Глава 18

1

– Боже мой, какая красота! Это невозможно описать! – такими и очень похожими словами изъяснялись уже больше двух часов Екатерина Николаевна и Элиза.

Мужчины молчали, но на их лицах также читалось потрясение. Павозки шли вдоль Ленских Столбов. Уже несколько верст правый берег являл людям на лодках скалистые развалины сказочных сооружений. Время было послеобеденное, солнце стояло еще высоко, игра и сочетание светлого (в основном светлого, хотя хватало и цветных фрагментов) камня и черных теней рисовало столь причудливые картины, что порою дух захватывало от фантастической красоты, которую, и верно, не смог бы описать самый талантливый художник.

– Давайте где-нибудь остановимся и устроим праздничный ужин на весенней траве? – обратилась к мужу Екатерина Николаевна.

Муравьев молча указал на Струве: мол, спрашивайте у начальника экспедиции. Взгляды женщин устремились к нему. Впрочем, не только женщин – Вагранов, Енгалычев и даже всегда спокойный и уравновешенный Штубендорф (гости со второго павозка после обеда не стали возвращаться к себе) смотрели столь же просительно.

– Хорошо, – напустив на себя по такому случаю важный «начальнический» вид, согласился Бернгард Васильевич. – Небольшой запас времени у нас есть. Надо только выбрать подходящее место. – И довольно заулыбался, когда женщины, подхватив его с двух сторон, звонко чмокнули в щеки и закружили по палубе.

Муравьев недовольно покачал головой, но вмешиваться не стал.

Неплохое местечко нашли еще через час. Это была просторная поляна, усеянная небольшими останцами, торчащими тут и там среди травы. С двух сторон поляну закрывали руины старинных замков – так, по мнению Екатерины Николаевны, выглядели ближайшие столбы. Срез берега представлял собой небольшой обрыв, позволяющий подойти к нему почти вплотную. Что они и сделали.

Всё, словно специально, подходило для веселого пикника. Оживились не только пассажиры лодок, но и матросы, и гребцы, предвкушая хороший отдых. Только генерал оставался хмур и насторожен.

– Как вы сказали мне про предупреждение природы? – спросил он у подошедшего Штубендорфа. – Ну, тогда, в Качуге?

– М-м-м… – попытался вспомнить доктор. – Что-то вроде – не доверяйте красоте?

Но Муравьев уже вспомнил сам:

– «Не покупайтесь на красоту». Так вы сказали, точно. Вот я и смотрю: уж очень красивое место и очень опасное в военном отношении. А посему, Бернгард Васильевич, – обернулся он к Струве, – никому на берег не сходить и вызовите мне урядника.

Черных явился через минуту.

– Вот что, Аникей, – сказал генерал, – отправь-ка в разведку по этим камням своих казачков. Вон те кострища, – указал он на почти скрытые молодой травой коричневые пятна у двух останцев, – подсказывают, что это место пользуется известностью у путешественников, а значит, может быть на примете и у лихих людей. И пусть солдаты будут наготове – мало ли что.

Аникей, придерживая саблю, убежал исполнять приказание.

Муравьев оглядел столпившихся поодаль спутников и позвал:

– Василий!

– Камердинер выступил из-за спин господ.

– Сходи, братец, в мою каюту-кабинет и принеси коричневый полированный ящик. Он стоит на полке у дивана.

– Слушаюсь! – Василий трусцой сбегал в каюту и вернулся, неся на вытянутых руках поблескивающий лаком ящик.

Генерал поднял крышку, и из бархатистой зелени высверкнули изящной инкрустацией рукояток и гладкостью стволов два шестизарядных револьвера.

– Катюша! Элиза! Подойдите сюда.

– Твои парижские сувениры? – узнала Екатерина Николаевна. – Я и не думала, что ты их взял в дорогу.

– «Лефоше», самые лучшие! Это тебе и Элизе. Подарок. Осторожнее! – предупредил он, вынимая поочередно и протягивая женщинам оружие. – Они заряжены.

– Мерси боку, месье женераль, – почти спела Элиза, принимая подарок.

– Спасибо, конечно! Но зачем это, Николя? Или ты решил отправить нас в казачий дозор? – засмеялась Екатерина Николаевна.

– На всякий случай, душа моя! – серьезно ответил муж и еще раз оглядел берег, на который уже высадились казаки во главе со своим урядником. – На всякий случай. Ты умеешь обращаться с оружием, стреляешь метко.

– Не забыл еще парижский тир?

– Как можно! Ты Элизу обучи.

Но Элиза, повертев в руках оружие и изобразив, что целится в кого-то на берегу, вдруг сорвала с головы Вагранова фуражку, высоко подбросила ее и выстрелила. От попавшей пули фуражка взвилась еще выше и в сторону, мелькнув дыркой, упала в Лену и поплыла.

– Ого! – нестройным хором воскликнули все, кто наблюдал эту сцену, не исключая генерала.

– Ну, спасибо, дорогая! – сердито сказал Вагранов. – Какой же я офицер без фуражки?

– У тебья есть другая, – рассмеялась Элиза. – Новая.

– Ну вот, Элиза свой уже пристреляла, – сказал Муравьев жене. – Теперь твоя очередь.

– Я пристреляю его в деле, если придется.

2

– И что теперь делать? – вполголоса спросил Хрипатый Вогула, когда на берег спустились шестеро казаков и рассыпались по поляне, перебежками двигаясь между останцами и явно направляясь к столбам. А вслед за тем три десятка солдат расположились вдоль бортов лодок, направив ружья веером по берегу. И, если учесть вооружившихся пассажиров, получалось по десятку противников на одного засадника. Как ни крути, многовато, всех не перестрелять. С казаками еще бы справились, но эти чертовы солдаты – откуда они взялись в экспедиции?!

Вогул посмотрел на другую сторону поляны – там Анри поднял руки крест-накрест: все, надо уходить!

– Вот тебе и ответ, – злым шепотом бросил он напарнику. – Накрылась засада мохнатой звездой!

Хрипатый коротко хохотнул и, подхватив ружье, первым нырнул в заросли кустарника позади столбов. Вогул последовал за ним.

С Анри и Гураном они встретились у таежного зимовья в полуверсте от берега Лены. И тут Вогул дал волю своей ярости, схватив Гурана за грудки:

– Ты, елдак собачий, что обещал?! Самое лучшее место для засады?!

Гуран спокойно оторвал его руки от своей одежды и криво усмехнулся:

– Место – самое лучшее, тут и доказывать нечего. Купцы и почтовые лодки давно его облюбовали. Но кто ж знал, что будет столько солдат и что генерал такой боязливый?

– Он не боязливый, – задумчиво сказал Анри. – Просто он много воевал в горах. А солдаты не для охраны, иначе я бы о них узнал раньше. Наверное, их направили в какой-то гарнизон.

– Ладно, хрен с ними, – мрачно заключил Вогул. – Что дальше делать?

– Что делать? – пожал плечами Анри. – Возвращаться и ждать удобного случая.

– Ну уж нет! Когда он еще будет, удобный случай? – Вогул метался из угла в угол зимовья. Его хозяин, старый якут Афанасий, сидел в уголке, помалкивал и только следил узкими черными глазками за беспокойными гостями. А Вогула несло, он рычал: – Я хочу сейчас с генералом поквитаться и уехать к дьяволу из этой рабской страны.

– И куда же ты уедешь? – устало-насмешливо спросил Анри. Неудача засады словно опустошила его, навалилась апатия. – Опять пойдешь в Иностранный легион?

– А вот ему, твоему легиону! – Вогул выбросил вперед правую руку и рубанул по сгибу в локте ребром левой ладони. – Выйду к Охотскому морю и уеду в Америку. Там, в Охотском, говорят, много китобоев промышляет. Американских, английских, да и французских тоже. Грабят помаленьку Россию. Кто-нибудь да возьмет. Но сначала – генерал!

– Тебе на Охотский тракт надо, однако, – подал вдруг голос Афанасий.

– С самого начала надо было, – хмуро сказал Григорий. – А теперь как дотуда добираться? Как этих, – он кивнул на окно, – опередишь?

– Есть, однако, тропа. Я проведу, но большой деньга платить надо.

– Заплачу! – с надеждой вскинулся Григорий. – Гуран, Хрипатый, пойдете со мной?

– Чего не пойтить, – откликнулся Гуран, – ежели и нам добавишь. – Он потер указательным и средним пальцами о большой.

– Само собой! А ты как, Андре?

– Я бы лучше вернулся, но вижу, что остаюсь в одиночестве. Поэтому у меня нет выбора, иду с вами.

3

Все население Якутска высыпало на берег встречать караван Муравьева.

Павозки подходили к причалу на веслах. Пассажиры стояли на палубах, и кто-то любовался живописной россыпью по невысоким холмам бревенчатых изб Якутска, а кто-то, напротив, не мог расстаться с почти морской бесконечностью весеннего разлива.

Стоял теплый и светлый вечер. Половодье затопило правый низкий берег, и неоглядное водное пространство впереди, на севере, сливалось с прозрачно-голубым небом, а справа, на востоке, ограничивалось далекой тонкой черной полоской тайги.

Плохо поддаваясь на малом ходу рулевому управлению, павозки долго тыкались и елозили вокруг причала, прежде чем были брошены и закреплены на специальных тумбах швартовые чалки. Все это время на причале стояли, отдавая честь, несколько человек в мундирах и при шпагах.

Как только павозки отшвартовались и с них на настил причала легли сходни, стоявший впереди всех худощавый высокий человек взбежал на палубу и снова отдал честь:

– Начальник Якутской области Волынов. С прибытием, ваше превосходительство!

Они вместе сошли на причал, следом – остальные пассажиры павозков. Волынов сделал знак, и три якута – старый, молодой и мальчик – поднесли генерал-губернатору хлеб-соль. Народ на берегу весьма дружно прокричал «ура!».

– А где владыко Иннокентий? – спросил Муравьев. Ему очень хотелось поскорее встретиться с легендарным «апостолом Америки», как уже давно называли епископа Иннокентия Вениаминова, двадцать пять лет прослужившего в православной миссии в Русской Америке. Он прославился тем, что собственноручно выстроил церковь на острове Уналашка, самом большом из Алеутских островов, в одиночку объездил на байдарке все острова, проповедуя православие на языке, понятном аборигенам, – а языков там было почти столько же, сколько островов. Девять лет, как владыко Иннокентий стал епископом Камчатским, Курильским и Алеутским, а пять лет назад перенес свою резиденцию из Новоархангельска, столицы Русско-Американской компании на острове Ситха, в Петропавловск. О том, что «апостол Америки» находится в Якутске, Муравьев узнал от встреченных почтовых лодочников.

– Его преосвященство был здесь с визитом и отправился далее по своей епархии с апостольской миссией. Вы с ним можете встретиться в Камчатке.

Якутская область не входила в епархию Иннокентия, но генерал-губернатор хотел поговорить о включении ее в его епархию. Конечно, владыке и без огромной Якутии хватало пасомых земель, но, чуял генерал, не случайно, ох, не случайно заглянул епископ к соседям. Кроме того, было Муравьеву ведомо, что владыко еще в 1840 году, будучи в Петербурге, ратовал за возвращение Амура. Все вместе явно свидетельствовало о том, что столь авторитетный в Священном Синоде архиерей может быть в задуманном великом деле весьма и весьма надежным союзником. Генерал-губернатор рассчитывал переговорить с епископом и отправить отсюда в Петербург свои соображения, но теперь приходилось отложить намерения не меньше, чем на месяц, а то и два – раньше вряд ли удастся добраться до Камчатки. Что ж, остается заняться текущими делами. Он дал указания Струве по размещению участников экспедиции, а сам направился в областное правление.

Волынов, светясь добрыми глазами и мягкой, чуть заметной улыбкой, указал на стол, на котором возвышалась стопка пакетов:

– Извольте, ваше превосходительство, почта из Петербурга.

– Обогнала, выходит, меня, – усмехнулся Муравьев. – Что ж, посмотрим, чем нас столица порадует. А вы, Петр Игнатьевич, будьте любезны, организуйте чай. Покрепче, без сахара и с молоком.

Волынов поклонился и вышел из комнаты. Генерал сел за стол и углубился в бумаги. Первым делом вскрыл, конечно, пакеты с пометкой «Срочно». Что-то прочитал равнодушно и отложил, на некоторых листах сделал заметки на будущие действия… и вдруг лицо его покрылось пятнами, а потом и вовсе побагровело:

– Какая подлость! – Вошедший с чаем Волынов попал под взрыв генеральского негодования и еле-еле успел поставить подносик с чайником, молочником и чашками на край стола: – Да я знать не знаю ни о какой комиссии, ни о каком подполковнике Ахте!

Как всегда в таких случаях, Муравьеву стало не хватать пространства для выплеска гнева. Он вскочил и заметался по комнате из угла в угол, едва не сшибая стулья:

– Бедный государь! Опять его обманули! Не было никаких предварительных со мною сношений! Это – ложь! Все – ложь!.. Нет, вы представляете, что делается?! Им же прекрасно было известно, когда я отправляюсь в Камчатку, и именно в это время Нессельроде решает направить секретную комиссию для уточнения границы и изучения левого берега Амура. Каково?! Изучать берег реки, не касаясь самой реки, не имея права выйти к ней, чтобы, не дай бог, не обеспокоился страшный Китай! Китайцы англичанами напуганы, а тут – нате вам! – русские с комиссией, да еще секретной! Что за комиссия, Создатель?! Они что, идиоты? А?! – Генерал обратился к начальнику области – тот неопределенно пожал плечами. Его заботы были слишком далеки от таких вопросов. Вместо ответа он подвинул в сторону генерала чашку с чаем, но Муравьев не обратил на нее внимания. Уперев обе руки в стол, он потянулся к по-прежнему стоявшему Волынову и лицом к лицу четко проговорил: – Пока устье Амура нами не занято, пока не проведены хотя бы предварительные переговоры с Китаем, от такой комиссии будет только вред! Она в любом случае переполошит Китай и осложнит наши отношения. Надобно отложить комиссию, хотя бы до моего возвращения из Камчатки. Я прикажу Зарину задержать этого Ахте в Иркутске и напишу обо всем государю. Он, в отличие от Нессельроде, человек вменяемый и, надеюсь, меня поддержит. Петр Игнатьевич, срочно готовьте гонца в Иркутск, а там пакет отправят в Петербург! К утру письмо будет готово. А теперь, будьте любезны, проводите меня к моим спутникам.

Вообще-то, по принятым для высшей администрации правилам, сопровождающие генерал-губернатора подчиненные назывались его свитой, но Муравьев старательно избегал этого слова, не желая – и не умея – выглядеть царским вельможей.

На деревянном высоком крыльце, с которого открывался прекрасный вид на величественную Лену, уже укрывавшуюся сумеречным покрывалом, они столкнулись со Струве, который спешно поднимался по ступенькам.

