками. Я от этого здорово выиграл, потому что — Оуэн верно заметил — на домашние задания мне всегда требовалось больше времени. По сравнению с тем, к чему я привык в Академии, нам задавали так мало, что теперь его хватало с лихвой. Я едва ли не играючи стал получать хорошие оценки и наконец впервые — спустя два или три года — начал считать себя «умным». Однако на Оуэна Мини эти сравнительно низкие требования подействовали явно по-другому.

Все, что нам задавали, он мог сделать, как говорится, левой ногой и оттого здорово разленился. У него быстро вошло в привычку получать ровно такие оценки, каких было достаточно, чтобы Учебный корпус офицеров запаса не лишил его стипендии. К моему удивлению, самые лучшие оценки он всегда получал по предметам офицерской подготовки — по так называемым военным наукам. Мы с ним выбрали много общих предметов; по английскому и истории я вообще учился лучше его — Голос стал безразличен к своим письменным работам!

— Я ВЫРАБАТЫВАЮ ЛАКОНИЧЕСКИЙ СТИЛЬ, — заявил он преподавателю английского и литературы, который укорял Оуэна за то, что тот никогда не развивает ни одно из положений в своих работах. Он и вправду никогда не приводил больше одного примера к каждой мысли. — СНАЧАЛА ВЫ НЕ РАЗРЕШИЛИ МНЕ ПИСАТЬ ПРОПИСНЫМИ БУКВАМИ, ПОТОМ ВЕЛЕЛИ АНАЛИЗИРОВАТЬ «ГЛУБЖЕ», ТЕПЕРЬ ПРОСИТЕ «ИЗЛАГАТЬ ШИРЕ». ГДЕ ТУТ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ? — спрашивал он. —МОЖЕТ, МНЕ И ХАРАКТЕР СВОЙ ПОМЕНЯТЬ?

Если в Грейвсендской академии Голос сумел убедить большинство преподавателей, что он не просто имеет полное право на чудачества и странности, но что они неотделимы от его всеми признанной одаренности, то разношерстную, знающую только свой предмет профессуру Нью-Хэмпширского университета совершенно не заботило воспитание «всесторонне развитого юношества». Наши университетские преподаватели никакого сообщества собой не представляли, так что у них не выработалось ни единого мнения насчет одаренности Оуэна Мини и его права на свою индивидуальность, ни терпимости по отношению к его чудачествам и странностям. Занятия, которые они с нами проводили, ничего особого в студентах не развивали; каждый учил своему предмету, их взгляды соответствовали политической линии всего университета или отдельного факультета, а их воззрения на студенчество состояли в том, что это нам, студентам, следует приспосабливаться к их методам преподавания их собственных дисциплин.

Оуэн Мини, который, сколько я себя помню, всегда обращал на себя пристальное внимание, теперь, в Нью-Хэмпширском университете, оставался в тени. Ни по одной из университетских дисциплин он не выделялся, чего нельзя сказать о его красном пикапе, который просто-таки бросался в глаза на фоне множества экономичных малолитражек, купленных большинству студентов их родителями. Мне бабушка купила «фольксваген-жук»; на стоянках университетского городка стояло столько «жуков» того же года выпуска и того же темно-синего цвета, что свою машину я узнавал только по номерному знаку или по знакомым вещам на заднем сиденье.

И хотя мы с Оуэном поначалу считали дружбу с Хестер своим преимуществом, на самом деле и из-за нее тоже Оуэн как-то затерялся в Дареме. У Хестер было много друзей среди студентов последнего курса, тогда как мы были на первом. Вот с этими-то старшекурсниками мы с Оуэном в основном и общались; нам не было нужды заводить себе друзей среди первокурсников, и когда Хестер со своими друзьями окончили университет, мы с Оуэном остались вообще без друзей.

Чем бы ни был вызван страх, преследовавший меня летом 62-го, теперь ему на смену пришло чувство какой-то обособленности, ощущение некоей странной отдельности — еще не одиночества; одиночество придет позже. Что касается самого страха, то кое-кто сейчас мог бы подумать, будто Карибского кризиса в октябре того года должно было хватить с лихвой, чтобы нам всем от страха обделаться, как потом несправедливо утверждали жители Нью-Хэмпшира. Но Оуэн однажды сказал нам с Хестер и всем, кто тогда околачивался в ее квартире:

— НЕ БОЙТЕСЬ, ВСЕ ЭТО ЧЕПУХА; ПРОСТО НЕБОЛЬШОЙ ЯДЕРНЫЙ БЛЕФ — НИЧЕГО СТРАШНОГО НЕ СЛУЧИТСЯ. ВЕРЬТЕ МНЕ, Я ЗНАЮ.

Тем самым он давал понять, что «знает», что случится с ним; что настигнет его не ракета — ни советская, ни своя — и произойдет «это» не в октябре 1962 года.

— Ты-то откуда знаешь, что ничего не случится? — спросил его один тип. Он вечно околачивался в доме у Хестер, словно дожидаясь того дня, когда сгинет Оуэн Мини. Он все время подбивал Хестер прочесть тетралогию «Александрийский квартет» — особенно романы «Жюстин» и «Клеа», которые, как уверял этот тип, сам он прочитал раза четыре или пять. Хестер вообще не особенно любила читать, а я осилил только «Жюстин». Оуэн Мини прочел всю тетралогию, после чего посоветовал нам с Хестер не тратить время на остальные три романа.

— ТАМ ВСЕ ТО ЖЕ САМОЕ, ДА К ТОМУ ЖЕ ПЛОХО НАПИСАНО, — сказал Оуэн. — ОДНОЙ КНИЖКИ ПРО ТО, КАК ЗАНИМАЮТСЯ СЕКСОМ В ЧУЖОЙ СТРАНЕ, ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНО.

— Да ты-то что знаешь про «секс в чужой стране»? — презрительно ухмыльнулся любитель тетралогий.

Оуэн, однако, не стал ему отвечать. Он, конечно, знал, что этот тип — его соперник в борьбе за Хестер; знал также он и то, что верный способ победить соперника — не обращать на него внимания.

— Эй, ты! — задирал Оуэна тот тип. — Я с тобой разговариваю. С чего это ты вдруг взял, будто знаешь, что войны не будет?

— ОХ, ДА ЛАДНО, БУДЕТ ВОЙНА, БУДЕТ, — отозвался наконец Оуэн Мини. — БУДЕТ, ТОЛЬКО НЕ СЕЙЧАС И НЕ ИЗ-ЗА КУБЫ. ХРУЩЕВ ИЛИ САМ УБЕРЕТ С КУБЫ РАКЕТЫ, ИЛИ КЕННЕДИ ПРЕДЛОЖИТ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПОМОЧЬ ЕМУ СОХРАНИТЬ ЛИЦО.

— Все-то он знает, этот малыш, — заметил тип.

— Не смей называть его малышом, понял? — сказала Хестер. — У него зато член здоровенный. А если даже у кого-то есть побольше, мне наплевать.

— ТОЛЬКО НЕ НАДО ТАК ГРУБО, — попросил Оуэн.

С тех пор того типа мы больше ни разу не видели. Должен признать, что, когда мы с Оуэном ходили в душ после тренировки «броска» в спортзале Грейвсендской академии, я обратил внимание, что эта штука у него и правда внушительных размеров; по крайней мере, непропорционально большая — по сравнению с остальным телом просто-таки гигантская!

Мой двоюродный брат Саймон, чей «писун» был довольно маленьким — вероятно, из-за всех издевательств, которым подвергся в детстве от Хестер, — как-то заявил, что маленькие члены становятся гораздо, гораздо больше в состоянии эрекции, а большие, уверял Саймон, почти не увеличиваются, даже когда встают. Я, честно говоря, не знаю: у меня нет на этот счет такой несокрушимой и обнадеживающей теории, как у Саймона. Единственный раз, когда я видел у Оуэна Мини эрекцию, он лежал, завернутый в пеленки, — он был всего лишь одиннадцатилетним Младенцем Христом, и, хотя член у него тогда встал чрезвычайно не вовремя, вся эта картина меня, помнится, не особенно поразила.

Что касается «броска», то мы с Оуэном, чего уж греха таить, тренировались недостаточно. К концу нашего первого курса, то бишь к началу лета 1963 года (нам тогда уже обоим исполнился двадцать один год — наконец можно законно покупать спиртное!), мы с большим трудом вколачивали мяч в корзину быстрее пяти секунд. Нам пришлось работать над «броском» все лето, дабы вернуть когда-то уже достигнутое — снова преодолеть четыре секунды. В то лето буддисты во Вьетнаме выступили с демонстрациями — они устроили акт самосожжения. Именно в то лето Оуэн сказал: «КАК КАТОЛИК МОЖЕТ БЫТЬ ПРЕЗИДЕНТОМ В БУДДИЙСКОЙ СТРАНЕ?» В то лето президенту Зьему недолго оставалось пребывать в этом мире; президенту Джону Фицджеральду Кеннеди, впрочем, тоже осталось недолго. А еще в то лето я начал работать в «Гранитной компании Мини».

Если я думал, что работаю у мистера Мини, то я заблуждался; и он тоже заблуждался. Я получил полное представление о том, кто в этой семье кем командует. Вообще-то мне бы следовало знать с самого начала, что главный там Оуэн.

— МОЙ ОТЕЦ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ТЫ СПЕРВА ПОРАБОТАЛ В МАСТЕРСКОЙ, — сказал он мне. — ТЫ НАЧНЕШЬ С ТОГО, ЧТО БУДЕШЬ ОСВАИВАТЬСЯ С КОНЕЧНЫМ ПРОДУКТОМ — В ЭТОМ ДЕЛЕ НАЧИНАТЬ ЛЕГЧЕ С МЕЛКОЙ ДОВОДКИ. ВЫТАСКИВАТЬ КУСКИ ГРАНИТА ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ — ЭТО ИНОГДА ДОВОЛЬНО КАВЕРЗНАЯ РАБОТА. Я НАДЕЮСЬ, ТЫ НЕ ДУМАЕШЬ, БУДТО Я ТУТ ПЕРЕД ТОБОЙ ВАЖНИЧАЮ, НО РАБОТАТЬ С ГРАНИТОМ — ЭТО КАК ПИСАТЬ ТРИМЕСТРОВУЮ РАБОТУ: БОЛЬШЕ ВСЕГО ТЕБЯ ВЫМАТЫВАЕТ ЧЕРНОВИК. КОГДА В МАСТЕРСКОЙ ЕСТЬ ХОРОШИЙ МАТЕРИАЛ, ТОНКУЮ РАБОТУ ДЕЛАТЬ ЛЕГКО: РАЗРЕЗАЕШЬ КАМЕНЬ, ОБТАЧИВАЕШЬ ЕГО, ВЫРЕЗАЕШЬ НАДПИСИ — ТУТ ПРОСТО НУЖНА АККУРАТНОСТЬ. ТЫ ТОЛЬКО ПОЛИРУЕШЬ И ВЫРАВНИВАЕШЬ, ПОЛИРУЕШЬ И ВЫРАВНИВАЕШЬ — ВАЖНО НЕ ТОРОПИТЬСЯ, ВОТ И ВСЕ.

НЕ СПЕШИ РАБОТАТЬ В КАРЬЕРЕ. В МАСТЕРСКОЙ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, РАЗМЕРЫ И ВЕС КАМНЯ ТАКИЕ, ЧТО С НИМ МОЖНО УПРАВИТЬСЯ — ТУТ И ИНСТРУМЕНТЫ, И ЗАГОТОВКИ ПОМЕНЬШЕ. К ТОМУ ЖЕ В МАСТЕРСКОЙ КАЖДЫЙ ДЕНЬ НЕ ПОХОЖ НА ДРУГОЙ; ТЫ НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, СИЛЬНО БУДЕШЬ ЗАНЯТ ИЛИ НЕТ — БОЛЬШИНСТВО ЛЮДЕЙ УМИРАЕТ НЕ ПО РАСПИСАНИЮ, И БОЛЬШИНСТВО РОДСТВЕННИКОВ НЕ ЗАКАЗЫВАЮТ НАДГРОБИЯ ЗАРАНЕЕ.

Не сомневаюсь, он искренне заботился о моей безопасности, и я уверен, он знал про гранит все, что только возможно. Это и вправду разумно — научиться чувствовать камень в более мелких и тонких операциях, прежде чем столкнешься с его пугающими размерами и весом в карьере. Все рабочие карьера — сигнальщик, крановщик, операторы врубовой машины, подрывники и даже каменотесы, которым приходилось работать с гранитной глыбой до того, как она превратится в пригодные для памятника заготовки, — все эти люди, работающие в карьере, не могли себе позволить такого допуска на ошибку, как те из нас, кто работал в мастерской. Но, несмотря на все это, мне казалось, что оставить меня работать в мастерской до конца лета 63-го года Оуэна побуждало нечто большее, чем просто осторожность. Мне же, во-первых, хотелось накачать мускулы — а физические нагрузки в гранитной мастерской оказались куда менее тяжелыми, чем на лесозаготовках у дяди Алфреда. Во-вторых, я завидовал загару Оуэна — он целыми днями работал в карьерах, если только не шел дождь (в дождливые дни он работал в мастерской вместе со мной). А еще мы вызывали его из карьера, когда приходил клиент с заказом на надгробие. Оуэн настаивал, что заниматься с клиентом должен именно он; и когда заказ поступал не через похоронную контору, а приходил родственник или близкий друг покойного, мы всякий раз испытывали облегчение оттого, что Оуэн брал все на себя.

