1
Ужин по поводу возвращения Николая Николаевича получился просто замечательным. К великой радости хозяина, за столом появились новые лица: прибыл сменивший Пятницкого на посту губернатора Иркутска Владимир Николаевич Зарин с семейством, а семейство состояло из молодой (свадьба состоялась в Москве накануне отъезда в Сибирь) супруги Варвары Григорьевны, в девичестве Гежелинской, и двух очаровательных племянниц Александры и Екатерины Ельчаниновых, только что вышедших из Смольного института. Их тут же стали все называть Варенькой, Сашенькой и Катенькой – не только в силу их молодости (Кате было всего четырнадцать), но и необыкновенной душевной открытости при живом уме и достойной скромности. Естественно, особенно довольны были Екатерина Николаевна и Элиза – они обрели новых замечательных подруг.
Сам Владимир Николаевич был сослуживцем Николая Николаевича по Польской кампании и службе на Кавказе: они вместе были адъютантами Евгения Александровича Головина и в те поры жили дружно и независтливо. Зарин был на пять или семь лет старше Муравьева, но, дослужившись до полковника, вышел в отставку, и только просьба генерал-губернатора и рекомендация Головина подвигли министра Перовского на ходатайство перед императором о новом назначении Зарина. Первопричинами же просьбы Муравьева были исключительная честность и порядочность Владимира Николаевича. А Перовский оценил хладнокровие и спокойный характер будущего губернатора, что могло уравновешивать опасные, по его мнению, пылкость и горячность Николая Николаевича. Тем более что от Евгения Александровича ему было известно, как внимателен бывал Муравьев к суждениям старшего товарища.
Кроме новоприбывших и, естественно, хозяев, к которым все уже давно относили и Элизу Христиани, за столом располагались Вася Муравьев, Вагранов, Корсаков, Струве, Мазарович и доктор Юлий Иванович Штубендорф.
Вася был бледен, но бодро улыбался. Дорогу от Читы он выдержал стоически, сидя в бричке Стадлера, только время от времени просил не обращаться с ним, как с красной девицей, проявляя «неумеренную заботу». На что Николай Николаевич неизменно отвечал, что лично в ответе за него перед Михаилом Николаевичем и как старший по званию и должности требует беспрекословного подчинения. Обложенный подушками Вася ворчал, но вынужден был смиряться. По возвращении его немедленно осмотрел Юлий Иванович, подтвердивший диагноз Персина и назначивший для немедленного применения народное средство – отвар сухих цветов боярышника и чай из его ягод, благо и то и другое имелось в арсенале опытного врача. И, надо сказать, средство подействовало весьма быстро: щемящие сердечные боли прекратились уже к ужину, и Вася тихо радовался облегчению.
Вагранов успел доложить генерал-губернатору об успешном задержании Остина и его супруги и доставке их в Иркутск.
– Вот их бумаги, – положил он на стол папку с документами. – Обратите внимание, Николай Николаевич, кто подписал разрешение на сплав.
Муравьев открыл папку и вгляделся в подпись:
– Синюков? С чего бы такая смелость?
– А там дальше – рекомендация Азиатского департамента за подписью господина Сенявина. Отсюда и смелость.
– Да, верно. Выходит, выслать их не в моей власти?
– Ну, документы-то у них утонули… Как бы утонули. А, кроме того, госпожа Хелен Остин – ваша старая знакомая. Еще по Кавказу.
– Вот как?!
– Да, это ваша бедная Алиша. Английская разведка.
– Она тебя узнала?
– Разумеется.
Муравьев неопределенно хмыкнул, побарабанил пальцами по столу и хитро прищурился:
– Значит, так. Неизвестные иностранцы, без специальных документов, проникли на пограничную территорию с целью спровоцировать конфликт между Россией и Китайской империей. Как в таких случаях поступают в цивилизованных государствах в середине гуманного девятнадцатого столетия?
Ваганов неопределенно пожал плечами. Генерал закрыл и прихлопнул ладонью папку с бумагами:
– Соответственно – гуманно. То есть не отрубают головы, не сажают пожизненно в темницу, а отправляют на родину с запретом появляться вновь. Так и поступим. – И засмеялся, весьма довольный.
Сейчас, за столом, генерал вспомнил об этом разговоре и наклонился к Ваганову, сидевшему с Элизой по правую сторону:
– Иван Васильевич, ты передал распоряжение об англичанах?
– Так точно, Николай Николаевич. Уже выехали, под строгим полицейским надзором.
– Возмущались? Грозились жаловаться?
– По-русски – нет. А по-английски – не знаю.
– Хватит о делах, – тронула генерала за руку Екатерина Николаевна. После того как она поплакала на груди мужа по поводу утраты ребенка и услышала в ответ слова утешения и заверения, что это не последняя беременность, сказанные нежным шепотом, душа ее успокоилась, и сейчас Катрин была тихо счастлива. – Погляди, Николя, как Иван Семенович, – сказала она вполголоса, слегка кивнув подбородком на Мазаровича, сидевшего напротив сестер Ельчаниновых, – не сводит глаз с Катеньки.
Муравьев улыбнулся и ответил так же:
– Да и она не обходит его вниманием. Похоже, свадьба не за горами. Отличная будет пара! – Он поднял бокал, стукнул по нему вилкой, привлекая внимание, и сказал обслуживающему стол слуге Сейфулле, которого по-русски все называли Савелием: – Будь любезен, Савелий, налей всем шампанского. Я хочу сказать тост. – Пока Савелий проворно разливал вино, Николай Николаевич поднялся, откашлялся и взял наполненный шипучим напитком хрусталь. – Друзья мои! Я предлагаю выпить за здоровье молодежи – той, что собралась за этим столом, и той, что живет за стенами этого дома, – местной, сибирской и приехавшей в этот суровый край из Европейской России, и той, которая еще сюда приедет – обживать старые земли и осваивать новые, те, что вернутся к России вместе с Амуром. Молодежь – будущее Отечества, без ее сил, без ее веры в Россию, любви к России и надежды на величие России этого будущего не будет. Наша задача – воспитать своими делами и своим примером таких молодых людей и дать им возможность проявить себя в полной мере. За молодежь, друзья мои, за молодежь!
2
Ушли гости. Савелий и Флегонт с помощью Лизы убрали все со стола. Разошлись по своим комнатам постоянные жители губернаторского дома – Вася Муравьев, Миша Корсаков и Вагранов с Элизой. После возвращения Ивана Васильевича из Забайкалья и его рассказа в присутствии Екатерины Николаевны про камнепад и перехват англичан Элиза без стеснения увела Вагранова к себе, и с того дня они жили вместе. Узнав об этом, Николай Николаевич одобрительно хлопнул своего любимца по плечу и посоветовал не тянуть с венчанием. Но тут дело упиралось в два камня преткновения. Во-первых, Иван Васильевич хотел дослужиться хотя бы до капитана, чтобы офицерского жалованья хватало на скромную семейную жизнь. Во-вторых, Элиза не хотела переходить из католичества в православие, заявляя, что Иисус Христос один, и веру в него разделять на части она не может. Во всяком случае, венчание откладывалось на неопределенное время, но для Элизы это не имело особенного значения, а Вагранов излишней набожностью не отличался. Они были просто счастливы и ушли после ужина чуть ли не обнявшись.
Николай Николаевич и Катрин тоже уединились в спальне, на уютной софе. На туалетном столике стояли трехсвечный канделябр, бутылка греческого вина и два фужера. Николай Николаевич облачился в китайский халат, закурил длинную ароматную сигару, Катрин в пеньюаре прилегла на софе, положив голову ему на колени. Ей нравился рисунок его лица снизу, а сейчас она с удовольствием следила за вылетающими из его губ тонкими вьющимися колечками дыма. Муж молчал, о чем-то размышляя, и это задумчивое молчание нисколько ее не угнетало – оно ей нравилось больше, чем какие-нибудь пустые разговоры. Впрочем, пустых разговоров у них вроде бы и не было, по крайней мере, она таких не помнила.
– Да-а, Катюша, одарил меня государь епархией, – качнул вдруг головой Муравьев, – конца-краю не видно! Совладаю ли?
– А что же прежде так не беспокоился?
– Прежде по карте смотрел. А прошел своими ногами – другое почувствовал. И вперед всего – заботы людские. Мы вот сверху как о людях думаем, какими их видим? Одни мошну набить стараются, другие – желудок, третьим – власти подай… А старый казак Ведищев молится, чтобы Россия-матушка на Амур вернулась. А сотник Богданов полтораста верст на крюк скачет, чтобы упредить – как бы иноземцы худа государству не натворили. Да вот та же девушка-каторжанка, о которой я тебе рассказал. Ты знаешь, Катюша, она ведь о ране своей даже не спросила – ее больше беспокоила… нет, не то слово… ее давила, угнетала несправедливость осуждения… И мне подумалось: как мы с ней похожи! Что из того, что она – простая крестьянка, а я – генерал, она – каторжанка, а я, по сути, – наместник царя? Душа-то от несправедливости болит одинаково. Вон Перовский пишет: ежели на неделе нет доноса на Муравьева, чиновники удивляются… Откуда же у людей столько злобы, неправедности, столько равнодушия к нуждам Отечества?! Ведь если бы все жили и служили по совести, при наших-то просторах и богатствах Россия воистину стала бы великой!.. А пока мы видим совсем другое – и так стыдно, так обидно!
Николай Николаевич разволновался до внутренней дрожи, и Екатерина Николаевна ощутила эту дрожь всем телом. Она села на софе, обняла мужа, положила голову ему на плечо.
– Успокойся, милый! Меня так трогает, так привлекает к тебе вот это неравнодушие к людям, к своему Отечеству. Я тоже люблю свою Францию, но, ты знаешь, она меня почему-то интересует все меньше и меньше, а твоя Россия, наоборот, – все больше и больше. Может быть, причина в том, что я сильно увлеклась православной церковью?
Катрин действительно ощутила большую тягу к православию после приезда в Иркутск. Она регулярно посещала храмы, где молилась о ниспослании мужу здоровья и успехов в начинаниях, и укреплялась в вере, видя результаты. Особенно ей нравилось бывать в Спасской церкви, где читал проповеди духовник их семьи протоиерей Прокопий. В свое время она легко пошла на православное крещение еще и потому, что разочаровалась в католичестве, посчитав, что Бог не внял ее тогдашним молитвам о возвращении ей Анри. Да и теперь, когда Анри вернулся, она никак это не связала со своими просьбами к Богу, потому что это был уже совсем другой Анри. И, хотя чувство к нему окончательно не угасло и время от времени напоминало о себе щемящими сердце картинами былого, Катрин убедила себя, что возврата к прошлому нет и не будет.
– Я постараюсь и Элизу уговорить креститься по православному обряду, – продолжила она. – А то вдруг будет ребенок, а они не венчаны.
При упоминании о ребенке Николай Николаевич пожал руку жены, так, легонько, одновременно утешая и подбадривая: не печалься, родная, у нас тоже еще будет.
Катрин поняла его и ответила таким же пожатием.
– А ты поможешь Ивану Васильевичу дослужиться до капитана? – с улыбкой спросила она.
– Представление на штабс-капитана уже отправлено военному министру. Думаю, до конца года мы поздравим Ивана с новым званием, и над должностью я подумаю, чтобы можно было жалованье прибавить. Он ведь работает куда больше других, а получает мало.
– Это будет очень прекрасно, очень замечательно! – воскликнула Катрин.
– По-русски так не говорят, Катюша, – засмеялся Муравьев. – Или просто прекрасно, просто замечательно, или очень хорошо.
– Пусть так, – легко согласилась она. – Налей мне, пожалуйста, вина. Ты говорил, что оно просто замечательное. – Подчеркнула последние слова и весело засмеялась. – Видишь, какая я послушная.
– Ты очень хорошая ученица! – Муравьев тоже выделил два слова. Он дотянулся до бутылки, налил в фужеры золотистый напиток, протянул один жене, второй взял сам, пригубил: – Прекрасное новое вино с острова Сантурин! Говорят, он где-то в Эгейском море, возле Греции. Этому вину приписывают чудодейственные свойства…
– Мне очень жаль приписанных крестьян, – сказала она вдруг, вспомнив рассказ мужа о посещении завода.
– Приписных, – поправил он ее. – Впрочем, разницы особой нет. И особо прискорбно, что в России, включая Урал, приписывать крестьян к заводам перестали еще пятьдесят лет назад и стали освобождать от обязательных заводских работ, а здесь, как было сто лет тому, так и осталось.
– Неужели ничего нельзя сделать? У них такая ужасная жизнь!
– Да уж – каторжным завидуют! А это горное ведомство – нет, чтобы поставить машины – сколько бы людей высвободили! У меня границу охранять некому уже сегодня, а на Амур придем – где людей брать? Из-за этого мы в казачье сословие записываем уже и бурят, и тунгусов… И я хочу в Забайкалье казачье войско организовать… Вроде Донского, Сибирского… Впрочем, тебе это, наверное, непонятно и неинтересно.
– Мне все твои дела интересны, – очень серьезно сказала она. – Иногда да, непонятны, а все равно интересны. Но… у нас же есть в Иркутске казаки?
– Это – городовые, совсем не то… На Руси, Катюша, казаки всегда земли новые осваивали, пахали, хлеба сеяли, ну и охраняли – семью и землю свою, границу государственную. Казаки – они и землепашцы, и воины. За это их от повинностей освобождают. – Николай Николаевич отставил бокал, встал и взволнованно заходил из угла в угол. В спальне ему было тесно. – Да, в Забайкалье есть казаки, но их мало, а чтобы выйти на Амур – нужно войско. Отдельное, Забайкальское. А потом будет нужно Амурское, чтобы встать на границе. А потом еще – чтобы закрепиться на океане. Там есть большая река Уссури, в Амур впадает – так, может, Уссурийское. Потом переселенцы пойдут, а пока народу маловато… – Он остановился у окна, всмотрелся в темноту, словно пытался увидеть будущее. Тьма была непроглядная, только далеко-далеко, где-то за невидимой Ангарой, горел одинокий костерок – то ли охотничий, то ли рыбачий. Муравьев вздохнул и с грустью воскликнул: – Как бы мне пригодились твои «приписанные» крестьяне! Их же больше двадцати тысяч!
– Ну и запиши их в казаки. Наверное, им будет легче, чем на заводе.
Слова Катрин прозвучали для него как глас небесный. Муравьев закрыл лицо ладонями, помолчал и тихо засмеялся:
– Господи, как просто! Все гениальное – просто. Катюша, ты – умница! – Он стремительно прошел от окна к софе, опустился перед женой на колени, заглянул ей снизу в лицо. – Спасибо! Спасибо, родная! Я немедленно напишу государю. Такого еще не было. Ты – чудо! Вот что значит свободно мыслить! Не случайно у вас там опять революция.
– Лучше бы ее не было, – вздохнула Екатерина Николаевна. – Ничего хорошего в революциях нет. Мне папарассказывал, сколько хороших людей у нас убили в первую революцию. Он тогда еще маленький был, а все помнит. Только Наполеон и навел порядок. А когда Бонапарт стал императором, папа пошел ему служить.
– Да уж, ваш Бонапарт навел порядок, – усмехнулся Муравьев. – Во всей Европе. Только вот зачем его в Россию черти принесли?