– Петр Игнатьевич, на причале мы не стали знакомиться со всеми, я предполагал сделать это за ужином. Но сейчас знакомьтесь: Бернгард Васильевич Струве, начальник нашей экспедиции. – Волынов как человек военный отдал честь и пожал протянутую молодым человеком руку. – Вы проверили, Бернгард Васильевич, все ли готово для нашего дальнейшего пути?

– Все, Николай Николаевич, за исключением лошадей и проводников.

Муравьев повернулся к Волынову с невысказанным вопросом.

– Вас, ваше превосходительство, – пояснил Волынов, – будут сопровождать якуты-проводники Афанасий и Семен и обслуга лошадей. С самими лошадьми трудно, здесь, в Якутске, мы подобрали полторы сотни, а на других станциях много сложнее. Особенно после Усть-Маи.

– Постойте, сколько, вы сказали, лошадей?! – изумленно спросил Муравьев.

– Полторы сотни! – подтвердил Струве.

– Бернгард Васильевич, как это понимать?! Я приказывал – не более сорока!

– Груза много, ваше превосходительство, – вмешался Волынов. – Продовольствие для людей, корм для лошадей, там же нет ничего – голые горы. И вашему предшественнику Руперту требовалось куда больше, хотя он только до Маи добирался…

– У меня нет денег, чтобы оплачивать прогонные, – жестко сказал генерал-губернатор. – Нижних чинов для Охотского порта, Петр Игнатьевич, отправьте отдельно за счет Русско-Американской компании, у нас такая с ними договоренность. Мы же ограничимся лишь крайне необходимым. С сорока лошадьми справимся и сами, без обслуги. Вам, господин Струве, я поручил руководство экспедицией, так извольте быть настоящим начальником, а не размазней! На первый раз прощаю, но это – последний раз!

Глава 19

1

Караван генерал-губернатора остановился на большой, полого сбегающей к реке луговине возле лодочной переправы.

Река в спокойное время была, видимо, небольшая, но быстрая – сейчас же она вздулась, желтые от глины потоки несли обломки веток, смытый береговой мусор; вода подбиралась к двум избушкам лодочников, которые предусмотрительно были поставлены хозяевами на возвышенности. К избушкам примыкали низкие бревенчатые стайки для домашней живности (эта самая живность – две лошади и две коровы-пеструхи – по причине хорошей погоды свободно кормилась неподалеку на молодой траве); огороженные жердями огородные грядки нежно светились зеленью ростков.

Лодочники со своими семьями сгрудились возле одной избы. Семьи были не по-русски невелики: на две всего пятеро ребятишек. Отцы – невысокие, жилистые, большерукие – одеты в одинаковые армяки, перевязанные веревочными поясами; матери – худые, что видно даже под свободными сарафанами и старенькими, вытертыми душегреями, головы покрыты ситцевыми, в незабудках, платочками. Ребятишки – белоголовая мелкота от двух до шести лет, три девочки и два мальчугана – все в посконных рубашонках ниже колен, вполне возможно, без штанов. Родители в лаптях, а ребятня – босоногая.

В общем, бедность беспросветная.

Все это Струве охватил одним внимательным взглядом, пока путешественники спешивались, и посожалел, что ничем не может помочь этим несчастным бесправным людям, невесть когда и откуда заброшенным в эти дикие земли. Особенно жаль было детей, которые всегда еще более бесправны, чем взрослые. Когда прошлой осенью генерал-губернатор поручил ему закупки зерна для снабжения административных учреждений и войсковых частей, определив официальную предельную цену в 30 копеек за пуд, а неофициально позволив 32, Бернгард Васильевич использовал свои возможности в полной мере. В богатых хозяйствах давал цену ниже, в бедных (которые, может, и не продавали бы хлеб, да деньги нужны) – выше, именно потому, что жалел в этих семьях оборванных детей. Узрев превышение установленной цены, управляющий отделением Главного Управления Николай Егорович Тюменцев пригрозил отдать его под суд, но Муравьев взял молодого чиновника под свою защиту, тем более что в среднем Струве почти уложился в отпущенные суммы. Разницу генерал покрыл из своего жалованья. Он уже неоднократно прибегал к этому источнику, когда для оплаты затрат, необходимых для ускорения или улучшения дела, не хватало казенных средств…

От этих мыслей Бернгарда Васильевича отвлекло тревожное зрелище с трудом спускающейся с лошади Екатерины Николаевны. Ей помогали камердинер Муравьева Василий и адъютант Енгалычев. Туда же устремилась Элиза. Сам генерал, не заметив происходящего, отошел к лодочникам. Струве поспешил к нему:

– Николай Николаевич, надо устроить привал, лучше всего до утра. Екатерину Николаевну, похоже, сильно растрясло в мужском седле.

Муравьев недовольно оглянулся:

– У нас все расписано по часам. Мы не выполнили и половины нормы дневного перехода.

Быстрым шагом генерал направился к жене, присевшей на валун, возле нее суетилась Элиза.

– В чем дело, дорогая?

– Мне бы полежать… Давно не ездила верхом.

– Сейчас тебе постелят, можешь отдохнуть часа два, пока решим с переправой.

Казаки быстро установили палатку, развернули походные кровати, специально взятые для женщин, и Екатерина Николаевна, поддерживаемая Элизой, скрылась за ее пологом.

Тем временем генерал, в сопровождении Струве и Вагранова, вернулся к лодочникам, которые как встретили начальство, сняв войлочные шапки, так и стояли в окружении своих семей.

Струве угостил женщин и ребятишек пиленым сахаром, и матери, подтолкнув свою мелкоту, разошлись по избам.

– Как будем переправляться, братцы? – спросил Муравьев лодочников. – Кстати, как вас зовут?

Звали их Макаром и Пахомом. Вагранов тут же поинтересовался, откуда они родом. Оказалось, переселили их с женами семь лет назад из Пензенской губернии, ребятишек нарожали уже здесь. Могли бы и больше, да очень уж трудная жизнь в этих краях – голодно и холодно, и зверье донимает, а ружья лодочникам не полагаются.

– У ту весну ведмедь ребятенка у Пахома задрал, – говорил Макар. Он вообще один отвечал на вопросы, Пахом же угрюмо молчал. – По весне ведмеди из берлог выходят голоднющие, лучше с имя не встречаться. А Ванюшка Пахомов сок березянной собирал, вот и встренул косолапого.

– А если бы тут деревня была, – спросил генерал, – легче было бы жить?

– Спрашиваете, барин! На миру и смерть красна!

– М-мда… – покрутил головой Муравьев. – Все ясно. Струве, возьмите на заметку. И дайте им ружье и патронов к нему, а пока давайте вернемся к переправе.

Обрадованные таким поворотом лодочники повели начальство к реке.

– Вот тутока, – показал Макар, – супротив большого камня на той стороне, был брод.

– А что теперь? – спросил Вагранов.

– Теперича лошадке вашей под брюхо будет, но быстрина на стрежи – не приведи Господь!

– Надо по двое перебираться, – сказал Вагранов Муравьеву. – Двоих не снесет.

– Проверим! Бернгард Васильевич, это наша с вами задача как начальников. Вы – начальник экспедиции, я – края. Прошу в седло.

– Ваше превосходительство, позвольте мне? – взволновался Вагранов.

– Ты, Иван, просто адъютант, – засмеялся генерал. – Правда, порученец по особо важным делам, но все равно – не начальник и вряд ли им станешь. Поэтому поручаю тебе весьма важное дело – страховать нашу переправу.

К поясам всадников и седлам их лошадей привязали веревки. Все остающиеся на берегу мужчины, четырнадцать человек, считая лодочников, взялись вытравливать концы по мере движения переправляющихся, и опасная операция началась.

Бок о бок Муравьев и Струве вьехали в реку. Лошади, чуя опасность, ступали осторожно, фыркали и вскидывали головы. Дно было пологим и не слишком каменистым – погружение в холодный как лед поток шло постепенно, и к этому можно было привыкнуть. А вот скорость и сила воды заставляли и лошадей, и людей каждую секунду быть настороже: струи беспорядочно и неожиданно били в лошадиные бока, ноги, грудь, заставляя животных двигаться в сторону, оступаться и спотыкаться. Струве двигался как бы под защитой Муравьева, и все-таки в какой-то момент поток, ударивший снизу и приподнявший лошадиный круп, оторвал ее задние ноги от опоры. Струве понесло. Он испуганно вскрикнул, Муравьев перегнулся в сторону, успел ухватить повод и, собрав все силы, подтянуть его лошадь к своей.

Струве тяжело дышал и мелко крестился.

К счастью, оставшийся отрезок пути прошли вполне благополучно. Когда они выбрались на противоположный берег, сзади раздалось громкое «ура!». Кричали даже лодочники, подбрасывая вместе с другими свои шапчонки. А проводники-якуты, Афанасий и Семен, одобрительно цокали языками и показывали большие пальцы.

– Надо было и лошадей связать, – сказал Муравьев. – Ну, как, Бернгард Васильевич, едем обратно?

– Благодарю, ваше превосходительство, – хрипло сказал Струве. – Если бы не вы…

– Если бы не моя левая рука, – усмехнулся генерал. – Правой я вряд ли бы тебя удержал. Но ты молодец, не запаниковал.

Это неожиданное товарищеское «ты», не имеющее ничего общего с хамоватым тыканьем начальника подчиненному, взбодрило молодого человека и растрогало чуть не до слез.

Обратный путь был преодолен вообще без сучка и задоринки.

– Готовьте вьючных лошадей к переправе, – приказал Муравьев Аникею Черных, спрыгнув на землю. – Свяжите их в караван, чтоб надежней было.

– Опасно, ваше превосходительство, – возразил Черных. – Одну-двух собьет, и они всех утянут. Люди не справятся.

– Ты так думаешь? – усомнился генерал. Подумал немного и кивнул: – Будь по-твоему. Вяжите попарно и как там еще удобнее.

А сам поспешил к палатке.

2

Катрин лежала на жесткой походной кровати, уставясь невидящим взглядом в серое полотно над головой. Элиза сразу, как только уложила подругу, упала на соседнюю кровать и почти мгновенно уснула, а Катрин не могла успокоиться оттого, что, как ей показалось, муж равнодушно отнесся к ее состоянию. Она не понимала причин этой своей разбитости. Да, седло мужское было ей непривычно, но она и в женском никогда не ездила: дома, во Франции, когда скакала по горам, одна или в сопровождении Анри, «седлом» служила обычная попона, которая поначалу натирала ягодицы до коросты, а более интимное место – до такого состояния, что вспомнить о нем без краски смущения было невозможно. Собственно, это состояние и было причиной того, что она сама бросилась в объятия Анри, совершенно не думая о последствиях. Конечно, он ей ужасно нравился, но без этого эротического толчка все бы развивалось гораздо медленнее.

Анри… Опять Анри!.. Ну его к дьяволу! Почему она так устала, почему так сух и невнимателен Николя – вот что сейчас важнее всего. Женской причине еще не время, одежда специально сшита для верховой езды в мужском седле – не давит, не стесняет. Укачало? Не должно бы, хотя… после потери ребенка многое изменилось… А вдруг опять?! Неужели?! Вроде бы не тошнило, и голова не кружилась… А как было бы замечательно!

Катрин слышала гомон и какое-то шевеление на берегу, потом, через какое-то время общее «Аахх!» – как вздох, то ли страха, то ли облегчения и, наконец, дружное «ура!», в другое время она обязательно поинтересовалась бы, что происходит, а сейчас ничего не хотелось, кроме внимательного и ласкового взгляда мужа. Почему он так себя ведет, словно она стала для него обузой, – ведь всю дорогу до этого дня они с Элизой не дали ни единого повода для упрека.

Она посмотрела на подругу, которая сладко посапывала, ни о чем не тревожась. Впрочем, о чем ей тревожиться, когда ее «Ванья» не сводит с нее влюбленных глаз и каждую минуту готов прийти на помощь и оказать поддержку. Не то что этот вечно озабоченный своими проблемами Николя. И ладно, он делился бы с ней заботами, а она была бы к ним равнодушна – так нет же, замкнулся еще в Якутске и как-то… отстранился…

Додумать свои горестные мысли Екатерина Николаевна не успела – откинулся полог и в палатку не вошел, а буквально влетел Николай Николаевич. Увидев спящую Элизу, он затормозил, как конь на скаку, и чуть ли не на цыпочках пробрался к кровати жены.

– Ну, как ты, милая? – спросил вполголоса, становясь возле нее на одно колено и взяв ее руку в свои.

– Почему они у тебя такие холодные? – тревожно спросила она, при звуках его участливого голоса сразу же забыв свои сомнения.

– А-а, это от воды, – отмахнулся он. – Как ты себя чувствуешь? Отдохнула?

– Знаешь, не пойму, отчего так сильно устала. Конечно, отвыкла от верховой езды, но Элиза, насколько я знаю, прежде вообще почти не ездила верхом, а чувствует себя прекрасно.

– Сейчас переправляют вьючных лошадей, скоро надо будет вставать.

Екатерина Николаевна приподнялась и с искаженным лицом снова опустилась на суконное покрывало.

– Еще не могу…

– Надо, Катюша, надо, – мягко сказал муж. – У нас нет времени. Пересиль себя, потом будет легче, по себе знаю.

– Что ты знаешь?! – неожиданно вскрикнула она, не сдержав обиды, и слезы брызнули у нее из глаз. – Ты не обращаешь на меня внимания, а теперь говоришь «пересиль себя». Я весь день себя пересиливала!

Муравьев, опустив голову, поглаживал ее руку и бормотал:

– Дорогая, поверь, надо перебороть усталость, надо встать и ехать…

А она тихо плакала.

В палатку заглянул Струве:

– Николай Николаевич, извините, но у нас потери: двух лошадей с вьюками унесло.

Муравьев встал:

– Хорошо, дорогая, ты можешь отдыхать, сколько понадобится, а затем вернешься в Якутск. Вместе с Элизой.

– Христиани уже проснулась и сидела на своей кровати, еще не совсем понимая, что происходит.

– А мы не можем терять время. Я оставлю вам двух казаков – для охраны.

– Ты не можешь так поступить. Это… жестоко!

– Бернгард Васильевич, – обернулся Муравьев к Струве. – Я считаю: дольше нам нельзя здесь оставаться, лучше превозмочь усталость и двигаться дальше. Повторяю: потом будет легче, знаю по себе. Но вы – начальник экспедиции, вам решать.

Струве встретился взглядом с подавленной Муравьевой, взглянул на суровое жесткое лицо генерала и, краснея, выдавил:

– Едем дальше.

Он вышел из палатки следом за генералом, и они направились к переправе, где уже заканчивали перевод вьючных лошадей, а лодочники готовили большую лодку.

– Ваше превосходительство, – запинаясь, заговорил Струве, поспешая за широко шагавшим Муравьевым, – неужели вы и в самом деле оставите женщин здесь? – Он представил, какой удар будет для Вагранова, когда он узнает о решении шефа, и поежился: «Не шефа, а моего!»