Он беседовал с клиентом очень профессионально — очень уважительно к чужому горю, очень тактично, ухитряясь в то же время подходить к делу весьма конкретно. Он не только выяснял, как правильно пишется имя, и тщательно перепроверял даты рождения и даты смерти; в такой беседе подробно обсуждалась личность покойного, его характер и привычки — Оуэн стремился сделать ни много ни мало ПРИЛИЧНЫЙ памятник, памятник, ДОСТОЙНЫЙ усопшего. Учитывались вкусы покойного; размер, форма и цвет камня служили лишь некими отправными точками. Оуэн хотел знать также о предпочтениях скорбящих, которым придется видеть надгробие больше одного раза. Я не помню заказчика, что остался бы недоволен изделием; к сожалению (разумеется, для процветания «Гранитной компании Мини»), я не помню и того, чтобы заказчиков было особенно много.

— НЕ СУЕТИСЬ, — поморщился Оуэн, когда я пожаловался, что мое обучение в мастерской слишком затянулось. — ЕСЛИ ТЫ НА САМОМ ДНЕ КАРЬЕРА БУДЕШЬ ДУМАТЬ О ЗАГАРЕ ИЛИ О СВОИХ ДУРАЦКИХ МУСКУЛАХ, ТО, МОЖЕШЬ НЕ СОМНЕВАТЬСЯ, В ОДИН ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ ТЕБЯ ПОХОРОНИТ ПОД ДЕСЯТЬЮ ТОННАМИ ГРАНИТА. МЕЖДУ ПРОЧИМ, МОЙ ОТЕЦ СЧИТАЕТ, ЧТО ТЫ ОЧЕНЬ ЗДОРОВО СПРАВЛЯЕШЬСЯ С НАДГРОБИЯМИ.

По-моему, мистер Мини вообще не заметил, что я работаю с памятниками. В то лето я впервые встретился с мистером Мини в мастерской только в августе, и он словно бы даже удивился, увидев меня, — правда, он всегда говорил одно и то же, где бы и когда меня ни встречал: «Надо же, да это ведь Джонни Уилрайт!»

Когда не было дождя, а Оуэн не беседовал с заказчиком, он заходил в мастерскую, лишь если имелся особенно трудный заказ: замысловатая форма надгробия, много мелких завитушек, острых углов и так далее. Но, как правило, большинство грейвсендцев перед лицом смерти сохраняли простоту и суровость. Нам редко заказывали плиты необычного силуэта, еще реже — арки с колоннами, и никогда — ангелов, съезжающих вниз по витым столбикам. Об этом можно было только пожалеть, потому что видеть, как Оуэн обращается с алмазным диском, означало присутствовать при работе профессионала с самым современным оборудованием по изготовлению памятников. Никто не умел управляться с алмазным диском точнее Оуэна Мини.

Алмазный диск похож на круглопильный отрезной станок, которым распиливают бревна, — такой был у дяди на лесопилке. Алмазный диск — это тот же отрезной станок со столом, только диск полотна у него не крепится прямо к станине, а опускается на стол в специальной раме. Диаметром оно фута два, в его режущую часть — сегменты в полдюйма длиной и четверть дюйма шириной — запрессованы кусочки алмаза. Когда лезвие опускается на гранитную глыбу, оно прорезает ее под строго заданным углом, пока не достигнет деревянной колоды, подложенной снизу. Это очень острое лезвие делает очень точный и гладкий разрез; получаются аккуратные полированные грани наверху и по бокам надгробия — подобно скальпелю, алмазный диск действует безошибочно, если только не ошибется тот, кто им управляет. По сравнению с другими пилами, что применяются в гранитном деле, этот инструмент до того тонкий и чувствительный, что его даже не называют пилой, а всегда только «алмазным диском». Он проникает в гранит с такой легкостью, что звук при этом совсем не похож на рык не менее мощных пил по дереву. Алмазный диск издает однотонный, пронзительный и очень жалобный стон. Оуэн Мини как-то сказал: «АЛМАЗНЫЙ ДИСК ЗАСТАВЛЯЕТ НАДГРОБИЕ ЗВУЧАТЬ ТАК, БУДТО КАМЕНЬ САМ ПЛАЧЕТ ПО ПОКОЙНИКУ».

Если подумать, сколько времени он провел в этой жуткой мастерской по изготовлению памятников на Уотер-стрит в окружении неоконченных надписей с именами покойников, стоит ли удивляться тому, что он ВИДЕЛ свое собственное имя и дату смерти на могиле Скруджа? Наоборот, удивительно, что он НЕ ВИДЕЛ подобных ужасов каждый день! А когда он надевал свои идиотские защитные очки и опускал алмазный диск в рабочее положение, этот леденящий кровь неизменно ровный стон, издаваемый лезвием, должно быть, напоминал ему собственный голос — «постоянный крик», как выразился мистер Максуини. После лета, проведенного в мастерской, я хорошо понял, что так привлекает Оуэна Мини в тишине церквей, в умиротворении молитвы, в легких каденциях гимнов и литаний — и даже в незамысловатом спортивном ритуале с отработкой «броска».

Из других событий лета 1963 года — когда буддисты во Вьетнаме устроили самосожжение и когда истекали сроки всего клана Кеннеди — надо упомянуть, что Хестер снова работала официанткой в приморском ресторане.

— Вот все, на что способен бакалавр искусств по музыке, — ехидничала она.

Теперь я, по крайней мере, мог оценить, что имел в виду Оуэн Мини, когда сказал как-то о Рэнди Уайте: «ПОЛОЖИТЬ БЫ ЕГО ПОД АЛМАЗНЫЙ ДИСК — Я БЫ УПРАВИЛСЯ ЗА ПАРУ СЕКУНД. ПОЛОЖИТЬ БЫ ПОД АЛМАЗНЫЙ ДИСК ЕГО ЧЛЕН».

Что касается членов — в частности, моего, — то у меня выдалось очередное безрезультатное лето. Католическая церковь имела все основания гордиться несокрушимой добродетелью Кэролайн О'Дэй, независимо от того, была та одета в католическую форму школы Святого Михаила или нет, — да и все остальные церкви могли гордиться добродетелью бесчисленного множества других девушек; со мной они все оставались добродетельными. Мне удалось лишь мимоходом пощупать голую девичью грудь — всего один раз, да и то случайно — теплой ночью, когда мы поехали купаться на пляж у Кабаньей Головы и фосфоресцирующие вспышки в воде, как мне казалось, особенно располагали к соблазну. Та девушка была подружкой Хестер по музыкальному отделению, и, когда мы возвращались в Дарем в красном пикапе, Хестер вызвалась сесть ко мне на колени, потому что моей даме здорово не понравились мои неуклюжие, неумелые ухаживания.

— Ладно, садись посредине, а на него сяду я, — сказала Хестер своей подружке. — Я уже как-то раз почувствовала, как у него стоит, и мне на это наплевать.

— ТОЛЬКО НЕ НАДО ТАК ГРУБО, — сказал Оуэн Мини.

Так я и доехал от Кабаньей Головы до Дарема с Хестер на коленях, снова испытав унижение от того, что у меня встал член. Я подумал, что мне-то уж точно хватит каких-нибудь пары секунд под алмазным диском: если кто-нибудь положит под этот диск мой член, я не сочту это такой уж большой потерей.

Мне исполнился двадцать один год, а я по-прежнему оставался целомудренным, как Иосиф. Я был «Иосифом» тогда, и сейчас я тоже всего лишь «Иосиф».

Залив Джорджиан-Бей, 27 июля 1987 года — почему я не могу просто наслаждаться здешней природой? Я уболтал одного из килинговских ребятишек свозить меня на лодке к станции Пуэнт-о-Бариль. Удивительно, но никому на острове не нужно ничего привезти со станции: ни яиц, ни куска мяса, ни мыла, ни даже наживки. Я оказался единственным, кому что-то понадобилось; стыдно признаться — мне понадобилась газета. Потребность знать новости — это позорная слабость. Она хуже любых других вредных пристрастий; это невероятно изнурительное заболевание.

«Торонто стар» сообщает, Белый дом крайне разочарован как конгрессом, так и Пентагоном: оказывается, внутри армейских структур был образован небольшой штурмовой отряд особого назначения, а настоящие, регулярные американские войска обстреляли из ракет и пулеметов никарагуанских солдат — и обо всем этом не было, известно ни конгрессу, ни Пентагону. Почему американцы не опротивели сами себе, почему они не осточертели себе так же, как всем остальным? Эти их лицемерные рассуждения о демократии при вызывающе недемократичном поведении! Надо прекращать читать про всю эту ерунду! От всех этих заголовков мозги плавятся — а через год эти заголовки почти все забудут, а если кто и вспомнит, то лишь как о курьезе. Я живу в Канаде, у меня канадский паспорт — с какой стати меня должно заботить, что там делают американцы, особенно если им самим на это наплевать?

Я попробую увлечься чем-нибудь более масштабным, чем-нибудь космическим, вселенским — хотя, подозреваю, полное отсутствие у американского правительства представлений о честности и порядочности уже давно приобрело вселенские масштабы, не правда ли?

В «Торонто стар» есть другая статья — она больше подходит к тому первозданному облику Вселенной, который открывается из залива Джорджиан-Бей. В этой статье рассказывается о черных дырах; как утверждают ученые, черные дыры могут поглотить целых две галактики! Автор статьи предупреждает о возможном «коллапсе нашей звездной системы» — что может быть важнее?

Вот послушайте: «Черные дыры представляют собой столь плотную концентрацию материи, что они схлопывают вещество вокруг себя. Ничто не может преодолеть их мощного гравитационного притяжения, даже свет». Только представьте себе! Даже свет — о Господи Боже мой! Я прочитал это сообщение Килингам, но кто-то из их детей — из тех ботаников, кого награждают за успехи в науках, — довольно грубо ответил мне:

— Ну да. Вот только до ближайших черных дыр от Земли не меньше двух миллионов световых лет.

И я подумал: примерно так же далеко от Земли сейчас Оуэн Мини. И примерно так же далеко от Земли хотел бы очутиться я сам.

А где сейчас, интересно, Джон Кеннеди? Как далеко он отсюда?

22 ноября 1963 года мы с Оуэном Мини сидели в моей комнате в доме 80 на Центральной и готовились к экзамену по геологии. Я злился на Оуэна за то, что он подбил меня выбрать одним из специальных предметов геологию, истинная суть которой в перечне предметов Нью-Хэмпширского университета маскировалась хипповатым названием «Наука о Земле». Оуэн сбил меня с толку, уверяя, будто этот курс — просто легкий способ получить зачет по обязательной естественной науке, он уверял, что разбирается в камнях и всяких других горных породах, а в остальном, мол, курс включает изучение окаменевших останков вымерших животных и растений. «ЭТО ЖЕ КЛАССНО — МЫ УЗНАЕМ ВСЕ О ДИНОЗАВРАХ!» — говорил Оуэн и в конце концов соблазнил меня. На динозавров мы потратили меньше недели; да и вообще на окаменевшие останки нам отвели гораздо меньше времени, чем на заучивание всех этих ужасных названий эпох в развитии Земли. И оказалось, что Оуэн Мини не может отличить метаморфический сланец от вулканической породы, если только последняя не относилась к гранитам.

В тот день, 22 ноября 1963 года, я как раз перепутал палеоцен с плейстоценом, после чего обнаружил, что запутался, в чем разница между эпохой и эрой.

— Кайнозой — это эра, правильно? — спросил я Оуэна.

— ДА КОГО ЭТО ВОЛНУЕТ? — отмахнулся Оуэн Мини. — МОЖЕШЬ ЭТО НЕ ЗАПОМИНАТЬ. И ВООБЩЕ, МОЖЕШЬ НЕ ЗАПОМИНАТЬ ВСЮ ЭТУ ЗАУМЬ. «ТРЕТИЧНАЯ СИСТЕМА» ИЛИ «ЧЕТВЕРТИЧНЫЙ ПЕРИОД» — СЛИШКОМ УЖ ОБЩИЕ СЛОВА. ЧТО ТЕБЕ НАДО ЗНАТЬ, ТАК ЭТО БОЛЕЕ КОНКРЕТНЫЕ ВЕЩИ. ТЕБЕ НАДО ЗНАТЬ, ЧТО ОТЛИЧАЛО КАЖДУЮ ИЗ ЭПОХ — НАПРИМЕР, КАКАЯ ЭПОХА ОТЛИЧАЕТСЯ РАСЦВЕТОМ ПТИЦ И ПЛАЦЕНТАРНЫХ МЛЕКОПИТАЮЩИХ?

— Господи, и как я только дал себя втянуть во все это? — воскликнул я.

— СМОТРИ, — сказал Оуэн Мини. — ЗАПОМНИТЬ МОЖНО ВСЕ, НУЖНО ТОЛЬКО ЗНАТЬ ПРИЕМЫ. ЧТОБЫ ЗАПОМНИТЬ ПЛЕЙСТОЦЕН, НАДО ЗАПОМНИТЬ, ЧТО ЭТА ЭПОХА ОТМЕЧЕНА ПОЯВЛЕНИЕМ ЧЕЛОВЕКА ПОХОЛОДАНИЕМ И ПРЕОБЛАДАНИЕМ ПОКРОВНЫХ ЛЕДНИКОВ: ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ЗАМЕРЗ И ЗАКУТАЛСЯ В ПЛЕД, — ПЛЕД, НАПОМНИТ ТЕБЕ ПЛЕЙСТОЦЕН.

— Черт бы их всех побрал! — вздохнул я.

— Я ПРОСТО СТАРАЮСЬ ПОМОЧЬ ТЕБЕ ЗАПОМНИТЬ, — пояснил Оуэн. — ЕСЛИ ТЫ ПУТАЕШЬ ЭПОХУ РАСЦВЕТА ПТИЦ И ПЛАЦЕНТАРНЫХ МЛЕКОПИТАЮЩИХ С ПЕРВЫМ ПОЯВЛЕНИЕМ ЧЕЛОВЕКА, ТО ПРОМАХИВАЕШЬСЯ ЛЕТ ЭТАК МИЛЛИОНОВ НА ШЕСТЬДЕСЯТ — ЭТО ДОВОЛЬНО СЕРЬЕЗНАЯ ОШИБКА!

— Самую большую ошибку я сделал, когда взялся учить геологию! — сказал я.

