37

Это был день, который я не забуду долго. Может быть, никогда!

– Ты с ума сошла! – выслушав мою просьбу, небрежно замаскированную под деловое предложение, сказал Максим Смеловский. – Инка, ты окончательно слетела с катушек! Мне страшно!

Однако по голосу чувствовалось, что ему страшно приятно принять активное участие в моем сумасшествии.

– Максик, это будет твое лучшее шоу! – сказала я, восторженно округляя глаза. – Ты всегда жаловался, что темы у вас мелкие, сюжеты высосаны из пальца, а действующие лица сплошь ненатуральные, как манекены. Я же предлагаю тебе настоящий детектив, где и сюжет, и герои – все прямиком из жизни!

– Прямиком в смерть, – непроизвольно поежившись, пробормотала Трошкина.

Я наступила подружке на ногу, чтобы она не лезла со своей ложкой дегтя в мою бочку меда, и продолжила пламенную агитацию:

– А в каком восторге будет столичная дирекция телеканала! Макс, ты только представь! Твое шоу наверняка покажут по центральному каналу, и тогда уж точно ни один бесталанный выскочка вроде этого шепелявого провокатора из кулинарной программы, чтоб ему всю жизнь сухое сено жевать, не потеснит тебя в эфире!

– Ладно, – улыбнулся польщенный Макс. – Поцелуй меня, и будь по-твоему!

– Я тебя поцелую – потом, если захочешь! – пообещала я и потерла руки, оглядываясь по сторонам. – Ну, где тут ваш наиглавнейший специалист по бутафории?

Специалист носил звучное имя Тарас и длинные казацкие усы, как у его тезки Бульбы. Мои весьма необычные вопросы и пожелания он выслушал бестрепетно, подумал, почесал в затылке, покрутил ус и, когда я уже совсем приготовилась услышать категорический отказ, неожиданно сказал:

– Это можно. А когда все нужно?

Услышав, что все нужно примерно к девяти часам вечера, потому что именно в это время сегодня ожидается закат солнца, Тарас молча кивнул и пошел в мастерскую. Мы с Трошкиной порывались помогать мастеру, однако он не очень вежливо, но доходчиво высказался в том духе, что ноги у нас с Алкой ничего, а вот с руками большие проблемы, не оттуда они выросли. Мы ушли из мастерской и свили себе гнездо в костюмерной, а ближе к вечеру переместились в гримерку.

Закат наступил строго по расписанию. К этому моменту я, Алка, Зяма и съемочная группа во главе с Максом двумя автомобилями выдвинулись на позицию. День был будний, деловой центр с наступлением ночи опустел, случайные прохожие по улицам не бродили. Думаю, это многих из них спасло от инфаркта.

– Быстро, быстро! – приговаривал Зяма, выпуская из машины меня и Трошкину. – Живее, пока никто не видит!

Пригибаясь, мы с подружкой перебежали через дорогу и затаились под металлическим забором справа от ворот, украшенных вензелем из затейливо переплетенных букв А и П.

– Зямка, давай к нам! – позвал Макс.

Он на пару с оператором Сашей вытаскивал из салона второй машины съемочное оборудование.

– Будешь собачником! – сказал Смеловский и вручил Зяме такую штуку вроде молотка на длинной палке, которую киношники называют «удочкой», а Макс и его коллеги – «дохлой собакой».

Чувствительный микрофон, венчающий палку-удочку, действительно похож на страшненькую черную собачонку, такую косматую и клочковатую, словно ее переехало велосипедом и потом еще долго волочило по пыльной дороге за колесом.

Оператору Макс дал камеру, на себя повесил запасную батарею. Все телевизионное добро, включая «собаку», ехало в салоне, потому что багажник был занят произведением бутафора Тараса. На этот шедевр я не могла взглянуть без содрогания. У Смеловского, к моему удивлению, нервы оказались покрепче моих. Он самолично вытащил творение Тараса из багажника и в охапку поволок его к забору.

– Не дай бог увидеть такое в кошмарном сне! – содрогнулась Трошкина.