– Черти?! – Катрин наморщила лоб. – Ах, да, эти маленькие рогатые существа, я читала сказку Пушкина про Балду. Нет, императора не черти принесли – папаговорил, что император через Россию хотел пройти в Индию, отобрать ее у Англии, а русские не поняли и стали воевать…
– Ну-ну, – засмеялся Муравьев. – Оказывается, сказки не только Пушкин сочинял…
– Ты не веришь папа? – обиделась Катрин.
– Да нет. – Николай Николаевич снова наполнил бокалы. – Давай выпьем за здоровье твоих родителей. – Они выпили. – Правда, хорошее вино? – Катрин кивнула, посмотрела через хрусталь на свечи, на игру огня в золотом напитке. Муж допил и поставил бокал на столик. – О-о, что-то я сегодня расслабился… Нет, Катюша, старику твоему я верю, а Бонапарту – нет. Ну да бог с ним – что нам Гекуба! Я вот думаю о той девушке-каторжанке. Из Омской судебной палаты ни ответа ни привета, а ей как-то помочь надобно. Верю я, что она невиновна. И юноша этот, Гриша Шлык, который за ней в Сибирь пошел, покоя не дает.
– Выходит, не только жены декабристов своей верностью славятся. А нельзя ее к нам забрать? Была бы второй горничной – для Элизы. Ты же здесь – высшая власть!
– Нет, моя дорогая. Судебное решение может отменить только более высокая судебная инстанция. Я тут много чего нарушаю ради пользы дела, но закон переступить не могу. Переступлю я, переступит другой и – пиши пропало, все пойдет вразнос. А зародилась у меня еще одна мыслишка. Я вот все жалуюсь: мало людей, мало людей, – а люди-то откуда берутся? На одних переселенцах далеко не уедешь, надо о будущем думать, а значит – нужно здесь рожать. Пока суд да дело, пока на Амур придем, дети вырастут, свои, местные. Только опять закавыка: где женщин взять? Мужиков-то хватает, а с женщинами… – Николай Николаевич развел руками. – С другой стороны, – он хитро подмигнул Катрин, – полно каторжанок, от которых на каторжных работах толку чуть, а лучшие годы для родов уходят – коту под хвост. – Засмеялся, увидев изумление на лице жены, и пояснил: – Ну, значит, впустую. Это нехорошо, не по-государственному. И вот я думаю: надо разрешить каторжанкам выходить замуж за местных и заниматься не горными работами, а исконным женским делом – рожать и воспитывать новых подданных государя-императора. Вот об этом будет мое еще одно письмо к моему заклятому другу – министру юстиции графу Панину. Какова мыслишка? А?
– Замечательная мыслишка! – Екатерина Николаевна засмеялась, отставила свой бокал, обвила голову мужа руками и прошептала ему на ухо: – Хоть я и не каторжанка, но готова сейчас же заняться исконным женским делом…
3
За утренним чаем Екатерина Николаевна спросила, словно невзначай:
– Дорогой, у тебя еще будут поездки в провинции?
– Будущей весной – в Камчатку. Я отдал распоряжение и уже строят лодки в Качуге. Это поселок и пристань на реке Лене. Оттуда будем сплавляться до Якутска, потом на лошадях до Охотского порта, а там уже морем до Камчатки. Вот такой вояж!
– Имей в виду, что я поеду с тобой.
– Как это – поедешь со мной?! Это же не визит к Волконским или Трубецким. Это тысячи верст – по реке, по тайге, по горам! Помилуй бог, Катюша, там и дорог-то настоящих нет!
– Ну и что? Где пройдешь ты, пройду и я. Верхом ездить умею – и не в дамском седле. Стрелять ты меня сам учил. Помнишь тир в Париже? Так что обузой не буду. Все-все-все, никаких возражений! И потом – ты мне обещал, что без меня больше никуда не поедешь…
– Прости, но тебе будет очень сложно – одной среди мужчин.
– А мы Элизу возьмем с собой. Она мечтает побывать в Камчатке.
Муж захлебнулся, закашлялся, замахал на жену руками:
– Может быть, и виолончель прихватить? – чуть дыша, выговорил он.
– Почему бы и нет? Вряд ли кто в Камчатке слышал пиесы для виолончели. Если там найдется фортепьяно, мы вместе дадим концерт. Николя, как ты не понимаешь: я хочу жить твоей жизнью. Жить по-настоящему!
Глава 13
1
– Ефим Андреевич, вот вы, известный предприниматель, купец, золотопромышленник, вы мои действия одобряете и поддерживаете, а почему остальное купечество идет на меня в штыковую атаку?
Генерал-губернатор заехал в гости к знаменитому на всю Сибирь иркутскому купцу к полной неожиданности хозяина. Тот едва успел распорядиться насчет чаю – время было далеко еще не обеденное. Стол накрыли с самоваром, с пирогами-печеньями да наливочками. Выпили по стопке кедровой, закусили пирогом с осетровой вязигой – отменные, между прочим, пироги, славились на весь купеческий Иркутск, а то и пошире, – принялись за ароматный чай. Кузнецов был радушен, но в глазах, не по-стариковски острых, промелькивала настороженность: с чем же все-таки гость именитый пожаловал? Муравьев замечал эту настороженность и грустно про себя усмехался: да ни с чем особенным, славный ты мой человек, просто надоело с купцами бодаться.
На вопрос Муравьева Кузнецов, большой седовласый старец с золотой цепью главы купеческой гильдии на груди, улыбнулся, пророкотал добродушно:
– Вы, Николай Николаевич, – человек неожиданный, можно сказать, непредсказуемый. Декабристов приветили, вот ко мне запросто пришли, не почванились. Это людям нравится, слух о вас широко идет. Однако многим при том наступили на мозоли, связи наработанные порушили. Наши купцы-предприниматели, те же Рязановы, Баландины, Зотовы, Машаровы, Филимоновы, да и аз, грешный, – все привыкли, что без взяток в России ничего не сделаешь. Скверно, противно, перед Богом и людьми стыдно, а как быть? Я знаю, что каждый из купцов и предпринимателей лучше бы отдавал эти деньги на общую пользу, а не в карман лихоимцам, но те власть имеют и любого из нас придушить могут, а жить-то хочется… Знамо дело, пришли вы с благими намерениями – но на сколь вас хватит, а? Тоже ведь под Богом да царем ходите, а там – известное дело: кто ближе, того и вижу. Так вы и тем, ближним, дорожку перешли, ручейки их золотые запрудили…
– Но вы-то сумели через себя переступить, поверили в меня?
– Я в прожект ваш амурский поверил. И скажу так: продержитесь вы на своем посту лет пять, али шесть, вся наша братия к вам повернется и прожекту вашему дорогу «катеньками» выстелит. Ну, ассигнациями сотенными. Но до того времени – не обессудьте – тяжко придется.
Ефим Андреевич наклонился через стол и, заговорщически оглянувшись, словно открывая большой секрет, громко прошептал:
– Но время подстегнуть можно. Чтобы у нашего брата уши топориком встали, надобно не слова красивые говорить – о любви там к Отечеству, о восточном крыле России-орлицы, – а дело нужно зачинать – всем приметное и понятное.
– Какое дело? Что вы имеете в виду? – насторожился в свою очередь генерал.
– Ну, хотя бы пароход для Амура начать строить – в Петровском али в Шилкинском заводе. И чтобы все об этом узнали! – Кузнецов неожиданно хихикнул. – Пароход – не павозок. То-то тараканы золотые зашебуршатся…
– Э-эх, – горько вздохнул генерал-губернатор, – о каком пароходе вы говорите, уважаемый Ефим Андреевич, когда я привлеченным судейским чиновникам жалованье из своего кармана плачу? Расходы по всем статьям урезаю – слишком много дармоедов развелось, – а вот сэкономленным распорядиться не имею права. По каждой копейке приходится в Петербург писать!
– На пароход я дам – сто тыщ! Мало того – мастеровые у меня имеются, машину золотомоечную за два месяца сработали – любо-дорого! Пущай пароходом займутся. У них получится!
– Благодарствуйте, Ефим Андреевич, за совет добрый, за деньги и за мастеров. Но позвольте полюбопытствовать: откуда ж они взялись в наших краях? Пароход – вы верно сказали – не павозок.
– Из Тулы, ваше превосходительство, из Тулы. Сказывают: за вашей милостью в Сибирь пошли, вроде как Беловодье счастливое искать, да я их на прииске подзадержал. Отец и сын Шлыки – Степан да Григорий. Золотые руки, а поболе того – головы!
– Из Тулы, говорите, за мной пошли? – усмехнулся Муравьев. – Знаю Шлыков, знаю, но – как мастеров по дереву: мебель хорошую делают, избы рубят. А вот чтобы и по металлу работали – не слыхал.
– Ну, саму машину паровую у нас навряд ли сработают – тонкое это дело. У меня пароход по Байкалу ходит – я его весь облазил. Любопытство, знаете ли, одолело: что и как там действует, какая нечистая сила его двигает. Потому понимаю: машину надобно из Европы выписывать, там это дело хорошо налажено. А пока она до нас доберется, наши мастера пущай корпусом да колесами занимаются. Как вам такой расклад? За него можно и еще по стопочке. – Кузнецов разлил густо-коричневую ароматную жидкость по хрустальным с резным узором стаканчикам.
Генерал-губернатор взял стопку, покрутил на свету, любуясь игрой цвета – Кузнецов ждал, понимая, что задержка неспроста: гость обдумывал его слова.
– Хорошо, Ефим Андреевич, – сказал, наконец, Муравьев, – я принимаю ваше предложение. Машину выпишем из Англии. Хоть и не люблю я англичан, но механика у них превосходная. И мастеров немедля в Шилкинский завод отряжу, к инженеру Дейхману. Есть там такой, толковый человек. Пусть приступают к пароходу. Там же, как я понимаю, надо все по размерам, в соответствии с машиной. Про вас же – государю отпишу, к награде представлю.
– Ну, ежели с моей помощью на Амур выйдете – какая еще награда мне требуется?!
Муравьев покивал, как бы соглашаясь, но, тем не менее, сказал назидательно и даже палец поднял в подтверждение своих слов:
– Всякое деяние на пользу Отечества должно быть отмечено – хотя бы в целях воспитания уважения к государственной власти.
Генерал и купец встретились глазами, и оба засмеялись, сглаживая излишний пафос фразы.
– Есть у меня к вам, Ефим Андреевич, еще один вопрос, – отсмеявшись, сказал Муравьев. И сразу посерьезнел. – Он напрямую связан с вашим почетным постом. – Генерал-губернатор уважительно прикоснулся к золотой цепи на груди главы гильдии. – Я получил сведения, что в последние месяцы заметно возросла контрабанда нашего золота и серебра в Китай. Надо будет проверить дела некоторых предпринимателей, к примеру Кивдинского, да и прищучить виновных, чтоб другим неповадно было государство разворовывать! И мне бы хотелось услышать от вас имена злостных контрабандистов, позорящих звание купца. Вы же наверняка о них знаете.
Кузнецов нахмурился, отставил недопитую чашку и прямо взглянул в лицо главного начальника края.
– Так-так… А я-то все дивился столь высокому нежданному гостю: мимо ехал и заехал. Ну да ладно. – Он положил на стол широкую ладонь и слегка прихлопнул ею, но даже от этого легкого прихлопа подпрыгнули чашки, и упала творожная шаньга с горки таких же на широком блюде. – Я вот что скажу, ваше превосходительство: Кузнецов Евфимий Андреев сын никогда доносчиком не был и не будет – лучше цепь эту с себя сниму. И не потому, что контрабанду одобряю, – я законы блюду и других к тому призываю, – а потому, что закон, запретивший торговлю с китайцами за живые деньги, давно устарел; его отменять надобно как вредного для торгового дела и для государства нашего. – Ефим Андреевич передохнул и закончил: – Уж простите меня за прямоту стариковскую, ваше превосходительство: найдете виноватых – хоть на каторгу отправляйте, а от меня в этом деле поддержки не ждите.
Муравьев эту взволнованную тираду выслушал с каменным выражением лица и еще с минуту, наверное, молчал, обдумывая слова старого коммерсанта. Потом заговорил, медленно, четко, будто взвешивая каждое слово:
– Закон, может быть, устарел – вполне это допускаю, и, если меня в этом убедят, я немедленно напишу государю, но, пока он не отменен, я обязан следить за его исполнением как за одним из источников наполнения государственной казны. К вам, Ефим Андреевич, у меня претензий нет, вы подтверждаете свою репутацию исключительно порядочного человека, но позвольте мне исполнять свой долг. Я даже не буду просить вас сохранить наш разговор в тайне – вы поступите, как вам подскажет ваша совесть. – И закончил твердо: – Но проверку других мы проведем.
2
Зима в этот год пришла в Забайкалье рано. Уже в начале октября один за другим пошли снегопады, потом ударил мороз, и скоро установились зимники – санные дороги, – передвижение по которым было куда удобнее и быстрее.
В Петропавловское по первому накату прибыл из округа капитан-исправник Шамшурин. Пароконная кибитка с кучером, еще двое полицейских верхом – все остановились у станичного правления. Шамшурин зашел в правление. Тут же, как из-под земли, объявился становой пристав Пепеляев и заскочил следом.
Шамшурин не тратил время на церемонии. Коротко ответив на приветствия атамана и пристава, спросил:
– Кивдинский Христофор Петрович в станице?
– Так точно, – ответил пристав. – Позавчера ввечеру прибыл.
– Где остановился?
– Как всегда, у старшого сына, – сказал атаман. – А позвольте спросить: в чем дело?
– У меня приказ: задержать и отправить в Иркутск для следствия.
– Вона как, – понурился Артамон Ефимович. – Чем же это наш благодетель начальству не потрафил?
– Ты что, не знаешь, что начальству всегда виднее? – Шамшурин улыбнулся, показывая, что шутит, но глаза его оставались отстраненно-холодными.
Атаман только рукой махнул.
– Как же вы его на ночь глядя повезете? – спросил пристав. – Тут до ближайшей станции день световой езды, даже по зимнику.
– Знаю. Поэтому заночуем, а завтра потемну выедем. Кивдинский на ночь пойдет под арест. Посидит в правлении. Пепеляев, за тобой охрана.
– Слушаюсь!
У правления уже собрался народ. По зиме работы на селе немного, а тут – какое-никакое, а развлечение.
– Эй, служивые, – обратился к полицейским Корней Ведищев, – зачем пожаловали?
– Не за чем, а за кем, – наставительно сказал один, потирая озябшие уши.
– Генерал наш порядок в губернии наводит, – добавил второй. – Воров да людодеров перед законом ставит. Вашего заберем и за других возьмемся.
– Много, служивые, работенки будет, – вздохнул Ведищев. – В достатке ли силы взять навоз на вилы?
– У нас-то, батя, на это дело силенки хватит, – весело откликнулся первый. – Хватило б у генерала.
– И у генерала хватит, – уверенно заявил Корней Захарович. – Он, слышь-ко, на Амур собиратся, а туда слабосильным неча соваться.
– А нашего-то которого заберете? – послышался из толпы женский голос. – Молодого али старого?
– Вот заберем и увидишь, – солидно ответил второй полицейский.
– А можа, обоих?
– Может, и обоих.