В эту секунду в моей комнате вдруг возникла Этель. Мы не слышали ни как она стучалась, ни как открывала дверь; я вообще не помню, чтобы когда-нибудь раньше (как, впрочем, и потом) видел Этель в своей комнате.

— Твоя бабушка попросила позвать тебя в комнату, где она смотрит телевизор, — сказала Этель.

— ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ С ТЕЛЕВИЗОРОМ? — спросил ее Оуэн.

— Нет, с нашим президентом, — ответила Этель.

Когда мы узнали, что именно случилось с президентом Кеннеди, — когда мы увидели, как в него стреляли, а позже узнали, что он умер, — Оуэн Мини сказал:

— ЕСЛИ МЫ ВПЕРВЫЕ ПОЯВИЛИСЬ В ПЛЕЙСТОЦЕНЕ, Я ДУМАЮ, ПРИШЛО ВРЕМЯ НАМ ПОТИХОНЬКУ ИСЧЕЗАТЬ, — ПОДОЗРЕВАЮ, МИЛЛИОНА ЛЕТ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ДОСТАТОЧНО.

Вместе со смертью Кеннеди мы могли наблюдать торжество телевидения; с его убийства и похорон началось господство телевидения в нашей культуре — ведь телевидение являет себя во всей своей напыщенной самодостаточности и гипнотической власти, именно когда показывает внезапную гибель избранных и обласканных судьбой. Преподнося зверское убийство героев в расцвете лет — и всех иных, якобы невинных праведных, — телевидение обретает свое печальное величие. Кровь на одежде миссис Кеннеди и ее искаженное горем лицо под вуалью; оставшиеся без отца дети; принимающий присягу при вступлении в должность Линдон Джонсон; и брат Бобби — который сильно смахивает на следующего в очереди.

— ЕСЛИ БОББИ БЫЛ СЛЕДУЮЩИМ В ОЧЕРЕДИ К МЭРИЛИН МОНРО, ТО КУДА ЕЩЕ ОН СЛЕДУЮЩИЙ В ОЧЕРЕДИ? — сказал Оуэн Мини.

Не пройдет и пяти лет, как убьют Бобби Кеннеди, а Хестер скажет: «Телевидение здорово преподносит несчастья». Я думаю, это не что иное, как упрощенный вариант замечания моей бабушки насчет того воздействия, которое телевидение оказывает на пожилых людей — будто просмотр телепередач ускоряет их смерть. Если телевидение и не ускоряет смерть, оно уж точно преуспело в придании смерти более привлекательного вида. В самом деле, оно до того бесстыдно обставляет смерть эдаким сентиментально-романтическим ореолом, что живым начинает казаться, будто они что-то упустили — только потому, что остались живы.

В ноябре 6З-го мы с бабушкой и Оуэном Мини часами смотрели в доме 80 на Центральной, как убивают президента; мы смотрели, как его убивают снова и снова, дни напролет.

— Я НАЧИНАЮ ПОНИМАТЬ, — сказал Оуэн Мини. — ЕСЛИ ТЕБЯ УБИВАЕТ КАКОЙ-НИБУДЬ МАНЬЯК, ТЫ СРАЗУ ЖЕ СТАНОВИШЬСЯ ГЕРОЕМ. ДАЖЕ ЕСЛИ ВСЕ, ЧТО ТЫ ДЕЛАЛ, — ЭТО ПРОСТО ЕХАЛ В КАВАЛЬКАДЕ МАШИН!

— Я бы хотела, чтобы какой-нибудь маньяк убил меня, — сказала бабушка.

— МИССИС УИЛРАЙТ! ЧТО ВЫ ТАКОЕ ГОВОРИТЕ? — изумился Оуэн.

— Я хочу сказать, почему маньяк не может убить какого-нибудь старика — например, меня? — сказала бабушка. — Пусть лучше меня убьет маньяк, чем мне придется покинуть свой дом — а ведь это произойдет, — сказала она. — Может, Дэн, может, Марта — а может, ты, — осуждающе обратилась она ко мне, — кто-нибудь из вас — а может, все вместе, не имеет значения, — вы выживете меня из этого дома. Вы отправите меня в такое место, где держат свихнувшихся стариков. И лучше бы вместо этого меня убил маньяк — вот и все, что я имела в виду. Когда-нибудь Этель перестанет справляться — когда-нибудь потребуется сотня таких Этелей, только чтобы успевать за мной убирать! — говорила моя бабушка. — Когда-нибудь даже ты не захочешь смотреть вместе со мной телевизор, — повернулась она к Оуэну. — Когда-нибудь, — снова обратилась она ко мне, — ты придешь меня навестить, а я тебя даже не узнаю. Почему никто не научит маньяков, что убивать надо стариков, а молодых оставить в покое? Напрасно его убили! — воскликнула она. По поводу гибели президента Кеннеди многие говорили нечто подобное — подразумевая, правда, не совсем то, что бабушка. — У меня ведь скоро начнется маразм и недержание. — Бабушка в упор посмотрела на Оуэна Мини. — Вот ты бы на моем месте не согласился, чтобы вместо этого тебя убил маньяк? — спросила она его.

— ЕСЛИ БЫ ЭТО ПРИНЕСЛО КАКУЮ-ТО ПОЛЬЗУ — ДА, СОГЛАСИЛСЯ БЫ, — ответил Оуэн Мини.

— По-моему, мы слишком много смотрим телевизор, — заметил я.

— Это неизлечимо, — сказала бабушка.

А после убийства президента Кеннеди мне стало казаться, что и Оуэн Мини «неизлечим». Он впал в некое состояние духа, которое не желал со мной обсуждать, — он совершенно явно стал уклоняться от общения. Я часто видел красный пикап рядом с ризницей церкви Херда. Оуэн не терял связи с преподобным Льюисом Меррилом, чья долгая и молчаливая молитва об Оуэне снискала глубокое уважение преподавателей и учеников Грейвсендской академии. Пастору Меррилу всегда симпатизировали, но до того дня как-то недостаточно уважали. Я уверен, Оуэн тоже испытывал к мистеру Меррилу благодарность за его поступок — даже если пастор совершил его ценой немалых усилий и не по собственной инициативе. Но после смерти Д. Ф. К. Оуэн, по всем признакам, стал встречаться с преподобным мистером Меррилом чаще. О чем они беседовали, Оуэн мне не рассказывал. Я подозреваю, они говорили о его «сне»; но мне до сих пор так и не удалось вытянуть из Оуэна, что это за сон.

— Я что-то слышал про твой сон. Что это за сон тебе все время снится? — спросил я его однажды.

— ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЮ, ЧТО ТЫ ТАМ СЛЫШАЛ, — ответил он.

А незадолго до наступления Нового года я спросил Хестер, — может, она знает про сон. Хестер перед этим уже успела нагрузиться и приближалась к привычной блевотной фазе, но все равно была начеку. Она оглядела меня с подозрением.

— Ты-то что об этом знаешь? — спросила она меня.

— Я знаю только, что ему снится какой-то сон, — сказал я и добавил: — И что ему этот сон покоя не дает.

— Я точно знаю, что это не дает покоя мне, — сказала она. — Ему снится, а я потом спать не могу. И смотреть на него в это время не могу, да и потом, когда проснется, тоже. Так что меня лучше не спрашивай, что это за сон! — сказала она. — Ни к чему тебе об этом знать — вот и все.

А временами я видел красный пикап в районе школы Святого Михаила — но не у самой школы, а у бровки рядом с домом католического священника! Я догадался, что Оуэн иногда разговаривал с отцом Финдли — может, потому что Кеннеди был католиком, а может, потому что от Оуэна потребовали, чтобы он постоянно беседовал с отцом Финдли в счет возмещения ущерба католической церкви за изуродованную Марию Магдалину.

— Как там у тебя с отцом Финдли? — спросил я его однажды.

— Я ДУМАЮ, ОН ХОЧЕТ КАК ЛУЧШЕ, — осторожно ответил Оуэн. —НО ТУТ НУЖЕН КОРЕННОЙ ПЕРЕСМОТР ВСЕЙ ВЕРЫ. А ТО, ЧЕМУ ЕГО ВСЮ ЖИЗНЬ УЧИЛИ, ВСЕ ЕГО КАТОЛИЧЕСКОЕ ПРОШЛОЕ — ОНО НЕ ДАСТ ЕМУ ЭТОГО СДЕЛАТЬ. МНЕ КАЖЕТСЯ, ОН НИКОГДА НЕ ПОЙМЕТ ВСЮ МЕРУ… НЕВЫРАЗИМОГО ОСКОРБЛЕНИЯ… — Тут он замолчал.

— Да? — тут же отозвался я. — Ты сказал «невыразимого оскорбления»… это насчет твоих родителей? Ты это имел в виду?

— ОТЕЦ ФИНДЛИ ПРОСТО НЕ СМОЖЕТ ОСОЗНАТЬ, СКОЛЬКО ИМ СУЖДЕНО ВЫНЕСТИ, — сказал Оуэн Мини.

— А-а, — ответил я. — Тогда все понятно.

Естественно, я пошутил! Но то ли до Оуэна не дошла моя ирония, то ли он твердо решил не прояснять этот вопрос.

— Но ведь тебе нравится отец Финдли, верно? — спросил я. — Мне, по крайней мере, так кажется. Ты вот говоришь, он «хочет как лучше». Тебе, наверно, приятно с ним беседовать, да?

— ПОХОЖЕ, МАРИЮ МАГДАЛИНУ НЕ ПОЛУЧИТСЯ ВОССТАНОВИТЬ ТОЧНО ТАКОЙ, КАК ОНА БЫЛА РАНЬШЕ, — Я ИМЕЮ В ВИДУ СТАТУЮ, — сказал он. — МОЙ ОТЕЦ ЗНАЕТ ОДНУ ФИРМУ, КОТОРАЯ ДЕЛАЕТ СВЯТЫХ И ВСЯКИХ ТАМ АНГЕЛОВ — НУ, В СМЫСЛЕ, ИЗ ГРАНИТА, — пояснил он. — НО ЦЕНЫ У НИХ СУМАСШЕДШИЕ. ОТЕЦ ФИНДЛИ ОЧЕНЬ ТЕРПЕЛИВЫЙ. Я ДОСТАНУ ДЛЯ НЕГО ПОДХОДЯЩИЙ ГРАНИТ И ЕЩЕ НАЙДУ КОГО-НИБУДЬ, КТО ПРОСИТ ЗА СВОЮ РАБОТУ НЕМНОГО ПОДЕШЕВЛЕ И ДЕЛАЕТ ЭТИХ СВЯТЫХ НЕ ТАКИМИ ПОХОЖИМИ ДРУГ НА ДРУГА… НУ, ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТОБЫ НЕ ВЫШЛО, КАК ВСЕГДА, — КАКОГО СВЯТОГО НИ ВОЗЬМИ, ВСЕ ПРОТЯГИВАЮТ РУКИ, БУДТО ПОПРОШАЙКИ. Я СКАЗАЛ ОТЦУ ФИНДЛИ, ЧТО МОГУ СДЕЛАТЬ ПЬЕДЕСТАЛ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ, ЧЕМ ТОТ, ЧТО СЕЙЧАС. А ЕЩЕ Я ПОСТАРАЮСЬ УГОВОРИТЬ ЕГО УБРАТЬ ЭТУ ДУРАЦКУЮ АРКУ — ЕСЛИ СТАТУЯ НЕ БУДЕТ ПОХОЖА НА ВРАТАРЯ В ВОРОТАХ, МОЖЕТ, ПАЦАНЫ ПЕРЕСТАНУТ БЕЗ КОНЦА ПУЛЯТЬ В НЕЕ ЧЕМ ПОПАЛО. НУ, ТЫ ПОНИМАЕШЬ, О ЧЕМ Я.

—Да ведь прошло уже почти два года! — удивился я. — Я и не знал, что ты до сих пор занимаешься этой Марией Магдалиной. Я не знал, что ты вообще занимался этим так серьезно, — добавил я.

— ДА, НО ВЕДЬ КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН ВЗЯТЬ ЭТО НА СЕБЯ, — сказал он. — ОТЕЦ ФИНДЛИ ОКАЗАЛ МНЕ УСЛУГУ — И Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТИ ТИПЫ ИЗ ГРАНИТНОЙ ФИРМЫ НА НЕМ НАЖИВАЛИСЬ. ВЕДЬ ЕСЛИ ЧЕЛОВЕКУ СРОЧНО НУЖНА СТАТУЯ СВЯТОГО — КАК ОНИ ПОСТУПЯТ? ЗАСТАВЯТ ТЕБЯ РАСКОШЕЛИТЬСЯ, А НЕ ТО БУДЕШЬ ЖДАТЬ ДО СКОНЧАНИЯ ВЕКА — ОНИ ВЕДЬ ВООБРАЖАЮТ, ЧТО ВЗЯЛИ ТЕБЯ ЗА ЯЙЦА. А КТО МОЖЕТ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ МРАМОР? Я ПРОСТО ХОЧУ ОТВЕТИТЬ УСЛУГОЙ НА УСЛУГУ.

Интересно, спрашивал ли он отца Финдли о своем сне, размышлял я. Меня задевало, что он встречается с кем-то, кого я даже не знаю, и, возможно, рассказывает ему такое, чем со мной никогда не делился. Я думаю, меня задевало и то, что Хестер тоже в курсе, — больше того, меня стал раздражать даже преподобный Льюис Меррил. Я не так уж часто с ним сталкивался — хотя он стал завсегдатаем репетиций и представлений любительской труппы Грейвсенда, — но когда я с ним все-таки сталкивался, он смотрел на меня так, будто знал обо мне что-то особенное (как если бы Оуэн говорил с ним обо мне, как если бы это я являлся Оуэну в его проклятом сне, — по крайней мере, так мне казалось).