Клок волос из старого парика, бледно-желтая нога списанного манекена, четыре баллончика пены для герметизации оконных рам и одна банка серой краски – этого хватило, чтобы сотворить весьма убедительную имитацию цементной глыбы, содержащей в себе мертвое тело. Алый лак для педикюра и набор акварельных красок «Радуга» для временной окраски волос я не считаю, это был наш с Зямой скромный вклад в искусство бутафории.

Фальшивая глыба выглядела очень убедительно и от настоящей отличалась только весом: она «тянула» килограмма на четыре, не больше. Макс играючи подбросил ее в воздух, поймал и аккуратно поставил на узкую полоску травки под забором.

– Осторожнее, – предупредила я. – Тут собачки гуляют, гадят, не испачкай нашу ногу!

– По-моему, это все-таки не женская нога, – сказала Трошкина, критично глядя на одинокую стопу, торчащую из глыбы. – Сороковой размер, как минимум!

– Другой не было, – лаконично ответил Макс.

Он присел на корточки, скривил шею и умильным голосом сказал:

– У-тю-тю, какая прелесть!

– Странное у тебя представление о прелестях! – пробормотала я, решив, что Смеловский любуется пластмассовой ногой со свежим педикюром.

– Собачка, миленькая! – тоже присев, засюсюкала Трошкина.

Я наклонилась и заглянула в щель между нижним краем забора и землей – с той стороны навстречу мне сунулась тупая черно-белая морда.

– Французский бульдог! – со знанием дела сказал оператор Саша.

А Макс вытянул из кармана плоский пакет, а из него – холодную свиную отбивную из буфета телестудии и запшекал:

– Мадам, месье! Же не манж па сис жюр!

– Прононс у тебя жуткий! – шепотом покритиковала я.

Французский у Смеловского был ниже критики, но соплеменный бульдог его понял. Он принял угощение и быстро употребил по назначению.

– Ждем три минуты, – посмотрев на часы, шепнул Макс.

– А что будет потом? – заинтересовалась Алка.

– Потом будет прононс. Такой прононс будет, что только держись! – ответил Макс. – Я обвалял мясцо в панировке из слабительного. Четыре таблетки растолок, удивительно, что собачка их не учуяла.

– Это потому что французский бульдог, – пояснил Саша. – Видите, какой у него нос приплюснутый? И сопит псина, как чайник. Проблемы с верхними дыхательными путями.

– Да, с верхним путем будут проблемы, – согласился Зяма, бесшумно подобравшийся к нам в обнимку со своей дохлой собакой. – Щель под забором слишком узкая, даже Алка не протиснется, придется лезть через забор.

– Через две минуты, – сказал Макс, продолжая следить за стрелкой на часах.

Через две минуты французский бульдог на чистейшем парижском наречии взвизгнул:

– Уи! Уи! – плюхнулся на попу и закрутился на травке юлой.

– Пошли! – скомандовал Макс. – Теперь сторожевой собаке уж точно не до нас!

Вопреки опасениям Зямы, через забор мы перелезли быстро и ловко. Первым перебрался Саша, за ним мы с Алкой. Макс и Зяма нас подсаживали, а Саша встречал с той стороны. За нами на внутреннюю территорию перекочевали камера, дохлая собака и в высшей степени неживая нога в фальшивом цементе. Все, кроме Зямы, пристроились за кустами, а братишка пошел в разведку.

В ожидании его возвращения мы сидели молча. Трошкина с сочувствием смотрела на высокие астры, сотрясаемые крупной дрожью: в клумбе, поскуливая, беспокойно возился французский бульдог. Смеловский рассеянно щекотал равнодушную к ласкам пластмассовую ногу, оператор невозмутимо возился с камерой.

– А света тебе хватит? – забеспокоился Макс.

Палисадник у дома скудно освещали маломощные светильники, вмонтированные в брусчатку пешеходной дорожки. Ближе к забору участок утопал во тьме.

Саша в ответ на вопрос коллеги пожал плечами.

– Смотри, не вздумай включить накамерный свет! Сразу же выдашь себя! – предупредила я. – Картинка для нас не так важна, главное – звук.