На крыльцо правления вышло начальство, и разговоры смолкли. Исправник и пристав сели в кибитку, атаман подсел к кучеру – показывать дорогу, полицейские вскочили в седла, и кавалькада неторопливо двинулась по уже обросшей сугробами улице, упирающейся вдалеке в белые тесовые ворота, за которыми возвышался двухэтажный бревенчатый дом. Переливаясь всеми цветами радуги в лучах послеполуденного солнца, в воздухе роилась мельчайшая изморозь, то размазывая линии изб и заборов, то, наоборот, делая их остро-четкими, и тогда становилось хорошо видно, даже издалека. что и сам дом Кивдинских, и даже ворота изукрашены причудливой деревянной резьбой.
Впрочем, у многих изб вдоль улицы карнизы и наличники окон тоже отделаны узорами, пусть и не так богато, а все равно – красиво. Но исправнику из кибитки эта красота не была видна, да и не ведал он тяги человека к прекрасному. Может быть, только в детстве, неосознанно, любовался окружающим миром, а всю сознательную жизнь «находился при исполнении» – сначала в армии, где дослужился до поручика, а потом здесь, в Забайкалье, перешел в полицию и при прежнем генерал-губернаторе стал исправником в Верхнеудинском округе. Женился, обзавелся домом, детишками, в общем, мог уже называться сибиряком, хотя был родом из Рязани. В Сибири Шамшурин оказался не без участия генерала Муравьева, под началом которого служил в третьем отделении Черноморской линии. Совершил он там серьезный проступок, за который мог не сносить головы, но отделался легко – хорошей зуботычиной от генерала да еще переводом в Сибирь без понижения в чине. В ту пору он обиды на генерала не держал, даже в каком-то роде был благодарен ему, что не попал под военный суд, а тут очутился на весьма «хлебном» месте, где купцы и предприниматели наперебой стремились заполучить благосклонность господина исправника. Но вот теперь, когда над его благополучием и самой жизнью нависла грозная тень новых порядков во власти, старая боль от зуботычины быстро начала перерастать в ненависть лично к генералу, который и в Сибири сумел достать некогда оступившегося офицера. И ненависть эта искала применения своей силы.
Так думал Шамшурин, еще едучи из Верхнеудинска сначала в Бянкино, потом, когда в Бянкине Кивдинского не оказалось, – в Петропавловское, так думал и теперь, подъезжая к дому старшего сына купца. И раз от разу это обдумывание сильнее бередило его душевную рану и темнило разум. Он все больше укреплялся в убеждении, что с Муравьевым не сработается и не уживется, а значит – надо решать, как быть и что делать дальше.
Ворота им никто не открыл, да Шамшурин и не собирался заезжать во двор усадьбы. Кибитку развернули на наезженном «пятачке» перед набранными из лиственничных плах и обрамленных железом створами; атаман, несмотря на грузность, ловко спрыгнул с облучка и подбежал к калитке с большим железным кольцом, поднимающим щеколду. Он попытался повернуть кольцо, однако не сумел: видимо, щеколда была на замке. Тогда атаман принялся стучать кольцом по лиственничной плахе – сухой стук хорошо разлетался в морозном воздухе. За забором басом загавкали несколько псов, и послышался скрип снега – кто-то тяжелый не спеша шел к воротам.
Шамшурин вылез из кибитки, за ним Пепеляев. Оба враз потянулись, разминаясь, тем самым вызвав смешок среди подоспевших к усадьбе петропавловцев. Шамшурин грозно глянул по сторонам, и смешок моментально заглох.
Звякнула откинутая щеколда, калитка отворилась – в ее проеме стоял, набычившись, бородатый мужик в черном нагольном ямщицком тулупе, подпоясанном кожаным ремнем; в одной руке его был кнут, в другой – на поводке – здоровенный, под стать самому мужику, черный кобель.
– Чаво надоть? – угрюмо спросил мужик, почти не разжимая рта, а пес, наоборот, молча ощерил пасть, показав клыки размером с атаманский средний палец.
– Христофор Петрович требуются, – подобострастно сказал Артамон Ефимович.
– Хозяева отдыхают, велели не тревожить. – Мужик не изменил ни позы, ни голоса, но от него явственно повеяло угрозой, и все ощутили это веяние.
Шамшурин подошел, отстранил атамана и, чеканя слова, сказал, глядя поверх головы мужика:
– Я окружной исправник Шамшурин. Имею предписание препроводить Христофора сына Петрова Кивдинского в Иркутск, в Главное Управление Восточной Сибири. Немедленно проводи меня в дом.
Закончив, сцепился взглядом со сторожевым псом в человечьем обличье и не отпускал его до тех пор, пока мужик не отвел свои диковатые глаза в сторону и не сказал:
– Ладно, пойду доложу.
– Я сказал: немедленно проводи меня в дом! И убери собаку, а то я могу пристрелить ее как мешающую исправлять службу. Имею полное право.
Мужик посмотрел сверху вниз на кобеля, погладил его громадной ручищей по голове и пробурчал неожиданно ласковым голосом:
– Иди, Цыган, на свое место.
Отстегнул поводок, и псина, показав на прощанье непрошеным гостям готовые к боевым действиям зубы, умчался к дому.
– Что ж, – сказал мужик, – тагды пошли, ваше благородие. Остатние пущай ждут, – и первым пошагал вперед по дорожке между двумя грядами сугробов.
3
В гостиной они сидели вдвоем – Шамшурин и Кивдинский. Павел, старший сын Христофора Петровича, и его домочадцы не показывались на глаза. Заглянула было жена старика, Василиса Евсеевна, круглолицая староверка лет пятидесяти, но муж только глянул коротко, и она словно испарилась.
Кивдинский-старший кипел от злости:
– Вы что там, Шамшурин, с глузду съехали? Я – коммерции советник, купец первой гильдии, меня приглашать надо, а не препровождать с полицейскими.
– Генерал дал волю жалобам – они рекой пошли, – вздохнул Шамшурин. – В округе разбираться не успеваем. И в Иркутске, думаю, то же самое…
– На ваши заботы, господин исправник, мне с колокольни плевать, – прервал его Кивдинский. – Что на меня вешают? Кто жаловался?
– Ты половину края замордовал, Христофор Петрович, – все жалуются. Да не в этом главное, – Шамшурин наклонился к купцу. – Пограничная стража контрабанду твою перехватила и пути ее проследила. А разбираться с этим Муравьев поставил молодого, из новых чиновников. Честного из себя изображает. А потому каторга тебе грозит!
– Вона што-о!.. – Кивдинский ударил ладонями по коленям, вскочил и пробежался по гостиной. В дверь всунулась мальчишечья головенка, должно быть, внук, – Христофор Петрович звонко шлепнул ее по макушке, и та скрылась. За дверью зашушукались: наверное, домочадцы обеспокоились, что там с дедом. Кивдинский вернулся к Шамшурину, сказал вполголоса: – Бежать надо мне, бежать!
– Надо, – согласился чиновник. – Но не в тайгу же. А в городах – сыщут.
– Дорога одна – за кордон, к узкоглазым. У меня там свои. Поможешь? Мы ведь, поди, не чужие.
– Скажи спасибо, что приехал к тебе именно я. Ежели прибыл бы этот молодой, Музаревич, кажется, тебе другая была бы дорога… Ладно, давай так. Мы остаемся ночевать. Я тебя посажу под арест в станичном правлении, Пепеляев поставит охрану, а ты со своими сейчас реши, как тебе помогут уйти. Но у меня одно условие: быть поблизости. Вдруг понадобитесь – ты и твои, что за кордоном.
– Кому это и для чего мы спонадобимся?
– Во-первых, подо мной тоже табуретка шатается. Во-вторых, есть люди, не желающие Муравьева на Амур пускать. Возможно, им помощь будет нужна.
Кивдинский пытливо глянул ему в лицо, но спрашивать дальше не стал. Да Шамшурин и не собирался ему отвечать, кто такие эти люди. За шесть лет, прошедших со сдачи горцам опорного пункта Черноморской линии и последовавшего за тем перевода в Сибирь, он уже стал забывать, чего стоила эта сдача. А стоила она, с одной стороны, хорошей суммы денег, что пошли на возврат карточного долга, а с другой – большой изворотливости поручика, чтобы все выглядело как тактический просчет недостаточно опытного командира, что косвенно бросало тень и на генерала Муравьева. Кстати, именно такой ход подсказала поручику красавица-абхазка, которая, помимо пачки денег, одарила молодого офицера ночью сумасшедшей любви. Имя абхазки он то ли забыл, то ли вовсе не знал – она его произнесла единожды, словно горный ручей пробежал-пробулькал, а он и не переспрашивал. И вдруг эта красавица вновь очутилась перед ним, да еще с мужем, и оказались они не абхазами, а англичанами – мистером и миссис Остин, и нужно было им ни много ни мало – сплавиться по Амуру. А от Шамшурина требовалось срочно найти мастера по вязке плотов. Пробовал исправник их отговорить от опасного предприятия – его не стали слушать, предлагал использовать баркас – отказались: мол, не подходит по размерам и количеству лишних людей на борту. В общем, порекомендовал он им Евлампия Казакова и отправил в Нерчинск, получив на прощанье указание ждать и подбирать нужных людей.
– Для ради вашего Муравьева – в лепешку расшибусь! – мелко рассмеялся вдруг Кивдинский. – А обо мне через деток моих узнаешь. Они и помогут в случае чего. Ладно, ты посиди чуток, я выйду с Павлушей перетолкую про житье мое арестантское.
Когда Шамшурин вывел из ворот Кивдинского, на улице собралась чуть ли не вся станица. Старик шел в козьем тулупчике нараспашку, без шапки, ветер осыпал снежком седую голову. Следом выскочила Василиса Евсеевна, тоже простоволосая и раздетая, только шаль накинула на плечи; вышла вся семья сына – сам Павел с женой, два их малолетних сына и дочь-девица. Василиса плакала, простирала руки вслед мужу, но не кричала и не выла, как ожидали сельчане, а дети и внуки вовсе молчали – смотрели насупясь.
Народ – тоже молчком – расступился, пропуская купца и идущих за ним начальников – атамана, пристава и исправника. Атаман отворил дверцу кибитки, Кивдинский, уже занеся ногу, вдруг передумал и повернулся к односельчанам:
– Кто ж из вас предал меня, сучьи вы дети? Я ли вас не обласкивал, я ли не выручал? Забы-ыли, все добро мое забы-ыли… Вы же ноги должны мне целовать!
– А мы и целовали, – высунулся Ведищев. – Лень не лень, а кажинный день. И ласку твою ременную со свинчаткой помнить будем, и удавку долговую добрую…
– Ну, погоди, козопас, – прошипел Кивдинский. – Я в своих молитвах тебя не раз помяну.
– Молись, молись рогатому – можа, и приберет тебя.
4
Наутро в Петропавловском был большой переполох: из каталажки, что располагалась в теплой пристройке к правлению, сбежал арестованный Христофор Петрович Кивдинский. Сторожа из станичников, назначенного приставом Пепеляевым, нашли лежащим без памяти у взломанной двери в каталажку, оружия при нем не оказалось. Когда казака привели в чувство, он рассказал, что где-то после полуночи задремал, а проснулся и сразу же получил удар чем-то тяжелым по голове, не иначе как ломиком, которым и был сорван висячий замок вместе с пробоем. Кто его бил, кто срывал замок, осталось неизвестным. Однако, как во всеуслышание заявил исправник Шамшурин, из усадьбы Павла Кивдинского исчез охранник по прозванию Хилок, тот самый, кто не хотел никого пускать во двор.
Допрашивали сына и других домочадцев – все клялись и божились, что знать ничего не знали, что если Хилок и помог в побеге, то лишь по своей личной привязанности к хозяину. А куда бежали – бог ведает. Может, на одну из таежных заимок, которым у старика Кивдинского по горным распадкам несть числа. Чтобы их все проверить – года не хватит.
Как ни грозился исправник сгноить всех на каторге, как ни ругался самыми распохабными словами, как ни топал ногами – результата не было ни на грош, ни на полушку. Пропал купец-миллионщик.
Делать нечего – составили бумагу, в которой отразили все как было, подписали ее, кому следовало, – сторож, атаман, пристав и сам земский исправник, и с этой бумагой Шамшурин с полицейскими отбыли восвояси.
Глава 14
1
Декабрь в Петербурге выдался на редкость снежный и одновременно морозный. Обычно обильные снегопады приходили с западным, сильным и влажно-ледяным ветром. А тут в сухом до звонкости воздухе вихрились северные, искристые и колючие снежинки, непрерывно мела поземка, быстро навеивая на уличный накат плотные валики, на которых спотыкались лошади и тормозились полозья саней. Дворникам прибавилось работы: широкими деревянными лопатами они расчищали проезжую часть улиц, тротуары, и от всей души ругали небесных распорядителей погоды, не забывая, однако, при этом креститься.
Графу Карлу Васильевичу Нессельроде тоже хотелось ругаться, но по-русски он не любил, а немецкие ругательства казались анемично-немощными в соотнесении их с поводом для применения. А поводом была хлесткая оплеуха, которую нанес министерству иностранных дел восточно-сибирский генерал-губернатор, выдворив из подведомственных ему пределов чету английских путешественников. И не только выдворив в сопровождении полиции, но и написав о том императору и своему министру Перовскому. По этому поводу и ехал сейчас к царю канцлер Нессельроде. Он смотрел в окно кареты на проступающие из рассветной мглы прекрасные дворцы Петербурга, на промороженную пустую улицу и думал о том, что в этом вся Россия – заледеневшая в своей пустынной красоте и неподвижности страна, – и пусть как можно дольше она остается в таком состоянии, а лучше – совсем останется. Никому не нужны ее бескрайние заснеженные, неуютные для цивилизованных людей земли. Да, они полны богатств, но богатства эти она сама принесет, кому и куда следует, и еще спасибо скажет за то, что их возьмут. Только не надо ее будоражить, как это пытается делать тот же Муравьев со своей идеей возвращения Амура. Шлет императору письмо за письмом – то просит разрешить какому-то там Невельскому отыскать устье этой якобы великой реки, чтобы Россия встала на нем, то предлагает создать Забайкальскую область и вместе с ней – казачье войско для продвижения на тот же Амур, а для создания войска – перевести заводских приписных крестьян в казачье сословие и принимать в казаки инородцев, всяких там бурят и тунгусов. И так далее, и так далее. И не думает своей тупой русской башкой – о Dummkopf! – что каждое его такое действие насторожит и настроит против России не только соседний Китай, но и Англию, и Францию, да и Японию тоже. Да что там настроит – уже настраивает, Donnerwetter! – этой своей высылкой безобидных путешественников. Нет, он, Нессельроде, конечно, понимает, что каждый путешественник есть потенциальный разведчик, но у России там секретов нет и быть не может, а за сплав англичан по Амуру Россия не отвечает – пусть Китай конфликтует с Англией, это есть их проблемы. А он, канцлер и министр иностранных дел, должен печься о международном спокойствии Российской империи, которое конечно же зиждется на ее собственной неподвижности. Не дай бог, ежели под воздействием муравьевых и им подобных она очнется, начнет ворочаться, возмечтав подняться в рост с Европой, но ничего для того не умея делать, и от неуклюжей неумелости своей заварит такую кашу, что и за сто лет не расхлебать…
Прервав угрюмые размышления канцлера, карета остановилась у входа в царские рабочие апартаменты Зимнего дворца. Дежурные гвардейцы взметнули сабли «на караул» и отворили графу высокие дубовые, наполовину застекленные двери, пропуская в просторный теплый вестибюль. Карл Васильевич сбросил шубу на руки подскочившему с поклоном лакею, второму отдал цилиндр и перчатки и довольно бодро для своих без малого семидесяти лет пошел вверх по широкой лестнице, покрытой ковровой дорожкой.