– Они сейчас выйдут, – не оглядываясь и не останавливаясь, сказал генерал. – Выйдут и сядут в лодку. У Екатерины Николаевны минутная женская слабость, которая резко усиливается, если ей потакать, и быстро проходит, если – нет.

Струве невольно обернулся, споткнулся и едва не упал. Из палатки появились две женские фигуры, чью стройность подчеркивали мужского покроя походные костюмы и высокие сапожки. Одна поддерживала другую, но обе шли в сторону переправы.

Генерал оказался прав: на следующий день Катрин чувствовала себя на удивление хорошо. И седло казалось удобным, и усталости как не бывало. А главное – не было обиды на мужа.

3

В широком распадке между двумя перевалами клубился туман, скрывая неровности тропы, окутывая опасные для всадника скалы. Лохматыми языками он тянулся вверх, стремясь завладеть седловинами по обе стороны от лощины, но легкий ветерок, стекающий с высоты вниз, своими струями сворачивал их в жгуты и сталкивал обратно, в общую молочно-белую массу.

Время уже приближалось к полудню, но солнце пряталось за плотными, медленно ползущими облаками, и света было мало, словно в ранние сумерки.

Полтора десятка вооруженных всадников один за другим вынырнули из тумана, поднимаясь к седловине перевала. Вел отряд знаменитый варнак Охотского тракта по прозвищу Медведь – невысокий, крепко сбитый мужик с лицом, до самых глаз заросшим бурым, как медвежья шерсть, волосом. Едущие за ним Анри и Вогул тоже основательно обросли бородами, что, в общем-то, было неудивительно: они не брились уже больше месяца, по причние нежелания быть узнанными.

Медведь и еще три варнака, присоединившиеся к группе Анри, были людьми Машаровых, еще семеро были просто беглыми каторжанами и солдатами, промышлявшими разбоем на Охотском тракте и других купеческих тропах, ведущих на юг, к Становику и Амгуни. Вогул предъявил Медведю тамгу, полученную от Гаврилы Машарова, и варначий главарь без лишних слов включился в охоту на генерал-губернатора. Он и привел объединенный отряд к своему, как сказал, заветному засадному месту. Еще одно заветное место, поморщился Анри, но ничего не сказал.

Не дойдя до седловины, отряд по знаку Медведя остановился среди скал. Главарь спрыгнул с коня:

– Здесь – первая засада: Хозяин, Вогул, Даур и Бирюк, и еще вы трое, – указал он, тыча каждого в грудь зажатой в кулаке нагайкой. – Остальные – со мной. Мы расположимся ближе к перевалу, чтобы Хозяину не мешать. – В кудлатой бороде сверкнули в ухмылке зубы.

Хозяином он с подачи Гурана называл Анри и ни разу не поинтересовался его именем. Видимо, в варначьей среде это было не принято.

– Будьте внимательны. Женщин не трогать! – обратился Анри ко всем разбойникам. – Кто тронет – получит пулю от меня. Они в дорожных костюмах, могут показаться мужчинами, имейте это в виду.

– А генерала оставьте мне, – добавил Вогул и хищно оскалился. – Он – мой должник.

4

Охотский тракт в отдельных – и, надо сказать, весьма протяженных – местах ничего общего с наезженной дорогой не имел, превращаясь в обычную тропу, может быть, чуть пошире охотничьей. Главным образом такое превращение наблюдалось в горах, а гор здесь было немерено и несчитано.

Проведя несколько лет на Кавказской войне, где из-за любой скалы могла прилететь смертельная свинцовая пчела, Муравьев на всю жизнь заразился подозрительностью к подобным возможным укрытиям и всегда высылал вперед дозор. Конечно, дозорные подвергались смертельной опасности и потому действовали с предельной осторожностью, что не раз спасало основные силы генерала от серьезных потерь.

Единственный раз он изменил своему правилу в поездке по Забайкалью и едва не поплатился жизнью. Правда, кто именно устроил камнепад, узнать не удалось, хотя полиция обнаружила выше осыпей в небольшом распадке следы пребывания людей, но были это злоумышленники или просто отдыхали охотники-промысловики – истина осталась за порогом возможностей расследования.

Обследование окрестностей поляны на остановке у Ленских Столбов также показало свежее присутствие людей, не пожелавших общаться с членами экспедиции. Причем расположение их с обеих сторон поляны – а генерал не поленился лично осмотреть места их пребывания – наводило на мысли о необходимости максимальной осторожности при остановках на ночлег, а после Якутска – и в походе.

Вот и при вступлении экспедиции в горы в дозор постоянно уходили два, а то и три казака. Они и обнаружили впереди, примерно в двух часах пути, движение неизвестно откуда взявшейся группы вооруженных всадников. Муравьев приказал скрытно и внимательно следить за ней, выделив разведке две отличные подзорные трубы.

Так и получилось, что в то самое время, когда Медведь распределял засады, с другой стороны распадка за варнаками следили два зорких глаза, именно они засекли разделение банды на две группы и укрытие их за скалами и деревьями. Через час об этом узнали Струве и Муравьев, и генерал срочно созвал военное совещание, на котором присутствовали все, включая женщин и проводников. Совещались, не покидая седел.

Аникей Черных четко и кратко обрисовал обстановку и высказал предположение, что засаду устроили разбойники, грабящие купцов.

– Может быть, и разбойники, – задумчиво сказал Вагранов. – А может, кто и похуже.

– Что ты имеешь в виду, Иван Васильевич? – спросил Николай Николаевич.

– Уж очень подозрительна частота появления на нашем… то есть на вашем… пути таинственных фигур. Слишком смахивает на охоту. Многим важным персонам встали вы поперек горла.

– Давай без речей, – поморщился Муравьев. – Всем нам, а не мне одному, угрожает конретная опасность, и надо решать, что делать. Также конкретно.

– Прямой путь не годится, нас перестреляют, как фазанов, – сказал Аникей. – Надо в обход.

– Это вопрос к проводникам. – Муравьев повернулся к старшему из якутов, Афанасию. – Скажи-ка, братец, можно ли обойти засаду и ударить по ней сзади?

Афанасий коротко переговорил по-якутски со своим товарищем Семеном и солидно сказал:

– Это место, однако, мы знаем хорошо. Обойти можно, но без груза и лошадок.

Подумав, генерал принял решение. Мужчины экспедиции – сам генерал, адъютанты, Струве и Штубендорф, – пользуясь туманом и помощью Семена, подбираются как можно ближе с фронта и, открыв огонь, отвлекают бандитов на себя. Казаки с Афанасием заходят бандитам в тыл и уничтожают их. Сигналом для начала операции послужит рев изюбря, который очень умело изображают якуты.

– А мы? – спросила Екатерина Николаевна. – Что будем делать мы с Элизой?

– Вы?! – удивился генерал и пошутил: – Будете ждать возвращения героев. Возражения не принимаются, – с веской серьезностью добавил он, увидев недовольную гримаску на лице жены.

Екатерина Николаевна смолчала, но дернула поводья и отъехала в сторону, исключая себя из дальнейшего обсуждения. Элиза присоединилась к ней. Хотя, собственно, никакого дальнейшего обсуждения не было. Муравьев отдал приказ, и все занялись его исполнением.

Вьючных лошадей увели с тракта на найденную неподалеку поляну и, разгрузив, пустили попастись. Казачьи лошади, нерасседланные, тоже отправились на травку. При них оставили камердинера Василия. Сами казаки, ведомые Афанасием, ушли в туман в одну сторону, остальные мужчины вслед за Семеном – вниз по тракту-тропе, ведя своих лошадей в поводу, поскольку в густом «молоке» тумана верхом не очень-то наездишься. Они особо и не скрывались – наоборот, производимый ими шум должен был означать, что караван, ничего не подозревая, движется своим путем.

Примерно через час издалека донесся рев изюбря. Группа Муравьева к этому времени преодолела дно распадка и поднималась на другой склон. После получения сигнала лошадей быстро привязали к ближайшим деревьям и, приготовив ружья – у Семена была бердана, у остальных новые штуцеры, – мужчины рассредоточились по обе стороны тракта, осторожно приближаясь к туманной границе.

Казалось, все шло по плану, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. На этот раз Бог, видимо, решил послать генерал-губернатору серьезное испытание.

Внезапно подувший с гор ветер быстро погнал туман к выходу из распадка, одновременно придавливая его к земле. Муравьевская пятерка не успела найти подходящие укрытия и оказалась вся на виду. Разумеется, их заметили, и сразу же началась стрельба. Одним из первых выстрелов с головы генерала сбило фуражку и оцарапало пулей кожу лба. Он выругался, упав за обломок скалы, вытер носовым платком кровь и оглядел свою команду.

Видны ему были только Енгалычев и Штубендорф; проводник, Струве и Вагранов были по другую сторону тропы. Доктор сидел спиной к большому камню и возился с ружьем: что-то у него там не заладилось. Впрочем, какой спрос с человека сугубо гражданского, сердито подумал Муравьев, а вот почему князь бросил свое оружие и укрылся в какой-то ямке за грудой мелких камней – это странно и непонятно.

– В чем дело, князь? – вполголоса окликнул его генерал. – Что произошло?

– Споткнулся, ваше превосходительство… – виновато откликнулся юноша.

Енгалычев потянулся к ружью, но не достал; выстрел бандита подбросил камешки рядом с его пальцами, и князь проворно отдернул руку. Пистолета у него не было, и стало ясно, что активного бойца из адъютанта уже не получится.

Однако стрельба в сторону бандитов велась: значит, Струве, Вагранов и Семен были живы и боеспособны.

Муравьев осторожно, сбоку и у самой земли, выглянул из своего укрытия и заметил впереди, метрах в пятнадцати, чью-то голову. Она показалась лишь на мгновение, тут же раздался выстрел, голова дернулась, брызнув фонтанчиком крови, и исчезла. Судя по звуку, стреляли из берданы. Значит, это Семен. Однако молодец Семен, подумал генерал и усмехнулся «якутскому» обороту. Ну, а сам-то ты что же, ваше превосходительство? Так и просидишь, притаившись за камешком? Нехорошо-с, не по-офицерски…

Муравьев глубоко вздохнул и выглянул с другой стороны своего укрытия. Ага! Что это там торчит такое мохнатое? Торчит и шевелится. Шапка? Точно, шапка! Ну-ка, на прицел ее, на самую мушку и чуть пониже, где должна быть голова… Вот сволочь, исчезла! Нет, опять появилась, и ружье высунулось, кого-то выцеливает…

Выстрел штуцера прозвучал сухо и резко, словно треснул под ногой сучок, только гораздо громче. Приклад ударил в плечо, отдался в давней ране. Шапка провалилась за камень и больше не показывалась. Ну что тут скажешь: хозяин, может быть, убит или ранен, а может, просто прячется.

Слева один за другим раздались два выстрела. Муравьев повернул голову и радостно удивился: оказывается, Енгалычев все-таки добрался до ружья, а Штубендорф справился со своим. Команда вернулась к полному составу.

Генерал прислушался: что-то казачки Черныха не дают о себе знать. Правда, в беспорядочной перестрелке не разобрать, была ли стрельба со стороны Аникея. Но ведь они могли сработать и без выстрелов, одними кинжалами. Тогда, вполне возможно, схватка близится к концу.

5

Схватка действительно близилась к концу.

Даур и Бирюк были убиты, Вогул ранен. Трое разбойников, приданные Медведем, куда-то запропали – не видно их и не слышно. Анри пока везло. Хотя «везло» можно было говорить с изрядной долей горькой иронии. Генерал оказался хитрее и грамотнее в военном отношении, чем капитан и сержант, вместе взятые, не говоря уже о Медведе с его бандитской компанией. Привыкли грабить беззащитных купцов, а тут напоролись на военную силу. Кстати, что там у них творится? Было, кажется, несколько выстрелов, не больше четырех-пяти, и все стихло. Кто в кого стрелял и почему прекратили – непонятно и оттого особенно тревожно.

Анри оглянулся на Вогула, лежавшего за толстым поваленным деревом, на краю участка зарослей, среди которых были спрятаны их лошади. Побратим махнул рукой, призывая к себе, и показал ладонями крест, означавший только одно: засада сорвалась, надо убираться.

Анри промерил глазами расстояние до Жоржа, отработанными еще в Алжире знаками показал ему: «Прикрой меня», – и, убедившись, что тот готов стрелять, выверенными движениями докатился до него. Стрелять Жоржу не пришлось: противник ничего не заметил.

– Что задумал, брат? – спросил Анри.

– А что тут думать? – зло ощерился Вогул. – Нас обошли, с Медведем наверняка покончено. Надо когти рвать?

– Вперед по тракту?

– Чего мы там не видали?! Верхом назад через распадок. Они такого вряд ли ожидают. – Жорж говорил, не отвлекаясь от наблюдения. – В тылу они оставили женщин и вьючных лошадей, это для нас не препятствие. Давай, брат, пошевеливайся! С минуты на минуту здесь будут те, кто прикончил дружину Медведя, и тогда нам с тобой не поздоровится.

Они переползли к зарослям. Анри видел: Вогулу трудно – он был ранен в левое плечо навылет; кость не задета, но рана кровила, – однако ружье не бросил: полз, подтягивая его за ремень. Анри хотел взять оружие на себя – Жорж не дал. Зыркнул злыми глазами, и Анри отступился. Упрямство и волю Жоржа он хорошо знал еще по Иностранному легиону.

…Тогда в батальон, где служили лейтенант Дюбуа и сержант Вогул, приехал из штаба полка капитан-инспектор, некий Ла Варрон. Обходя строй легионеров, он придрался к левостоящему от Вогула рядовому негру Чомбе из-за слишком свободного поясного ремня, начал орать, обозвал Чомбу чернозадой обезьяной и распалил себя до того, что ударил молчаливого застенчивого парня кулаком в широкий нос. Брызнувшая кровь попала на светлый мундир капитана, он рассвирепел и снова замахнулся, но крепкая рука сержанта перехватила капитанский кулак.

– Не смей! Ты, штабная обезьяна!

Капитан извернулся и ударил сержанта в ухо, но в ответ получил такую оплеуху, что покатился кубарем в песчаную алжирскую пыль.

За избиение офицера легионеру грозил расстрел. Вогула и вывели на расстрел и потребовали предварительно извиниться перед Ла Варроном. Сержант презрительно отвернулся.

Уже была отдана команда «Приготовиться!» и ружья были направлены в грудь бунтаря, когда примчался Анри Дюбуа с приказом заменить расстрел на сотню ударов шпицрутенами. Это лейтенант спас друга, доказав военному трибуналу, что капитан-инспектор повел себя крайне вызывающе и сам спровоцировал конфликт.