Тихим индейским шагом вернулся мой бледнолицый брат.

– Ну, что, друзья мои? Все идет прекрасно! – улыбаясь, сказал он. – Я нашел щелочку в жалюзи, заглянул в нее и увидел, что хозяин дома мирно сидит в кресле у телевизора с пузатым стаканчиком в руках. Макс, у него пуловер точь-в-точь, как твой, черный, с белой галочкой на груди. Классный прикид!

– Экипировочный центр «Планета спорта», модель «Мишка гималайский», – кивнул польщенный Макс.

– Судя по модели стакана и цвету жидкости, господин Попов лакает виски, – добавил Зяма.

– Какой марки? – встрепенулся Смеловский.

– Да откуда ему знать? – недовольная тем, что в ответственный момент перед началом секретной операции парни отвлекаются на мысли об атрибутах красивой жизни, огрызнулась я за братца.

– Ошибаешься, Дюха, я в курсе: «Баллантайн»! – победно ухмыльнулся Зяма. И объяснил:

– В кухне между занавесками тоже нашлась щелочка, там я видел бутылку. Ленчик наливает. Похоже, он у хозяина прислуга-за-все.

– Все! – строго сказала я, пресекая несвоевременный треп. – Клиент созрел, пора начинать! Кто куда?

– Я, если не возражаете, на дерево залезу, – сказал Саша. – Оттуда весь двор видно будет. А ты, Зяма, с собакой на козырек.

– А я на земле останусь, девочек подстрахую, – быстро сказал Смеловский, не вполне свободный от высотобоязни. – Аллочка, ты в кустиках остаешься?

– В кустиках, – кротко кивнула Трошкина.

– Инночка, ты с ногой?

– С ней, родимой! – сказала я, и моя боязливая подружка перекрестилась:

– Чур меня!

– Кончайте рассусоливать! – свесив с козырька над крыльцом кудрявую голову, зашипел Зяма. – Тут черепица, блин, ребристая, как стиральная доска, я долго не высижу! Дюха, ногу в руки – и вперед!

Подгоняемая нетерпеливым братцем, я подняла фальшглыбу и перенесла ее в клумбу справа от пешеходной дорожки. Высокие астры скрыли и глыбу, и меня, когда я прилегла, опираясь на локти (предварительно убедившись, что хозяйский бульдог с его неудержимым «прононсом» находится достаточно далеко).

– Все готовы? – не столько голосом, сколько выразительной мимикой спросил Смеловский, последовательно оглядев места дислокации всех засадных полков.

Общее молчание сошло за знак согласия. Физиономию Макса осветила белозубая улыбка.

– Мотор! – по режиссерской привычке скомандовал он. – Начали!

И первым приступил к выполнению персональной программы.

Сценарий предстоящего шоу мы с Трошкиной и периодически приобщающимся к нам Максом сочинили, болтаясь по телекомпании между мастерской, гардеробной, костюмерной и буфетом. План был неплохой, но несколько абстрактный. Реальная действительность внесла в него свои коррективы с первой же секунды.

По сценарию Максим Смеловский должен был самым таинственным образом скрестись в окошки дома, вынуждая находящихся внутри проявить естественный интерес к происходящему снаружи. Мы твердо рассчитывали, что Ленчик рано или поздно выйдет на крылечко, но не ожидали, что это случится так скоро. Не успел Макс подобраться к окошку с поднятой рукой, как дверь открылась.

– Елки-иголки! – тихо ругнулся с дерева Саша.

Взглянув в его сторону, я увидела, что красный светлячок работающей камеры плавно полетел в сторону: оператор спешно перестраивался, торопясь снять человека на крыльце. Смеловский сначала застыл на одной ноге, а потом задним ходом тихо-тихо отступил за угол, откуда спустя секунду послышался громкий визг придавленной собачки.

– Боня? Бонапарт, тихо! – приглушенным голосом по-хозяйски распорядился Ленчик.

Бонапарт послушно замолк, зато во тьме за углом стало слышно шарканье, такое энергичное, словно производящий этот звук жаждал в кратчайший срок стереть себе ноги до колен.