В кабинете государь и Перовский беседовали у окна, в которое издали, наклонив голову, как бы заглядывал ангел-хранитель, держащий крест на Александровской колонне. Нессельроде давно заметил, что император неравнодушен к творению Орловского, вознесенному над миром гением архитектора Монферрана: скульптор запечатлел в ангеле черты Александра Первого, и Николай Павлович в минуты тяжелых раздумий словно обращался за советом к царственному брату. Может быть, именно поэтому колонна лицом ангела была обращена на север, к Зимнему дворцу, а не на запад, что было бы более естественно для памятника победы над французами, поскольку оттуда в Россию пришла армия Наполеона. Наверное, так повелел Николай.
– Так вы утверждаете, Нессельроде, что супруги Остин и их путешествие прошли мимо вас? – сухо спросил император, кивком ответив на поклон канцлера.
– Это имя мне неизвестно, ваше величество, – с достоинством ответил тот. – Однако это не значит, что имеют место быть какие-то нарушения в моем министерстве. Иностранцев приезжает много, мне о каждом знать необязательно.
Император согласно наклонил голову, сел за стол, знаком пригласил сесть министров, задумчиво постучал пальцами по столу:
– Да, у них были необходимые документы… – И вдруг усмехнулся: – Были, да сплыли. – Перовский сдержанно улыбнулся шутке, Нессельроде недоуменно поднял брови. Император счел возможным пояснить: – Утонули. Однако, Карл Васильевич, вам не кажется подозрительным столь пристальный интерес англичан к востоку Сибири? Кто там оказался только в этом году, подскажите, Лев Алексеевич.
– Сэмюэл Хилл, он отправился из Иркутска в Якутск и далее в Охотск; упомянутые супруги Остин, собиравшиеся сплавиться по Амуру прежде нас; художник Томас Аткинсон с супругой.
– Вот видите? И все наверняка с разведывательными целями.
– Допускаю, что так докладывает вашему величеству генерал-губернатор Муравьев. – Нессельроде саркастически усмехнулся.
– Но у него есть веские основания, – возразил император. – По крайней мере, относительно супружеской четы Остин. Миссис Остин достоверно была английским агентом на Кавказе, разумеется, под другим именем. Муравьев уверен, что и нынешний супруг ее из того же департамента.
Нессельроде упрямо наклонил голову:
– Человеку свойственно ошибаться.
– Вы об этом уже говорили…
– И повторю еще раз. Муравьев есть слишком торопливый в выводах и необоснованно самонадеянный в результатах. Он не может принять в соображение затруднения и последствия затеваемого дела, что есть весьма отрицательные черты для государственного чиновника столь высокого ранга, и случай с супругами Остин лишний раз их подчеркивает. Это касается и вопросов об устье Амура, о заселении левого берега. Они есть непродуманные и непроработанные, а потому грозят большими неприятностями. Во-первых, для нашей внешней политики, потому что прямо нарушают Нерчинское, тысяча шестьсот восемьдесят девятого года, – канцлер четко проговорил дату, видимо, подчеркивая ее важность, – соглашение с Китаем. Оный договор не денонсирован; если мы нарушим его, как мы будем выглядеть перед Европой? Цивилизованные государства так не поступают. Во-вторых, мы неизбежно будем иметь огромные материальные затраты. Мы терпим колоссальные убытки, сохраняя Русскую Америку, а Муравьев хочет вооружать Камчатку, потому что туда якобы могут прийти англичане. Ежели прибавить исследование устья Амура и сплав по нему, то все это есть столь неисчислимые дополнительные расходы, что наш бюджет вряд ли выдержит. В-третьих, Муравьев продолжает увольнять достойных людей…
Перовский не выдержал.
– Простите, ваше сиятельство, что перебиваю столь продуманную речь, но не могу не вмешаться. Разрешите, государь?
Нессельроде побагровел: будучи много лет в правительстве первым лицом, с которым считались императоры, он привык, что его речам внимают до последнего слова. Николай Павлович, слушавший графа опустив голову, с любопытством взгляиул на дерзкого министра и кивнул.
– Относительно упомянутых вами, Карл Васильевич, замысленных предприятий Муравьева, смею утверждать: они логичны и обоснованны. По материальным затратам сделана смета расходов. При всей огромности прожектов расходы крайне умеренны и в основе своей отнесены на местные способы. Кстати, о Русской Америке есть ко мне лично письмо Муравьева, в коем он высказывает предположительное мнение о необходимости избавить Россию от этого непосильного ярма, продав ее, к примеру, Соединенным Штатам Северной Америки. Иначе, по его мнению, эта молодая и жадная страна спустя некоторое время заберет ее бесплатно. Как Флориду у Испании и почти половину Мексики. А если мы не вернем Амур, как на том настаивает генерал Муравьев…
– Principia magna saepe parva in exitu, – пробормотал Нессельроде.
– Что такое?! – обиженно вскинулся Перовский. – Ваше величество…
– «Большое начинание часто оканчивается незначительными результатами», – сказал император. – Так, Карл Васильевич?
– Так, – выдавил Нессельроде и посмотрел в окно на ангела-хранителя, уже озаренного сиянием вставшего солнца. Император тоже оглянулся на окно, удовлетворенно улыбнулся и повернулся к Перовскому:
– Продолжай, Лев Алексеевич. Это – в духе канцлера. Он любит латынь.
– Далее, ваше величество: относительно увольнений. Может быть, Муравьев с кем-то и переборщил, но у него на первом месте всегда стоят государственные интересы…
– Это верно, – перебил император. – Он разбирается в чинах и достоинствах. И прекратим этот спор, господа! Считаю: пока что все действия Муравьева правильны. Так что соблаговолите, Карл Васильевич, глубже разбираться и помогать в делах о Сибири. Кстати, к Пасхе надо будет ему присвоить следующий чин. Для решения же непосредственно амурских вопросов, как я думаю, нужно организовать особый Амурский комитет. В состав его войдете вы, Карл Васильевич, князь Чернышев, князь Меншиков, ты, Лев Алексеевич, и генерал-адъютант Берг. Возглавить комитет я поручу цесаревичу Александру. Ему следует глубже вникнуть в суть. Рано или поздно вопрос об Амуре придется решать. Впрочем, как и о Русской Америке. И решать, исходя из российских интересов, а не оглядываясь на китайцев или англичан.
2
Николай Павлович был в затруднении. От него только что ушел светлейший князь Александр Иванович Чернышев, военный министр и председатель Государственного совета. Как кое-кто полагает, личный друг царя. Правда, сам император вряд ли кого-то мог назвать «личным другом», кроме, пожалуй, невестки и по-прежнему возлюбленной Елены. Но когда-то, больше двадцати лет назад, он обласкал красавца-генерала, героя партизанской войны с французами, возведя Чернышева в графское достоинство, а вскоре поставил его во главе военного министерства, и многие при дворе, в том числе и сам министр, решили, что государь питает к нему особые симпатии. Мнение это еще более укрепилось после получения Александром Ивановичем титула светлейшего князя. И никто почему-то не заметил, что дело вовсе не в личном расположении императора, а в странном преломлении на судьбах двух вельмож его понимания справедливости. Первым был Александр Сергеевич Меншиков, почти одновременно с Чернышевым он возглавил морское ведомство, но титул светлейшего получил раньше. Император знал его еще по службе в гвардии, ценил и как-то даже назвал «другом». А потом брат Михаил в личном разговоре заявил с обидой, что государь разлюбил армию, отдает предпочтение «сухопутным морякам», одаривает титулами того, кого царственный Александр в свое время отставил от всех должностей, а заслуженный герой «оказался в тени»… Николай Павлович признал, что это нехорошо, и высшему обществу явился светлейший князь Чернышев.
А сейчас он ушел из кабинета, оставив на столе императора письмо генерал-губернатора Западной Сибири князя Петра Дмитриевича Горчакова, касающееся его восточносибирского коллеги. Оно было конфиденциальным, но генерал-губернатор, явно зная отношение министра к Муравьеву, заранее разрешил пользоваться им «по усмотрению». Горчаков писал о большой опасности для всей Сибири возвращения Амура. Сейчас население Сибири отделено от иностранцев горами и лесами, а через Амур начнется торговля, общение с теми же англичанами и американцами, которые легко внушат доверчивым сибирякам, что Россия плохо о них заботится, снабдят их оружием, и тогда во весь рост встанет вопрос об отложении Сибири от России.
– Чушь какая-то! – сказал министру Николай Павлович, пробежав для виду текст письма. Для виду – потому что оно было известно ему даже раньше, чем попало к адресату. С самого начала деятельности Третьего отделения переписка государственных вельмож была под контролем, и скопированные перлюстрированные письма частенько ложились на рабочий стол монарха. И «чушью» суть письма он назвал не потому, что хотел отмахнуться от лишней проблемы. Среди прочих бумаг на его столе лежал и всеподданнейший рапорт Муравьева, в котором генерал-губернатор снова обращал внимание государя на положение золотопромышленности и кяхтинской торговли, которая приходит в упадок от растущего соперничества англичан, коим для полного подчинения Китая просто необходимо зажать его с севера, а для этого захватить устье Амура и пустить по нему свои пароходы вплоть до Нерчинска и Читы. В этом рапорте говорилось и о возможности отложения Сибири, только, считая опасение это естественным, причину его генерал-губернатор видел совсем в другом.
«Я нашел здесь весь народ под влиянием и в руках богатых торговцев, промышленников и откупщиков, – писал он, – а всех чиновников, почти без исключения, на содержании и в услугах тех же богатых людей, …а в столице редкий департамент не вооружен против настоящего управления Восточной Сибирью. …Богатый же класс этот вовсе не имеет чувств той преданности Государю и Отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком, – он ко всему равнодушен, кроме своих выгод, и, за немногими только исключениями, нет почти и надежды возбудить в них те высокие чувства, которыми гордится и славится всякий русский; а между тем они не только не лишены свойственного русским смысла и предприимчивости, но и превосходят в этом жителей внутренних губерний, что весьма естественно по самому роду их занятий для получения своих выгод на здешних огромных и диких пространствах. Этот смысл и эта предприимчивость указывает им ясно, что настоящий исток сибирских произведений, что все будущее благоденствие Восточной Сибири заключается в верном и удобном сообщении с Восточным океаном… И вот в последние годы возникло не безосновательное предположение, что англичане займут устье Амура… Если бы вместо английской крепости стала в устье Амура русская крепость, равно как и в Петропавловском порте на Камчатке, и между ними ходила флотилия, – то этими небольшими средствами на вечные времена было бы обеспечено для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми ее богатствами…»
Император вспомнил это место в обширном рапорте, удивился, что так хорошо оно врезалось в память – должно быть, из-за легкости, почти литературности, языка, отчего чтение докладов Муравьева доставляло еще и удовольствие (Николай Павлович питал слабость к хорошему стилю), – и повторил:
– Чушь и верхоглядство! Нессельроде представил мне записку Вронченко о том, что кяхтинских купцов кто-то там известил о неудовольствии китайского правительства. Чем же оно, спрашивается, недовольно? А тем, что Муравьев собирается сплавлять по Амуру снаряжение и продовольствие для Камчатки. Наш Амурский комитет только-только начал работу, никакого конкретного решения не принял, а они уже все знают и уже недовольны! Теперь вы приходите с письмом, где одна сплошная нелепица. Сговорились, что ли?
– На первый взгляд, государь, что-то может показаться нелепицей, но это просто звенья одной цепи. Не секрет, что в Сибири немало людей, желающих отделения ее от России, подобно тому, как североамериканские штаты отделились от Англии…
Николай Павлович невольно взглянул еще на одну из бумаг на столе. Это была копия письма Муравьева своему брату Валериану. Из того же Третьего отделения. «Жаль мне будет Восточной Сибири, – писал генерал-губернатор. – Жаль великой ее будущности, которая уничтожается петербургскими интригами, потомство проклянет их, и в том числе и милых друзей моих. (Император заподозрил, что под «милыми друзьями» Муравьев подразумевает прямо противоположное, подтверждением чему был сидящий перед ним военный министр.) Жаль мне Государя, которого так дерзко обманывают, как я вижу по делам. Возрождение Сибири довершило бы славу его великого царствования, но приближенным его это не нужно, им нужны деньги, деньги, деньги. Им не нужно, чтоб кто-нибудь мимо их что-нибудь сделал; я не гожусь для них ни в том, ни в другом отношении… Поездку в Камчатку, – продолжал в письме Муравьев, – я считаю у себя на совести, то есть ни за что не хотел бы оставить край, не побывавши там как для пользы службы, так и лично для себя, – страна эта будет со временем много значить для великой России, и где бы я ни был, я буду уже судить о ней и знать ее как очевидец, поверивший на месте все те многочисленные сведения, которые я об ней уже имею на бумаге и на словах».
М-да, подумал император, сравнивая письма Горчакова и Муравьева: два сибирских генерал-губернатора, оба – заслуженные воины, ветераны Кавказа, во всех смыслах коллеги и, можно сказать, соседи, а какая разница в широте и глубине государственного ума. Как все-таки права была Елена, когда рекомендовала мне своего камер-пажа! Потрясающая женщина!..
Мысли его потекли совсем в другую сторону, правда, он отвлекся всего на какую-то долю секунды, но вернулся к словам Чернышева с некоторым усилием.
– …а мне писали офицеры из Иркутска, – как можно убедительнее говорил министр, – что генерал Муравьев весьма симпатизирует американцам и одобрительно отзывается об их предприимчивости…
– Мне тоже нравится предприимчивость американцев, и что из этого следует? – язвительно спросил император.
Чернышев смутился, но тут же выправился:
– Муравьев – не самодержец всея Руси.
– И не должен сметь свое суждение иметь? – Не дожидаясь ответа, самодержец хлопнул ладонью по столу: – Короче, Чернышев, чего ты хочешь?
Переход от уважительного тона к повелительному был столь резок, что светлейший князь испугался и с внутренней дрожью произнес:
– Мне кажется, государь, необходимо учредить комитет для обсуждения вопроса о возможности отложения Сибири от России.
– Мы только что учредили Амурский комитет, членом которого являешься и ты, – жестко сказал император. – Вот там и обсуждайте, если нет ничего более насущного. – Он надписал на уголке письма Горчакова «Будем иметь в виду по приезде генерала Муравьева» и вернул его Чернышеву. – Меня больше заботит война в Венгрии. Наша помощь австрийскому императору против мятежников явно недостаточна, а наша армия к походу еще не готова. Займись этим как следует, чтобы не позже, чем весной, Паскевич смог выступить против армии Юзефа Бема. Ступай!
