Глава 7

1

Катрин стояла в спальне на коленях перед освещенным лампадой образом святой Екатерины. Молилась усердно, но по-своему, по-французски: хоть она и говорила по-русски уже довольно неплохо, молитвенный церковно-славянский язык остался за порогом ее понимания. У себя на родине к католической религии она была равнодушна, а от православной почему-то сразу после крещения потеплело на душе, появилась уверенность, что все, что ни делается, – к лучшему, и постепенно сложилась привычка обращаться к Богу, а чаще – к своей святой. Пусть понемногу, но – каждый день. Муж поначалу удивлялся ее усердию, а потом перестал замечать. Сам он в Бога верил искренне и всей душой, но в церковь ходил лишь по праздникам, а молился и того реже – просто не было нужды.

Сейчас Катрин просила святую Екатерину освободить ее душу от смятения, вернувшегося вместе с Анри, который почему-то называл себя Андре Леграном. Смятение это было перемешано с обидой и гневом на Анри – почему он не нашел возможности дать о себе знать, ведь о других попавших в плен в газетах так и писали: «находятся в плену у мятежников», – а он оказался в списках погибших. Знай она, что любимый в руках врагов, но – живой, она ждала бы его сколько угодно, хоть всю жизнь. А теперь…

Она вдруг вспомнила, что не перепрыгнула железную дорогу перед идущим поездом, и прав оказался Анри – значит не отрезала от себя прошлое, вот оно и вернулось.

– …Моли Бога обо мне, святая моя покровительница. Помоги мне, вразуми, наставь на путь истинный, подскажи сердцу неразумному, как быть, что делать… – истово крестясь, шептала она и вдруг замерла, глядя куда-то вдаль, мимо лампады, мимо все понимающих глаз святой…

Верхом на лошадях – Катрин впереди, Анри за ней – они пробираются лесной тропинкой сквозь густые заросли молодых дубов и каштанов, перевитых лианами… «Куда ты меня ведешь? – смеется Анри, постоянно цепляясь кудрями за сучки и ветки. – Я скоро буду лысым, как дед». «Сейчас увидишь, – отвечает Катрин, – и не будешь жалеть о своих волосах». В зарослях много всякой бегающей и летающей живности: пару раз тропинку перебегали рыжие лисы, где-то невдалеке повизгивают кабаньи поросята и перехрюкиваются взрослые кабаны, по веткам скачут дрозды и сороки… Внезапно заросли резко кончаются, и тропинка выбегает на ярко-зеленую лужайку, охватившую подковой небольшое озеро. В его изумительно гладкой поверхности отражаются лазурное небо, крутые скалы на противоположном берегу и далекие вершины гор, среди которых выделяется белошлемный Винмаль.

«Какая красота!» – восклицает Анри, а Катрин спрыгивает с коня, пускает его свободно пастись и сбрасывает с себя одежду. Оглянувшись, видит изумленное лицо Анри и звонко смеется: «Ну что ты стоишь, как столб? Здесь никого нет. Давай купаться!» – и, разбежавшись, прыгает в прозрачную воду, сразу погружаясь в прохладную глубину. Нырнув, она открывает глаза, разворачивается к берегу и ждет, плавно шевеля руками и ногами, чтобы упругая вода не вытолкнула ее на поверхность. Совсем рядом, в какой-то паре метров от нее, жидкая толща взрывается облаком пузырей, а из этого облака появляется зеленоватое тело Анри. Его раскрытые глаза ищут под водой ее, а руки тянутся к ней… И тогда, сделав резкий гребок, она устремляется навстречу и оказывается в нежных и сильных объятиях…

Катрин видит кувыркание в воде обнаженных тел, долгие поцелуи, чувствует жадные руки, скользящие по груди, животу и ниже, туда, где, кажется, совсем недавно появилась гривка кудрявых рыжих волос… и это так приятно и так желанно… а после, уже на берегу, ощущает сплетенность тел, слышит свой стон, в котором немного боли, всего лишь чуть-чуть – она знала, что первый раз так и должно быть, – и рвущееся снизу, через живот и сердце, не сравнимое ни с чем наслаждение…

Все-все промелькнуло стремительно и в то же время с такой острой четкостью, что Екатерина Николаевна изумилась своей памяти, и на щеки ей выплеснулась горячая краска вины перед мужем, а внутри, где-то возле сердца, хотя, может, и в самом сердце, дрожала, пела и не хотела успокаиваться тонкая струнка восторга первой любви.

И вдруг дурнота окатила голову, и, не успела Катрин опомниться, как с низу живота вверх, к горлу, поползла тошнота, а затем спазм боли бросил ее навзничь и выплеснул рвоту на ковер. Она зажала рот двумя руками, не в силах позвать на помощь Лизу или кого-нибудь еще; спазм снова скрутил все внутренности, жидкость изо рта брызнула сквозь пальцы. Поняв, что удерживать ее бесполезно, Екатерина Николаевна уперлась руками в ковер, приподнялась и с трудом вытолкнула из горла:

– Помогите… Лиза… Лиза!..

В спальню вбежал Муравьев, подхватил ее на руки:

– Катенька, милая, что ты, что ты?!. – и с изумлением увидел, что она улыбается.