Шпицрутены, конечно, были далеко не сахар, но все же не грозили смертью; хотя командиры требовали от исполнителей наказания полновесных ударов, боевые товарищи старались их смягчить всеми возможными способами. Тем не менее спина Вогула превратилась в приготовленную к жарке отбивную, однако Жорж не издал ни единого стона, пока не впал в беспамятство. И только на лазаретной койке метался в бреду, ругался самыми страшными словами и стонал… стонал…

Так что Анри ничуть не удивился, когда, укрывшись в зарослях, Жорж поднялся на ноги, закинул ружье на плечо, взнуздал свою лошадь и без помощи побратима сел в седло. Левой рукой взялся за поводья, а в правую – ружье, сдернув его с плеча.

Анри медлил: ему казалось, что они поступают подло, оставляя разбойников, а с ними Гурана и Хрипатого, на произвол судьбы.

– Им всем – каюк! – шепнул ему в лицо Жорж. – А нам подыхать нельзя: счета не оплачены. Садись в седло и рвем отсюда, на прорыв!

И они рванули.

Отдохнувшие кони вихрем пронесли мимо по-прежнему скрывавшихся за камнями членов экспедиции – те только и успели, что повернуть в их сторону свои ружья, а беглецы уже скрылись в остатках тумана. Стрелять вслед не стали – видимо, побоялись попасть в оставленных в тылу женщин и лошадей.

Ветер выдувал последние клочья тумана из щелей и кустов, когда они выскочили на другой склон распадка и углубились в лес. И тут раздался возглас:

– Стоять! Ружья на землю!

На тракте-тропе в костюмах мужского покроя и сапогах, с пистолетами «лефоше» в руках, стояли бок о бок две стройные женские фигурки.

– С дороги, барышни! – зарычал Вогул. – Мы вам не сделаем ничего худого!

– Зато мы вам сделаем, – сказала Катрин и направила дуло пистолета в грудь Вогула. Элиза бросила взгляд на нее и сделала то же самое.

– Барышни, – оскалился Вогул, – выстрелить в живого человека может далеко не каждый, тем более женщина… – А сам понемногу приподнимал ствол ружья, до того опущенный вниз.

– Жорж, не смей даже и думать, – сказал вполголоса Анри. Он уже понял, что женщины их не узнали и приняли за обычных разбойников. А потому могут и выстрелить. Не хотелось бы умирать от руки любимой женщины, еще менее – видеть ее смерть от руки друга и брата.

– Жорж? – насторожилась Элиза. Ее слух оказался тоньше, чем предполагал Анри.

– Какого черта?! – вспылил Вогул и вскинул ружье.

В ту же секунду грянул выстрел «лефоше», и приклад разлетелся в щепки. Вогул выругался и отбросил бесполезные остатки оружия.

– Пропусти нас, Катрин, – сказал вдруг Анри.

– Что? Что вы… Что ты сказал?! – На лице Катрин отразились смятение и боль. – Анри? Это ты?!

– Я, любимая. Мы хотели тебя похитить, но не получилось. Прости! И – пропусти нас, если не хочешь, чтобы муж узнал… – Он не договорил, потому что Катрин опустила пистолет и сказала с отвращением:

– Убирайся! Убирайся отсюда и из моей жизни! Навсегда!

– Я люблю тебя, Катрин, – сказал, проезжая мимо и чуть склоняясь к ней, Анри. – И мы с тобой еще обязательно встретимся. Я не оставлю тебя!

– Убирайся! – закричала она, чуть не плача. И уже вслед обоим проскакавшим мимо: – Слышишь? Навсегда!

И выпустила из пистолета в воздух все заряды.

Глава 20

1

Транспорт «Байкал» стал на якорь неподалеку от сурового материкового берега. Отвесные обрывы достигали высоты в сто, а то и полтораста метров. У их подножия кипел прибой. Невдалеке возвышалась гора с конической вершиной – возможно, потухший вулкан, – которая не была обозначена на карте; она получила от Геннадия Ивановича имя князя Меншикова – в благодарность за содействие предприятию.

«Байкал» пришел сюда после обследования берегов северного Сахалина, которое неожиданно выявило существенную ошибку адмирала Крузенштерна: на его карте восточный берег был на несколько миль смещен, и офицеры «Байкала» почти не скрывали усмешки: получалось, что их корабль успешно двигался по суше.

Так, может быть, и с устьем Амура у непререкаемых авторитетов Лаперуза, Броутона и того же Крузенштерна не все ладно? И Сахалин вовсе не полуостров? Эти сомнения вселяли надежду и давали дополнительные силы, ибо месяц, прошедший после выхода из Петропавловска, основательно потрепал команду. Были и изматывающие бездельем штилевые дни, и бесконечное лавирование между лайдами и банками, и бешеная пляска исследовательских шлюпок, да и самого транспорта, на сулое, и посадки «Байкала» на мель с последующим верпованием, которое тоже не в радость… Но за этот месяц обследован север Амурского лимана, хотя, честно говоря, подробное описание огромной – в две тысячи квадратных верст – акватории одному маленькому транспорту с соответственно небольшим экипажем и ничтожными средствами было просто не под силу.

И вот «Байкал», опасаясь новых мелей, стал на якорь, а командир собрал офицеров в своей каюте.

– Господа, – сказал Геннадий Иванович, повесив на стену карту и пользуясь карандашом вместо указки, – прежде чем двигаться на юг, к устью Амура, придется провести рекогносцировку лимана на баркасах. Четырехвесельный, под командой мичмана Гроте, пойдет вдоль западного берега Сахалина, шестивесельный – во главе с лейтенантом Казакевичем – вдоль материка. Обеим командам следует тщательно промерить глубины, Казакевичу, кроме того, постараться достигнуть устья. Толмач у нас один, он пойдет с Петром Васильевичем. С местным населением общаться, собирая все сколько-нибудь значимые сведения о реке и лимане и обязательно о том, бывают ли здесь китайцы.

– Разрешите вопрос? – как всегда не утерпел юнкер Ухтомский.

Невельской кивнул.

– Вы сказали: «бывают ли китайцы», – а как же карта из книги отца Иакинфа, где показаны города на Амуре и значительные силы, охраняющие устье?

– Вот-вот, именно это я и имел в виду. Сдается мне, что отцу Иакинфу подкинули фальшивку. Вы же сами видели, сколь пустынны местные берега. Буде тут поблизости города и войска, вряд ли было бы так пусто и уныло.

– А если у нас кто-то будет допытываться, кто мы да откуда? – подал голос Гроте.

– Не исключено. Мы, к сожалению, не имеем официального разрешения на исследования, поэтому на расспросы отвечать: занесло, мол, ветрами и течениями, и вот, пользуясь случаем, решили обследовать возможности торговли с местным населением. А с баркасов рыбу ловим для пополнения продовольствия. Всем ясно? Вопросов нет? Приступайте!

Баркасы ушли, подчиненные занялись делом, а командиру осталось одно – маяться в ожидании, чем это самое дело обернется. Выбор был невелик по числу, но весьма обилен по содержанию – почет и мировое признание в случае удачи, большое разочарование в случае неудачи, но при сокрытии самовольства в обследовании устья, и, наконец, огромный скандал с возможным разжалованием опять же в случае неудачи, но при раскрытии преступного самовольства. Ежели, конечно, таковое самовольство будет в противоречии с высочайше утвержденной инструкцией, которая застряла неизвестно где, а может быть, и придержана специально. Кто посмел противодействовать воле императора? Да кто угодно – начиная от канцлера и министра иностранных дел Нессельроде и кончая мелким почтовым чиновником, обиженным на генерал-губернатора по причине, о которой тот и знать не знает или думать забыл. В России ведь только кажется, что слово самодержца есть непреложный закон, который все наперегонки торопятся исполнить, – порой от самого маленького человечка зависит судьба целого государства. Как в той английской песенке, что довелось услышать во время стоянки в Портсмуте. Как там? Кузнец плохо подковал лошадь, генерал из-за этого опоздал к сражению и проиграл его, армия была разбита, и королю пришлось бежать. Что-то вроде того, может, не совсем точно – Невельской не был силен в английском, – но суть понятна.

Геннадий Иванович третий день мерил шагами мостик вдоль и поперек. Но что там, собственно, было мерить? Три шага на два, вот и весь мостик – получалось, будто топтался на одном месте. Устал, изозлился на себя и на весь мир и отправился отдохнуть в свою каюту, наказав вахтенному, лейтенанту Гревенсу, по возвращении любой из шлюпок немедленно вызывать его наверх.

В каюте он хотел было лечь на кровать, скрытую за пологом, однако передумал и, сняв сапоги и сюртук, прилег на диван так, чтобы видеть по-прежнему висящую на стене карту Сахалина и противолежащего ему материкового берега. Глаза все время упирались в обозначенный пунктиром с севера и юга перешеек, делавший Сахалин полуостровом. Пунктиром – потому что ни Лаперуз, ни Броутон с юга, ни Крузенштерн, ни тот же Гаврилов с севера до него не добирались, кто-то видел смыкающиеся вдали гористые берега, а кто-то и этого не видел, но все были уверены, что перешеек есть.

Черт бы подрал эту их уверенность, думал Невельской, а правильнее сказать – самоуверенность. Вон все были убеждены, что Южного материка нет, а наши Беллинсгаузен и Лазарев взяли и открыли его. Так что не будем…

Что именно «не будем» Геннадий Иванович додумать не успел – скопившаяся многодневная усталость перешла в крепкий сон. И во сне он увидел, как на двух баркасах – шестивесельном и четырехвесельном – и на вельботе они идут на юг, заходят в устье Амура и на береговой возвышенности устанавливают трехцветный, бело-сине-красный, российский флаг. Все бросают в воздух фуражки, кричат «ура», громче и громче…

Невельской проснулся. На палубе действительно кричали. Быстро обувшись, на ходу натягивая мундир, он выскочил на палубу и нос к носу столкнулся с вестовым. Тот раскрыл было рот, чтобы доложиться, но командир отстранил его и быстро направился к борту, вдоль которого рассредоточились остававшиеся на корабле члены экипажа. Они махали руками и самозабвенно вразнобой вопили «ура». То ли развлекались, то ли действительно восторгались происходящим.

Возвращались оба баркаса. Но если команда Гроте молчаливо взмахивала веслами, то в команде Казакевича явно царило праздничное настроение. Время от времени матросы дружно выкрикивали «ура-ура» и работали веслами как-то весело и даже залихватски. Увидев на борту Невельского, Казакевич встал на корме баркаса и закричал в рупор:

– Мы… нашли… устье… Амура! – И матросы снова грянули «ура-ура». С транспорта им ответили – на этот раз складно и ладно. Может быть, потому, что вместе со всеми кричал и любимый командир. Кричал, повинуясь радостному движению души: наконец-то сквозь мрачные тучи утомительно-скучной, однообразной работы по замеру глубин и описанию рельефа выглянуло краешком солнце открытия. Краешком – потому что все должно быть проверено и перепроверено, прежде чем оно откроется во всей своей теплой и живительной силе.

В каюте капитана, куда собрались все офицеры, кроме вахтенного, а в дверях толпились, заглядывая внутрь, нетерпеливо-любопытные матросы, и командир даже не подумал их выпроваживать, доклад начался, как принято, с младшего офицера.

– Первоначально мы обследовали залив Байкал, – показал мичман на карте. – Предполагалось, что он имеет выход в лиман, но таковой не обнаружен. То есть выход из залива имеется только на север. Далее пошли на юг вдоль западного берега Сахалина, обследуя малейшие бухточки и делая замеры глубин. Рек и речушек впадает в море там великое множество, но бухт, пригодных для стоянки кораблей, нет ни одной. Более того, выносимый реками грунт образует мели, лайды и банки с обрывистым рельефом, поэтому фарватер, имеющий мореходное значение, очень извилист, глубины в нем от пяти до восьми сажен. Южнее пятидесяти двух градусов тридцати минут наткнулись на большую отмель, которая тянулась поперек лимана к материку. Вдоль отмели от материкового возвышенного берега идет сильное течение, нас понесло назад и скоро выбросило на обсохшую лайду. Там нас нашла команда Петра Васильевича, которая возвращалась от устья Амура. У меня все.

Мичман положил на стол штурманскую линейку, которой пользовался как указкой, и стоял, руки по швам, ожидая выводов командира.

– Садитесь, Эдуард Васильевич. Петр Васильевич, слушаем вас.

2

Лейтенант Казакевич мог бы красочно рассказать, как они шли, точно следуя береговой линии, огибая все мысы, заходя во все бухты и, естественно, делая замеры глубин; как достигли высокого мыса (потом узнали у гиляков, что он называется Тебах), за которым берег круто заворачивал на запад, вода изменила цвет, и обнаружилось сильное течение…

Кто-то из гребцов зачерпнул ладонью воду, попробовал и удивленно сказал:

– Пресная… – Еще раз хлебнул и вдруг заорал во все горло, словно был за целую милю от кормы, где восседал Казакевич: – Господин лейтенант, ваше благородие, это река!

Воду стали пробовать все, начали брызгаться, как дети, хохотать, кричать наперебой:

– Амур!.. Это устье!.. Мы его нашли!.. Ура, братцы, нашли!..

Старший матрос Чуфаров пустился в пляс под прихлопы товарищей. Выделывал такие коленца – чуть баркас не перевернул. За это время их снесло по течению до самого мыса, там нашли местечко, причалили к берегу, и Казакевич, вооружившись секстаном и подзорной трубой, поднялся на вершину горы, нависшей над мысом, чтобы взглянуть на лиман с высоты и определиться по месту. Лейтенанта сопроводили старший матрос и толмач, поскольку, едва баркас причалил к берегу, откуда ни возьмись, собралась целая толпа гиляков. Низкорослые черноволосые, одетые в темно-синие нанковые халаты, меховые штаны и сапоги из тюленьей кожи, они курили тонкие длинные трубки, бесцеремонно разглядывали моряков, явно удивляясь их облику, что-то обсуждали между собой, а когда Казакевич направился в гору, повалили следом за ним и его спутниками.

С вершины открылся широкий простор лимана, на котором сквозь воду просвечивали банки и отмели, а на юге, не меньше, чем через семь, семь с половиной миль виднелся другой гористый утес, от которого на запад убегала волнистая нитка берега. Так могло выглядеть только устье огромной реки, но это еще следовало проверить.

Через толмача Петр Васильевич выяснил у гиляков, что мыс напротив Тебаха называется Мео, а деревни, что находятся выше по левому берегу – их не было видно, в той стороне поднимались дымки, – Чныррах и Чабдах, а еще выше – мыс Куегда, на нем деревни нет.

– Спроси, кто хозяин этих мест? Китайцы?

– Мы сами хозяева, – важно ответил старый гиляк. – Мы никому не подчиняемся. Сами рыбу ловим, сами зверя бьем, сами пушнину на хорошие товары меняем у северных торговых людей. А китайцев мы не знаем – кто они такие?