Однако, отправив Чернышева, как говорится, восвояси, Николай Павлович задумался. Отдавать Муравьева на растерзание недругам ни в коем случае нельзя: таких вельмож (он усмехнулся: какой там из Муравьева вельможа – только лишь по статусу!) в империи, кто ставит служение Отечеству превыше всего, – раз, два и обчелся. С другой стороны, не считаться с мнением главных министров – тоже нехорошо: сам их назначил, и сам же ими пренебрегаешь. Впрочем, пусть разбираются в Амурском комитете, у них там сил как раз поровну: Нессельроде и Чернышев – противники Муравьева, Перовский и Меншиков – сторонники, а Берг и цесаревич Александр – для баланса. Решения свои все едино принесут для утверждения к нему, императору.
Николай Павлович поморщился, вспомнив, что только недавно подписал инструкции по исследованию устья Амура для капитана, за которого постоянно ратует Муравьев. Невельской. Тоже из породы радетелей за Отечество. Ушел с теплого местечка наставника царского сына, отказался от назначения капитаном красавца-фрегата «Паллада» – и все ради почти кругосветного похода на маленьком транспорте к неведомой реке Амур. А утвержденная инструкция ему – по голове, по рукам! Не заходи в Амур, не беспокой китайцев! Походи по левому берегу, пообщайся с местными гиляками, можешь даже поторговать, а больше – ни-ни! Господи, как не хотелось скреплять своей подписью этот выкидыш Нессельроде – истинные нессельроды! – как не хотелось связывать руки Муравьеву, а особенно Невельскому, но – надо потерпеть: еще рано. Пока – рано! Не созрел Китай для того, чтобы уступить России: вот прижмут его покрепче Англия и Франция – тогда будет другой разговор. А с теми разбойниками схватываться сейчас – себе дороже.
3
Перовский стремительно шел по правительственным коридорам – из одного в другой. Лист бумаги в руке развевался от скорости. Обычно красивая его прическа растрепалась, а лицо было такое, что встречные чиновники в страхе прижимались к стенам.
Мелькнула перед глазами бронзовая табличка у резной темного дерева двери: «Канцелярия начальника Главнаго штаба…»
– Адлерберг у себя? – спросил Перовский у бросившегося навстречу секретаря и, не ожидая ответа, рванул тяжелую дверь.
Владимир Федорович за столом просматривал сквозь лорнетку бумаги, откладывая лист за листом. Лорнетка плохо вязалась с его мундиром при всех орденах, но генерал был близорук и в присутствии хорошо знавших его людей не стеснялся пользоваться сугубо гражданской вещицей.
Перовский, не поздоровавшись, прошел через кабинет и бросил свой лист перед директором военно-походной канцелярии:
– Как это понимать, ваше сиятельство?!
– Здравствуйте, милейший Лев Алексеевич, – пророкотал Адлерберг бархатным баритоном с заметным балтийским акцентом (он был сыном шведского полковника на русской службе) и направил лорнетку на брошенный лист. – Что случилось столь экстраординарное с пасхальным приказом, что вы сами оказали мне честь своим присутствием?
– Как понимать, ваше сиятельство, – Лев Алексеевич еле сдерживался, чтобы не повысить голос более допустимого, – как понимать, что в приказе о возведении в следующий чин отсутствует имя генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьева?! Уж не оспариваете ли вы решение его величества присвоить Муравьеву звание генерал-лейтенанта?! Вы желаете, чтобы я лично обратился к государю по этому поводу?!
– Что вы, что вы, дорогой Лев Алексеевич! – Адлерберг вскочил, но тут же упал обратно в кресло, картинно схватившись за сердце. Перовский ни на секунду не поверил, что директору канцелярии плохо: при своих пятидесяти семи генерал был здоров как бык. Просто у него имелась такая слабость – изображать то одну, то другую неожиданную немощь как последствие ранения в Отечественной войне. И ранение-то пустяковое, но сколько удовольствия от сочувствия присутствующих. Однако Перовский не изъявил желания сочувствовать, и хитрый генерал тут же принял обычную позу. – Простите, сердце прихватило. – Он взял бумагу, брошенную Перовским, повертел. – Действительно, Муравьева нет. Но это… досадный недогляд! Кто-то где-то упустил… И я не заметил! Простите великодушно, коллега! Мы все немедленно исправим. Подготовим по Николаю Николаевичу отдельный приказ…
– Не посчитайте за труд, господин директор! И попрошу объяснить его величеству, почему так получилось. Иначе это сделаю я, и тогда кому-то сильно не поздоровится.
Круто повернувшись, Перовский так же стремительно вышел из кабинета.
Адлерберг вытер лоб и руки белоснежным батистовым платком, небрежно отбросил его в сторону, пригладил пышные усы и бакенбарды, после чего позвонил в бронзовый колокольчик.
В дверях возник секретарь, молодой модно одетый человек с кожаной папкой в руках.
– Слушаю, Владимир Федорович.
– Подготовь приказ о производстве в генерал-лейтенанты исправляющего должность генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева со старшинством, согласно общему приказу, от 3 апреля.
Секретарь записал в папке, поклонился и вышел.
«Не тебе, дражайший Лев Алексеевич, грозить мне императором, лениво подумал Адлерберг. – Где ты был, когда мы с Николенькой играли в жмурки в Михайловском дворце или в прятки в Царскосельском парке?»
Глава 15
1
Апрельским поздним вечером, через неделю после Пасхи, в парадные двери губернаторского дома позвонил фельдъегерь из Петербурга. Флегонт снял с него запорошенную снегом шинель и треуголку, проводил в кабинет генерала: Муравьев как раз писал письма – что он частенько делал собственноручно, тренируя малоподвижные пальцы. Слуга даже не спрашивал разрешения войти: Николай Николаевич раз и навсегда приказал всем в доме принимать офицеров фельдпочты в любое время суток.
– Вашему превосходительству срочный пакет из Петербурга, – доложил фельдъегерь и подал запечатанный сургучом конверт. – Три креста!
Муравьев посмотрел на осунувшееся, заросшее черной щетиной лицо офицера, и, распечатывая пакет, кивнул Флегонту, ожидающему у дверей:
– Господину капитану мыться, бриться, ужинать и спать. – А сам уже просматривал бумаги.
– Спасибо, ваше превосходительство, – офицер с трудом сдержал зевоту. – Только спать. Все остальное – потом.
– Вы привезли то, что я давно ожидаю. Благодарю за службу! – Офицер щелкнул каблуками. – Все-таки выпейте хотя бы чаю перед сном. С травами. Спать будете крепче.
Флегонт увел капитана, а Муравьев принялся за более внимательное чтение. И, чем дальше читал, тем становился мрачнее, наконец, швырнул бумаги, так, что они разлетелись веером по столу, встал и, запахнув халат – вечерами он позволял себе такую вольность в кабинете, – подошел к окну. На улице бушевала припоздавшая метель. Сквозь снежные вихри слабо проглядывалось дрожащее светлое пятно от фонаря у входа в дом. Огонек керосиновой лампы, стоящей на столе, дважды отражался в стеклах и высвечивал искрами то и дело выныривающие из темноты снежинки. Они прилетали, словно бабочки на свет, мгновенье кружились и снова уносились во тьму. Их движение создавало моментальные картинки, проявляющиеся и тут же исчезающие на черном фоне. Вот мелькнула снежная равнина с дорогой… вот проскочили серыми тенями волки… а вот птица с человеческим лицом… Кого же напомнили эти клочковатые бакенбарды, нос крючком, запавшие глаза? Ну, конечно, Нессельроде! Вот же крапивное семя! Почему крапивное, удивился Муравьев, откуда явилось это сравнение? Канцлер и министр – это все-таки не мелкий канцелярист. Ах, да, кажется, «Нессель» по-немецки «крапива»! Вот ведь как точно природа распорядилась! Соединила немецкое и русское, и получилось – тютелька в тютельку: крапивное семя!!! Значит, так оно и есть!
Николай Николаевич расхохотался в полный голос, и мрачность, захватившая было его по мере чтения инструкции Амурского комитета – кстати, интересно, почему он не включен в его состав? Опять происки врагов! – уступила место простой озабоченности. Он был абсолютно уверен, что разрешение на исследование устья Амура будет дано – император не может не понимать его значение, – и с этой уверенностью отправил Невельскому в Петропавловск свою инструкцию. Теперь получается, его, Муравьева, в столице переиграли, и что же прикажете делать?
И с этой назойливой мыслью отправился в спальню, где, к своей радости, обнаружил, что Катрин еще не спит: она зачиталась стихами своего любимого Теофиля Готье. Увидев мужа, отбросила томик, протянула руки:
– Иди ко мне, милый!..
И, уже прижимаясь к нему всем обнаженным телом, прошептала на ухо:
– У Готье столько эротики, что я вся изнемогла, ожидая тебя. И ненавидела твои дела за то, что они отнимают у нас время для любви.
У него зашлось сердце в восторге от этой простой мысли: действи-тельно, никакие самые наиважнейшие, самые наигосударственнейшие дела не смеют становиться на пути естественных желаний любящих людей. Да гори они синим огнем – инструкции, проблемы и всё, что иже с ними! По крайней мере, до утра.
2
Не знал Николай Николаевич, что на заседании Амурского комитета обсуждался вопрос, поставленный еще четыре года назад академиком Миддендорфом, после его возвращения из экспедиции по Забайкальскому краю и Становому хребту. Экспедиции, которая всего двести километров не дошла до устья Амура. Миддендорф тогда нашел четыре полунасыпных каменных «столба», которые он неизвестно почему принял за китайские пограничные знаки. Академик подал на высочайшее имя записку, в которой предлагал провести рекогносцировку всего течения Амура и сам вызывался сплавиться для этой цели на специальной лодке с двумя топографами и четырьмя казаками и добраться до Аянского порта на Охотском море.
Однако министр иностранных дел уже тогда не желал ничего слышать об Амуре, и записка Миддендорфа утонула среди других бумаг. И вот теперь всплыла на заседании Амурского комитета, причем всплыла по инициативе самого Нессельроде. Члены комитета Чернышев, Перовский и Меншиков не знали причин такого поворота, а причин было в основном две.
С подачи графа Нессельроде генерал-адъютант Долгоруков направил генерал-квартирмейстеру Бергу отношение, в котором сказано было, что Государь желал бы для уточнения границы с Китаем направить в места, пройденные экспедицией Миддендорфа, комиссию из офицеров корпусов горных инженеров, путей сообщения и топографов под руководством офицера Генерального штаба. Комиссии этой следовало также изучить сей край в отношении наличия полезных ископаемых.
Вслед за тем из самого Генерального штаба были представлены соображения по этой комиссии, в которых высказывались сомнения в сведениях Миддендорфа о тамошней границе с Китаем. И сама эта граница была названа предварительной. Зато генштабисты с неприкрытым восхищением отзывались о богатствах всех царств природы, которые станут доступны России при учреждении свободного судоходства по Амуру, и предупреждали об опасном соперничестве англичан, готовых поставить на устье Амура свой пост и захватить в свои руки все выгоды от владения рекой. Об этом свидетельствовала и попытка супругов Остин сплавиться по Амуру.
– Что скажете, Карл Васильевич, по этому поводу? – спросил император, кивая на записку Генерального штаба.
– Мое мнение по Амуру есть то же самое, что и прежде, государь. Но я считаю, что осмотр пространства по северному склону Станового хребта, что есть в отдалении от мест проживания китайцев, не вызовет у них политических подозрений и может быть исполнен.
– В записке Генерального штаба говорится о необходимости свободного плавания по Амуру, а вы бежите от него, как черт от ладана, и меня за собой тянете. В чем дело?
– На Амуре, государь, имеют место быть китайские города Тонден, Кажен и другие. А устье охраняет флотилия и четыре тысячи солдат.
– Откуда такие сведения, граф?
– Несколько лет как издана книга архимандрита Иакинфа о Китае с приложением карты. Там все указано. Ваше величество имеет желание ее обозреть?
– Я вам верю. Но можно ли верить карте? Ведь сам Иакинф, насколько я знаю, в устье Амура не был? И почему генерал Муравьев настойчиво пишет об исследовании Амура, если там стоят китайцы?
Нессельроде пожевал тонкими губами, собираясь с ответом.
– Иакинф есть авторитет, а генерал Муравьев есть молодой и горячий. Он, разумеется, желает славы для России, но больше – для себя. Это есть авантюризм, опасное поведение.
– Я так не думаю, но комиссию подготовьте.
Амурский комитет подготовил высочайшее повеление по этому вопросу, но, пока подбирались члены комиссии и ее руководитель, прошло время, и «срочная депеша» добралась до Иркутска именно тогда, когда генерал-губернатор отправился в Камчатку и, как предполагал Нессельроде, не мог повлиять на развитие событие.
3
– Полюбуйся, Миша, – Муравьев протянул Корсакову бумаги. – Вчера пришла инструкция для Невельского.
– Из Главного морского штаба? Относительно Амура? Наконец-то!
– Увы, мой друг, радоваться рано. Ты почитай, почитай. Инструкции от Амурского комитета; он создан государем для содействия амурскому делу, но уже начал ему мешать. Инструкции более чем осторожные: главное – ни в коем случае не заходить в устье Амура!
– И чего они боятся? Ждут, когда нас британцы опередят?!
– Кое-кто, может быть, и ждет… Да, припоздала депеша. Почта из Охотска в Петропавловский порт, наверное, уже отправлена, так что тебе следует собираться в дальнюю дорогу. Передашь Невельскому эти бумаги и мои письменные наставления. Ты его должен встретить в Петропавловске.
Корсаков смотрел на генерала во все глаза, видимо, еще не веря, что ему поручают столь ответственное дело.
– Да-да, Миша, это не шутка. Через три дня выезжаешь. И помни: никому ни слова, что везешь инструкцию по Амуру: очень даже возможно, что у китайцев здесь есть свои уши. Да и англичан с французами тоже нельзя исключать. Говори, что едешь в Нерчинск. В Охотске дождешься открытия навигации и с первым же кораблем – в Камчатку! Геннадий Иванович, конечно, огорчится: я ему обещал большее, а тут полный пердимонокль!
– Послушайте, Николай Николаевич, – вдруг сказал Корсаков, снова заглянувший в инструкцию, – тут же сказано: держаться левого берега. Но левый берег может быть только у реки.
– Или – у пролива.
– Нет. У пролива один и тот же берег может быть и левым, и правым – смотря куда плывешь. А у реки берега определяются по течению, и левый – всегда левый.
– Хорошо. И что из этого? – нахмурился Муравьев.
– А то, что Невельской может спокойно зайти в Амур, но – держась левого берега! И тем самым не нарушит инструкцию!
Муравьев мгновение помолчал и неожиданно крепко обнял штабс-капитана и расцеловал в обе щеки:
– Миша, ты – гений! Там, где «нельзя», увидеть «можно» способны только гении! Сначала Катюша, теперь – ты!
– Корсаков зарделся и молчал, хлопая глазами и явно не понимая, при чем тут Екатерина Николаевна. Муравьев ничего не стал объяснять – он был весь под впечатлением от услышанного.
– А я-то, я-то, тупой баран, привык в армии безоговорочно подчиняться указаниям сверху. Впрочем, и сам ведь того же требую, заранее считая, что я прав. А у другого человека может быть другое мнение, и не хуже моего.