На мой взгляд, в 1964 году не произошло ничего особо интересного. Генерал Грин заменил генерала Шоупа; от Оуэна я узнал много нового из военной области — будучи прилежным студентом «запаски», он гордился тем, что знает все эти подробности. Президент Джонсон приказал эвакуировать членов семей американских военнослужащих из Южного Вьетнама.

«ЭТО НЕ СЛИШКОМ ОБНАДЕЖИВАЕТ», — сказал Оуэн Мини. Если большинство профессоров Нью-Хэмпширского университета отнюдь не считали Оуэна блестящим студентом, то преподавателей с кафедры военных наук он совершенно очаровал. Это был год, когда адмирал Шарп заменил адмирала Фелта, когда генерал Уэстморленд заменил генерала Харкинса, генерал Уилер — генерала Тейлора, генерал Джонсон — генерала Уилера, а генерал Тейлор заменил Генри Кэбота Лоджа и стал послом США в Южном Вьетнаме.

«ВИДНО, НАКЛЕВЫВАЕТСЯ КАКАЯ-ТО ЗАВАРУШКА», — заметил Оуэн Мини. В том же году была принята Тонкинская резолюция, что побудило Оуэна сказать: «ЭТО ЧТО ЖЕ, ЗНАЧИТ, ПРЕЗИДЕНТ МОЖЕТ ОБЪЯВИТЬ ВОЙНУ, НЕ ОБЪЯВЛЯЯ ЕЕ?» В том году средний балл Оуэна упал ниже моего, хотя по военным предметам он получал всегда самые высокие оценки.

Даже лето 64-го года выдалось скучным, если не считать того, что наконец изготовили Марию Магдалину. Ее водрузили во дворе школы Святого Михаила на сооруженном Оуэном Мини гигантских габаритов пьедестале — через два с лишним года после нападения на ее предшественницу.

— ТЫ ТАКОЙ НЕНАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ, — сказал мне Оуэн. — «ВРАТАРИХИ» НЕ БЫЛО В ВОРОТАХ ДВА ГОДА, А ТЫ ДАЖЕ НЕ ЗАМЕТИЛ!

Зато сразу заметил, что он все же уговорил отца Финдли убрать ворота. Побеленная каменная арка исчезла; исчезла и нужда в побелке. Новая Мария Магдалина была серого цвета, цвета гранитного надгробия, — этот цвет Оуэн Мини называл ЕСТЕСТВЕННЫМ. Выражение ее лица, серого, как и вся скульптура, казалось грустным, почти виноватым; а ее руки теперь не простирались в демонстративной мольбе — вместо этого Мария сложила их на своей едва заметной груди; ладони лишь слегка выглядывали из рукавов бесформенного балахона, окутывавшего ее тело до самого пола, так что виднелись лишь маленькие босые ступни серого цвета. В целом Мария выглядела слишком скромной для бывшей проститутки — и слишком сдержанной в своих жестах для святой. Однако в ее облике сквозила некая уступчивость; с ней, казалось, так же легко можно поладить, как с моей мамой.

Пьедестал, на который ее водрузил Оуэн, в отличие от шероховатой поверхности скульптуры (гранитные статуи никогда не получаются такими же гладкими, как мраморные), был отполирован до блеска. Оуэн так виртуозно поработал алмазным диском, что создавалось странное впечатление — Мария Магдалина то ли стоит на своей могиле, то ли выходит из нее.

— НУ И КАК ВАМ? — спросил Оуэн нас с Хестер. — ОТЦУ ФИНДЛИ ОЧЕНЬ ПОНРАВИЛОСЬ.

— Жуть, — откликнулась Хестер, — просто жуть. Смерть и смерть без конца — у тебя все одно на уме, Оуэн.

— ХЕСТЕР ТАКАЯ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНАЯ, — заметил Оуэн.

— Мне кажется, это лучше, чем то, что было, — осторожно отважился я.

— НИКАКОГО СРАВНЕНИЯ! — воскликнул Оуэн Мини.

— Мне нравится пьедестал, — продолжал я. — Похоже, как будто бы она… ну, ты понимаешь… как будто бы она поднимается из собственной могилы.

Оуэн энергично закивал головой.

— У ТЕБЯ ХОРОШИЙ ГЛАЗ, — сказал он. — Я КАК РАЗ И ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИЛОСЬ ТАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ. ЭТО ВЕДЬ И ОЗНАЧАЕТ БЫТЬ СВЯТЫМ, РАЗВЕ НЕТ? СВЯТОЙ ДОЛЖЕН БЫТЬ СИМВОЛОМ БЕССМЕРТИЯ!

—Дерьмо собачье! — выругалась Хестер. Для нее этот год тоже прошел скучно; так вот и вышло, что она, выпускница университета, по-прежнему жила в своей неопрятной квартирке в университетском городке и по-прежнему работала официанткой в устричном баре не то в Киттери, не то Портсмуте. Я в этом баре ни разу не ужинал, но, по словам Оуэна, там очень приятно — прямо в гавани, в зале повсюду всякие морские причиндалы (в оформлении зала, например, преобладали плетеные крабовые ловушки, буи, якоря, швартовы и все такое прочее). Беда в том, что сама Хестер терпеть не могла крабов и креветок — она называла их морскими гадами и каждый вечер мыла голову лимонным соком, потому что от волос, ей казалось, несет рыбой.

Я думаю, то, что Оуэн стал хуже учиться, отчасти объяснялось ее работой в поздние часы (она обслуживала столики только по вечерам); он часто приезжал за ней после смены на машине, а работала она, по-моему, почти каждый вечер. Хестер имела водительские права и собственный автомобиль — на самом деле это был старый Ноев «шевроле» 57-го года, — но она терпеть не могла водить машину. Должно быть, отчасти потому, что дядя Алфред и тетя Марта подарили ей подержанную машину. Оуэн считал, что этот «шевроле» в лучшем состоянии, чем его красный пикап; но Хестер-то знала, что, даже когда родители подарили «шевроле» Ною, он уже был не новым, а ведь Ной потом отдал его Саймону, а Саймон, до того как машина перешла к сестре, угодил на ней в небольшую аварию.

Забирая Хестер с работы, Оуэн Мини редко добирался до ее дома раньше часа ночи; а Хестер после смены бывала до того взвинчена, что просто не могла уснуть раньше двух: сперва она мыла голову, отчего всякий сон проходил, а потом обязательно жаловалась. Ее часто обижали; иногда это был клиент, который пытался ее закадрить, а получив отказ, оставлял какие-то вшивые чаевые. А все остальные официантки пребывали, как выражалась Хестер, «в прискорбном неведении»; о чем там они должны были ведать, Хестер не говорила, но выходило так, что они тоже часто обижали ее. И если Оуэн Мини не оставался ночевать в Дареме — если он возвращался на машине в Грейвсенд, — то иногда ложился спать в четвертом часу ночи.

Хестер отсыпалась по утрам; а вот Оуэн уходил на занятия или, если дело происходило летом, очень рано начинал работать в карьере. Иногда он казался мне изможденным стариком — женатым изможденным стариком. Я пробовал было надавить на него, чтобы он хоть чуть-чуть приналег на учебу, но он все чаще говорил об университете — «он скоро закончится».

— КОГДА ВСЕ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ, — говорил он, — МЕНЯ ЖДЕТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНАЯ СЛУЖБА, И Я НЕ ХОЧУ ВСЕ ВРЕМЯ ПРОСИДЕТЬ В ШТАБЕ ЗА СТОЛОМ — КОМУ ОХОТА ИДТИ СЛУЖИТЬ В АРМИЮ, ЧТОБЫ ПЕРЕБИРАТЬ БУМАЖКИ?

— Да кому вообще охота идти в армию?! — не выдержал я. — Тебе надо сидеть за столом почаще, чем ты это делаешь, — при том, как ты теперь учишься, ты запросто мог бы уже давно загреметь в армию. Я тебя не понимаю — с твоими способностями стать круглым отличником раз плюнуть!

— ДА, МНЕ, КОНЕЧНО, ЗДОРОВО ПОМОГЛО ТО, ЧТО Я В ГРЕЙВСЕНДСКОЙ АКАДЕМИИ БЫЛ КРУГЛЫМ ОТЛИЧНИКОМ, ВЕРНО?

— Может, если бы ты не пошел на это дурацкое геологическое отделение, тебе было бы немножко интереснее, — заметил я.

— ГЕОЛОГИЯ МНЕ ЛЕГКО ДАЕТСЯ, — сказал Оуэн. — Я, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, УЖЕ КОЕ-ЧТО ЗНАЮ ОБО ВСЕХ ЭТИХ КАМНЯХ.

— С каких это пор ты стал искать где полегче?

Он пожал плечами. Помните, как многие «выпадали» — так говорили о тех, кто не удерживался в общей колее? Оуэн на моей памяти «выпал» первым. Хестер, конечно, «выпала» с самого рождения; возможно, от Хестер Оуэн этим и заразился, но вообще-то, я думаю, он был слишком самобытен, чтобы обезьянничать. Самобытен и упрям.

Я тоже был упрямый; в двадцать два года мы все упрямы. Оуэн пытался оставить меня работать в мастерской все лето 64-го. Я сказал, что уже провел в мастерской все прошлое лето и с меня хватит — или он мне даст поработать в карьере, или я ухожу вообще.

— ЭТО ДЛЯ ТВОЕГО ЖЕ БЛАГА, — уговаривал он. — ЭТО САМАЯ ЛУЧШАЯ РАБОТА В ГРАНИТНОМ ДЕЛЕ. И САМАЯ ЛЕГКАЯ.

— А я, может, не хочу самую легкую! — вскипел я. — Я, может, сам хочу решать, где самая лучшая!

— НУ И ПРОВАЛИВАЙ ТОГДА, — бросил он.

— Ладно. Наверное, мне надо поговорить с твоим отцом.

— МОЙ ОТЕЦ ТЕБЯ НЕ НАНИМАЛ, — сказал Оуэн Мини.

Разумеется, никуда я не ушел, но в своем упрямстве мы друг друга стоили — я намекнул, что мне наскучило отрабатывать «бросок». Летом 64-го Оуэн Мини и правда словно «выпал» из обоймы, но его увлечение броском тогда разгорелось с новой силой. Мы пошли на взаимные уступки: я согласился поучиться работать с алмазным диском до августа, а в августе — как раз когда в Тонкинском заливе были атакованы американские эсминцы «Мэддокс» и «Тернер Джой» — Оуэн поставил меня сигнальщиком в карьере. Когда шел дождь, он разрешал мне работать с распиловщиками, а к концу лета сделал учеником оператора врубовой машины.

— СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ Я ДАМ ТЕБЕ ПОПРОБОВАТЬ РАБОТАТЬ НА ДЕРРИК-КРАНЕ, — сказал он. — А В АВГУСТЕ НЕМНОГО ПОУЧУ ОБРАЩАТЬСЯ С ДИНАМИТОМ, КОГДА ВЕРНУСЬ С ВОЕННЫХ СБОРОВ.

Перед самым началом нашего предпоследнего учебного года в Нью-Хэмпширском университете — перед тем как начались занятия в Грейвсендской академии и в остальных школах и университетах по всей стране — Оуэн Мини впервые вколотил мяч в баскетбольную корзину в спортзале Академии быстрее, чем за три секунды.

Я предположил, что тормозоватый вахтер мог немного опоздать с пуском судейского секундомера; но Оуэн настаивал, что мы и вправду загнали мяч быстрее, чем за три секунды, — он уверял, что секундомер показал точное время и наш успех можно совершенно официально считать рекордом.

— Я ПОЧУВСТВОВАЛ РАЗНИЦУ — ЕЩЕ В ВОЗДУХЕ, — взволнованно сообщил он. — ВСЕ ПРОИСХОДИЛО НЕМНОГО БЫСТРЕЕ И КАК БЫ САМО СОБОЙ.

— Теперь ты, наверно, будешь говорить, что и быстрее двух секунд может получиться, — съехидничал я.

Он стучал мячом о пол — с каким-то неистовым остервенением, словно в фильме про «Гарлемских путешественников», пущенном в ускоренном темпе. Мне показалось, что он меня не слышит.

— Ты, наверно, думаешь, что и быстрее двух секунд может получиться! — заорал я.

Оуэн остановился.

— НЕ МЕЛИ ЕРУНДЫ, — сказал он. — ТРЕХ СЕКУНД И ТАК ЗА ГЛАЗА ХВАТИТ.

Я здорово удивился:

— А я думал, смысл в том, чтобы проверить, за сколько мы успеем уложиться. Всегда можно постараться, и получится еще быстрее.

— СМЫСЛ В ТОМ, ЧТОБЫ УЛОЖИТЬСЯ ЗА СТОЛЬКО, ЗА СКОЛЬКО НУЖНО, — ответил он. — ВАЖНО, ЧТОБЫ ЭТО ПОЛУЧАЛОСЬ КАЖДЫЙ РАЗ! В ЭТОМ ВЕСЬ СМЫСЛ.

Итак, мы продолжали тренироваться. Когда в спортзале Академии шли занятия, мы уходили на площадку школы Святого Михаила. Время никто не засекал — у нас не было ничего даже отдаленно напоминающего судейский секундомер, и Хестер не желала участвовать в наших упражнениях. Она никоим образом не могла заменить слабоумного вахтера. К тому же и ржавое кольцо было слегка изогнуто, и сетка давным-давно куда-то подевалась, и асфальт до того растрескался, что мы не могли даже вести мяч по площадке, — и все равно мы тренировались. Оуэн сказал, что ЧУВСТВУЕТ, когда мы загоняем мяч в корзину быстрее, чем за три секунды. И хотя нам не хватало восторженных возгласов слабоумного вахтера, из своего домика у противоположного края площадки на нас часто посматривали монашки; иногда они даже махали нам руками, и Оуэн Мини махал им в ответ — хотя и говорил, что от монахинь у него до сих пор «что-то внутри переворачивается». И еще за нами всегда присматривала Мария Магдалина; мы чуть ли не кожей чувствовали ее молчаливое одобрение. Когда шел снег, Оуэн обметал ее щеткой. В ту осень первый снег выпал рано — задолго до Дня благодарения. Я помню, как отрабатывал «бросок» в лыжной шапочке и перчатках; но Оуэн Мини всегда делал это без перчаток. А после обеда, в ранних сумерках, мы продолжали упражняться даже после того, как в домике монахинь зажигались окна. Мария Магдалина из серой постепенно превращалась в черную, растворяясь в сгущающихся сумерках.