– А что за северные торговые люди? Как они выглядят?

– Они такие же, как вы, – белолицые, светловолосые. – Гиляк пыхнул трубкой и тоненько засмеялся. – Добрые, однако: огненной водой угощают, с бабами нашими спят, детей здоровых делают.

– Купцы, видать, русские, – сказал Чуфаров. – Ничем не брезгуют!

– Не нам судить, – отозвался Казакевич. – У них свои понятия. А свежая кровь еще никому не вредила.

…Все это рассказал бы Петр Васильевич, но красочно не умел, а потому доложил кратко о пути до устья и далее, поперек течения, – к мысу Мео, за которым обнаружился тоже извилистый, однако достаточно глубокий – от трех с половиной до пяти сажен – канал, ведущий на юг, к началу лимана. Заманчиво было идти по нему, насколько возможно, но приказ был пересечь лиман и возвращаться на транспорт, что и сделано. Возвращаясь, встретились с баркасом мичмана, помогли товарищам – вот и все.

Невельской встал, обнял Казакевича за плечи и расцеловал – трижды, по-русски. Шагнул к Гроте – мичман встал навстречу – и так же расцеловал.

– Друзья мои! Товарищи! Вы сделали великое дело – доказали, что глубина фарватера позволяет любым морским судам заходить в устье Амура и, что не менее важно, китайцев здесь нет и не было. Спасибо всем и низкий поклон! Офицерам – шампанское, матросам – по чарке водки! Сегодня у нас праздник, а завтра будем готовить общий поход. Пока на баркасах. Еще раз пройдем до устья, а там – дальше на юг, проверим, есть ли перешеек и так ли непогрешимы великие мореплаватели.

3

Бот «Кадьяк» уже две недели рыскал челноком по северо-восточной части Амурского лимана, не слишком удаляясь от Сахалина: штабс-капитан Корсаков пытался выполнить приказ генерал-губернатора и передать капитан-лейтенанту Невельскому высочайше утвержденную инструкцию. Но все было против него: льды не пустили в Петропавловск, море штормило, то и дело наползал густой туман, налетали заряды мокрого снега, так что приходилось бросать якорь, чтобы не напороться на мель. Дни проходили за днями – «Байкал» оставался неуловимым. Корсаков понапрасну мерз на мостике, пытаясь что-нибудь высмотреть в подзорную трубу. Капитан был всегда рядом, молчаливо посасывая трубку. Пару раз он попытался предложить что-то свое, но наткнулся на гневные отповеди молодого офицера и теперь предпочитал помалкивать.

– Вели поворачивать к Сахалину, – устав обозревать пустой горизонт, сказал Корсаков капитану. – Может, на этот раз повезет.

– Михайло Семеныч, в пятый раз пойдем от матерого берега, – мрачно откликнулся капитан. – Команда притомилась, уже и шутить перестали. А как матросу без шуток? Не жизнь, а сплошной сулой. Вокруг одна вода, и взгляду не за что ухватиться. А тут еще и шторм надвигается.

– Что ты выдумываешь – какой еще шторм? Ветер еле-еле тянет, и тот с юга, из лимана…

– А вон, видите, на вест-норд-вест горизонт заволакивает? Часа через три-четыре до нас докатится, и дай бог, чтобы не больше семи баллов. А то и все восемь-девять устроят нам веселую жизнь.

– И что ты предлагаешь?

– А что тут предлагать? Надо убегать и как можно быстрее.

– Куда?! – уныло воскликнул штабс-капитан. – Куда бежать?! А «Байкал», а Невельской?!

– «Байкал», может, проскочил в лиман, а может, вообще… – замялся капитан.

– Что – вообще? Что?! Погиб?!

– На море все может быть, – уклонился от прямого ответа капитан. – А тем более – на океане. Он ведь только зовется Тихим, а шторма выдает – не приведи господь. Ураганы!

– Будем считать, что разминулись, – помолчав, сказал Корсаков. – В гибель не хочется верить.

– Ну, тут уж верь не верь… – развел руками капитан. – А нам, пока ветер попутный, надо идти к Аяну.

– Ладно, возвращаемся в Аян. – Корсаков прикусил губу. – Только что я скажу Николай Николаевичу?

4

«…Ввиду же того, чтобы при исследовании устья Амура и южной части его лимана не впасть в какие-либо ошибочные заключения, подобно И.Ф. Крузенштерну при описи восточного берега Сахалина, я положил неуклонно следовать при этом плану, который отстранил бы причины, могущие привести меня к ошибочным заключениям. Избранный мною план следующий: 1) от транспорта, то есть с северного лиманского рейда, выйти с промером на глубины, встреченные лейтенантом Казакевичем, вдоль северо-западного берега лимана и, не теряя их нити, войти в реку; 2) следуя вверх по ней, под левым берегом, дойти до пункта, который представляет возможным ее устье; 3) от упомянутого сейчас пункта спуститься, не теряя нити глубин, под правым берегом реки до ее устья и далее по лиману в Татарский залив, до той широты, до которой доходил капитан Броутон, и, наконец, 4) от этого пункта, не теряя нити глубин, возвратиться на транспорт, следуя вдоль западного берега Сахалина…»

Невельской отложил перо и, подождав, пока просохнут чернила, закрыл тетрадь. Это был не судовой журнал, а его личные заметки. Начав их сразу же по отплытии из Кронштадта, он не знал, пригодятся ли они ему когда-нибудь в жизни, поскольку было совершенно не ведомо, чем обернется почти авантюрное предприятие с Амуром. Думал: ладно, если даже ничего с Амуром не получится, записи пригодятся детям – все-таки их отец совершит почти кругосветное плавание. Правда, усмехался, и детей пока нет, поскольку не удосужился жениться, но когда-нибудь это случится, и дети родятся, и будут гордиться своим отцом. А вот теперь, когда открытие фактически сделано и надо только его закрепить, можно быть уверенным, что заметки эти еще сослужат свою неоценимую службу, ибо надо будет делать доклад в Императорском Русском Географическом обществе, а там, чем черт не шутит, можно и книжицу написать. О подвигах русских моряков на дальнем востоке Сибири. Но это – позже, позже, ближе к концу избранного пути, а сейчас все только в начале.

10 июля от борта «Байкала» отвалили три шлюпки – два баркаса и вельбот – все основательно нагруженные. Одной провизии надо было для девятнадцати человек на три недели – столько времени, по предположению командира, должна была занять экспедиция. Кроме Невельского, были штурман Попов, мичманы Гейсмар и Гроте, лекарь Берг и четырнадцать матросов на веслах. К устью Амура шли по глубинам, обозначенным на карте Казакевичем, заодно проверяя их лотом, и на следующий день вошли в Амур, обогнув мыс Тебах.

– Следите за глубиной, не теряйте нитку фарватера, – в очередной раз наказал Невельской старшим по шлюпкам. – Идем под левым берегом вверх до наиболее удобного места перехода к правому.

Прошли, не останавливаясь, две гиляцкие деревни, видимо, Чныррах и Чабдах (Казакевич не дошел до них и указал на карте со слов гиляков) и увидели длинный низменный полуостров, толстым языком легший поперек реки чуть не до ее середины. Тут и решили остановиться на отдых.

– Очень удобное место для защиты устья с моря, – сказал командир, пройдясь в сопровождении офицеров по песчано-глинистым холмам, поросшим мелким кустарником. – Назовем полуостров Константиновским. Никто не возражает?

– А может, это мыс Куегда? – осторожно спросил мичман Гейсмар.

– Это по-гиляцки, Александр Федорович, пусть они его так и называют, мы же не против, – улыбнулся Невельской. – А на морской карте будет мыс Константиновский. В честь нашего генерал-адмирала Великого князя Константина Николаевича.

Они шли обратно к временному лагерю, разбитому на месте высадки, когда услышали истошные крики:

– Э-эй, все сюда!.. Помогайте!.. Да тяни же ее, тяни, мать твою перетак!..

Когда офицеры выскочили на берег, их глазам предстала фантастическая картина. Несколько матросов, стоя кто в воде, кто на берегу, откидываясь назад, изо всех сил тянули тонкий линь, на другом конце которого, вспенивая воду, бесновалось что-то огромное черно-блестящее. Из пены выныривали то остроконечная морда с гигантской пастью, из которой тянулся линь, то заостренный раздвоенный хвост, похожий на акулий, то крутая спина с идущим по ней рядом зубцов, или шишек…

– Чудо-юдо рыба-кит, – произнес рядом с Невельским сдавленный изумлением голос. Краем глаза он увидел лицо Гроте с отвисшей челюстью, но заострять на этом внимание было некогда – он бросился на помощь матросам.

За ним устремились остальные и после продолжительной борьбы все-таки вытащили «чудо-юдо» на берег. Но оно и тут продолжало биться, легко сметя с ног двух матросов, попытавшихся прижать здоровенный хвост к земле. Успокоить его удалось несколькими выстрелами в голову. И лишь после этого все, столпившись вокруг, принялись разглядывать чудовище, которое теперь неподвижно лежало на боку.

Это была, несомненно, рыба. Длиной не меньше двух сажен, толщиной в середине туловища 一не меньше двух обхватов, она походила на чрезмерно выросшего и растолстевшего до уродства осетра. То есть заостренная морда была явно осетровая, под ней свисали усы, похожие на длинных, толстых белых червяков, а ниже располагалась огромная лунообразная беззубая пасть. Мощные гребные плавники на «груди» и рулевые на спине и животе ближе к хвосту, прикрытые броневыми пластинами бока, – всё поражало воображение, на язык так и просились слова «царь-рыба».

– Такие рыбки по мелям не плавают, – сказал Невельской. – Им глубины нужны не меньшие, чем для кораблей.

– Как, интересно, это чудо зовут? – озвучил Гейсмар естественно напрашивавшийся вопрос.

– А мы у гиляков спросим, – нашелся старший матрос Чуфаров. – Чего они тут понапрасну глаза мозолят?

– Где? Где гиляки? – заоглядывались все и только тут заметили в кустах несколько фигур в темно-синих халатах с трубками в зубах.

– Э-эй! – замахал им Чуфаров, призывая. – Идите сюда!

Другие тоже замахали. Гиляки переглянулись и неторопливо двинулись к берегу. Подойдя к рыбе, они обошли ее кругом, похлопали по бокам, цокая языком, и повернулись к Невельскому, безошибочно признав в нем главного. Вперед выступил низенький толстый коротконогий гиляк, его две косы, перекинутые на спину, переливались сединой. Он сказал длинную фразу сплошь из шипящих и гортанных звуков, среди которых можно было дважды разобрать что-то похожее на слово «калуга», произнося которое, гиляк каждый раз протягивал руку в сторону рыбы.

– Жаль, что не взяли толмача, – сказал Невельской. – Что он сказал?..

– Дозвольте мне, ваше высокоблагородие? – обратился к нему Чуфаров. – Я, когда с Петром Васильичем ходили, толмача внимательно слушал и немного стал понимать. Говорить не могу, а что-то понимаю.

– Ну-ну? И что же он сказал?

– А что-то вроде того, что такую великую рыбу могли поймать только великие рыбаки.

– А рыба, похоже, зовется калугой? – улыбнулся Невельской.

– Ну, в общем-то, да. Можно и так сказать.

– Вот и ладно. Есть рыба белуга, будет и рыба калуга. А мы даже и не спросили наших великих рыбаков, как они умудрились ухватить такого кита.

– Да сами не знаем, ваше высокоблагородие, – смущенно сказал пожилой матрос Вологжанин. – Был у меня крючок-якорек на четыре жала, вот закидушку и изладил. Я на него тунца ловил. А как калуга эта его заглонула, один бог ведает.

В это время гиляк снова вытянул руку к калуге и что-то проговорил с просительной интонацией. Взоры русских обратились к Чуфарову. Тот даже приосанился.

– Поделиться вроде бы просят, ваше высокоблагородие…

Невельской оглядел свою команду:

– Как, товарищи, поделимся?

– А чего ж не поделиться… Нам столько и не съесть… – загомонили матросы. Офицеры деликатно помалкивали.

– Гиляки – народец хлипкий, – сказал Чуфаров. – Им такую рыбину ни в жисть не вытягнуть и когда они еще ее попробуют. А нам с имя дале жить да жить. Конечно, надобно делиться. По-другому – никак.

Глава 21

1

Необыкновенно быстро проделав тысячеверстный путь между Якутском и Охотском – верхом, по горным тропинкам и болотам – 25 июня Муравьев со своими спутниками прибыл в Охотский порт. Он уже давно, что называется, точил на него зуб, считая, что главным портом на Тихом океане должен стать Петропавловский, и не следует на развитие Охотска тратить весьма и весьма скромные средства из казны. Но прийти к окончательному заключению можно было только в связке с Амуром: после того как решится вопрос по доставке необходимых для Камчатки грузов речным путем. А прежде надо было поставить на устье Амура российский флаг и доказать выгоду от использования этого самого устья. И тут все зависело от результатов экспедиции Невельского, за успех которой Николай Николаевич, искренне веривший в Бога, но не склонный к молитвенному усердию, не забывал ставить свечу в каждой церкви по пути своего следования.

На рейде Охотска не было ни одного корабля, пригодного для перехода в Петропавловск, здесь со дня на день ожидали возвращения из Камчатки транспорта «Иртыш», отправленного за грузами, доставленными на «Байкале». Но Муравьев зря времени не терял; он лично обследовал все достоинства и недостатки порта, о чем написал Льву Алексеевичу Перовскому, как всегда прямо и категорично до резкости: «Все наши занятия здесь будут только служить для убеждения отдаленных неверующих, что Охотску сто лет тому назад не должно было бы уже существовать». Знал он и о том, что Российско-Американская компания тоже стремится перенести Охотский порт, но не в Петропавловск, а в Аян, на семьсот с лишним верст южнее Охотска, и собирался на обратном пути из Камчатки обязательно быть в Аяне; он и в инструкции Невельскому указал место их встречи в этом порту в начале сентября. Правда, то, что Аян намного южнее Охотска, не прибавляло ему значимости как морскому порту, потому что время навигации было у него столь же коротко, а вот почта из Якутска шла до Аяна на 10–12 дней быстрее. В условиях практически полного бездорожья от Лены до моря это имело большое значение. Но Аян привлек внимание генерал-губернатора еще и тем, что зачинщиком переноса порта стал лейтенант Василий Завойко, бывший с 1843 года правителем охотской фактории Российско-Американской компании. С помощью дяди своей жены адмирала Врангеля, председателя Главного правления компании, он добился перевода фактории в Аян, где сразу же получил чин капитана второго ранга и полномочия, сравнимые с полномочиями главного правителя компании в Америке. Перенос правительственного порта был компании весьма и весьма выгоден, так как избавлял ее от расходов на обустройство тракта от Аяна до Якутска и позволял пользоваться в своих целях портовыми грузчиками.