Николай Николаевич вспомнил, как совсем недавно, где-то в конце марта, у него случился спор со Струве о политике англичан. Молодой чиновник считал, что британцы правильно делают, распространяя свою культуру по всему миру, приучая дикарей к цивилизованному труду, и надо не противодействовать им, а перенимать их опыт и приглашать к сотрудничеству в освоении новых земель. Вот русские уже почти триста лет в Сибири, если считать от Ермака, а что дали местным народам? Кроме скверной водки – ничего! Буряты только недавно, благодаря семейским переселенцам, стали заниматься земледелием, а о тунгусах и говорить нечего – как гоняли своих оленей тысячу лет назад, охотничали, рыбу ловили – так и теперь это делают.
Струве знал, что говорил: одним из его постоянных заданий было общение с коренным населением Иркутской губернии. Он часто выезжал в места его обитания, принимал жалобы и добивался справедливого их разрешения. Благодаря его усилиям, буряты и тунгусы поверили, что русские власти их защищают и никому не дают в обиду. Особенно им нравился новый генерал-губернатор. Муравьев был доволен работой Бернгарда Васильевича, но его позиция в отношении англичан покоробила и рассердила.
– Вы их идеализируете, Бернгард Васильевич, – сказал тогда Николай Николаевич. – Они хитры и коварны. Если они зацепятся за Амур и натравят на нас Китай, через полвека мы все здесь потеряем навсегда. А принесут ли они сюда цивилизацию – большой вопрос. Что они творят в Индии? Захватывают и захватывают. Правда, строят железные дороги, телеграф, пароходы, но все лишь для того, чтобы вывозить прежние индийские товары – пряности, хлопок, чай. Да, русские плохо осваивают Сибирь – берут лишь меха да золото, а то, что таится в ее недрах, – нам пока неведомо, но, думаю, богатства неисчислимые. Мне о том губернатор томский сказывал, Павел Петрович Аносов, великий мастер горных дел, изобретатель русского булата…
– Слышал о таком, – заметил Струве.
– Очень хорошо! Наши внуки будут иметь эти богатства, им ничего не придется завоевывать – только осваивай и развивай. А я хочу, чтобы этих внуков было на нашей земле как можно больше. Наших внуков на нашей земле, а не английских, французских и всяких иных. Но сначала надо вернуть России ее земли, для этого я взялся за сей тяжкий труд, для этого собираю команду единомышленников. Согласны ли вы быть моим единомышленником – решать вам. Но разнобоя в команде я не потерплю.
Струве на это ничего не сказал, но ушел от генерала явно расстроенный.
Николай Николаевич попробовал усомниться в своей позиции, но остался в уверенности, что был прав.
– Ладно, Миша, – сказал Корсакову, – ты собирайся тщательнее. Весна весной, но на Севере все может быть. Видишь, как у нас метель закрутила, а что там может быть – один Бог ведает. Я тоже двинусь в те края, как только лед на Лене сойдет.
4
К поездке в Камчатку самого генерал-губернатора также готовились весьма тщательно.
Первым делом Муравьев назначил начальника экспедиции. Сам командовать не хотел: его голова должна быть свободна от всяких походных мелочей. Надо сказать, думал долго, выбирая из трех чиновников – Стадлера, Струве и недавно приехавшего Молчанова – между прочим, самого подходящего (адъютантов и иных военных не рассматривал: они могли быть хорошими исполнителями и не больше, а на этом посту требовался человек инициативный, предусмотрительный и в меру осторожный). Дмитрий Васильевич Молчанов был всем хорош, но совершенно не имел опыта в отношениях с местным населением, а это неизбежно в столь длительном путешествии. У Стадлера и опыта хватало, и возраст был самый подходящий – тридцать два, – но после случая с Крюковым генерал испытывал к нему стойкую неприязнь и уже подумывал о перемещении Андрея Осиповича с управляющего отделением на другой пост подальше от Иркутска. Оставался Струве, так не ко времени проявивший инакомыслие. Николай Николаевич морщился, вздыхал так, что это заметила Катрин и, естественно, поинтересовалась причиной. Он не стал ничего утаивать.
– Мне кажется, ты совершенно напрасно обидел молодого человека, – сказала Екатерина Николаевна. Она говорила медленно, тщательно подбирая слова, чтобы ненароком не обидеть мужа. – Человека с открытым иным мнением опасаться не надо, наоборот, он очень полезен. Сплошное единомыслие легко заводит в тупик. В любом деле нужен Фома неверующий. Другое дело, когда не верит и скрывает свое неверие – вот это опасно. И потом, ты же спокойно воспринимаешь Зарина, когда он не согласен с тобой.
– Да, говорят, что Владимир Николаевич со своим спокойствием служит балансиром моей вспыльчивости…
– Вот видишь? Понятно: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Но и Зарин – не Юпитер, и Струве – не бык.
Муравьев выслушал ее очень внимательно, как, впрочем, всегда, и решил вопрос в пользу Струве. Бернгард Васильевич буквально остолбенел, когда генерал озвучил ему свое решение.
– Что с вами? – осведомился шеф. – Вы нездоровы?
– Н-нет, здоров, – выдохнул Струве. – Просто после нашего разговора я не ожидал…
– Мне не нравится ваша позиция по англичанам, я думаю, что вы сами скоро убедитесь в моей правоте. Но по размышлении я решил: это не значит, что мы не можем работать вместе. Или у вас другое мнение?
– Да нет, что вы, Николай Николаевич! Я счастлив работать с вами, служить вам…
– Вот мне – не надо. Мы все, простите за высокопарность, служим царю и Отечеству. Так что принимайтесь за дела.
Поначалу рассчитали буквально по дням весь маршрут, благо он был достаточно изъезжен. Затем определились с участниками, не считая проводников от Якутска до Охотска – их число должно выясниться на месте. Это было важно, потому что влияло на количество груза, львиную долю которого составляло продовольствие для участников, и, соответственно, вьючных и верховых лошадей. Муравьев требовал, чтобы обошлись минимумом: он не желал тратить ни одной лишней копейки казенных денег. В состав экспедиции были включены, помимо самого генерал-губернатора и Струве, Екатерина Николаевна и в качестве ее помощницы Христиани; далее, естественно, Вагранов и вторым адъютантом поручик князь Енгалычев; седьмым был доктор Штубендорф, которого зачислили в Главное управление чиновником для особых поручений. Еще девять человек – обслуга и охрана. В охрану отбирали лучших стрелков из городовых казаков – на Охотском тракте даже зимой пошаливали разбойники, а уж о лете, когда купеческие караваны шли с товарами из Якутска на юг, через Алданское нагорье и Становой хребет к верховьям Уды, Селемджи и Амгуни, а потом возвращались с ценными мехами и звериными шкурами, – об этом благодатном для лихоимства времени и говорить нечего.
Николаю Николаевичу очень хотелось взять в экспедицию еще одного своего любимца – «племянника» Васю Муравьева, после приступа грудной жабы отправленного лечиться на воды, но в последних числах марта пришло припоздавшее скорбное письмо от его отца, Михаила Николаевича: Вася скончался! Удар грома среди ясного неба и то бы не поразил сильнее, чем это оглушительное известие. Веселого, дружелюбного молодого человека буквально обожали все, имевшие радость быть его друзьями, и даже хоть раз общавшиеся с ним люди. Потому и горе было всеобщим, на панихиде в день Васиных именин 8 апреля Спасская церковь была набита битком, плакали не только женщины, но и мужчины, даже офицеры и солдаты, и «Вечная память» прозвучала так мощно, что у дотоле крепившегося Николая Николаевича слезы потекли ручьем.
Но жизнь шла своим чередом. Васи не стало, и генерал-губернатор взял себе нового адъютанта – юного князя Енгалычева. Но частенько горестно вздыхал, видя, что новичок во многом уступает Василию Михайловичу. Однако в сторону не отставлял, давая возможность князю в полной мере вкусить все разнообразие адъютантской службы.
Струве тем временем отправил в Якутск письмо с требованием подготовить для экспедиции сорок лошадей, включая подменных под седла и грузы, чтобы лишний раз не задерживаться из-за вынужденного отдыха животных. Кто-то из оставшихся рупертовских чиновников заикнулся, что прежний генерал-губернатор даже в поездках по Забайкалью – до Охотска он не добирался – использовал большее количество, но Муравьев жестко подтвердил свое указание «все – по минимуму», и на этом все разговоры закончились.
Экспедиция была готова. Грузы отправили на ленскую пристань Качуг, откуда должно было начаться путешествие. Но кончился апрель, погода стояла переменчивая – то откуда-то сваливался обильный снегопад, то пыхало теплом, и все, что нападало с небес, бурно таяло. А вот лед не трогался. И не только на Лене – на Ангаре он покрывался смешанной со снегом водой, но подвижек не делал. Сообщение между берегами прекратилось, лишь отъявленные смельчаки, и то не поодиночке, на свой страх и риск с шестами в руках переходили на другой берег чуть не по колена в воде. За приличную плату они доставляли срочную почту.
Люди, как это часто бывает, уже стали привыкать к несуразностям весны, но в ночь на Арину-рассадницу вдруг громыхнуло так, что эхо прокатилось по всему Иркутску, будя и бросая к окнам и старых, и молодых.
– Проснулась матушка-Ангара, ну, теперича все будет ладом, – говорили люди, крестясь, и снова шли к своим перинам и подушкам.
В губернаторском доме, несмотря на ранний час, Элиза Христиани стучала во все двери и звала на улицу – смотреть начало ледохода. И, надо сказать, никто на нее не обиделся. Наоборот, охотно оделись и вышли на берег и Муравьевы, и Струве, и Вагранов, и слуги – Флегонт с Лизой, Василий и Савелий.
Над горами на востоке теплилась, разгораясь, утренняя заря. Свет ее был еще призрачный, голубовато-розовый, но и при нем хорошо было видно, как тяжело ворочаются льдины в неожиданно ставших тесными берегах; как сталкиваются боками, трескаясь и разламываясь; как одни налезают друг на друга, другие становятся на ребро и даже переворачиваются, гулко шлепая, словно приветствуя аплодисментами наступление настоящей весны.
Николай Николаевич одной рукой обнимал Катрин за плечи, а другой держал за руку и чувствовал в тонких пальчиках быстрое-быстрое биение ее сердца: она была взволнована – то ли вот такой интимной близостью на людях, то ли открывавшейся глазам панорамой необузданности природы, а может быть, и тем и другим вместе. Он и сам был взволнован – по тем же самым причинам, – и его сердце откликалось на взволнованность жены ускоренным стуком.
А еще от того, что из-за далеких гор, за которыми скрывался пока еще недоступный Амур, поднималось большое горячее солнце.
Глава 16
1
Транспорт «Байкал» приближался к Петропавловску-Камчатскому. После почти полутора месяцев штормовой погоды дул ровный зюйд-зюйд-вест, поэтому для хорошего хода достаточно было неполного парусного вооружения – фор-марселя и фор-брамселя на фок-мачте и грота и грот-гаф-топселя. Впереди над сизой дымкой, разделяющей море и небо, невесомо парили три бело-розовые сияющие вершины. Их хорошо было видно Невельскому, стоявшему на капитанском мостике возле штурвального, и, глядя на них, он тихо радовался, что подошло к концу изнурительное без малого девятимесячное плавание.
Из носового люка на палубу вышел лейтенант Казакевич, старший офицер экипажа «Байкала». Наступало время ему принимать вахту. Он потянулся, расправляя широкие плечи под черным морским сюртуком, и вдруг прямо по носу корабля, можно сказать, над самым кончиком бом-утлегаря, увидел парящие в небе горы. Лавируя между грузами, заполняющими палубу, он побежал на корму, то и дело оглядываясь, словно боясь, что видение исчезнет. Еще не добежав нескольких шагов до мостика, восторженно закричал, показывая рукой за спину:
– Геннадий Иванович, вы видите?! Что это?!!
– Вулканы это, Петр Васильевич, – засмеялся Невельской. – Прибыли в Камчатку.
– Вулканы?!! – Петр Казакевич в свои тридцать два гола не утратил способности по-мальчишески удивляться впервые увиденному. Вот и сейчас он, приоткрыв рот, любовался грандиозной картиной: три огромные симметрично расположенные горы с нахлобученными на вершины снежными шапками, сверкающими в лучах утреннего солнца, неподвижно висели над тонкой темной полоской берега, показавшейся из сине-зеленой воды. Дымка совершенно скрывала их основания, создавая это потрясающее чудо.
– Вулканы-ы… – повторил лейтенант гулкое слово, будто пробуя его на вкус и изумляясь неожиданной терпкости. – И они извергаются?
– Ключевская сопка – вон она, в центре, самая высокая – извергается почти регулярно каждые пять лет, – сказал Невельской. – А вообще – на Камчатке двадцать девять действующих вулканов. Нигде в мире нет такого количества на такой небольшой площади. – И предвосхитил следующий вопрос: – Это я прочитал в «Описании земли Камчатки» Степана Крашенинникова. Знаете такого ученого, друга Ломоносова? Между прочим, солдатский сын.
– Еще бы! Второй, после Михайлы Васильевича, русский академик. В Морском корпусе по географии проходили. – Петр Васильевич по-прежнему не отводил глаз от вулканов. Полоска берега становилась все шире и толще, а они висели, не меняясь, – сказывалось большое расстояние. – Я бы это трехглавие на герб Камчатки поместил – такого великолепия нет, наверное, нигде.
– Наверное, – согласился командир. – По крайней мере, я другого не знаю. А герба Камчатки, кажется, еще нет, так что обращайтесь в Комиссию по геральдике, может, учтут ваше пожелание.
Казакевич покосился на капитан-лейтенанта – шутит или говорит серьезно? Невельской не улыбался, он уже думал о другом – ждет ли в Петропавловске разрешение на обследование Амура.
2
Геннадий Иванович не знал и не мог знать, что посыльный Муравьева штабс-капитан Корсаков застрял в Охотске. Прибыв туда в первых числах мая, он нашел у причала бот «Кадьяк», принадлежащий Русско-Американской компании, но, попытавшись отправиться на нем в Петропавловск, был вынужден скоро вернуться из-за плотных льдов. Столь же безуспешными были и вторая, и третья попытки, хотя каждый следующий раз удавалось пройти чуть далее предыдущего, но угроза быть раздавленными льдинами была явно нешуточной. И, хотя штабс-капитан, как говорится, рвал и метал, требуя идти вперед, несмотря ни на что, капитан бота поворачивал назад, говоря, что от их общей гибели никакой пользы не будет, кроме вреда.
– Он еще шутит! – бушевал посланник генерал-губернатора. – У меня государственное дело, за него можно и на риск пойти, а он тут шутит!
– Да уж какие шутки, ваше благородие, – урезонивал его капитан, пожилой, вечно дымивший трубкой моряк, нередко стоявший сам за штурвалом: в команде бота было всего семь человек, и при частом перекладывании галсов, что неизбежно во время лавирования во льдах, матросы во главе с боцманом были заняты парусами. – Какие шутки, если любая льдина может пропороть борт и мы ни за хрен собачий пойдем ко дну?
Корсаков смолкал, понимая, что капитан кругом прав, а он, наоборот, выглядит глупо, бравируя жизнью, причем не только своей, но еще семи человек. Но через некоторое время им вновь овладевало невыносимое для офицера ощущение невыполненного долга, и он заводил ту же песню.