Однажды, когда из-за темноты мы едва могли разглядеть корзину, я мельком бросил взгляд на Марию Магдалину — она стояла словно на границе полной темноты. Мне пришло в голову, что она похожа на ангела, которого Оуэн якобы видел рядом с кроватью моей мамы. Я ему сказал об этом, и он взглянул на Марию Магдалину; он долго стоял, дыша на свои замерзшие голые руки, и пристально смотрел на статую.

— НЕТ, НА САМОМ ДЕЛЕ НЕТ НИКАКОГО СХОДСТВА, — наконец ответил он. — ТОТ АНГЕЛ БЫЛ ОЧЕНЬ НЕСПОКОЙНЫЙ — ОН ДВИГАЛСЯ, ВСЕ ВРЕМЯ ДВИГАЛСЯ. ОСОБЕННО ЕГО РУКИ — ОН ВСЕ ВРЕМЯ ПРОТЯГИВАЛ ПЕРЕД СОБОЙ РУКИ.

Так я впервые услышал о том, что ангел двигался и что он показался Оуэну неспокойным.

— Ты никогда раньше не говорил, что он двигался,— заметил я.

— ДВИГАЛСЯ, ДВИГАЛСЯ, ЭТО ТОЧНО, — настаивал Оуэн Мини. — ПОТОМУ-ТО Я НИКОГДА НЕ СОМНЕВАЛСЯ. ЭТО НЕ МОГ БЫТЬ МАНЕКЕН, ПОТОМУ ЧТО ОН ДВИГАЛСЯ. А ЗА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ, ЧТО МАНЕКЕН СТОИТ У МЕНЯ, ОН НИ РАЗУ ДАЖЕ НЕ ПОШЕВЕЛИЛСЯ.

Да когда такое бывало, чтобы Оуэн Мини в чем-нибудь СОМНЕВАЛСЯ, подумал я. Интересно, часто он разглядывает мамин портновский манекен? Может, ждет, что тот пошевелится?

Когда на игровой площадке школы Святого Михаила становилось так темно, что мы не могли разглядеть корзину, Марию Магдалину тоже не было видно. Больше всего Оуэн любил отрабатывать «бросок» до тех пор, пока Мария Магдалина полностью не исчезнет в темноте. Затем он становился вместе со мной под корзиной и говорил:

— ТЫ ВИДИШЬ ЕЕ?

— Нет, теперь уже не вижу, — отвечал я.

— ТЫ ЕЕ НЕ ВИДИШЬ, НО ЗНАЕШЬ, ЧТО ОНА ВСЕ ЕЩЕ ТАМ — ПРАВИЛЬНО? — допытывался он.

— Ну конечно, она все еще там!

— ТЫ УВЕРЕН? — не унимался он.

— Да, конечно уверен!

— НО ТЫ ВЕДЬ НЕ ВИДИШЬ ЕЕ, — ехидно подначивал он. — ОТКУДА ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ОНА ВСЕ ЕЩЕ ТАМ, ЕСЛИ НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ ВИДИШЬ ЕЕ?

— Потому что я знаю, что она все еще там, — я знаю, что она никуда не могла деться, — просто знаю, и все! — отвечал я.

А одним холодным днем поздней осенью — на дворе стоял уже ноябрь или даже начало декабря; Джонсон победил Голдуотера в борьбе за президентский пост; Хрущева сменили Брежнев с Косыгиным; вьетконговцы убили пятерых американцев во время нападения на авиабазу в Бьенхоа — Оуэн окончательно достал меня своей шуткой насчет того, что я не вижу Марию Магдалину, но все-таки знаю, что она никуда не делась.

— ТЫ НЕ СОМНЕВАЕШЬСЯ, ЧТО ОНА ВСЕ ЕЩЕ ТАМ? — продолжал он меня изводить.

— Ну ясное дело, не сомневаюсь! — сердился я.

— НО ТЫ ЖЕ ЕЕ НЕ ВИДИШЬ — ТЫ МОЖЕШЬ ОШИБАТЬСЯ, — заметил он.

— Нет! Я не могу ошибаться — она там, я знаю точно, она там! — заорал я на него.

— ТЫ СОВЕРШЕННО ТОЧНО ЗНАЕШЬ, ЧТО ОНА ТАМ ЕСТЬ — ДАЖЕ ЕСЛИ НЕ ВИДИШЬ ЕЕ? — спросил он.

— Да!!! — завопил я.

— НУ ВОТ, ТЕПЕРЬ ТЫ ПОНИМАЕШЬ, КАК Я ОТНОШУСЬ К БОГУ — сказал Оуэн Мини. — Я НЕ МОГУ ЕГО УВИДЕТЬ — НО Я СОВЕРШЕННО ТОЧНО ЗНАЮ, ЧТО ОН ТАМ ЕСТЬ!

Залив Джорджиан-Бей, 29 июля 1987 года — Кэтрин сказала сегодня, что мне надо постараться не читать вообще никаких газет. Она успела заметить, как «Глоб энд мейл» портит мне весь день — а ведь и этот остров, и эта вода вокруг него излучают такое роскошное спокойствие, что не расслабиться здесь, не использовать такую возможность для мирных размышлений и внутренней духовной работы просто стыдно. Кэтрин желает мне только добра; я знаю, что она права — мне надо выбросить из головы все эти новости, просто взять и выбросить. Читая новости, все равно ничего толком не поймешь.

Если бы кто-нибудь набрался наглости преподавать Чарлза Диккенса, Томаса Гарди или Робертсона Дэвиса моим девчонкам в школе епископа Строна с таким же неглубоким, таким же поверхностным пониманием предмета, с которым я, очевидно, сужу о международных делах — или хотя бы о безобразиях американцев, — меня бы это возмутило. Я достаточно приличный преподаватель английского и литературы, чтобы понимать, насколько и вправду неглубоки, насколько поверхностны мои знания о злоключениях американцев — даже во Вьетнаме, не говоря уже о Никарагуа. Да и можно ли вообще стать по-настоящему умным и образованным, читая газеты? Разумеется, мне далеко до досконального понимания всех злодейств, чинимых американцами, и все-таки я не могу отмахнуться от новостей! А мне бы стоило воспользоваться собственным печальным опытом с мороженым: если у меня в морозилке лежит мороженое, я его съем — причем все сразу, в один присест. Поэтому я приучил себя не покупать мороженое. А газеты для меня даже вреднее, чем мороженое; жирные заголовки и те события, что за ними стоят, — это ведь сплошной холестерин.

Ведь на острове есть что почитать: тут полно всяких полевых определителей — книг обо всех вещах, в которых я никогда как следует не разбирался, то есть о настоящих вещах, а не о «понятиях». Я могу исследовать сосновые иголки или научиться распознавать птиц — это, оказывается, можно делать по разным признакам: по движениям птицы в полете, по силуэту птицы, сидящей на ветке, по крикам — кормовым или брачным. Все это, я думаю, очень занимательно. И, живя среди воды, я вполне мог бы посвящать рыбалке вместе с Чарли больше одного дня; я знаю, его огорчает, что я не так увлекаюсь рыбалкой, как он. Да и Кэтрин как-то заметила, что мы уже давненько не обсуждали нашу с ней веру — в чем наши взгляды совпадают, а в чем расходятся. Раньше я говорил с ней об этом часами — а до нее с каноником Кэмпбеллом. Сейчас мне стыдно признаться Кэтрин, сколько воскресных служб я уже пропустил.

Кэтрин права. Я постараюсь выбросить из головы новости. В «Глоб энд мейл» сегодня сообщается, что никарагуанские контрас расстреляли пленных; в связи с контрас сейчас расследуются «22 крупных случая нарушения прав человека» — и про этих самых подонков президент Рейган сказал, что «в нравственном отношении их можно уподобить нашим отцам-основателям»! Тем временем аятолла, духовный лидер Ирана, призвал всех мусульман «сокрушить Америке зубы»; кажется, именно этому парню Америка должна продавать оружие? Соединенные Штаты творят что-то совершенно уж необъяснимое.

Я согласен с Кэтрин. Надо ловить рыбу, разглядывать, насколько сплюснут хвост вон у того маленького водяного зверька — выдра это или ондатра? Сейчас самое время. А вот там, где вода залива постепенно зеленеет, а затем принимает сизовато-желтый оттенок синяка, — кто это там нырнул, гагара или лысуха? Пора бы разобраться. Самое время забыть обо всем остальном. И давно пора, как постоянно твердит мне каноник Мэки, постараться наконец стать канадцем!

Когда я впервые прибыл в Канаду, то думал, что стать канадцем будет проще простого; как большинство тупых американцев, я представлял Канаду неким более северным и холодным, возможно, более захолустным районом Соединенных Штатов — мне казалось, это будет что-то вроде переезда в Мэн или Миннесоту. Я очень удивился, обнаружив, что в Торонто не так снежно и холодно, как в Нью-Хэмпшире, и что захолустьем здесь и не пахнет! Еще больше я удивился, обнаружив, как канадцы отличаются от американцев — до чего они оказались вежливыми! Естественно, я тут же начал оправдываться. «Вообще-то на самом деле я не отказник, — говорил я; однако большинству канадцев не было до этого никакого дела. — Я здесь не потому, что хочу отмотаться от призыва, — объяснял я. — Я бы скорее отнес себя к пацифистам, — заявлял я тогда. — Мне подошло бы определение «противник войны», — говорил я всем и каждому, — но мне незачем косить от призыва — я здесь не для этого».

Но большинство канадцев не заботило, для чего я здесь; они не задавали никаких вопросов. Шел 1968 год это, вероятно, был самый пик эмиграции «противников войны во Вьетнаме» в Канаду. Большинство канадцев сочувствовали им — они тоже считали войну во Вьетнаме глупой и неправильной. В 1968 году для того, чтобы стать «иммигрантом с видом на жительство», требовалось набрать пятьдесят баллов; иммигранты с видом на жительство имели право обратиться за канадским гражданством и получить его через пять лет. Мне набрать эти пятьдесят баллов оказалось легко; у меня был диплом бакалавра гуманитарных наук с отличием и степень магистра по английскому и литературе — с помощью Оуэна Мини я написал свою магистерскую диссертацию по Томасу Гарди. Кроме того, я имел двухлетний опыт преподавания; во время учебы в магистратуре Нью-Хэмпширского университета я вел у девятиклассников Грейвсендской академии спецкурс по описательному сочинению; рекомендации мне дали Дэн Нидэм и мистер Эрли.

В 1968 году на каждых девять канадцев приходилось по одному иммигранту, причем «противники войны» были среди них самыми образованными и наиболее востребованными. В том году был основан так называемый СИА — «Союз изгнанников Америки»; по сравнению с Хестер и ее друзьями по СДО (членами небезызвестной организации «Студенты за демократическое общество»), те мои немногие знакомые из «Союза изгнанников Америки» были вполне смирными. Я-то уже привык к бунтарям: Хестер, например, вовсю участвовала в уличных беспорядках. В тот год ее арестовали в Чикаго.

Во время беспорядков возле места проведения общенационального съезда Демократической партии Хестер сломали нос. Она рассказывала, что полицейский припечатал ее лицом к дверце микроавтобуса; но она бы наверняка расстроилась, если бы вернулась из Чикаго целой и невредимой. Американцы, с которыми я сталкивался в Торонто — даже организаторы СИА, даже дезертиры, — отличались куда большей рассудительностью, чем Хестер и многие другие американцы, которых я знал «дома».

Насчет так называемых дезертиров существовало распространенное заблуждение; те дезертиры, которых знал я, были политически умеренными. Я ни разу не встретил таких, кто действительно побывал во Вьетнаме; я ни разу не встретил ни одного, кому хотя бы предстояла отправка туда. Это были обыкновенные парни, которых призвали в армию, а им туда не хотелось. Некоторые из них сперва даже пошли служить добровольно. Лишь несколько человек сказали мне, что дезертировали потому, что им стало стыдно даже за косвенную причастность к этой гнусной войне. Что до этих нескольких, то у меня возникло ощущение, что их слова неискренни, что они только говорят, будто дезертировали из-за того, что война «гнусная». По-моему, они просто поняли, что это звучит солиднее.

В то время существовало и другое распространенное заблуждение: отъезд в Канаду вопреки расхожему мнению, не был таким уж удобным способом уклониться от призыва; существовали способы удобней и проще — я расскажу об одном из них, только позже. Но вместе с тем подобный отъезд — в качестве ли отказника или дезертира или даже по каким-нибудь более сложным причинам, как у меня, — выглядел довольно резким политическим заявлением. Помните это? Помните, как почти все, что вы делали, расценивалось как некое «заявление»? Один парень из СИА однажды сказал мне, что «сопротивление в качестве изгнанника — это крайняя форма осуждения». Как я был с ним согласен! Как рос в собственных глазах — подумать только, ты выносишь властям «осуждение в крайней форме»!

Настоящих тягот, признаюсь, мне в жизни испытывать не приходилось. Приехав впервые в Торонто в 68-м году, я познакомился с несколькими растерянными и встревоженными американцами. Я был ненамного старше большинства из них — и они определенно выглядели ничуть не более растерянными и встревоженными, чем многие американцы, которых я знал дома. В отличие, например, от Баззи Тэрстона, они не врезались на полной скорости в опору железнодорожного моста, чтобы только избежать призыва. В отличие от Гарри Хойта, их не жалила насмерть цепочная гадюка, пока они ждали своей очереди трахнуть вьетнамскую шлюху.