Хваткий человек, думал о Завойко Муравьев, надо будет иметь его в виду. Ну и что из того, что он использовал родственные связи, – кто у нас ими не пользуется? – главное, чтобы они служили делу. Еще одной, скрытой от посторонних глаз, целью его путешествия в Камчатку было подыскание людей, особенно молодых, подходящих для решения предстоящих задач. Единственной находкой пока что представлялся Завойко. В молодых его числить уже не пристало, тридцать семь стукнуло, но время показать себя еще есть, если, конечно, все сложится, как задумано.

Был еще один стоющий человек – командир Охотского порта капитан второго ранга Вонлярлярский. (При знакомстве Элиза Христиани простодушно удивилась такой замысловатой фамилии, все засмущались, а Иван Васильевич, открытая душа, улыбнулся доверчиво и поведал об ее происхождении. Оказывается, были такие немецкие дворяне фон Ляры. В начале семнадцатого века пошли они на службу к полякам и на польский манер добавили фамилию – Лярские. Стали – фон Ляр-Лярские. А потом перешли в российское подданство и начали именоваться Вонлярлярскими.) С командиром порта Муравьев и облазил все его закоулки и убедился в уме и опыте сорокапятилетнего капитана. Кстати, Вонлярлярский тоже был за перенос порта, но не в Аян, который он считал весьма неудобным из-за незащищенности его от всех ветров и отсутствия хорошего леса для ремонта судов, а в Гавань Константина – залив, открытый несколько лет назад на юго-западном берегу Охотского моря капитаном Поплонским.

С Завойко и Вонлярлярского мысли генерала перескочили на свой проделанный до Охотска путь, и тут же припомнилось, как в одном из писем у брата Валериана просквозила зависть, что вот он сидит в замшелом Пскове, а старший брат готовится повторить подвиги русских землепроходцев. Знал бы любимый брат, с какими приключениями пришлось столкнуться в этом «повторении», вряд ли стал бы так уж завидовать. «Написать ему об этом, что ли? Нет, не буду, слишком все произошедшее занимательно и необыкновенно, чтобы могло поместиться в письме, – лучше расскажу при встрече, когда поеду в Петербург. А просто письмо – с удовольствием!»

…«Иртыш» пришел в Охотск 1 июля. И командовал им капитан-лейтенант Поплонский, тот самый, который открыл Гавань Константина. Муравьев этим фактом был очень доволен: по пути в Петропавловск у него будет достаточно времени, чтобы дотошно расспросить Василия Алексеевича о достоинствах Гавани.

А Вонлярлярский был до изумления рад качеству привезенных товаров.

– Вы не представляете, ваше превосходительство, какие отбросы привозили нам в прошлые годы и как безобразно были они упакованы. Но – куда денешься! – приходилось брать. А тут – просто загляденье! Потрясающе! Глазам не верю – неужто чиновники так расстарались? Ваше превосходительство, не сочтите за труд отписать в Петербург нашу им благодарность за такие товары.

– Написать напишу, да только, думаю, Иван Васильевич, не чиновничья в том заслуга, а Геннадия Ивановича Невельского, который доставил эти грузы в Петропавловск. С чего бы чиновникам вдруг да исправляться? А про дотошность Геннадия Ивановича мне светлейший князь Меншиков писал, когда присылал копию инструкции для Невельского…

– Какой инструкции, ваше превосходительство? – полюбопытствовал Вонлярлярский.

– Не суть важно, – отмахнулся генерал-губернатор, и капитан понял, что это – не его ума дело, а потому благоразумно примолк.

2

4 июля, немедленно после разгрузки, транспорт «Иртыш» принял на борт генерала со свитой и вышел к Камчатке. Скучать в пути не приходилось – каждый день то вокруг резвились дельфины, то солидно, пуская водяные фонтанчики, проплывали семьи китов. И тех, и других было много.

– Какое у России богатство! – восхищался Муравьев, стоя с Екатериной Николаевной у борта. – Тут же на миллионы рублей китового уса, жира, мяса! Надо срочно заводить китобойную флотилию!

– И тебе не жалко таких красавцев? – укорила Екатерина Николаевна.

– А тебе не жаль тех коров, свинок, барашков, кур, гусей, уток, чье мясо мы едим каждый день? Это ведь неразумные животные.

– Тех, чье мясо мы едим, мы и разводим специально для мяса. А эти гиганты-киты или веселые дельфины – они свободные! Почему их надо – на мясо? Это – зверство! – Екатерина Николаевна даже ножкой притопнула от возмущения.

– Убивать свободных китов – зверство, а убийство свободных людей как называть? – ехидно прищурился Николай Николаевич.

– Людей на мясо никто не убивает, – вспыхнула Екатерина Николаевна, – кроме дикарей-каннибалов.

– А какая, в принципе, разница? Ну, мы – не каннибалы, убитых нами людей не едим, но их другие едят. Те же могильные черви. А непогребенными и дикие звери не брезгуют…

– Простите, что вмешиваюсь, – подошел к ним Поплонский, – но взгляните сюда, ваше превосходительство, – и подал подзорную трубу, указав направление.

Муравьев посмотрел и увидел на горизонте большой пароход.

– Интере-е-есно, – протянул он, пытаясь разглядеть флаг, – это кто ж такие и что они в нашем море делают?

– Это китобой. Может быть, американский, может, английский, а может, голландский. Их тут десятки, и все бьют китов.

Муравьев взорвался мгновенно. Лицо, как всегда, пошло красными пятнами, он начал кричать, брызгая слюной:

– Кто разрешил?! Это же грабеж!! И вы так спокойно об этом говорите!

– Грабеж, – согласился Василий Алексеевич. – И никто его не разрешал.

– А наша охотская флотилия?! Почему позволяет?!

– А как она может не позволить? У китобоев – либо вот такие пароходы, либо мощное парусное вооружение, и они легко уходят от любой погони. А в нашей флотилии несколько суденышек, о которых даже и говорить стыдно. – Поплонский тяжело вздохнул. – Они и потопить могут, так что следов не останется. Думаете, они испугаются, что мы идем под генерал-губернаторским флагом? Да ничего подобного! Ладно, ежели поворотят и уйдут. При прежнем губернаторе вообще приходили в Петропавловск и разбойничали: разбирали амбары на дрова, жгли дома…

– А что же гарнизон? А береговые батареи? – Муравьев так зло ощерился, что Екатерина Николаевна взяла его за руку, погладила, успокаивая.

– Да какой гарнизон, какие батареи! – Поплонский грустно развел руками. – Сто человек со старыми ружьями, а в батареях – по нескольку пушечек, их китобои не раз по полю раскатывали. Нет, ваше превосходительство, тут надобно создавать полноценный флот – и для охраны портов, и для ловли этих разбойников и грабителей. Иначе толку не будет. Хищники, как только учуют слабину, тут же набрасываются. А у нас – куда ни ткни, везде слабина.

Николаю Николаевичу внезапно вспомнился недавний сон, как на него с Екатериной Николаевной и Ваграновым напала стая волков и как они отбивались из последних сил. Сон оборвался, оставив неясность – победили они зверей или нет. Обычно он делился с женой своими снами, а про этот решил почему-то не рассказывать.

Муравьев судорожно вздохнул:

– Ладно, Василий Алексеевич, разберемся, наведем порядок. Прищемим хвосты мерзавцам!

3

Через двадцать дней сравнительно спокойного плавания «Иртыш» благополучно прибыл в Петропавловск. На причале Муравьева встречали двое – высокий худой моряк в треуголке с золотым плюмажем и мундире с эполетами капитана второго ранга и могучий, что было хорошо заметно даже под свободной рясой, священнослужитель в высоком черном клобуке. Слава богу, владыко Иннокентий дождался, подумал Муравьев и легко сбежал по сходням.

Моряк приложил два пальца к треуголке:

– Честь имею представиться: комендант Камчатки Машин!

Муравьев ответил на приветствие и пожал ему руку:

– Здравствуйте, Ростислав Григорьевич! Много слышал о вас и рад лично познакомиться.

– С добрым прибытием, сын мой! – владыко Иннокентий осенил крестом генерал-губернатора и протянул ему руку для поцелуя. Голос его, густой и низкий, очень соответветствовал мощной комплекции.

Муравьев почтительно приложился к пахнущей мятой руке, отметив на пальцах трудовые мозоли, и с улыбкой произнес:

– И вас, ваше преосвященство, я весьма рад приветствовать!

– Вечером прошу в мою резиденцию, отметим наше знакомство… – Иннокентий взглянул поверх головы генерала, и в глазах его вспыхнуло восхищение. Оглянувшись, Муравьев увидел, что, пока они обменивались любезностями, почти все его спутники спустились с борта на причал. Впереди выступали – иначе не скажешь – Екатерина Николаевна под руку с Элизой.

– Ваше преосвященство и вы, Ростислав Григорьевич, позвольте представить вам мою супругу Екатерину Николаевну и французскую musicienne мадемуазель Элизу Христиани. Она привезла с собой свою виолончель и намерена дать здесь концерт.

Дамы сделали легкий реверанс, Машин поцеловал обеим ручки, а Иннокентий осенил их благословляющим крестным знамением. Екатерина Николаевна приложилась губами к руке владыки; Элиза же замешкалась, видимо, не зная, как следует поступать в таких случаях католичке. Владыко широко улыбнулся, так что разъехалась в стороны его густая черная волнистая борода, уже основательно тронутая серебром, и доброжелательно прогудел:

– Не волнуйтесь, дитя мое, Бог един для всех и вряд ли придает какое-то значение тому, как называют себя верующие в Него – православными, католиками, лютеранами или как-то еще. Веруете и будьте благословенны, – и осенил Элизу крестным знамением, а она уже без смущения поцеловала ему руку.

Владыко повернулся к Екатерине Николаевне и покачал головой:

– Однако смелы вы, голубушка, безмерно. Такой путь одолеть не всякому мужу под силу, а из жен могу назвать токмо Марию Прончищеву, которая была с мужем Василием в его полярном подвижничестве и по смерти его последовала за ним.

– Я не слышала про Марию Прончищеву, – ответила Екатерина Николаевна, – но я знаю других женщин, которые последовали за своими мужьями в Сибирь, и они стали для меня примером. А еще русские говорят: куда иголка, туда и нитка…

– Хорошо сказано, друг мой, – остановил жену Муравьев, – но нам не следует терять время.

– Да-да, – заторопился Машин. – Прошу следовать за мной.

Шагая по причалу, владыко, бывший на голову выше Муравьева, явно придерживал себя, соразмеряя свои шаги с генеральскими. А вот густой его баритон с тенором главного начальника края был в большом контрасте и разносился, похоже, по всему порту.

– Что капитан Невельской? Не отыскал устье Амура?

– Нет, владыко, не вернулся еще Геннадий Иванович. Но я уверен: отыщет! Хотя не знаю, к радости своей или к великой печали. – Муравьев глянул искоса на своего величественного собеседника и ответил на его вопросительный ответный взгляд: – По высочайше утвержденной инструкции не полагается ему заходить в Амур. Сами понимаете, чем грозит ее нарушение. В самом лучшем случае разжалованием в матросы.

– А мы-то с вами на что, милейший Николай Николаевич? Геннадий Иванович на подвиг пошел во славу Отчизны нашей православной, и наш с вами долг взять его под защиту от наветов злокозненных.

– Все, что от меня зависит, будет сделано, – твердо сказал Муравьев.

…После ужина светлым июльским вечером владыко и генерал-губернатор уединились для приватной беседы в маленькой комнатке-кабинете. В плетеных из ивняка креслах за маленьким столиком с плетеной столешницей, на которой стояли на серебряном подносике голубичная наливка в хрустальном графинчике и две стеклянных стопки, было весьма уютно. В небольшое окно, выходящее на юг, открывался вид на Петропавловский ковш, как местные жители называли акваторию возле порта, отделенную от Авачинской бухты длинной песчаной косой. На другой стороне ковша возвышалась лесистая Никольская сопка, переходящая с правой стороны в заболоченную низменность, по которой в ковш впадало несколько ручьев.

Голубовато-серое зеркало бухты, темно-таежная сопка, похожая на тучу, опустившуюся под своей тяжестью к самой воде, а над нею – легчайшие пушистые облака, окрашенные золотисто-красными лучами ушедшего за горизонт солнца, отсветы которых мимолетно касались бумаг на письменном столе, – все настраивало на благостный отдых и умиротворенность. Однако разговор двух владык – духовного и административного – отнюдь не был благостным.

– Полагаю, не токмо знакомства ради с краем сим пожаловали вы сюда, многоуважаемый Николай Николаевич, а и для воплощения славных замыслов своих? – Обычно добрые глаза владыки посуровели, в них засветилась могучая воля.

Да, подумал Муравьев, человек с такими глазами не останавливается перед препятствиями, и счастлив в делах будет тот, кто заполучит его в союзники, а тем более в соратники.

– Вот и начнем, не откладывая, – мягко сказал он. – Мне доподлинно известно, владыко, что еще девять лет тому назад, будучи в Петербурге, после рукоположения вас в сан епископа, вы обращались к государю с предложением о возвращении Амура.

Иннокентий помрачнел.

– Государь отнесся с превеликим интересом. Сказал, что хотел бы выполнить завет бабки своей, Екатерины Великой, которая считала, что, если бы Амур служил лишь для продовольствия Камчатки, и то стоило бы России занять его. Что с такими же прожектами к нему обращались и Крузенштерн, и Литке, и генерал-губернатор Сибири Лавинский. Знаю, что после меня ваш предшественник Руперт писал императору о том же. Однако на пути всех прожектов непреодолимой преградой стоял граф Нессельроде…

– Он и сейчас стоит, – вставил Муравьев.

– Вот-вот, – вздохнул владыко. – И не обойти, не объехать.

– Прежде все действовали поодиночке, а теперь нас двое. – Генерал вссм телом подался е владыке. – И для большего единства действий хочу просить вас обратиться к Святейшему Синоду с просьбой включить в Камчатскую епархию Якутскую область. Я, со своей стороны, буду только содействовать. Что скажете, ваше преосвященство?

Владыко разлил по стопкам густое темно-синее вино, жестом пригласил к распитию и, только пригубив наливки, сказал:

– Скажу, что предложение ваше велми и велми своевременно. Вы, конечно, знаете, что я был в Якутске. Не скрою: присматривался к богослужебной деятельности. Тяжко братьям моим во Христе: якуты и тунгусы церковно-славянского не понимают, суть службы во храме для них тайна за семью печатями, а потому Богу душу свою не открывают, духовной пищей обделены. На Уналашке Бог сподобил меня перевести некоторые богослужебные книги на алеутско-лисьевский язык, и алеуты охотно пошли во храм. Тако же и в Якутии надобно – перевести на якутский книги Священного Писания и службы вести на понятном для них языке. Но это – задача не на один год.