Однако время шло, наступила вторая половина мая, а льды по-прежнему закрывали прямой путь к Камчатке. Можно было, конечно, пойти вокруг, придерживаясь края ледяных полей, и капитан предлагал такое решение, но ни он, ни кто другой не мог сказать, сколько это займет времени, и Корсаков вполне резонно предположил, что может разминуться с «Байкалом». И тогда он взял на себя смелость пойти на юг, к северо-западному берегу Сахалина, и курсировать в ожидании Невельского, который наверняка пойдет туда, получив в Петропавловске письмо Муравьева с инструкциями. Уж там-то, в значительно меньшем пространстве Сахалинского залива, у них куда больше шансов встретиться.
3
Губернаторский поезд отправился на пристань Качуг, что на Лене, точно в намеченный день – 15 мая. По странному совпадению, о котором, впрочем, никто не догадывался, в то же самое время, когда транспорт «Байкал» вошел в Авачинскую бухту, – после обеда. Сразу после завтрака не получилось, сначала были какие-то мелкие дела, вовремя не переданные остающемуся за председателя Совета Главного Управления Владимиру Николаевичу Зарину, а потом неожиданно пришел Андре Легран, который отсутствовал в Иркутске несколько месяцев. Екатерина Николаевна встретила его спокойно, а Николай Николаевич искренне обрадовался:
– Куда же вы пропали, мой друг? Мы о вас частенько вспоминали. Правда, Катюша?
Екатерина Николаевна кивнула, подтверждая.
– Вот как?! – Легран бросил на нее быстрый взгляд, она улыбнулась. Ему показалось – натянуто, но генерал ничего не заметил. – Очень приятно. А я был в Нерчинске, Верхнеудинске, Кяхте – все по делам торгового дома «Парижский парфюмер». Знакомился с купцами, договаривался о поставках – время летело невероятно быстро. В одной лишь маленькой Кяхте – пятьдесят восемь торговых домов! Поразительно! И каждому надо уделить внимание…
Легран говорил и говорил и вдруг заметил, что хозяева смотрят на него как-то странно – нетерпеливо-выжидательно.
– Простите, – запнулся он, – вы куда-то спешите?
– Да, мы сейчас уезжаем, – сказал генерал. – Нас уже ждут.
– А куда, если не секрет?
– Никакого секрета, – улыбнулся Муравьев. – Мы отправляемся в Камчатку.
– Куда?! – поразился Андре. – В Камчатку?! Это же не меньше семи тысяч километров!
– Да, говорят, больше шести тысяч верст, – подтвердил Муравьев.
– А каким путем? Там же вроде бы и дорог нет?
– Пожалуй, что и так, – согласился генерал-губернатор. – С дорогами у нас, месье Легран, не то что в Европе – прямо скажем, плоховато. Но мы до Якутска по воде, а там по Охотскому тракту – на лошадях, до Охотского порта и дальше – опять по воде, по Охотскому морю.
– И вы берете с собой супругу?! Она же не выдержит!
– Я выдержу, – твердо сказала Екатерина Николаевна. – Мы с мужем решили быть всегда вместе и все трудности делить пополам.
– Николай Николаевич! – воскликнул Андре. – Ну так нельзя!
– Можно, – сказал Муравьев. – Вместе мы, верно, все преодолеем. Извините, месье Легран, нам пора.
– Еще раз вам скажу: очень сожалею, что вы не отговорили свою супругу, – это слово Легран почему-то выговорил с таким трудом, что генерал взглянул на него с удивлением, – от трудного и опасного путешествия.
Они раскланялись и расстались.
До Качуга генерал-губернатора провожал иркутский земский исправник Себастьян Осипович Чайковский с десятком казаков охраны. Именно он организовывал переправы через разлившиеся по весне малые реки (их на пути было больше десятка), а кроме того – остановки для отдыха: на расстояние в триста верст до Лены пришлись три ночевки. Погода стояла сухая, степная дорога отчаянно пылила, так что к концу дня все веселились, глядя друг на друга: на почерневших лицах лишь сверкали глаза да улыбки.
– Если не негры, то уж точно арабы, – смеялась Екатерина Николаевна.
Много пыли добавляли конные буряты, собравшиеся по пути вместе со своими тайшами, чтобы поглядеть на «большого справедливого начальника». Муравьев терпеливо сносил их порою назойливое любопытство и даже, к их великому восторгу, приветствовал помахиванием руки.
4
Ближе к Лене местность стала холмистой. С левой стороны на горизонте нарисовалась высокая гора под снежной шапкой, в обе стороны от нее разбегались сопки удивительного нежно-сиреневого цвета.
– Почему они так окрашены? – спросила Муравьева у исправника, гарцевавшего верхом рядом с генеральской бричкой.
– Багульник цветет, матушка Катерина Николавна, – ответствовал Себастьян Осипович. – Кустарник такой, от многих болезней используется. А вот цветы его очень красивые. И так странно цветут: на веточках еще ни одного листочка, а они вовсю распускаются.
– Хотелось бы на них посмотреть поближе.
Чайковский глянул из-под руки:
– Далековато, ваше превосходительство…
– Себастьян Осипович, – сказал вдруг генерал, – а садись-ка ты в бричку и расскажи что-нибудь Екатерине Николаевне, а я – на твоем жеребчике разомнусь маленько.
Явно недоумевающий исправник уступил свое место. Муравьев лихо вскочил в седло и придержал коня, поравнявшись с бричкой, где сидели Вагранов с Элизой и Енгалычев. Любимец генерал-губернатора красовался в новом мундире с эполетами штабс-капитана.
– Иван Васильевич, – обратился к нему Николай Николаевич, – не составишь мне компанию?
Вагранов, не спрашивая, что и зачем, ссадил с лошади казачьего урядника Черныха – тот устроился на одном из тарантасов, заполненных солдатами, направленными с генерал-губернатором для укрепления Охотского порта, – и присоединился к шефу. Один за другим они умчались в сторону сопок. Следом устремилась целая толпа бурят.
Екатерина Николаевна проводила их понимающим взглядом и обратила смеющиеся глаза на съежившегося в уголке сидения исправника. Хотя столь крупному человеку, каким был Чайковский, съеживаться было сложновато, тем не менее он пытался.
– Ну, – сказала генеральша, – рассказывайте, Себастьян Осипович.
– Что рассказывать-то, матушка Катерина Николаевна? – Исправник побагровел и мгновенно вспотел.
– Ну, расскажите, почему вас так назвали – Себастьян? Это имя в ходу в Испании, Португалии, даже во Франции, но уж никак не в России. – Катрин откровенно веселилась, видя, как большой добродушный мужчина, военный человек, участвовавший в сражениях и дослужившийся из вольноопределяющихся до поручика, откровенно пугается юной женщины. Впрочем, подумала она, вмиг посерьезнев, с чего это я взяла, что он боится меня как женщины. Для него я – жена большого начальника, и это делает его таким боязливым. Она вздохнула: в России ужасное чинопочитание, и на меня все смотрят как на второго генерал-губернатора. Потому-то я и понадобилась Анри… Черт, черт, черт, опять Анри! Никак не могу от него отвязаться! Так и будет преследовать меня всю жизнь!..
– …поэтому и назвал батюшка Себастьяном, – донеслись до нее слова исправника. Оказывается, она так задумалась, что прослушала главную часть его ответа. Ну да не переспрашивать же!
– Хорошее имя, – сказала Катрин, чтобы хоть что-нибудь сказать. – А вам приходилось, Себастьян Осипович, плавать по Лене до Якутска?
– Единожды плавал. – Исправник успокоился и принял обычный вид.
– Расскажите, много ли в пути интересного. Каких вы зверей видели, какую рыбу ловили? – Катрин спрашивала, а сама все поглядывала туда, откуда должны были появиться муж и Иван Васильевич. Не заметить их возвращение было невозможно из-за того же бурятского «эскорта», но в степи никого не было видно.
– Интересного не так уж и много. Зверь непуганый – медведи там, лоси, изюбры. Олень дикий. Птицы боровой тоже в достатке, главные – глухарь и тетерев. А рыба… что рыба? Рыба самая обычная – хариус, таймень, стерлядь… Вот, пожалуй, что Ленские Столбы – это, и верно, интересно. Красотища неописуемая! Ну да вы проплывать будете – сами увидите. Может быть, и остановочку сделаете.
Исправник разговорился, а Екатерина Николаевна уже ерзала в нетерпеливом волнении: ну где же они запропастились, эти рыцари самозваные?!
А они появились совсем не с той стороны, откуда она их ждала. Катрин услышала сзади дробный перетоп копыт, оглянулась и увидела мужа уже у задних колес своей брички. В руках он держал как будто розово-сиреневое облако – такой огромной была охапка веток, почти сплошь покрытых небольшими цветами.
Кучер натянул вожжи, бричка остановилась. Исправник тут же выскочил из нее и вытянулся сбоку от ступенек. Муравьев развернулся в седле и без помощи рук, которые все равно были заняты, ловко спрыгнул на землю. Сделал шаг, другой и внезапно повалился вперед, рассыпав «букет», – словно споткнулся на ровном месте. Исправник рванулся, вскрикнув «О Господи!», и удержал генерала от падения на землю. Голова Муравьева запрокинулась, фуражка съехала набок, лицо посинело – он задыхался.
Испуганная Катрин бросилась на помощь Чайковскому, и ей в лицо ударила снизу волна удивительно тонкого, нежного и в то же время удушающего, щиплющего глаза аромата. Это пахли цветы багульника.
Вдвоем они отнесли в сторону от дороги и положили на траву бесчувственное тело Муравьева, а к ним уже спешили и Вагранов с Элизой и Штубендорфом, и Струве с Енгалычевым, и казаки, и обслуга, и конечно же вездесущие буряты.
– Что такое? Что случилось? – слышалось растерянно-безответное бормотание вокруг распростертого генерал-губернатора и доктора, который молча оказывал первую помощь неожиданному пациенту: расстегнул его мундир, развязал шейный галстук и совал под нос какой-то пузырек. Екатерина Николаевна, опустившись на траву, держала голову мужа на коленях.
– Цветки это багульничьи, – сказал урядник Аникей Черных, и все уставились на него, будто впервые увидели. – Не каждый человек запах ихний примает. Вот и генерала нашего с него воротит. А другому кому вовсе и ничего.
Аникей посмотрел на Вагранова и Элизу, и все остальные, как по команде, повернулись к ним. Иван Васильевич только развел руками, как бы говоря: «Что тут поделаешь?!» А Элиза покивала и вытерла глаза кружевным платочком.
В этот момент генерал чихнул, и внимание окружающих переключилось на него.
Он открыл глаза, обвел взглядом склонившиеся лица и сморщился, как от сильной боли.
– Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? – спросил доктор.
– Наверное, так же, как Дон Кихот Ламанчский после схватки с ветряной мельницей, – медленно ответил генерал.
– О-о! – в голос, но с разной интонацией, произнесли Катрин и Штубендорф. Она – с радостным удовольствием от того, что муж знает этого героя литературы и может шутить не в самом лучшем для шуток состоянии. Он – с уважительным почтением к тому, что генерал-губернатор сохраняет свое лицо даже в столь непрезентабельном виде.
Муравьев с некоторым трудом поднялся, слуга Василий бросился его отряхивать от травяной прошлогодней трухи, но хозяин отстранил его:
– Иди, Василий, к своему тарантасу, надо ехать. Все – по местам!
Когда все разошлись и у брички остались лишь сами Муравьевы и Штубендорф, Николай Николаевич спросил:
– Доктор, благодарю вас за помощь, но все-таки что это было?
– Я бы назвал это предупреждением самой природы: будьте осторожнее. Не покупайтесь на красоту.
Муравьев кивнул, с грустью глядя на рассыпанные ветки и растоптанные цветы. И, уже снова сидя в бричке, огорченно сказал Катрин:
– Не вышло из меня романтического героя.
5
На Качугской пристани собралось великое множество народу: помимо самих отъезжающих, была вся местная администрация, священник и диакон местной церкви, качугские купцы и мещане, крестьяне из окрестных деревень, а также рабочие, строившие лодки и обновлявшие причалы.
Все ждали торжественных проводов генерал-губернаторской экспедиции, назначенных на три часа пополудни.
Разумеется, здесь были и буряты со своими тайшами. Они перед этим сопроводили генеральский поезд до гостинички, в которой временно, до отправки, разместились основные участники, а затем последовали за бричкой, отвезшей Муравьева и Струве на пристань: генерал-губернатор и начальник экспедиции намеревались предварительно обследовать те средства, на которых им предстояло плыть.
Конечно, это следовало сделать гораздо раньше, но у главного начальника края на то не было времени, а Струве, занимаясь свалившимися вдруг на него заботами, просто не успел.
Однопалубные лодки-павозки, громоздкие и неуклюжие, строившиеся с осени и стоившие губернской казне немалых денег, вызвали у генерал-губернатора большое неудовольствие. В сопровождении начальника местной «верфи» он обошел, а вернее – обежал, двигаясь спорым и легким шагом, все три весьма непривлекательных деревянных сооружения, поставленные каждый у своего причала; осмотрел каюты и общие помещения, размещение грузов, рабочие места для гребцов, даже проверил парусное оснащение, хотя, по собственному признанию, ничего в этом не понимал.
После осмотра сказал главному «судостроителю»:
– Выпороть бы тебя за такую работу, но погожу – посмотрю, каковы эти уроды будут в деле. Ежели плохи – держись за штаны: пощады не будет.
По возвращении в гостиничку генерал сел за стол – написать последние письма, чтобы отправить их с Чайковским. Пользуясь выпавшим свободным временем, он их обдумывал всю дорогу до Качуга. Письма предназначались неприятным для Муравьева людям, но были, по его глубокому убеждению, крайне необходимы, поскольку снова и снова касались самого насущного для него вопроса – выхода на Амур.
В первом он, зная о новом посольстве в Китай, просил Нессельроде обязать пристава этой миссии писать ему, генерал-губернатору, обо всем, что делается в Поднебесной империи, и ничего нового в сношениях с китайским правительством не предпринимать, пока не решится главный вопрос – по Амуру.
Второе – министру финансов Вронченко – вновь напоминало, что кяхтинская торговля клонится к упадку (по причине более дешевой доставки англичанами морем в Европу традиционных китайских товаров), и надо искать новые торговые направления, уходя от извечной российской неподвижности к новым предприятиям.
Под «новыми направлениями» и «новыми предприятиями» Муравьев, естественно, разумел освоение Амура.
Конечно, Николай Николаевич был почти уверен, что и канцлер, и министр оставят его просьбы без внимания, более того, могут поступить совсем наоборот, но сказать свое слово он считал для себя обязательным.
Струве между тем как начальник экспедиции занимался распределением по лодкам участников похода. На первой – генерал с супругой и Элиза Христиани, а также штабс-капитан Вагранов в качестве старшего адъютанта, камердинер Василий и повар с помощником. На этом павозке устроена была столовая для завтрака и обеда основных членов экспедиции. На втором должны разместиться Струве, Енгалычев и Штубендорф, а также казаки охраны с урядником Аникеем Черныхом. Кроме того, на первый и второй были назначены по пять солдат в помощь гребцам. На третьем, самом большом, обосновались остальные двадцать нижних чинов.