К моему удивлению, канадцы, с которыми я встречался, отнеслись ко мне вполне дружески. А благодаря моему университетскому диплому — не говоря уже о первом опыте преподавания в такой престижной школе, как Грейвсендская академия, — меня сразу зауважали и почти тут же взяли на работу. Я чуть ли не каждому знакомому канадцу спешил объяснить разницу между собой и другими американцами, но, по всей видимости, тратил время впустую: то, что я приехал сюда вовсе не в качестве отказника или дезертира, не имело для канадцев почти никакого значения. Зато это имело значение для моих новых знакомых американцев, и мне их реакция не понравилась; то, что я сам предпочел Канаду, что я не беженец и что в Торонто по доброй воле — я считал все это доказательством серьезности моих убеждений, а они — наоборот, несерьезности, оттого что я не испытывал тягот, не знал отчаяния. Что правда, то правда: тяготы нам, Уилрайтам, выпадали редко. К тому же у меня, в отличие от большинства моих новых американских знакомых, была еще церковь: нельзя недооценивать церковь — ее целительную силу, ее способность утешить каждого.

В первую же неделю пребывания в Торонто я прошел собеседование в Верхнеканадском колледже; при виде этой школы у меня возникло чувство, будто я никогда не покидал Грейвсендской академии! У них не оказалось вакансии на английском отделении, но меня уверили, что мой послужной список «заслуживает всяческого уважения» и что мне не составит труда найти здесь работу. Они так хотели помочь, что посоветовали мне обратиться в церковь Благодати Господней на Холме, что всего в двух шагах вдоль по Лонсдейл-роуд. Они сказали, что каноник Кэмпбелл всегда старается помогать американцам.

Действительно, так оно и вышло. Когда каноник спросил меня, к какой церкви я принадлежу, я ответил: «Наверное, к епископальной».

— Наверное? — удивился он.

Я объяснил, что после достопамятного Рождества 53-го года фактически не посещал службу в епископальной церкви; подумав о церкви Херда и о довольно своеобразном конгрегационализме пастора Меррила, я сказал:

— Наверное, мне место во внеконфессиональной церкви.

— Ну хорошо, это мы уладим, — сказал каноник Кэмпбелл. Он подарил мне мой первый англиканский молитвенник — мой первый канадский молитвенник, Книгу общей молитвы, которой я пользуюсь до сих пор. Вот так все просто получилось: я вошел в церковь — и стал англиканцем. Назвать все это тяготами у меня не повернется язык

И вышло, что первые мои знакомые канадцы оказались людьми верующими — готовыми помочь почти в любых обстоятельствах и куда менее склонными теряться и тревожиться, чем американцы, с которыми я познакомился в Торонто (и большинство американцев, которых я знал дома). Эти англиканцы из церкви Благодати Господней на Холме отличались определенным консерватизмом; вообще, «консерватизм» — особенно в поведении — исключительно по душе нам, Уилрайтам. В таких вопросах уроженцы Новой Англии имеют гораздо больше общего с канадцами, чем с нью-йоркцами! Я, например, довольно скоро решил, что положения «Торонтской программы по отказу от воинского призыва» мне, пожалуй, больше нравятся, чем колючие пассажи «Союза изгнанников». «Торонтская программа по отказу от воинского призыва» поощряла «ассимиляцию в обычную канадскую жизнь»; ее сторонники считали «Союз изгнанников Америки» «слишком политизированным» — иными словами, слишком агрессивным, слишком воинственно настроенным против Соединенных Штатов. Возможно, «Союз изгнанников Америки» запятнал себя тем, что открыто поддерживал дезертиров. Целью «Торонтской программы» было «ассимилировать» американцев как можно быстрее; нас, американцев, убеждали, что процесс нашей ассимиляции следует начинать с того, что мы должны избегать темы Соединенных Штатов.

Поначалу мне это казалось таким разумным — и таким легким.

За год, прошедший после моего приезда, даже «Союз американских изгнанников» подал первые признаки «ассимиляции». Аббревиатура СИА, означавшая раньше «Союз изгнанников Америки», теперь расшифровывалась как «Союз американских иммигрантов». Не потому ли, что такое название больше согласуется с идеей «ассимиляции в обычную канадскую жизнь»? Мне казалось, так оно и есть.

Когда кто-нибудь из этих англиканцев церкви Благодати Господней на Холме спрашивал меня, что я думаю об «известной точке зрения» премьер-министра Пирсона — насчет того, что дезертиры (в отличие от пацифистов) относятся к категории граждан США, которых нужно поменьше пускать в Канаду, — я отвечал, что согласен! И это при том, что — как я уже признался — я ни разу в жизни не встречал ни одного явного дезертира. Те, кого я встречал, относились к «категории граждан», которым любая страна могла бы найти применение, и притом с большой пользой для себя. А после того как на заседании парламента двадцать восьмого созыва — в 1969 году — сообщили, что американских дезертиров разворачивают на границе, потому что они «могут обременить общество», я ни разу не сказал — ни одному из моих друзей-канадцев, — что, как я подозреваю, эти дезертиры обременили бы общество ничуть не больше, чем я. К тому времени каноник Кэмпбелл познакомил меня со старым Плюшевым Килгором, который взял меня на преподавательскую работу в школу епископа Строна. Нам, Уилрайтам, всегда везло со связями.

У Оуэна Мини не было никаких связей. Приспосабливался он всегда с большими трудностями. Я догадываюсь, что он сказал бы в ответ на бредятину, напечатанную в «Торонто стар»; в свое время эта бредятина показалась мне до того точной, что я вырезал ее из газеты и приклеил скотчем на дверцу холодильника. Эта заметка от 17 декабря 1970 года — ответ на опубликованное САИ заявление о «пяти главных задачах» для эмигрантов из Америки (пятым пунктом значилось: «стараться приспособиться к условиям жизни в Канаде»). В «Торонто дейли стар» написали: «Если молодые американцы, от имени которых выступает САИ, не пересмотрят очередность своих главных задач и не поставят на первое место пункт пятый, они рискуют вызвать к себе недоверие и враждебность со стороны канадцев». Я тогда ни на минуту не сомневался, что так оно и есть. Но теперь я знаю, как воспринял бы это Оуэн Мини. «ТАКОЕ СКОРЕЕ МОЖНО БЫЛО БЫ УСЛЫШАТЬ ОТ АМЕРИКАНЦА! — сказал бы Оуэн Мини. — «ПЕРВОЙ ЗАДАЧЕЙ» ДЛЯ КАЖДОГО МОЛОДОГО АМЕРИКАНЦА ВСЕГДА БЫЛО ПРИСПОСОБИТЬСЯ К УСЛОВИЯМ ЖИЗНИ В АМЕРИКЕ. НЕУЖЕЛИ ЭТИ БОЛВАНЫ ИЗ «ТОРОНТО ДЕЙЛИ СТАР» НЕ ЗНАЮТ, КТО ЭТИ МОЛОДЫЕ АМЕРИКАНЦЫ, КОТОРЫЕ ПРИЕХАЛИ В КАНАДУ? ДА ВЕДЬ ЭТИ АМЕРИКАНЦЫ УЕХАЛИ ИЗ СВОЕЙ СТРАНЫ КАК РАЗ ПОТОМУ, ЧТО НЕ СМОГЛИ И НЕ ЗАХОТЕЛИ «ПРИСПОСАБЛИВАТЬСЯ». ТЕПЕРЬ, ВЫХОДИТ, ИХ «ПЕРВОЙ ЗАДАЧЕЙ» ДОЛЖНО СТАТЬ «ПРИСПОСОБИТЬСЯ» ЗДЕСЬ? ДА-А, ЭТО НАДО БЫЛО ДОДУМАТЬСЯ; КЛАСС, НЕЧЕГО СКАЗАТЬ. Я БЫ ДАЛ ИМ КАКУЮ-НИБУДЬ ИЗ ИХ ДУРАЦКИХ ЖУРНАЛИСТСКИХ ПРЕМИЙ!»

Но я не жаловался; что бы ни происходило тогда, я не ныл. Мне казалось, я наслушался нытья Хестер на всю жизнь. Помните «Закон о мероприятиях военного времени»? Я не сказал ни слова; я со всем соглашался. Ну и что, если на шесть месяцев отменили гражданские свободы? Ну и что, если могут без ордера проводить обыски? Ну и что, если людей могут задерживать без предоставления адвоката на срок до девяноста дней? Ведь все это происходило в Монреале. Окажись тогда Хестер в Торонто, даже ее здесь никто не арестовал бы! Я молчал и не высовывался; я искал новых знакомых среди канадцев, старался с кем-то подружиться, и большинство моих друзей едва не молились на Трюдо и считали, что он не может сделать ничего плохого. Даже дорогой мой друг, каноник Кэмпбелл, как-то выдал дежурную фразу — и я не стал с ним спорить. Каноник Кэмпбелл сказал: «Знаете, Трюдо — это наш Кеннеди». Слава богу, каноник Кэмпбелл не сказал «Трюдо — это наш Кеннеди» Оуэну Мини; мне кажется, я знаю, что ответил бы Оуэн.

«ОГО, ВЫ ХОТИТЕ СКАЗАТЬ, ТРЮДО ТРАХАЛСЯ С МЭРИЛИН МОНРО?» — сказал бы ему на это Оуэн Мини.

Но я уехал в Канаду не за тем, чтобы корчить из себя умника-американца; к тому же каноник Кэмпбелл сказал мне, что большинство канадских умников стремятся в Штаты. Мне вовсе не хотелось стать одним из тех, кто критикует все подряд. В 70-е годы в Торонто хватало американцев-нытиков; кое-кто из них ныл и по поводу Канады — Канада, видите ли, уже продала Соединенным Штатам боеприпасов и другого военного снаряжения больше чем на пятьсот миллионов долларов.

«Канадских долларов или американских?» — не моргнув глазом спрашивал я; мне не хотелось ни во что ввязываться. Иными словами, я изо всех сил старался и вправду стать канадцем; я не собирался драть глотку из-за всякого американского дерьма и любой американской херни. Когда мне сказали, что к началу 70-х Канада на международных поставках оружия стала зарабатывать больше всех в мире на душу населения, я ответил: «Правда? Надо же, как любопытно!»

Кто-то говорил, будто большинство противников войны, вернувшихся в Соединенные Штаты, просто не выдержали канадского климата. Меня спросили, что я думаю о серьезности антивоенного движения, если «эти люди» могут отречься от своих убеждений из-за того, что здесь немножко холодно.

Я сказал, что в Нью-Хэмпшире холоднее, чем здесь.

А знаю ли я, спросил меня один, почему черных американцев в Канаду приезжает не так много? А те, что приезжают, заметил другой, не остаются надолго. Это потому, что в гетто, откуда они приехали, с ними обращались лучше, объяснил третий. Я промолчал.

Я стал гораздо более ревностным англиканцем, чем до этого был конгрегационалистом или епископалом — или даже прихожанином внеконфессиональной церкви, если так можно выразиться. Я принимал такое участие в делах церкви Благодати Господней на Холме, как не участвовал прежде ни в каких церковных делах. А кроме того, я стремился стать хорошим учителем. Я тогда был еще молод, мне исполнилось всего двадцать шесть, и, когда я начал преподавать у этих девчонок из школы епископа Строна, у меня не было своей девушки; но я ни разу не взглянул ни на одну из них с подобным прицелом, даже на тех, что страдали по мне — по-школьному, по-детски. О, эти девчонки страдали по мне так недолго, всего несколько лет, — теперь-то нет, конечно. Но я до сих пор помню этих симпатичных школьниц; кое-кто из них даже приглашал меня потом на свадьбу!

В те первые годы, когда каноник Кэмпбелл был мне таким другом и вдохновителем — когда я носил с собой мою Книгу общей молитвы и «Руководство для иммигрантов призывного возраста, въезжающих в Канаду», куда бы ни шел, — я оставался настоящим канадцем, канадцем — по духу и по паспорту.

Когда бы я ни натыкался на толпу этих активистов из САИ — а я не так уж часто на них натыкался, во всяком случае в Форест-Хилле, — я даже не заговаривал о Соединенных Штатах или о Вьетнаме. Должно быть, я верил, что мой гнев и одиночество возьмут и сами уйдут — если я не стану их удерживать.

Тогда устраивали митинги, разумеется протестные. Но я не ходил туда; я и в Йорквилл-то ни разу не забрел — вот как я старался держаться от всего этого подальше! Когда «Речной пароходик» вышел из моды, я не особенно горевал — и не пел старых песен в стиле фолк, даже про себя. Я достаточно наслушался, как их поет Хестер. Я тогда стригся коротко; я и сегодня стригусь коротко. Я никогда не носил бороды. Ох уж все эти хиппи, все эти песни протеста и «сексуальная свобода» — помните? Оуэн Мини пожертвовал гораздо большим, он гораздо больше пострадал — так что меня не заботили ни страдания остальных, ни то, что те считали своими героическими страданиями.

Говорят, нет веры ревностней, чем у новообращенного, — и я стал именно таким англиканцем. Говорят, нет патриотизма пламенней, чем у недавно прибывшего иммигранта, — и никто не стремился «ассимилироваться» сильнее меня. Говорят, из всех учителей трепетней всего к своему предмету относится новичок — и мои девчонки в школе епископа Строна вкалывали так, что от них дым шел.

В 1967 году из вооруженных сил США дезертировало 40227 человек; в 1970-м их было уже 89088 — и в том году только 3712 американцев привлекли к уголовной ответственности за нарушения закона о выборочной воинской повинности. Интересно, сколько еще их сжигало или уже сожгло свои повестки? Какое мне до этого дело? Сжечь свою повестку, уехать в Канаду, нарваться на полицейского в Чикаго, чтобы расквасил тебе нос, — я никогда не считал подобные выходки героическими, особенно в сравнении с самоотречением Оуэна Мини. К концу 1970-го во Вьетнаме погибло больше сорока тысяч американцев; мне трудно представить, чтобы хоть один из них посчитал сожжение повестки или отъезд в Канаду таким уж «геройством» — как вряд ли они посчитали бы какой-то жалкий арест за участие в беспорядках в Чикаго такой уж жертвой.