– Кто там? – Ленчик вздрогнул.

Тут я с надеждой подумала, что шансы на успех нашего авантюрного предприятия весьма высоки. Мы еще ничего такого особенного не сделали (если не считать чем-то особенным то, что растяпа Смеловский за углом вляпался в свеженькое собачье дерьмо), а наш громила уже дрожит!

Шарканье прекратилось. Помедлив секунду-другую, Ленчик спустился с крылечка и пошел на звук. Я понадеялась, что Максу хватит ума обойти дом с другой стороны и при этом не попасться на глаза неприятелю. К счастью, до угла Ленчик не дошел.

– Бонька, это ты? Фу! – громила отшатнулся, пропуская мимо себя собачонку.

Та ехала по траве на попе, быстро перебирая передними лапами и распространяя вокруг себя характерный запах основного проявления «медвежьей болезни». Явление псины, активно использующей в качестве туалетной бумаги газонную травку, с натяжкой могло объяснить пугающее шарканье. Я услышала, как приободрившийся Ленчик хмыкнул, и почти беззвучно прошептала:

– Рано радуешься! Сейчас ты у меня попляшешь!

Я толкнула фальшглыбу, и она покатилась, приминая астры, к пешеходной дорожке. Ленчик повернул голову и уставился на волнующиеся цветочки.

– Бум! – сделала глыба.

Я с ужасом поняла, что не приняла в расчет бордюр, а реквизит оказался слишком легким, чтобы преодолеть его с ходу.

«Придется толкать!» – подсказал мне внутренний голос.

Ничего другого действительно не оставалось. Я опустила голову пониже и шустро поползла по примятым цветочкам на животе.

– Ай! – острый камушек попался мне под локоть и ужалил в «электрическую» точку.

Правая рука мгновенно отнялась. Мыча от боли, я протянула вперед левую и изо всех сил толкнула застрявшую глыбу. Опять не рассчитала! Бутафорский шедевр с легкостью перелетел через дорожку и бухнулся в кусты.

– Ой! – пискнули заросли голосом Трошкиной, и фальшглыба, получив пинок, полетела обратно.

– Кто здесь?! – вскричал Ленчик.

– Ка-а-ар! Ка-а-ар! – зловеще прохрипел с козырька над крыльцом невидимый «ворон».

Ленчик, естественно, оглянулся, а я отработанным волейбольным пасом отправила летучую глыбу точно на середину дорожки и сразу же зарылась в траву. Глыба, зараза такая, еще немного покачалась на брусчатке, но к тому моменту, когда Ленчик перестал пялиться на крышу, устаканилась. Сквозь помятые и перепутанные стебли декоративных растений мне была хорошо видна восково-желтая нога, изящно опутанная по щиколотке плетью вьюнка.

– Кха-а-а...

Сначала я подумала, что это Зяма фатально охрип, изображая зловещую птицу, но почти сразу же поняла: храпит Ленчик.

«Ничего, в нашем театре ужасов храп зрителя равнозначен аплодисментам! – успокоил меня внутренний голос. – Увидел, значит, ножку!»

– Кха-а-ак это...

Под ногой громилы длинно скрипнул камешек. Я поняла, что Ленчик осторожно приближается к тому, что с расстояния в пару метров кажется ему цементной глыбой. Контакт субъекта с объектом был не просто нежелателен – категорически недопустим. Мысленно я воззвала к Трошкиной, заклиная ее сей же миг отвлечь громилу, чтобы я могла потихоньку утащить нашу бутафорию.

Я понимала, что отвлечь благодарную публику от созерцания цементной тверди и трепещущего на ветру тигрово-полосатого локона будет непросто, но имела основания полагать, что Алке это удастся. Однако Трошкина медлила. Тогда я высунула руку из клумбы, цепко ухватила холодную пластмассовую ногу за шикарно напедикюренный большой палец и медленно потянула на себя. Публика в лице Ленчика изумленно и недоверчиво выругалась. Самоходная псевдоцементная глыба медленно и величаво уползла в астры.