Проводы прошли быстро и слаженно. Все погрузились на свои павозки. Священник благословил экспедицию в лице генерал-губернатора. Купцы преподнесли «на дорожку» несколько корзин со снедью – на каждый павозок, как тут же указал Муравьев, без различия содержимого, крестьяне – по большому мешку жареных кедровых орехов, «чтобы скучно не было», генерал поблагодарил всех, и на этом торжество закончилось. Под крики «ура» остающихся павозки отчалили один за другим на веслах, на стрежне подняли паруса и быстро стали удаляться.
Первая в истории Восточной Сибири экспедиция генерал-губернатора в Камчатку началась.
Глава 17
1
Вогул в компании Гурана и Хрипатого сидел на кухне в просторной избе, пил самогон, сосредоточенно закусывая солеными груздями, сдобренными нарезанным кольцами репчатым луком и кедровым маслом. На столе стояли плошки с вареной рассыпчатой картошкой, квашеной капустой, бледно-фиолетовой от добавленной свеклы, мятыми, бочковой засолки, огурцами, но все участники застолья налегали на грибы – уж очень вкусны были крепкие мясистые сероватые кружочки в коричневых потеках ароматного масла.
Гуран, кряжистый бородатый мужик с лысой, как колено, головой, разлил по стаканам коричневато-зеленую жидкость – самогон был настоян на травах и кедровых орешках с добавлением отвара багульника – и взялся за свой:
– Ну и где ж он, твой дружок-начальник? Штоф кончатся, а его не видать.
И, словно в ответ на его упрек, в дверь постучали условным стуком: три быстрых двойных и три медленных коротких.
– Легок на помине, – буркнул Хрипатый.
– Цыц! – сказал Вогул и поднялся, чтобы откинуть толстый железный крюк.
Вошел Анри. Быстрым взглядом он окинул застолье и снял шляпу.
– Здравствуйте, господа. – «Господа» Гуран и Хрипатый, переглянувшись, привстали и кивнули. Вогул обменялся с другом рукопожатием.
– Ты припоздал, брат, – сказал он с легким укором.
– Это твой Машаров сильно припоздал, – сердито сказал Анри, усаживаясь на свободный табурет и наливая себе стакан самогона. Вогул вернулся на свое место. – Вернее, его человек, с которым ты меня свел. Мы из-за него опоздали на целый день! Он, видите ли, застрял на том берегу Ангары! Правда, зато имеем маршрут, по которому нам будет содействие, и есть хорошие шансы перехватить на Охотском тракте караван Муравьева.
– На Охотском?! – присвистнул Гуран. – Ради простого перехвата переться такую даль через тайгу и горы?!
– А что делать, если до самого Качуга нет места для засады?! – раздраженно воскликнул Анри и залпом выпил самогон. Этот был покрепче, чем у Никиты Федоровича. У Анри перехватило дыхание, из глаз брызнули слезы, руки заметались над столом, ища и не находя, чем бы заткнуть или залить огонь, полыхнувший во рту и в горле. Вогул подхватил на ложку крупный груздь и метнул его другу в разинутый рот, как кочегар уголь в топку. Рот захлопнулся, и Анри сосредоточенно принялся жевать.
Гуран и Хрипатый с большим интересом отследили все произошедшее, подняли свои стаканы и медленно, небольшими глотками, выцедили в себя содержимое. Заели грибками. После чего Гуран сказал:
– Есть места глухие много ближе. Раза в два, а то и три. И для засады очен-но подходяшшие. Однако спервоначалу нарисуй, как иттить задумывал.
Анри вынул из кармана сюртука и, отодвинув штофы и плошки, развернул на столе карту.
– Вот, смотрите: через Байкал на баркасе, потом, – вел пальцем Анри, – до озера Малого Еравного верхами. Лошадей приготовят и примут от нас люди Машарова. Потом по Холою и Витиму на лодках до Каренги, там перевалим на Олекму и по Олекме – до Дикимди. От Дикимди опять на лошадях до Амги, а по ней дойдем на лодках до Охотского тракта. Самый долгий путь – по Амге. Говорят, порогов на ней много, зато быстра. Да и пороги сейчас, весной, половодьем прикрыты. Лодки, где надо, нам обеспечат. Как и лошадей.
– Это ладно, – сказал Гуран. – Однако глянь сюды. – Неожиданно для Анри и Вогула Гуран легко разбирался в карте. – Вишь, на пути от Дикимди до Амги, как раз посередке, речка. Туолба называтся, в Лену текет. А чуток ниже по Лене на сотню с лишком верст по правому берегу стоят Ленские Столбы.
– Столбы? – удивился Анри. – Я знаю: в Красноярске есть столбы. Такие отдельные скалы, очень высокие.
– Про красноярских не могу ничего сказать – не бывал, не видал. А Ленские – высоченные! Дух захватыват! И стоят они не в отдельности, а больше кучкуются. Вот тамока засаде самое место.
– Ничего себе место, – подал голос Вогул, до того сидевший как бы на отшибе и поклевывавший закуску. – Где ж их поймаешь на сотне верст?
– А их и ловить не надо, – хищно оскалился Гуран. – Сами в нужное место придут.
– Это еще почему?! – взъелся Вогул.
– А потому! Как увидите, так и поймете, ежели, конешно, примаете мой расклад.
Вогул взглянул на побратима. Тот согласно кивнул.
2
Павозки плыли по широко разлившейся Лене, прижимаясь к высокому берегу – там было меньше опасности наткнуться на мели, которые во множестве образовались на месте затопленных паводком низменных островов.
Шли в основном под парусами, но приходилось пользоваться и веслами – для выправления курса или при потере ветра. Ветер устойчиво дул с юго-запада, «самое то», как сказал шкипер первого, командирского, павозка, однако при каждом повороте русла реки на северо-запад высокий левый берег вставал заслоном, и паруса опадали до следующего поворота.
Пологие берега – когда левый, когда правый – затоплены вплоть до далеких сопок. Над водой видны лишь верхушки высоких кустарников да купы еще не тронутых нежно-зеленым весенним пухом деревьев. Зато за каменными откосами, вырастающими то с одной, то с другой стороны, по отрогам горного плато прорываются к реке лесные заросли, а открытые места полыхают пламенем багула.
Екатерина Николаевна каждое утро до завтрака сидела в плетеном из прутьев креслице на носу павозка и любовалась картиной северной весны. Обычно в одиночестве, потому что муж оставался в каюте работать с бумагами, которые ему ежедневно поставлял Струве. По заданию генерал-губернатора Бернгард Васильевич регулярно, то есть по мере приближения к прибрежным городкам и селениям, отправлялся вперед на ялике с гребцами для ревизии работы администраций этих населенных пунктов (естественно, где она имелась). Вечером он догонял павозки и готовил отчет, чтобы утром представить его шефу.
Элиза и Вагранов тоже не составляли компанию Катрин в ее созерцательном состоянии. Они вместе занимали одну каюту, такую же, как и Муравьевы, и выходили только к завтраку с красными от недосыпа глазами. Катрин однажды наедине шутливо попеняла подруге за то, что та совсем не бережет Ивана Васильевича.
– Кто кого не бережет – большой вопрос, – рассмеялась Элиза и добавила почему-то шепотом: – Он ужас какой ненасытный! Неужели все русские такие?!
Катрин вспомнила тогда свою только что прошедшую ночь и улыбнулась, ничего не ответив. А Элиза не стала допытываться, видимо, поняв, что скрывается за этой почти утвердительной улыбкой.
Вот и сегодня Екатерина Николаевна одиноко любовалась воистину необозримым простором пологого правобережья. По левую руку совсем близко от павозка проплывали назад разноцветные каменистые обрывы, ветер, как уже стало привычно, стих, паруса опали, и гребцы, вполголоса переругиваясь, взялись за тяжелые длинные весла.
– Левый борт, навались! – послышалась команда шкипера, стоявшего на корме возле рулевого матроса. – Ррраз!!!
Екатерина Николаевна оглянулась и увидела, как пять весельных лопастей взлетели, словно большие перья, и разом опустились вниз, а гребцы откинулись назад. Павозок ощутимо дернулся, нос его прочертил по обрыву невидимую линию и вышел на простор.
– Табань! – раздалась новая команда, и все пять весел застыли лопастями вверх.
Павозок несло течением, и матрос на корме только пошевеливал рулевым пером. Лодка вышла на новый поворот, паруса поймали ветер, а гребцы перешли на правый борт, готовясь, в случае необходимости, пустить в дело его весла.
Из каюты вышел Николай Николаевич, поздоровался с гребцами, подошел к жене и ласково положил ей обе руки на плечи. Она не обернулась, а только, наклонив голову, приложилась щекой к шершавому сукну его мундира и сказала:
– Посмотри, Николя, какая суровая и великая красота природы!
– Да, впечатляет, – согласился муж. – Говоришь: великая? Великая красота, Катенька, требует великой заботы, а мы, русские, заботиться о ней не умеем, да, если честно, и не хотим. У нас поговорка есть: Иван, не помнящий родства. Это, когда человек не помнит или не хочет знать, откуда он родом. Так вот мы – такие Иваны: забыли, что природа нам – мать родная. Нам даже в голову не приходит заботиться о ней.
– У нас в Европе тоже не сразу стало чисто, – сказала Екатерина Николаевна. – Ты знаешь, почему у европейских шляп всегда большие поля?
– Почему? – удивился Николай Николаевич неожиданному вопросу.
– Чтобы защититься от нечистот, которые льются на прохожих сверху. Вот так! – засмеялась Екатерина Николаевна. – А ты говоришь о грязных русских. Русские, как я заметила, вообще шляп не носят, кроме дворян, которые подражают Европе. И русские каждую неделю в бане моются, а наш король-Солнце Людовик Четырнадцатый, как говорят, за семьдесят лет мылся два или три раза.
– Да ну, – поразился муж. – Не может быть! – И вдруг захохотал, открыто, во весь голос, слегка приседая и хлопая себя по коленам. – Король-Солнце! Ах-ха-ха!..
Катрин вторила ему звонко и заливисто.
Отсмеявшись, Николай Николаевич серьезно сказал:
– А ты молодец, Катюша. И защитила русских перед русским, и ткнула носом в еще одно наше подлое свойство – самих себя поливать грязью.
Он склонился и с нежностью поцеловал жену в висок, под завитком каштановых волос.
На палубу вышли Вагранов и Элиза. Поздоровались с Муравьевыми и тесно, бок о бок, встали у борта, любуясь панорамой речного разлива и о чем-то тихо переговариваясь.
– А ты, Николя, помнишь, какой сегодня день? – вдруг спросила Екатерина Николаевна, глядя на влюбленную парочку.
Муравьев, захваченный врасплох на патетической ноте, смешался и задумался.
– Ну? Ну? – поторопила жена, пряча за улыбкой легкую ехидцу.
– Да, конечно, дорогая, – облегченно вздохнув, улыбнулся и муж. – Сегодня ровно четыре года, как мы с тобой познакомились в Ахене, и два года четыре месяца, как нас обвенчали в Богородицкой церкви. – Он склонился к ней и спросил вполголоса, заглядывая в глаза: – Ты не пожалела, что все так получилось?
На мгновение перед ее глазами мелькнуло лицо Анри и растаяло в сиреневой, как цвет багульника, дымке.
– Я никогда ни о чем не жалею, – сказала она. – Ни о чем!
3
Невельской в своей каюте собрал офицеров «Байкала». Кроме командира, их было восемь человек: лейтенанты Казакевич и Гревенс, мичманы Гейсмар и Гроте, офицеры корпуса штурманов поручик Халезов и подпоручик Попов, юнкер князь Ухтомский и лекарь Берг. Все проверены в сложнейших походных условиях, на каждого можно смело положиться.
– Господа, – начал командир, – вы, в общем, знаете, почему мы экономили время на стоянках, на ремонте после бурь и шквалов, коих на нашу долю выпало немало: нам нужен был его запас для исследования устья Амура. Командир порта Машин оказывает нам все возможное содействие в разгрузке, в том числе весь груз до Охотска пойдет на транспорте «Иртыш», и это также даст большую экономию. Так что теперь необходимый запас времени у нас есть, но… – Невельской сделал паузу и оглядел товарищей. Все имели самый внимательный вид, ни тени тревоги от его «но» не проскользнуло по молодым лицам. – Здесь, в Петропавловске, я получил от генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева секретное письмо, доставленное с курьером, и копию – только копию! – с инструкции, в основе составленной мной, но дополненной и представленной Муравьевым, через князя Меншикова, на утверждение императору. Еще из Рио-де-Жанейро я писал генерал-губернатору, что, если даже не получу высочайшее повеление, все равно отправлюсь к Сахалину и Амуру, но без его поддержки рискую подвергнуться тяжкой ответственности. Ко времени отправки своего письма Муравьев, видимо, мое еще не получил, как не получил и утвержденной инструкции из столицы. Он уведомляет меня, что летом будет в Петропавловске и на обратном пути думает встретиться со мною в Амурском лимане. Вполне возможно, что он привезет утвержденную инструкцию, но у нас нет времени ждать его здесь. Какие будут мнения? Первое слово, как всегда, самому младшему по званию. Слушаем вас, князь.
Юный юнкер, для которого плавание на «Байкале» было выпускным экзаменом в морском училище и который весь поход с исключительным рвением следовал морскому распорядку, покраснел, вскочил, одернув темно-зеленый мундирчик, и спросил:
– А можно узнать, что предписано неутвержденной инструкцией?
– Можно. Однако позвольте назвать лишь важнейшие, на мой взгляд, ее моменты. Кроме, естественно, главного – поиска входа в Амур для морских судов. Во-первых, описать берега Амура и лимана и проверить справедливость утверждения, что Сахалин – полуостров. Во-вторых, всюду искать удобные гавани и места, пригодные для защиты лимана с севера и юга. В-третьих, исследования производить на гребных судах, транспорт же должен оставаться на якоре близ мыса Головачева; при этом не поднимать ни военного, ни коммерческого русского флага. И, наконец, о результатах донести секретно князю Меншикову и генерал-губернатору, не допуская малейшей огласки. Стараться быть в Охотске около 15 сентября и оттуда, по сдаче транспорта, через Сибирь возвратиться со всеми офицерами в Петербург. Все. Теперь слушаем вас.
Князь опять покраснел и выпалил:
– Нам выпала такая честь… Нельзя терять времени, надо идти. Мы должны верить генерал-губернатору и надеяться на его поддержку.
– Благодарю, юнкер! – Невельской одобрительно посмотрел на князя. – Есть иные мнения? Нет? Принято! Господа, на нашу долю выпала важная миссия, и я надеюсь, что каждый из нас честно и благородно исполнит при этом свой долг перед Отечеством.
Офицеры вскочили и вытянулись, как бы подтверждая слова командира. Невельской смотрел на них и думал: да, долг свой они исполнят, как подобает, но если экспедиция по тем или иным причинам потерпит крах, отвечать будет только он и отвечать по всей суровости закона. Геннадий Иванович спросил себя: «Страшишься?» – и честно ответил: «Страшусь, но все равно пойду: другого шанса может и не быть». Вслух же сказал:
– Благодарю, господа. Ныне же прошу вас энергично содействовать мне к скорейшему выходу транспорта. И повторяю: все, что я вам объявляю, должно оставаться между нами и не может быть оглашаемо.