А что касается Гордона Лайтфута и Нила Янга, равно как и Джони Митчелл, Иэна и Сильвии, то я до этого уже слышал Боба Дилана и Джоан Баэз; и еще я слышал Хестер. Я даже слышал, как Хестер поет «Четыре могучих ветра». Она всегда неплохо пела под гитару; она унаследовала от матери приятный голос (хотя у тети Марты голос был не такой красивый, как у моей мамы) — но именно что приятный, то есть недостаточно сильный и непоставленный. Хестер могла бы хоть пять лет кряду заниматься у Грэма Максуини, все равно она не верила, что петь можно научиться. Пение — это то, что у нее «внутри», утверждала она.

— ТЫ ТАК ГОВОРИШЬ, БУДТО ЭТО КАКАЯ-ТО БОЛЕЗНЬ, — заметил Оуэн, хотя он как раз поддерживал ее больше всех. Когда она упорно пыталась писать собственные песни, я знаю, Оуэн подбрасывал ей кое-какие идеи; позже он признался мне, что даже написал для нее пару песен. В те дни она выглядела как типичная фолк-певица — наряд под неопределенную старину или под другую фолк-певицу: малость запущенная, малость циничная, здорово потрепанная, будто пешком обошла полсвета, а ночевала на подстилке (с кучей мужиков); казалось, ее волосы и вправду пахнут крабами.

Помню, как она пела «Четыре могучих ветра» — причем я помню очень живо.

— ГДЕ ЭТО — АЛЬБЕРТА? — спросил ее Оуэн Мини.

— В Канаде, задница ты необразованная, — ответила Хестер.

— НУ ЗАЧЕМ ТАК ГРУБО, — отозвался Оуэн. — ЭТО ХОРОШАЯ ПЕСНЯ. НАВЕРНОЕ, ГРУСТНО УЕЗЖАТЬ В КАНАДУ.

Шел 1966 год. Он вот-вот должен был получить звание второго лейтенанта вооруженных сил США.

— Грустно уезжать в Канаду, говоришь? — заорала на него Хестер. — Там, куда тебя отправят, будет в сто раз грустнее.

— Я НЕ СОБИРАЮСЬ УМЕРЕТЬ ТАМ, ГДЕ ХОЛОДНО, — промолвил Оуэн Мини.

Он хотел сказать, что уверен совершенно точно: он умрет там, где тепло — где очень тепло.

В канун Рождества 1964-го в Сайгоне погибли два американских солдата — вьетконговские террористы взорвали помещение, где были расквартированы военнослужащие США. Неделю спустя, в новогодний вечер, Хестер выворачивало наизнанку — она, видимо, блевала как-то по-особенному мощно и живописно, что побудило Оуэна расценить это как некое знамение.

— ПОХОЖЕ, В НОВОМ ГОДУ НАС НЕ ЖДЕТ НИЧЕГО ХОРОШЕГО, — заметил Оуэн, пока мы наблюдали, как Хестер сгибается пополам в розовом саду.

Действительно, в этом году война разгорелась всерьез; по крайней мере, именно в этом году средний, не самый наблюдательный американец начал замечать, что у нас во Вьетнаме что-то неладно. В феврале военно-воздушные силы США провели операцию «Огненная стрела» — «оперативно-тактический ответный удар с воздуха».

— Что это значит? — спросил я Оуэна: он ведь так преуспел в своих военных науках.

— ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО МЫ РАЗМАЗЫВАЕМ ПО ЗЕМЛЕ ОБЪЕКТЫ В СЕВЕРНОМ ВЬЕТНАМЕ, — объяснил он.

В марте военно-воздушные силы США начали операцию «Удар грома» — чтобы «пресечь поток поставок на Юг».

— А это что значит? — снова спросил я Оуэна.

— ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО МЫ РАЗМАЗЫВАЕМ ПО ЗЕМЛЕ ОБЪЕКТЫ В СЕВЕРНОМ ВЬЕТНАМЕ, — снова ответил Оуэн Мини.

Этот месяц ознаменовался тем, что во Вьетнаме высадились первые боевые части США. В апреле президент Джонсон санкционировал использование американских сухопутных войск — «для наступательных операций в Южном Вьетнаме».

— ЭТО ЗНАЧИТ «ПОИСК И УНИЧТОЖЕНИЕ», «ПОИСК И УНИЧТОЖЕНИЕ», — сказал Оуэн.

В мае Военно-морской флот США начал операцию «Рыночное время» — «с целью обнаружения и перехвата надводного транспорта в прибрежных водах Южного Вьетнама». Гарри Хойт был там; его мать рассказывала, что ему очень нравится на флоте.

— Но что они там делают? — спросил я Оуэна.

— ОНИ ЗАХВАТЫВАЮТ И УНИЧТОЖАЮТ СУДА ПРОТИВНИКА, — сказал Оуэн Мини. Многочисленные беседы с одним из преподавателей военной кафедры дали Оуэну основания как-то заметить: — ЭТОМУ НЕ БУДЕТ КОНЦА. ТО, С ЧЕМ МЫ ИМЕЕМ ДЕЛО, НАЗЫВАЕТСЯ ПАРТИЗАНСКОЙ ВОЙНОЙ. ИЛИ МЫ ГОТОВЫ СТЕРЕТЬ С ЛИЦА ЗЕМЛИ ЦЕЛУЮ СТРАНУ? ЭТО МОЖЕТ НАЗЫВАТЬСЯ «ПОИСК И УНИЧТОЖЕНИЕ» ИЛИ «ЗАХВАТ И УНИЧТОЖЕНИЕ» — В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ЭТО УНИЧТОЖЕНИЕ И ЕЩЕ РАЗ УНИЧТОЖЕНИЕ. ПРЕКРАТИТЬ ЭТО ПО-ХОРОШЕМУ УЖЕ НЕЛЬЗЯ.

У меня не укладывалось в голове, как это Гарри Хойт «захватывает и уничтожает суда противника». Он ведь был сущий идиот! Он не умел даже толком играть в бейсбол в Малой лиге! Видимо, я просто не мог простить ему ту заработанную базу, после чего биту взял Баззи Тэрстон, а потом на плиту встал и Оуэн Мини… Если бы Гарри просто отмахнулся битой или даже попал по мячу, все могло повернуться по-другому. Но он перешел на первую базу.

— Я не могу понять, как Гарри Хойт вообще может что-нибудь «захватывать и уничтожать»! — поделился я с Оуэном. — У него же мозгов не хватит узнать это самое судно противника, даже если оно проплывет у него перед носом!

— А ТЕБЕ НЕ ПРИХОДИЛО В ГОЛОВУ, ЧТО ВО ВЬЕТНАМЕ ПОЛНО ТАКИХ ГАРРИ ХОЙТОВ? — спросил Оуэн.

Преподаватель военной кафедры, что произвел на Оуэна такое впечатление и внушил ему предчувствие полного провала в тактике и стратегии ведения этой войны, был суровый и въедливый старик, полковник-пехотинец. Помешанный на физподготовке, он считал Оуэна слишком малорослым для службы в боевых подразделениях. Думаю, Оуэн так старался отличиться в военных науках, именно желая убедить старого головореза, что с лихвой возмещает недостаток роста; после занятий Оуэн тратил уйму времени на болтовню с этим старым чертом — из кожи вон лез, лишь бы стать самым заметным среди тех, кто получит диплом с отличием, чтобы из всех выпускников «запаски» стать первым. Оуэн не сомневался, что если ему присвоят первую категорию, то обязательно назначат «командиром боевого подразделения» — в пехоте, бронетанковых войсках или артиллерии.

— Я никак не могу понять, зачем тебе так хочется попасть в боевые подразделения, — сказал я ему.

— ЕСЛИ Я БУДУ СЛУЖИТЬ В АРМИИ И В ЭТО ВРЕМЯ БУДЕТ ВОЙНА, Я ХОЧУ СЛУЖИТЬ НА ВОЙНЕ, — ответил он. — Я НЕ ХОЧУ ПРОВЕСТИ ВСЮ ВОЙНУ ЗА БУМАЖКАМИ. ПОДУМАЙ ВОТ О ЧЕМ: МЫ С ТОБОЙ ОБА СЧИТАЕМ, ЧТО ГАРРИ ХОЙТ ИДИОТ. А КТО ПОЗАБОТИТСЯ, ЧТОБЫ ТАКИМ ВОТ ГАРРИ ХОЙТАМ ПОРЕЖЕ ОТРЫВАЛО ГОЛОВЫ?

— Ага, значит, тебе хочется стать героем! — кивнул я. — Был бы ты хоть чуть-чуть умнее Гарри, тебе бы хватило мозгов провести войну за бумажками!

Я зауважал полковника, который считал Оуэна слишком малорослым для службы в боевых подразделениях. Его звали Айгер, и однажды я попытался с ним поговорить. Мне казалось, я оказываю Оуэну услугу.

— Господин полковник Айгер! — обратился я к нему.

Несмотря на пигментные пятна на тыльных сторонах ладоней и слегка нависавшую над тесным коричневым воротничком складку обгоревшей на солнце кожи, он выглядел вполне способным быстро отжаться по команде раз эдак семьдесят пять.

— Я знаю, что вы знакомы с Оуэном Мини, сэр, — сказал я ему.

Он молчал — ждал, что я стану говорить дальше, и до того тщательно и осторожно жевал резинку, что я было засомневался, точно ли у него во рту резинка — вполне возможно, он просто делал какое-нибудь очень хитрое упражнение для языка.

— Я хочу, чтобы вы знали, сэр: я с вами согласен, — сказал я. — Я тоже думаю, что Оуэн Мини не подходит для участия в боевых действиях.

Полковник перестал жевать — тоже еле заметно.

— Он просто не потянет, — решился я. — Я его лучший друг, и даже я боюсь, что он может оказаться неустойчивым — я имею в виду эмоционально неустойчивым.

— Спасибо. Вы свободны, — промолвил полковник

— Благодарю вас, сэр, — сказал я.

Шел май 1965 года. Я внимательно наблюдал за Оуэном, стараясь понять, сказал ли ему полковник Айгер еще что-нибудь такое, чтоб отвадить его от боевой службы. Должно быть, кое-что все-таки между ними произошло — полковник, видимо, что-то сказал ему, — потому как той весной Оуэн Мини перестал курить; он просто взял и бросил, наотрез. Мало того, он стал бегать кроссы! Через две недели он уже наматывал миль по пять в день. Он сказал, что поставил себе целью к концу месяца пробегать милю за шесть минут. А еще он начал пить пиво.

— А пиво-то зачем? — удивился я.

— ГДЕ ТЫ ВИДЕЛ, ЧТОБЫ КТО-НИБУДЬ СЛУЖИЛ В АРМИИ И НЕ ПИЛ ПИВА? — спросил он меня в ответ.

Похоже, без полковника не обошлось; наверное, полковник Айгер дал понять Оуэну, что тот слабак, даже пива не пьет.

Таким образом, ко времени отъезда на военные сборы Оуэн набрал вполне приличную форму — все эти его кроссы, пусть даже с пивом в придачу, очень удачно заменили пачку сигарет в день. Оуэн признался, что не любит бегать; а вот к пиву он пристрастился. Он никогда не выпивал его слишком много — я ни разу не видел Оуэна пьяным, по крайней мере перед отъездом на сборы, — но Хестер заметила, что от пива у Оуэна здорово улучшается настроение.

— Совсем, конечно, он уже не отмякнет, — пояснила она, — но уж поверь мне: от пива ему лучше.

Я испытывал довольно странное чувство, думая о том, что буду работать в «Гранитной компании Мини» один, без Оуэна.

— Я УЕЗЖАЮ ВСЕГО НА ПОЛГОДА, — заметил он. — И К ТОМУ ЖЕ МНЕ СПОКОЙНЕЕ, ЕСЛИ Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ОСТАЛСЯ В МАСТЕРСКОЙ ЗА СТАРШЕГО. ЕСЛИ КТО-ТО УМРЕТ, ТЫ ЗНАЕШЬ, КАК СЕБЯ ВЕСТИ, КОГДА ПРИДУТ С ЗАКАЗОМ НА НАДГРОБИЕ. Я ДОВЕРЯЮ ТЕБЕ: ТЫ СУМЕЕШЬ НАЙТИ ПРАВИЛЬНЫЙ ПОДХОД.

— Ладно, счастливо! — пожелал я ему на прощание.

— НЕ НАДЕЙСЯ, ЧТО У МЕНЯ НАЙДЕТСЯ ВРЕМЯ ПИСАТЬ — Я БУДУ ТАМ ЗАГРУЖЕН ПО ГОРЛО, — сказал он. — В СУЩНОСТИ, Я ДОЛЖЕН ОТЛИЧИТЬСЯ В ТРЕХ ВИДАХ — ТЕОРИЯ, КОМАНДИРСКИЕ КАЧЕСТВА И ФИЗПОДГОТОВКА ЧЕСТНО ГОВОРЯ, В ПОСЛЕДНЕМ ВИДЕ Я ОПАСАЮСЬ НАСЧЕТ ПОЛОСЫ ПРЕПЯТСТВИЙ, — ГОВОРЯТ, ТАМ ЕСТЬ СТЕНА ДВЕНАДЦАТИ ФУТОВ ВЫСОТОЙ. ДЛЯ МЕНЯ ЭТО МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ МНОГОВАТО.

Хестер напевала под гитару; она наотрез отказалась участвовать в разговоре о военных сборах и сказала, что если еще хоть раз услышит от Оуэна о его вожделенных БОЕВЫХ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯХ, то ее вырвет. Я никогда не забуду, что пела Хестер: это канадская песня, и за все годы, что прошли с тех пор, я слышал эту песню раз сто. Наверное, от нее у меня всегда будет что-то внутри переворачиваться.