– Все задачи наши не на один год, – сказал Муравьев. – На некоторые жизни может не хватить и даже вдвоем нам их не решить. А потому надо растить единомышленников. Но об этом чуть погодя. – Он вздохнул. – Сегодня я бегло осмотрел порт и бухту и укрепился во мнении, что главный порт России на Востоке должен быть здесь, в Петропавловске. Такой замечательной бухты, как Авачинская, найдется не столь уж много. Об этом еще Лаперуз писал, а его не только мы читаем, но и соотечественники, и англичане. И я с содроганием душевным со дня на день жду, что появятся тут французские и английские мореходы, да не китобои, которые уже заполонили все Охотское море, а фрегаты военные. А у нас и защититься нечем – ни людей, ни артиллерии. Раз или два в год через полмира приходит транспорт, вон, как «Байкал» Невельского, – сколько он пушек привезет, сколько пороху и ядер? А иначе – посуху, на вьюках – это же курам на смех!

Генерал взволновался и, как обычно в таких случаях, вскочил и заметался по кабинету – ему не хватало пространства, чтобы выразить свои чувства.

– Да-а, – прогудел Иннокентий. – Посмотрел я в России железную дорогу – вот что надобно в Сибирь тянуть. И не токмо в Сибирь, а и на Камчатку и даже в Русскую Америку! На лошадях Россия новые земли не освоит.

– В Америку не надо, – усмехнулся Муравьев. – Америка для нас – груз непосильный, а потому следует от него избавляться. Знаю, знаю, что вы противник подобного действия, – заметил он протестующее движение владыки, – но об Америке разговор особый, по крайней мере, не сегодня. Железная дорога, владыко, – это замечательно, это было бы решение сразу всех проблем, но она – дело будущего и весьма далекого, боюсь, мы с вами до него не доживем. Наш единственный путь – это Амур! До Забайкалья дороги имеются, а дальше – по Амуру, в устье которого должен быть перевалочный порт, и тогда нам сам черт не брат! Тогда восточные берега России будут под надежной защитой! А начинать надо с Петропавловского порта и уже сегодня ставить сюда человека, который займется его укреплением.

Муравьев успокоился и вернулся в свое кресло. Пригубил винца и продолжил:

– У меня есть две кандидатуры на должность военного губернатора Камчатки, о которых я хотел бы с вами посоветоваться. Вы обоих хорошо знаете, поскольку почти десять лет эти места входят в вашу епархию. Это начальник Охотского отделения Русско-Американской компании капитан второго ранга Василий Степанович Завойко и командир Охотского порта капитан второго ранга Иван Васильевич Вонлярлярский. Ваше мнение, владыко?

– М-м-м, – смущенно заерзал в кресле Иннокентий, – оба кандидата хороши, а я в делах военных ничегошеньки не понимаю. Избавьте меня от выбора, сын мой, не достоин я решать такие судьбоносные вопросы.

– В делах военных, владыко, тут понимаю один я, да, пожалуй, еще немного адъютант мой и товарищ боевой штабс-капитан Вагранов. Остальные пороха не нюхали и дай бог, чтобы не довелось его понюхать. Так что выбирать надо по чисто человеческим качествам, особенно внутренним. Что они из себя представляют внешне, я, положим, уяснил, а вот что у них за душой – это можете знать только вы как духовный пастырь.

– Ежели вы имеете в виду их исповедание, – сурово сказал владыко, – то сие есть тайна божественная и посягать на нее никому не дозволено.

Муравьев замахал руками:

– Что вы, святой отец! Что вы! Ни на какую тайну я не посягаю, а знать хочу лишь ваше сравнительное мнение об этих в высшей степени достойных кандидатах.

И замолчал в ожидании. Иннокентий долго ворочался в кресле, пыхтел, отпивал вина из стопочки, казавшейся наперстком в его огромной ладони, и вдруг напрягся, вскочил, наклонившись к генерал-губернатору и громким шепотом сказал:

– За Лярского я одной руки не подам, а за Завойко постою обеими руками, всем телом и всей душою!

И тяжело, как обреченный, рухнул обратно в кресло, так что оно затрещало, а ножки подозрительно поползли по некрашеным половицам.

– Вот спасибо, владыко! – возрадовался Муравьев. – Вы положили конец моим сомнениям. Теперь я со спокойной душой буду добиваться назначения камчатского военного губернатора, а пока дождемся прибытия Завойко – как мне Машин сказал, он на днях прибудет по делам компании – и тогда займемся подготовкой обороны Петропавловска на случай агрессии англичан или французов. Вон как плотно они насели на Китай, как бы с разбегу и до нас не добрались. Выберем для начала места установки артиллерийских батарей на побережье бухты.

– Дозволено ли будет мне полюбопытствовать и воинскому взгляду поучиться?

– Почту за честь, ваше преосвященство. Заодно и благословите выбор.

4

«…По всему пройденному нами пути самая меньшая глубина (в расстоянии около двух миль от транспорта) оказалась на пути к мысу Тебах – 2 ¹/₂ сажени, а самая большая – 6 сажен – между мысом Тебах и Константиновским полуостровом (по-туземному Куегда). – Быстро бежавшее по странице перо остановилось. “Нужны ли в личной записи все цифры? – подумал Невельской. – Понадобятся – я их возьму из судового журнала. А здесь – основная линия, основные факты”. И продолжил: – Утром 13 июля мы перевалили от Константиновского полуострова под правый берег реки, к мысу Мео, и пошли вдоль него к мысу Пронге (на правом, южном берегу Амура, при выходе из него в лиман); тут мы следовали по глубинам от 10 до 5 сажен. 15 июля отправились от мыса Пронге по лиману Амура к югу, следуя по направлению юго-восточного его берега и не теряя нити глубин. 22 июля 1849 года достигли того места, где материковый берег сближается с противоположным ему сахалинским. Здесь-то, между скалистыми мысами на материке, названными мной в честь Лазарева и Муравьева, и низменным мысом Погоби на Сахалине, вместо найденного Крузенштерном, Лаперузом, Броутоном и Гавриловым низменного перешейка, мы открыли пролив шириною в 4 мили и с наименьшею глубиною 5 сажен. Продолжая путь свой далее к югу и достигнув 24 июля широты 51°40, то есть той, до которой доходили Лаперуз и Броутон, мы возвратились обратно и, не теряя нити глубин, выведших нас из Татарского залива в лиман, направились вдоль западного берега Сахалина. К вечеру 1 августа 1849 года возвратились на транспорт после 22-дневного плавания, сопряженного с постоянными трудностями и опасностями, ибо южные ветры, мгновенно свежея, разводили в водах лимана толчею и сулой, которыми заливало наши шлюпки настолько сильно, что часто приходилось выбрасываться на ближайший берег, а чтобы не прерывать нити глубин, по которым мы вышли из реки, мы принуждены были выжидать благоприятных обстоятельств, возвращаться иногда назад, чтобы напасть на них и снова продолжать промеры. Самая меньшая глубина от мыса Пронге, по лиману, до южного пролива, оказалась 2 ³/₄ сажени, а самая большая 9 сажен. От южного же пролива до параллели 51°40наименьшая глубина 5 сажен, а наибольшая 12, и, наконец, по лиману вдоль сахалинского берега до северного лиманского рейда, на котором находился транспорт, наименьшая глубина 4 сажени, а наибольшая 12. Гиляки на мысах Пронге, Уси и на Сахалине объяснили нам знаками, что посреди лимана существует глубокий канал, более 5 сажен; я обозначил эти указания на карте, но не имел возможности проверить их, ибо шлюпки наши, при первой же попытке выйти на середину пролива, заливало…»

Невельской отложил перо, потянулся и радостно засмеялся. Он вообще все последние дни по возвращении на «Байкал» ощущал внутренний подъем, радостное возбуждение. Еще бы! Столько открытий за два месяца! Первое: Сахалин не полуостров, а остров – одно это вписало его имя и весь экипаж «Байкала» в историю великих открытий. Второе: вход в лиман доступен и с севера, и с юга. Третье: в устье Амура могут заходить суда из Охотского моря с осадкою до двух сажен, из Татарского пролива (теперь – пролива!) – до двух с половиной. Как же тут не возбуждаться и не радоваться? Да и весь экипаж транспорта был в состоянии эйфории: не чувствуя усталости, люди работали на парусах, на веслах, на промерах – «Байкал», как и было предписано, продолжил обследование и описание юго-западного материкового берега Охотского моря до Тугурской губы. И тут хватало открытий! Чего стоит один огромный залив, тянущийся на целых двадцать миль от горы Меншикова. Невельской назвал его заливом Счастья, потому что он единственный вблизи лимана представлял собой удобную для стоянки судов гавань. И снова, как уже было у северо-восточного берега Сахалина, положенный ранее на карту берег не соответствовал действительности: по карте опять получалось, будто «Байкал» идет посуху.

Отправив мичмана Гроте на вельботе осмотреть Ульбанскую губу, Невельской на транспорте направился в Константиновский залив и убедился, что он для устройства порта не имеет никаких удобств. А вот Ульбанская губа, где «Байкал» снова принял Гроте на борт, напротив, представилась единственным на все Охотское море рейдом, закрытым от всех ветров. Эту губу назвали заливом Святого Николая.

На выходе из нового залива, у мыса Мухтель, лейтенант Гревенс заметил две байдарки, идущие от берега к «Байкалу». Это была группа прапорщика корпуса штурманов Дмитрия Ивановича Орлова, служащего Русско-Американской компании. Ее послал штабс-капитан Корсаков, чтобы разыскать «Байкал» и передать командиру, что в Аяне его ожидают важные правительственные сведения.

Это известие поубавило радости Невельского. В сердце поползли предчувствия больших неприятностей. Увлекшись исследованиями, можно сказать дорвавшись до исполнения давнишней мечты, он как-то позабыл о том, что так и не получил высочайшего разрешения. И вот непререкаемая действительность напомнила о суровой дисциплине, введенной в России императором Николаем, нарушение которой каралось, невзирая ни на какие заслуги.

5

Карта, а скорее нарисованный от руки план Петропавловска и его окрестностей, включая часть Авачинской бухты, лежала на столе, а вокруг стояли Муравьев, владыко Иннокентий и капитаны второго ранга Машин и Завойко. Василий Степанович лишь три часа тому назад прибыл в порт, тут же был подхвачен порученцем генерал-губернатора Ваграновым и доставлен в резиденцию Муравьева – небольшой, на две комнаты и спальню, бревенчатый домик. Сам Вагранов стоял за спиной шефа и заглядывал в карту через его плечо. В соседней комнате, за закрытой дверью, музицировали Элиза и Екатерина Николаевна, для которой нашлось неплохое фортепьяно; они готовились к прощальному концерту: через два дня Муравьев со свитой отбывал в Аян на встречу с Невельским.

– Батареи надо ставить здесь и здесь, – показал Муравьев на острие мыса перед входом в Петропавловский ковш и на противоположный ему берег в районе городского кладбища. – Как эти места называются? Мыс Сигнальный и Красный Яр? Вот на Сигнальном и на Яру поставить батареи. Они будут перекрестно прикрывать вход в ковш.

– Ваше превосходительство, – осторожно сказал Машин. – На Сигнальном нет удобного места – сплошные скалы.

– А мы съездим и посмотрим на месте. Надо будет – взорвете скалы и построите капонир закрытого типа. Так будет даже лучше: можно будет держать под обстрелом часть внешней бухты. А батарея на Красном Яру будет фланкирующим сооружением. Она перекроет мертвую зону перед входом в ковш.

– А может быть, для перекрытия мертвой зоны поставить батарею на косе Кошка? – прогудел владыко и тут же смутился. – Я, конечно, человек невоенный…

Муравьев посмотрел на него, улыбнулся:

– Правильно мыслите, владыко. Фронтальная батарея очень даже не помешает.

– Коса низкая, песчаная, – сказал Машин. – Такую батарею сбить прямой наводкой ничего не стоит.

– А мы посмотрим, что там можно сделать, – откликнулся Муравьев. – Так, Василий Степанович? – обратился он к хранившему молчание Завойко.

– Так-то оно так, – согласился капитан второго ранга. – Только где столько пушек взять, чтоб хватило на три батареи?

Он спросил с недоумением, но относилось это недоумение не к пушкам, в нем просквозил явный вопрос: а что я тут делаю? И этот вопрос поняли все.

– Простите, Василий Степанович, что я, не переговорив с вами предварительно, беру сразу быка за рога. Дело в том, что я предлагаю вам должность военного губернатора Камчатки, естественно, с ближайшим повышением в звании. И военный губернатор должен немедленно заняться укреплением обороны Петропавловского порта на случай войны.

– Простите меня, ваше превосходительство, но о какой войне вы все время твердите? – Голос Машина прозвучал почти умоляюще. – Войны, слава богу, нет и не предвидится.

– Войну предвидеть надо всегда, – жестко сказал Муравьев, – и крепить оборону заранее. Когда она начнется, этим поздно будет заниматься. – И повернулся к Завойко. – Так что скажете на мое предложение?

– А можно подумать?

– Можно. До конца нашего совещания. Потом поедем смотреть места расположения батарей и определять конкретные задачи. Что касается пушек – пока будем уповать на транспорты из Петербурга, а ежели, даст бог, разрешится положительно Амурский вопрос, займемся доставкой по Амуру до устья, а тут по морю почти рядом.

Вагранов, наклонившись к уху шефа, что-то сказал ему, и генерал весь встрепенулся:

– Спасибо, что напомнил, Иван Васильевич. Господа, нам необходимо учесть возможность высадки противником десанта. Где у нас наиболее уязвимые места? – Он всмотрелся в план и дважды ткнул пальцем: – Тут и тут. Что это за гора? Никольская сопка? Значит, левее сопки прямой выход через низину…

– Озерновскую косу, – подсказал Машин.

– …через Озерновскую косу к городу и порту. И правее Красного Яра, через кладбище, – к порту и городу. Значит, надо ставить батарею близ места возможной высадки, а за ее спиной, у основания косы, вторую, на случай прорыва противника. И не мешает еще одну – какая по счету? Седьмая? – значит, седьмую поставить на перешейке полуострова Сигнального.

– А защита от десанта у кладбища? – спросил Завойко. – Там же одна батарея, без прикрытия?

– Одна, зато фланкирующая, то есть работающая на две стороны.

Послышался гул, дом тряхнуло так, что стол подпрыгнул и накренился, и карта соскользнула со столешницы; владыко Иннокентий поймал ее и разложил снова. Никто случившемуся не удивился: за десяток дней, проведенных на Камчатке, новички привыкли к землетрясениям.

– Ну что, господа, – Муравьев оглядел присутствующих, – если нет возражений и дополнений… Да, Василий Степанович, ваш ответ на мое предложение? Согласны? – Завойко кивнул. Муравьев пожал ему руку и даже приобнял другой рукой. – Благодарю. Другого и не ожидал. Значит, сейчас обедать и – на катер, по местам будущей боевой славы.