– К-к-к-к! Кар, кар! – донесся с крыши птичий крик, полный бесовского веселья.

Козырек над крыльцом затрясся, выдавая лошадиные габариты засевшей на нем смешливой вороны. Бедняга Ленчик затравленно оглянулся.

– Ду-у-у-уся! Ду-у-у-ся! – хладным ветерком пронесся над садочком тихий призыв.

Отведя веточку густо набеленной ручкой, из высоких кустов грациозно выступила Трошкина. Вот когда я порадовалась, что дала ей роль в нашем спектакле!

– Это ничего, что мы не знаем наверняка, кто убил Дашеньку, – убеждала она меня за обедом в буфете телестудии. – Кто-то ведь ее убил, верно? И лишнее колоритное привидение нам не помешает!

И точно, не помешало нисколько, даже наоборот – очень кстати пришлось! При виде Трошкиной, с самой страдальческой интонацией подсвистывающей: «Ду-у-у-уся! Ду-у-у-уся!», Ленчик что-то выронил – я услышала, как звякнул о брусчатку металлический предмет. Будь наш громила лет на сорок постарше, я бы подумала, что это упала его вставная железная челюсть. Мне и самой стоило труда удержать при себе и в себе все, что не являлось неотъемлемой частью моего организма. Помогло главным образом нежелание опуститься до уровня бульдога Бони.

Алка, с головой укрытая черным плащом, шла, приветственно покачивая поднятой вверх рукой. Это смотрелось как привет с того света, потому что из рукава торчали не пальчики, а женская головка. Блестящие черные волосы тряслись, синие глаза на мертвом желтом лице сияли потусторонним светом. Ксеноновые лампочки, вкрученные мастеровитым Тарасом в глазницы кукольной головы, смотрелись там гораздо эффектнее, чем на автомобиле.

На глазах у оторопевшего Ленчика синеокая горбунья со свернутой шеей невозмутимо проплыла от кустов до забора и скрылась в непроглядной тени.

– Хос-с-спди! – сипло выдохнул впчатленный Ленчик.

В одной руке у него была спортивная сумка, другую он сунул в карман. Рискованно приподняв голову над астрами, я с интересом смотрела, что же он вытащит? Карманное распятие, дорожный набор осиновых колышков или пригоршню серебряных пуль?

Все оказалось проще и прозаичнее. Ленчик вытянул из кармана мобильник и после паузы в несколько секунд засипел в него:

– Зайка, я ничего не понимаю! Ты не поверишь, но они обе здесь!

– Зяма, живо, подвинь собаку поближе! – зашептал на дереве, под которым вытянулись мы с фальшглыбой, оператор Саша.

Я вспомнила, что у них с Зямой есть связь, правда, односторонняя: у Саши радиомикрофон, у Зямы – «ухо».

Братец команду принял и выполнил, «дохлая собака» на невидимой палке выдвинулась вперед и зависла над головой Ленчика. Теперь каждое слово, произнесенное нашим героем, записывалось.

– Говорю тебе, они обе тут! – настойчиво повторил он. – И парикмахерша, и твоя подружка! Нет, я не пьяный! И не сумасшедший! Клянусь, я только что видел их своими глазами! Одна на дорожке лежала, натурально, в толстом-толстом слое бетона, как «Сникерс». Все, как было, – и нога эта с красными ногтями, и чубчик полосатый... Да черт ее знает, откуда она взялась и куда подевалась, но это точно была она... Да какая галлюцинация! Хотя, может, и галлюцинация...

Эмоциональный монолог пресекся долгой паузой, голос Ленчика упал.

– Дуся, дуся, дуся! – ободряюще засвистела Трошкина, добавляя клиенту энтузиазма.

Во мраке ночи путеводными звездочками призывно засияли синие ксеноновые очи.

– А вторая-то! – охнул Ленчик, торопясь поделиться с телефонным собеседником своими впечатлениями. – Голова набекрень, вся в черном, только глазищи светятся!

Трошкина, услышав, что о ней говорят, с удовольствием вышла на бис. Ленчик попятился и с отчаянием сказал в трубку:

– Я не могу!