Если вы хотя бы отчасти застали 60-е годы, то, я уверен, слышали песню, что пела Хестер, — песню, которую я помню так живо.

Его отправили в Форт-Нокс, а может, в Форт-Брэгг — я уже не уверен. Как-то раз я спросил у Хестер, куда именно Оуэна отправили в тот раз на военные сборы.

— Я знаю только, что ему не надо было туда ездить — ему надо было уехать в Канаду, — ответила Хестер.

Как часто я об этом думаю! Иногда я ловлю себя на том, что ищу его взглядом — и даже надеюсь увидеть. Однажды в парке Уинстона Черчилля ребятишки устроили шумную кучу-малу, — по крайней мере, возились они очень энергично, — и я увидел, что чуть в стороне от этой свалки, поглотившей всех остальных, стоит некто, ростом примерно с него; он выглядел слегка нерешительным, но очень настороженным и определенно хотел присоединиться к остальным, но то ли сдерживался, то ли выбирал удобный момент, чтобы взять все руководство игрой на себя.

Но Оуэн не уехал в Канаду. Он уехал то ли в Форт-Нокс, то ли в Форт-Брэгг и не прошел полосы препятствий. Он стал лучшим в теории; он получил высшие отметки за командирские качества — я понятия не имею, как их определяют и измеряют в американской армии. Но насчет стены он не ошибся: она оказалась для него немножко высоковатой; он просто не смог через нее перебраться. Он «не сумел преодолеть препятствие» — так официально значилось в его армейских документах. А поскольку категория, которую присваивают выпускникам Учебного корпуса офицеров запаса, складывается из оценок за теорию, командирские качества и физподготовку, Оуэну Мини не хватило баллов для первой категории, только и всего, и теперь его пожелание насчет службы в боевом подразделении было под большим вопросом.

— Но ты ведь так хорошо прыгаешь! — сказал я ему. — Неужели ты не мог просто перепрыгнуть через нее — схватился бы за верхушку стены и перелез!

— Я НЕ ДОСТАЛ ДО ВЕРХУШКИ СТЕНЫ! — сказал он. — ДА, ПРЫГАЮ-ТО Я ХОРОШО, НО ВО МНЕ, БЛЯ, ВСЕГО ПЯТЬ ФУТОВ РОСТА! ЭТО ТЕБЕ НЕ «БРОСОК» ОТРАБАТЫВАТЬ, ПОНЯЛ? ТАМ НИКТО НЕ РАЗРЕШИТ, ЧТОБЫ ТЕБЯ В ЗАДНИЦУ ПОДТАЛКИВАЛИ!

— Жалко, — сказал я. — Но у тебя еще целый год учебы. Нельзя поднажать на полковника Айгера? Ты же наверняка его уломаешь!

— МНЕ УЖЕ ПРИСВОИЛИ ВТОРУЮ КАТЕГОРИЮ — ТЫ НЕ ПОНЯЛ, ЧТО ЛИ? ТАКИЕ ПРАВИЛА. ПОЛКОВНИК АЙГЕР МЕНЯ ЛЮБИТ — ОН ПРОСТО ДУМАЕТ, ЧТО Я НЕ ПОДХОЖУ!

Он здорово расстроился из-за своей неудачи, и я не стал напоминать ему, что он обещал поучить меня обращаться с динамитом. Я чувствовал себя виноватым, что вообще ходил разговаривать с полковником Айгером, — так сильно огорчался Оуэн. Но в то же время я не хотел, чтобы он получил назначение в боевую часть.

Осенью 65-го, когда мы вернулись в Дарем, чтобы приступить к учебе на последнем курсе, уже начались акции протеста против политики США во Вьетнаме. В октябре прошли манифестации в тридцати или сорока городах Америки, — думаю, Хестер участвовала по крайней мере в половине из них. Я, как это часто со мной бывает, колебался: поведение протестующих казалось мне куда более понятным, чем поведение любого, кто хотя бы отдаленно поддерживает «политику США», но в то же время я считал Хестер и большинство ее приятелей малость чокнутыми. Хестер тогда уже начала называть себя «социалисткой».

— АХ, ПРОСТИ, Я-ТО ДУМАЛ, ТЫ ОФИЦИАНТКА! — сказал как-то Оуэн Мини. — ИЛИ ТЫ ДЕЛИШЬСЯ ЧАЕВЫМИ СО ВСЕМИ СВОИМИ КОЛЛЕГАМИ?

— Пошел ты в жопу, Оуэн! — огрызнулась Хестер. — Я могу назвать себя хоть республиканкой, и все равно от меня будет больше толку, чем от тебя!

Я вынужден был согласиться. То, что Оуэн Мини так хотел попасть в боевые подразделения, выглядело по меньшей мере непоследовательным, С таким наметанным глазом на всякого рода чушь и вранье — зачем он так рвался во Вьетнам? А ведь и война, и протесты против нее — все это было только начало, и мало кто этого не понимал.

В Рождество президент Джонсон приостановил операцию «Удар грома»; бомбардировки Северного Вьетнама прекратились — чтобы «ускорить начало мирных переговоров». Интересно, удалось хоть кого-нибудь этим одурачить?

— ПРЯМО ДЛЯ ТЕЛЕВИДЕНИЯ! — заметил Оуэн Мини. Так почему же он туда рвался? Неужели так сильно хотел стать героем, что отправился бы куда угодно?

Той осенью ему сказали, что он подойдет для генерал-адъютантской службы. Он об этом даже слушать не хотел — генерал-адъютантская служба не относится к боевым подразделениям. Он подал апелляцию, мотивируя тем, что, мол, ошибки подобного рода — насчет решения о месте службы — случались очень часто.

— Я ДУМАЮ, ПОЛКОВНИК АЙГЕР НА МОЕЙ СТОРОНЕ, — сказал Оуэн. — А САМ Я ПОДОЖДУ ОТВЕТА НА СЧЕТ БОЕВОГО ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ.

К новогоднему вечеру 65-го — когда Хестер делала свое привычное заявление в розовом саду дома 80 на Центральной — количество погибших в бою американских военнослужащих составляло всего 636 человек; это было только начало. Думаю, эта цифра не включала смерть Гарри Хойта; бедняга Гарри ведь, если честно, погиб не совсем «в бою». Это все равно как если бы он заработал еще одну базу на чужих ошибках, подумал тогда я, — надо же, укусила змея, пока писал под деревом и ждал своей очереди к шлюхе.

— КАК БУДТО ПЕРЕШЕЛ НА ДРУГУЮ БАЗУ, — заметил Оуэн Мини. — БЕДНЫЙ ГАРРИ.

— Бедная его мама, — сказала моя бабушка; она почувствовала потребность дополнить свою теорию о том, как предпочла бы умереть: — Пусть уж лучше меня убьет маньяк, чем укусит змея.

Вот так и получилось, что в Грейвсенде наше первое представление о гибели во Вьетнаме оказалось связано не с привычным солдатом-вьетконговцем в сандалиях и черной пижаме, у которого на голове вместо шляпы что-то вроде лампового абажура, а в руках — советский «Калашников» калибра 7,62, который может лупить как одиночными выстрелами, так и очередями. Вместо этого мы заглянули в бабушкину «Энциклопедию ядовитых змей» Уортона, из-за которой нам с Оуэном еще в детстве снились кошмары, и там нашли, как выглядит наш враг в Юго-Восточной Азии — цепочная гадюка. О, как это казалось заманчиво — свести все злоключения Соединенных Штатов во Вьетнаме к зримому образу врага!

Мать Гарри Хойта пришла к выводу, что наши враги — это мы сами. Меньше чем через месяц после Нового года — после того как Штаты возобновили бомбардировки Северного Вьетнама и операция «Удар грома» развернулась с новой силой — миссис Хойт посеяла смуту в местном призывном пункте Грейвсенда: она решила воспользоваться их доской объявлений, чтобы оповестить всю округу о том, что будет давать на дому бесплатные консультации по вопросам призыва — то бишь о том, как от этого самого призыва уклониться. Она сумела сделать себе рекламу по всему университету в Дареме; Хестер рассказывала, что в университетской среде миссис Хойт нашла гораздо больше понимания, чем в Грейвсенде. Перед студентами университета призыв маячил куда явственнее, чем перед учениками грейвсендской средней школы, которым достаточно было поступить даже в самый дрянной колледж или университет.

В 1966 году два миллиона американских студентов имели так называемые академические отсрочки, освобождающие их от призыва. Через год все поменяется — отныне студенты магистратур потеряют право на отсрочку; однако тем, кто к тому времени успеет проучиться в магистратуре больше года, позволят ее закончить. Я же попаду как раз в «прореху»: когда отсрочки для магистрантов отменят, я буду лишь на первом году магистратуры; моя отсрочка поэтому тоже закончится. Меня вызовут в наш местный грейвсендский призывной пункт на предварительную медкомиссию, и у меня будут все основания ожидать, что я окажусь полностью пригодным к призыву. Эта категория называется 1-А — годен к строевой службе без ограничений.

Примерно ко всему этому и хотела нас подготовить миссис Хойт — уже в феврале 1966-го она начала предупреждать молодых людей, готовых ее выслушать. Она связалась со всеми сверстниками Гарри, что жили в Грейвсенде.

— Джонни Уилрайт, слушай меня внимательно! — обратилась она ко мне; она позвонила мне в дом 80 на Центральной и, по правде говоря, напугала. Даже моя бабушка считала, что миссис Хойт следовало бы вести себя так, «чтобы это хоть отдаленно походило на скорбь», но миссис Хойт напоминала скорее обезумевшую осу. Она принялась поучать Оуэна прямо в гранитной мастерской, пока выбирала камень на могилу своего Гарри!

— Я не хочу крест, — заявила она Оуэну. — Много ему Бог сделал хорошего, нечего сказать!

— ХОРОШО, МЭМ, — кивнул Оуэн Мини.

— И плоскую плиту тоже не хочу; это так по-солдафонски — могила, по которой можно ходить! — поморщилась миссис Хойт.

— Я ПОНЯЛ, — заверил ее Оуэн.

После этого она начала обрабатывать его насчет «обязательств» перед Учебным корпусом офицеров запаса и насчет того, что он должен всеми силами стараться получить «бумажную работу» — если хоть чуть-чуть желает себе добра.

— И я не имею в виду бумажную работу в Сайгоне! — сказала она. — Не смей вообще участвовать в этом геноциде! Или ты мечтаешь сжечь побольше этих маленьких азиаток и их детей? — спросила она его.

— НЕТ, МЭМ, — ответил Оуэн Мини.

Мне она сказала:

— Они не дадут тебе учиться в магистратуре на английском отделении. Какое им дело до английского! Да они сами на нем разговаривают с грехом пополам!

— Да, мэм, — согласился я.

— В магистратуре не спрячешься, я тебе точно говорю. Это не сработает, — заявила миссис Хойт. — И если только они не найдут у тебя каких-нибудь отклонений — я имею в виду со здоровьем, — ты сгинешь где-нибудь на рисовой плантации. У тебя есть какие-нибудь болячки? — спросила она меня.

— Не знаю, но, по-моему, нет, мэм, — ответил я.

— Н-да, тебе стоит над этим подумать, — сказала миссис Хойт. — У меня есть один знакомый, который дает консультации по психиатрии; он может научить тебя, что делать, чтобы сойти за чокнутого. Но это рискованно, и начинать надо уже сейчас — если хочешь кого-то убедить, что ты умалишенный, нужна хоть какая-то история болезни, чтобы было видно, как это все развивалось. Что толку прямо перед медкомиссией напиться и замазать голову собачьим дерьмом! Если они не увидят, как все это развивалось, даже не надейся их надуть.

Именно так, однако, и попробовал сделать Баззи Тэрстон — и все сработало. Все сработало немножко лучше, чем нужно. Он развивал свою «историю болезни» никак не больше двух недель, но даже за это короткое время умудрился впихнуть в свой организм столько алкоголя и наркотиков, что организму это очень понравилось. В глазах миссис Хойт Баззи останется такой же жертвой войны, как и ее Гарри; Баззи погубит себя, пытаясь избежать Вьетнама.

— Ты не думал насчет Корпуса мира? — спросила меня миссис Хойт. Она рассказала, как посоветовала одному молодому человеку — тоже выпускнику английского отделения — обратиться в Корпус мира. Его взяли работать учителем английского в Танзании. Жаль только, сказала она, что летом 65-го эти чертовы «красные» китайцы направили в Танзанию сотни четыре своих «советников», и Корпус мира, естественно, в спешке покинул страну. — Ты подумай над этим, — наставляла меня миссис Хойт. — Танзания — это, как ни крути, все же лучше, чем Вьетнам!

Я сказал ей, что подумаю; но на самом деле я рассчитывал, что у меня впереди еще столько времени! Только представьте: вы учитесь на последнем курсе университета, вы еще девственник — разве можно реагировать всерьез, когда вам предлагают решиться и выбрать между Вьетнамом и Танзанией?

— Это не шутки, — сказала мне Хестер.

В том году — в феврале 1966-го — Комитет Сената по международным делам открыл слушания по войне, которые транслировались по телевидению.

— По-моему, тебе лучше поговорить с миссис Хойт, — посоветовала мне бабушка. — Я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь из моих внуков вляпался в эту грязь.

— Послушай меня, Джон, — заговорил как-то Дэн Нидэм. — Это не тот случай, когда надо повторять за Оуэном Мини. На этот раз Оуэн делает ошибку.

Я сказал Дэну, что боюсь, как бы желание Оуэна стать командиром боевого подразделения не сорвалось из-за меня. Я признался, как в разговоре с полковником Айгером усомнился в «эмоциональной устойчивости» Оуэна и согласился с полковником, что Оуэн не подходит для боевой службы. Я сказал Дэну, что чувствую себя виноватым, потому что говорил это все «за спиной у Оуэна»