Генерал-губернатор шутил, не предполагая, насколько провидческой окажется эта шутка всего лишь через пять лет, какой высокой славой покроют себя артиллеристы и жители Петропавловска в двух жестоких схватках с многократно превосходящими силами кораблей и десанта противника. Именно того, о котором постоянно твердил боевой генерал.

Глава 22

1

2 августа генерал-губернатор со своими постоянными спутниками отбыл на транспорте «Иртыш» из Петропавловска. Он спешил к Сахалину, где надеялся встретить Невельского. Нет, он не забыл, что сам назначил точкой встречи порт Аян, но очень уж хотелось поскорее выйти из тумана неведения и лицом к лицу столкнуться с истиной, какой бы она ни была.

Однако погода словно испытывала его на терпение. Только вышли из Авачинской губы, как паруса опали, и судно перестало слушаться руля – как говорят моряки, заштилело.

Десять дней на протяжении двухсот миль дрейфа вдоль Курильских островов «Иртыш» качала океанская мертвая зыбь. Делать было абсолютно нечего. Офицеры до одури играли в карты «на интерес», иногда Енгалычев брался за гитару и дуэтом с Ваграновым пел романсы; казаки занимались починкой своей экипировки; женщины, наверное, в двадцатый раз вспоминали все мелочи виолончельного концерта, что был устроен для жителей Петропавловска накануне отплытия, или потихоньку обсуждали свои женские секреты.

Муравьев сидел в каюте, в одной рубашке с распахнутым воротом, без сапог – жара стояла невыносимая! – и писал письмо графу Перовскому (теперь уже графу! Перед самым отъездом из Иркутска генерал получил известие о возведении Льва Алексеевича в графское достоинство и, разумеется, тут же поздравил своего покровителя). Он рассчитывал на встречу в море с каким-либо идущим в Охотск кораблем, который доставит пакет на почту.

Письмо складывалось большое – генерал-губернатор спешил довести до сведения министра все свои соображения, возникшие в результате столь длительного путешествия. А их получалось немало.

Охотский порт, теперь уже без сомнения, надо закрывать и все, что там находится, переносить в Петропавловск, в превосходную во всех отношениях Авачинскую губу, на которую англичане явно глаз положили. За этим должны последовать административные и судебные изменения, ну, это по мелочи. Главное из них – Камчатскую область преобразовать в губернию, присоединив к ней Гижигинский округ, а военным губернатором назначить непременно моряка в чине контр-адмирала, с непосредственным подчинением его генерал-губернатору, и лучше всего на этот важный пост подходит Василий Степанович Завойко. Правда, правление Русско-Американской компании, где он служит, предлагает ему пост главного правителя с годовым окладом 10 тысяч серебром, а правительство может дать только 7 тысяч, но звание контр-адмирала вполне может компенсировать ему эту разницу.

Второе главное предложение – присоединить к Камчатской епископской кафедре Якутскую область, возвести ее во второй класс, а преосвященного Иннокентия – в сан архиепископа. «О его уме, способностях и христианских правилах известно и без моей рекомендации, – бегло писал генерал, – но я могу сказать о том, что мне близко: о возвышенной степени любви его к Государю и Отечеству и о необыкновенных его трудах и подвигах по своему назначению».

Третье: во что бы то ни стало завести пароходное сообщение Камчатки с берегами Охотского моря. Тут Муравьев усмехнулся и покрутил головой, представив, как отнесется известный жмот Вронченко к этому его предложению. Как он будет восклицать перед императором: тратить деньги на пароходы все равно, что сжигать их в печке, тем более в столь безлюдных местах как Камчатка и Охотск. Но государь наш – инженер, он-то понимает преимущество парохода перед парусником. Взять хоть нынешний случай: имея паровую машину, разве болтался бы «Иртыш» в дрейфе, теряя драгоценное время? Он бы давно уже был возле Сахалина.

А деньги… Сколько их теряет Россия на том же китобойном промысле в Охотском море. Вернее, на отсутствии такого промысла. Об этом тоже непременно надо написать. Это куда же годится – иметь неисчислимые стада китов и отдавать их задарма каким-то хищникам, не взимая даже малейшей пошлины! Вронченко там трясется над каждой копейкой, а тут, как вода сквозь сети, протекают миллионы. А все потому, что не встала еще Россия на океанских берегах двумя ногами, не развернула птица-орлица свое правое крыло. Вот те же пресловутые англичане – будь у них в руках Авачинская бухта, сюда как минимум послали бы эскадру фрегатов и никого не пустили бы бесплатно ни в Охотское, ни в Берингово море. А ведь им ничего не стоит устроить умышленный двухнедельный разрыв с Россией, чтобы завладеть ею, а потом и мир заключат, а бухту не отдадут, даже за миллион фунтов. Что им этот миллион, когда в их руках будет все китобойное дело?!

Вот поэтому и надо укреплять Петропавловский порт, а еще – переселять на Камчатку крестьян семьями, с обустройством их за счет казны. Не менее трех тысяч семей и чтобы у каждой было две лошади и две коровы, а на десять семейств – один бык. Лошадей и коров можно покупать у якутов, у них это хорошо развито, а для земледелия и хлебопашества на Камчатке места есть. Переселение одной семьи с полуторагодовалым запасом продовольствия в первой тысяче обойдется в 450 рублей серебром, следовательно, всего 450 тысяч, а для последующих двух тысяч продовольствие уже будет заготовлено на месте, и все обойдется вполовину дешевле. Министерство финансов, конечно, будет категорически против и начнет обвинять генерал-губернатора Восточной Сибири во всех смертных грехах, но без такого переселения Камчатку не удержать, а подобного Отечество не простит. «Я охотно забываю все личные мне оскорбления и самую резкую невнимательность, которую часто встречаю в различных сношениях по моему настоящему месту, – писал Муравьев, – но я не увлекаюсь самыми лестными и деликатными фразами дипломатии, когда вижу на деле, что ими прикрывается измена моему Государю и Отечеству».

– Милый, – заглянула в каюту Екатерина Николаевна, – чем ты занят? Пишешь? Я тебе не помешаю, если полежу тут? На палубе духота, и солнце палит немилосердно, никакая тень не спасает.

– Конечно, конечно, – покивал Николай Николаевич рассеянно, обдумывая следующую фразу. Получалось как-то скомканно, надо бы все расставить по пунктам, чтобы и читалось легко, и сразу было видно, что из чего проистекает.

Ладно, пусть пока так, подумал Николай Николаевич, буду перебеливать – сделаю как надо.

За его спиной что-то щелкнуло, похоже, дверной замок, и через секунду Катрин обняла его сзади и поцеловала в висок.

– Я соскучилась ужасно, – сказала она громким шепотом.

2

После штиля подул умеренный попутный ветер. «Иртыш» вошел в Охотское море через Четвертый Курильский пролив между островами Парамушир, Онекотан и Маканруши и при полном парусном вооружении направился к северной оконечности Сахалина. Муравьев еще надеялся найти там «Байкал» и Невельского.

Письмо Перовскому, перебеленное с учетом значимости соображений генерал-губернатора – получилось десять объемистых пунктов, – было передано на борт транспорта «Курил», как раз шедшего в Охотск. Последняя летняя почта уходила в Якутск 15 сентября, и «Курил» к ней поспевал с большим запасом.

У Сахалина «Байкала» не было. «Иртыш» бодро перебежал залив к Шантарским островам – Невельского не оказалось и там.

Муравьев начал нервничать.

То и дело он поднимался на мостик к вахтенному офицеру и в подзорную трубу обозревал горизонт.

– Черт побери! – бормотал он вполголоса. – Куда же он запропастился?! Пусто! Абсолютно пусто!

– Простите, ваше превосходительство, но море не бывает абсолютно пустым, – заметил вахтенный офицер. – Его видеть надобно, уметь читать как книгу.

– Вот как? – Муравьев с интересом посмотрел на молодого лейтенанта. – А ты умеешь?

– Немного, – смутился лейтенант. – Вот капитан наш, Василий Алексеевич, тот очень хорошо читает!

– А ты что сейчас видишь на море?

Лейтенант осмотрел горизонт.

– Ну, во-первых, волны полтора-два метра – это умеренное волнение, четыре балла. Во-вторых, впереди справа закипают барашки, там – банка или отмель. Штурвальный, – обернулся он к матросу, стоявшему на штурвале, – один румб лево руля.

– Есть один румб лево руля, – повторил матрос и повернул штурвальное колесо.

Лейтенант подождал, пока нос судна не занял нужное направление.

– Так держать! – И продолжил: – В-третьих, ваше превосходительство, на шесть румбов на норд-ост идет стадо китов, вон их фонтаны, можно даже посчитать, сколько их…

– Молодец, спасибо! – прервал разошедшегося лейтенанта генерал. – Вижу: ты прав. А скажи-ка мне, братец, когда будем в Аяне?

Лейтенант глянул на паруса, на горизонт, к которому склонялось жаркое солнце, и уверенно ответил:

– Если ветер не изменится, будем завтра к обеду.

К удивлению Муравьева, лейтенант оказался прав: на следующий день в два часа пополудни «Иртыш» вошел в Аянскую бухту.

Невельского здесь не было.

Зато был исхудавший и осунувшийся штабс-капитан Корсаков. Он немедленно явился на борт «Иртыша» и доложил о провале своей миссии.

Муравьев молча прошелся вдоль шканцев. Корсаков, руки по швам, поворачивался вслед за ним всем корпусом.

– М-да-а, твой доклад, Михаил Семенович, не внушает оптимизма, – сказал, наконец, генерал, остановившись перед ним и глядя снизу вверх в серые глаза двоюродного брата. – Надо продолжать поиски.

– На двух байдарках отправлена группа прапорщика Дмитрия Орлова.

– Мог бы и сам пойти, – рассеянно заметил Муравьев.

Корсаков мучительно покраснел, стыдясь своей недогадливости.

– Виноват, ваше превосходительство!

– Да это я так, – махнул рукой Муравьев, отходя к борту. – Ни в чем ты не виноват. Этот Орлов, я слышал, большой знаток здешних мест?

– Так точно! Потому и отправлен…

– Ты допускаешь мысль о гибели «Байкала»?

Корсаков замялся, промедлил с ответом.

– Не веришь? Правильно, и я не верю. Подождем несколько дней и, если что, пойдешь искать Геннадия Ивановича на «Иртыше». Я, к сожалению, не смогу: надо возвращаться в Иркутск. Василий Алексеевич, – обратился генерал к появившемуся на палубе капитану, тот подошел быстрым шагом. – Я решил на берег не перебираться. С вашего позволения, поживем еще несколько дней на борту, дождемся Невельского. А если не дождемся, пойдете с Михал Семенычем на поиски.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

– Сегодня у нас какое число? Второе сентября? Ну вот, ждем до четвертого, а пятого я отбываю в Якутск.

3

Утром следующего дня Муравьева подбросил в постели крик на палубе:

– Вижу корабль!

Тут же в дверь постучали. Катрин что-то пробормотала и отвернулась к стене, продолжая спать.

– Кто там? – спросил Николай Николаевич, торопливо одеваясь.

– Николай Николаевич, – послышался за дверью задыхающийся, видимо от волнения, голос Вагранова, – в бухту заходит корабль. Наш капитан говорит, что это «Байкал».

На ходу просовывая руки в рукава мундира, генерал выскочил на палубу. Он ожидал увидеть суматоху, но было все спокойно. Капитан стоял на мостике, группа матросов под командованием лейтенанта спускала за борт шлюпку.

Муравьев взбежал на мостик, Вагранов остался внизу, на палубе, – на случай срочных приказаний.

– Что там, Василий Алексеевич? Неужели «Байкал»? – Голос Муравьева сорвался.

– «Байкал», ваше превосходительство, – спокойно сказал Поплонский и подал подзорную трубу. – Убедитесь сами.

Муравьев поймал трубой идущий к берегу корабль. Там уже суетились матросы, убирая лишние паруса, а на носу стоял Невельской и, зная, что на «Байкал» сейчас направлены все имеющиеся в Аяне подзорные трубы, махал обеими руками.

– Катер мне! – приказал Муравьев.

– Уже спущен, ваше превосходительство. Пожалуйте на командирский трап.

Муравьев сбежал с мостика.

– Вагранов, за мной!

Один за другим они торопливо спустились по специальному выносному трапу в шлюпку, где уже ждали, подняв весла лопастями вверх, шесть матросов, а на руле стоял знакомый лейтенант. Муравьев сразу же прошел на нос, чтобы хоть на несколько шагов быть ближе к заветной цели.

– Весла на воду! – скомандовал лейтенант. – И-рраз!..

И шлюпка полетела по мелким волнам, словно шестикрылая чайка. Генерал-губернатор стоял на носу. Он забыл фуражку, и рыжеватые кудри его трепал ветер. А на «Байкале» уже зарифили паруса, и, подняв брызги, в воду плюхнулся большой якорь.

Транспорт все ближе, но Муравьеву не терпелось, не хватало сил ждать.

– Рупор мне! Дайте рупор!

Лейтенант передал через Вагранова свой рупор, и Муравьев закричал в жестяной раструб:

– Здравствуйте, Геннадий Иванович!.. Как у вас дела?..

Невельской тоже схватился за рупор.

– Господь Бог нам помог… Главное кончено… Все благополучно… Сахалин – остров, вход в лиман и Амур возможен и с севера, и с юга!..

Муравьев поднялся на борт «Байкала», порывисто обнял Невельского, за спиной которого сияли счастливые лица офицеров и матросов.

– Наконец-то явились! – И в этом невольном восклицании сконцентрировались все тревоги прошедшего года, все его неудачи и все успехи.

– Господь помог, ваше превосходительство! – повторил Невельской. – Вековое заблуждение положительно рассеяно. Истина обнаружилась, и я с радостью доношу вам об этом.

– Спасибо, Геннадий Иванович! Вам теперь могут позавидовать и бессмертный Крузенштерн, и всеведущий Миддендорф… Срочно сочиняйте донесение князю Меншикову, и со всеми картами, журналами и другими нужными бумагами я отправлю его с нарочным в Петербург.

А экипаж уже выстроился на шканцах. Муравьев с улыбкой – не было сил ее сдерживать, да он и не пытался – в сопровождении Невельского прошел вдоль фронта офицеров и матросов, вглядываясь в загорелые лица, и остановился на правом фланге.

– Здорово, молодцы!

– Здрра-жела-ваш-дительство!

– Спасибо, братцы, за службу!

– Ур-ра-а! – разнеслось над бухтой.

– Вы хорошо послужили царю и Отечеству и все будете представлены к самым высоким наградам. Россия вас не забудет!

И снова разнеслось громогласное:

– Ура-а! Ура-а! Ура-а!..

Это был только первый шаг к возвращению Амура, но шаг, навсегда вошедший в историю. Он был велик и прекрасен, но он не обещал легкого будущего.

Конец первой книги

notes

Назад: Глава 13

Дальше: Примечания