Его собеседник – похоже, личность авторитетная – явно произнес в ответ пламенную речь запретительного характера, потому что Ленчик безмолвно затряс головой, не соглашаясь со сказанным, но и не смея возразить. Во дворе стало тихо, и в этот момент из-за угла дома прогулочным шагом вышел Максим Смеловский. Очевидно, обманутый затишьем, он решил, что спектакль уже закончился, занавес задернут, и шел, совершенно не таясь.

– Нет, не могу! Я вернусь! – громко сказал Ленчик в трубку.

Он повернулся задом к безмолвно манящей его Трошкиной, шагнул на ступеньку крыльца, и в поле его зрения попал Макс. Смеловский замер. Прятаться было поздно, но существовал микроскопический шанс, что нам повезет, и в потемках Ленчик не разглядит неподвижную фигуру в темных одеждах. Обувь, джинсы, джемпер и бейсболка – все это у Макса было черным, но на груди его предательски белела стильная «гималайская» галочка. Ленчик застыл на одной ноге. Стало ясно, что нам не повезло, Ленчик Макса увидел. Смеловский малодушно зажмурился.

Это был самый драматичный момент нашего шоу! Ни явление народу фальшглыбы, фаршированной фрагментами манекена, ни даже выход синеокой горбуньи Трошкиной по произведенному на зрителя впечатлению не шли ни в какое сравнение с этой встречей. Я услышала, как за кустами горестно и испуганно ахнула Алка. У Зямы от волнения задрожали руки, и дохлая собака, зависшая в воздухе над головой Ленчика, затряслась, как чумная. Сама я затаила дыхание, оцепенела, и только мозг мой с немыслимой скоростью просчитывал варианты дальнейшего развития событий. Наиболее вероятным мне представлялся следующий сценарий: Ленчик при виде живого и здорового незнакомого мужика перестанет трусить, возмутится и устроит нашей самодеятельной труппе такой разгон с применением грубой силы, что впору будет позавидовать бесчувственности зацементированного манекена. Я оценила расстояние от крыльца, на котором могучим атлантом замер Ленчик, до клумбочки, в которой садово-парковой скульптурой застыла я сама, и почувствовала себя как никогда слабой и уязвимой.

– Как, уже?! – с отчаянием в голосе вскричал Ленчик, обращаясь к Смеловскому.

Это было очень неожиданно и непонятно, но Макс, как человек вежливый, не смог проигнорировать прямой вопрос. Что отвечать, он не знал, поэтому молча покивал – мол, да, уже!

– Так быстро?!

Макс развел руками – мол, извиняюсь, так уж вышло. При этом какое именно действие или событие столь огорчает клиента высокой скоростью своего развития, по-прежнему было неясно.

– Я не хотел! – отступая, неискренне сказал Ленчик. – Это не я! Почему за мной?

Макс пожал плечами. Драматическая сцена затягивалась, не становясь от этого более осмысленной.

– Не надо, – жалобно попросил Ленчик.

Голос его сделался тихим. Зяма в порыве не упустить ни слова вытянул удочку как можно дальше и... не удержал – уронил «дохлую собаку»!

Косматый черный ком бухнулся на Ленчика, выжав из здорового парня пронзительный мышиный писк. И началось!

Ленчик упал, «дохлая собака» тоже, на нее – и на Ленчика – прыгнул рычащий Бонапарт, на живого песика с козырька над крыльцом стайкой спикировало с полдюжины сбитых черепичин, и уже на них рухнул мой дорогой братец. В падении он громко кричал «Фак ю!» и не перестал этого делать даже после того, как увенчал собой образовавшуюся кучу-малу. В нижнем ее ярусе со слезой в голосе матерился Ленчик. Французский бульдог, оказавшийся в унизительной роли буферной прослойки между англоязычной интеллигенцией и отечественным люмпен-пролетариатом, бессловесно визжал и скулил, черепичные плитки стукались одна о другую, и только «дохлая собака», спасибо ей, помалкивала.

А вот Смеловский, к которому наконец вернулся голос, непонятно кому заорал:

– Держись! – разбежался, упал поперек Зяминого тела и загудел:

– Я держу! Держу! Держу!

– Дальше снимать или хватит уже? – невозмутимо поинтересовался с дерева оператор Саша.

– Тут хватит! – крикнула я. – Давай за мной!

– А я? Можно и мне с вами? – из кустов с хрустом и треском полезла компанейская девчонка Трошкина.

Не дожидаясь, пока они подойдут, я припустила к дому, обогнула ворочающуюся у крыльца кучу-малу и взбежала на крыльцо.

Дверь была открыта, в прихожей свет не горел, но в гостиной работал телевизор. В призрачном свете огромного экрана я увидела большое мягкое кресло, а в нем – мужчину в легких спортивных брюках и стильном джемпере модели «Гималайский мишка». Я узнала любителя модной одежды – это был Андрей Попов – и кинулась к нему, на бегу простирая руки. Вообще-то я девушка приличная и в другой ситуации не стала бы бесцеремонно хватать и щупать мужика, которого видела всего лишь второй раз в жизни, но на сей раз соображения приличия меня совершенно не волновали.

– Что с ним? – спросила запыхавшаяся Трошкина.

Я мяла и тискала вялую руку Попова в поисках пульса. С трудом нашла что-то похожее, умеренно обрадовалась и крикнула Алке:

– Жив еще! Вызывай «Скорую»!

– «Скорую»? Ладно, – подружка без вопросов потянулась за мобильником.

– А я в милицию позвоню, – успокаиваясь, сказала я. – Теперь уже можно.

– И даже нужно, – подтвердил невозмутимый Саша, вдвигаясь в дверной проем с камерой на плече. – Там этот тип, Ленчик, перестал визжать и сильно интересуется насчет чистосердечного признания. Спрашивает, будет ли ему смягчение вины.

– Конечно, будет! Я ему скажу! – вызвалась Трошкина, которая очень любит приносить людям хорошие вести. – Молодой человек, Леонард! Вы можете быть совершенно спокойны...

– Алка, костюмчик сними! – крикнула я, но торопыга-подружка меня не услышала.

Мы с Сашей замолчали, прислушиваясь. Во дворе стало тихо. Я вопросительно посмотрела на оператора.

– Успокоился, – сняв с плеча камеру и включив свет в комнате, сказал он.

И невозмутимо добавил:

– Надо будет сказать нашему Тарасу, что он молодца.

– Ну, что тут у нас? – отряхивая штаны, испачканные рыжей керамической пылью, в комнату вошел Зяма. – Еще труп? Нет? Чудесно. А это что? О! Ого! О-го-го! Дюха, ты обратила внимание на картины? Арт-нуво, и сплошь отличные работы!

При виде полотна, которое мне лично живо напомнило папулин кухонный фартук, каким он бывает по завершении приготовления праздничного ужина из десяти блюд, мой брат-художник забыл обо всем. История с убийствами его уже не занимала, теперь Зяма ломал голову над другим вопросом:

– Интересно, кто тут был дизайнером по интерьеру? Не наш человек, это точно, наш местный обязательно впарил бы хозяину пару-тройку собственных посредственных холстов! И не сам хозяин, это точно, у него вкусы были самые плебейские – вон, все книжные полки макулатурой забиты! Второй раз уже вижу такую качественную работу, знать бы, чья она...

А я Зяму не слушала, я читала записку, которая лежала на столе, придавленная пустым стаканом и детективом в мягкой обложке. На белом листе чернели буквы, складывающиеся в слова: «Машуля, милая, подожди еще чуть-чуть! Я очень, очень по тебе скучаю и сделаю все для того, чтобы приблизить нашу встречу! Уже совсем скоро! Целую крепко, твой Заяц».

– Что это было? Любовь-морковь? – посмотрев на записку поверх моего плеча, цинично спросил Зяма.

Морковь и заяц вполне сочетались по смыслу, но я не позволила фантазиям сбить меня с пути чистой логики.

– Ничего тут не трогайте, – предупредила я Зяму и Сашу. – Любовь любовью, но за попытку убийства кто-то должен ответить по всей строгости закона!