– Вот и дождались, – услышал он хриплый горячий полушепот Екатерины Николаевны. – Бог все за нас решил…

2

Муравьев быстрым шагом спустился по ступенькам «черного» крыльца, выходящего во двор, к ожидавшей рессорной бричке, запряженной тройкой лошадей. Серый в яблоках коренник рыл копытом землю, кивал крупной головой, дергая поводки и звякая поддужным бубенцом. Правая пристяжная, рыжая кобылка, норовила ухватить зубами чумбур, натягивала постромки; левая, гнедая, стояла спокойно, лишь переступала ногами да фыркала иногда.

– Застоялись, ожидаючи, – сказал Вагранов, берясь за вожжи. Кучеров решили не брать – для экономии. – Ух, и понесут!

– Мы и сами застоялись, – буркнул Николай Николаевич, усаживаясь удобней и расстегивая шинель: майское солнце начинало припекать. – Ты с Элизой-то простился?

– Простился, – сразу помрачнел Вагранов.

– Плачет?

– Плачет.

– Моя вон тоже плачет. Уговаривала взять ее с собой. Предчувствия, говорит, нехорошие. Ну куда же ей в ее положении. Беречься надобно… Ладно, трогай!

На крыльцо к Екатерине Николаевне вышла Элиза, обняла подругу. Вместе помахали отъезжающим, те тоже махнули в ответ. Два казака из сопровождающих отворили ворота, выпуская бричку и двух других своих товарищей, ведущих лошадей в поводу. На улице их ожидал пароконный тарантас, в котором разместились адъютанты Василий Муравьев и Иван Мазарович с багажом. Вагранов придержал тройку, казаки закрыли ворота, вскочили в седла и рассредоточились: двое – урядник и рядовой – впереди тройки, двое позади тарантаса, все с шашками на боку и карабинами за спиной. Эскорт полагался генерал-губернатору по чину, а в Забайкалье, куда направлялся Муравьев, к тому же пошаливали разбойники, так что оружная охрана была совсем не лишняя. Личное оружие было и у всех остальных. Николай Николаевич впервые взял с собой два «лефоше», купленные три года назад в Париже.

Именно угроза нападения разбойников послужила началом тяжелого разговора по поводу поездки в Забайкалье. Катрин напомнила о договоренности всегда путешествовать вместе и делить все тяготы на двоих.

– На двоих! – воскликнул Муравьев. – А нас теперь трое, и третьего надо беречь как зеницу ока! А там – шутка ли? – разбойники!

Однако Екатерина Николаевна смирилась только после клятвы мужа на следующий год сдержать это обещание, даже если придется ехать в Камчатку.

– А как же маленький? – все же спросил Николай Николаевич. – Ему ведь будет… – Он быстро посчитал на пальцах. – Ему всего-то будет четыре месяца!

– Там посмотрим, – мягко сказала Екатерина Николаевна. – Мне важно знать, что ты согласен быть всегда и во всем вместе.

Вагранов Элизе ничего не обещал, и она, естественно, в поездку не просилась, но накануне поздно вечером, когда весь дом уже спал, случилось нечто весьма и весьма важное для них обоих.

После общего ужина они, как обычно в последнее время, уединились в маленьком будуаре перед спальней Элизы. Девушка забралась с ногами на оттоманку, Иван Васильевич уселся рядом с изголовьем прямо на ковре. Они могли так подолгу беседовать, хотя, вообще-то, беседами их общение назвать было трудно – скорее, это были монологи: Элиза рассказывала о Франции и о себе, Иван – истории из солдатской жизни: главным образом о своих товарищах, о любимом начальнике Муравьеве и, лишь по настоятельным просьбам Элизы, про свой путь от сына вятского крестьянина до офицера и дворянина. Но про себя-то как раз говорить старался меньше всего. И не потому, что не было за его плечами ничего такого-этакого героического – хватало, как говорится, с избытком, но Иван Васильевич совершенно искренне считал свои военные приключения рутинным армейским бытом, недостойным внимания утонченной musicienne. К тому же стеснялся своего мужицкого происхождения. Правда, когда узнал ее невеселую историю – что она сирота, училась на деньги родственников, зажиточных крестьян-виноделов, а теперь предоставлена самой себе, – немного приободрился, поняв, что Элиза нашла в нем некую жизненную опору. Однако, осознавая всю бесперспективность своей дальнейшей жизни, не строил на этот счет никаких иллюзий и не позволял себе развивать их отношения за границы братской дружбы.

В этот вечер разговор не клеился, и причину не надо было искать – она была в предстоящей разлуке. В будуаре висела плотная тишина, только чуть слышно потрескивал фитилек одинокой свечи в подсвечнике, стоявшем на туалетном столике. Голова Ивана покоилась на левой руке, лежавшей на оттоманке вдоль тела Элизы, девушка меланхолично водила ладонью по коротко стриженым волосам поручика и смотрела на отражения в зеркале: яркое – свечи и туманное – остальной комнаты. В зеркале был свой, особый мир – мир наоборот, в котором, наверное, все происходит иначе: может быть, лучше, может быть, хуже, а скорее всего, просто по-другому, и уже одно это делало тот мир необыкновенным.

Элиза вдруг смутилась: о чем она думает, в то время как уже завтра ее Ваня уедет в неведомые края, и мало ли что там может случиться. Идея поездки витала в доме давно – генерал-губернатору хотелось «на свежий воздух», потому что ужасно надоело разбираться, как он говорил, с этим Авгиевым скотным двором – взяточниками и ворами из чиновников, мошенниками и контрабандистами среди купцов; он считал, что далеко не все эти люди – злодеи, что такими их делает сложившаяся система и надо во всем искать причины, а не бороться со следствием… Об этом постоянно говорилось за обедами и ужинами, но Элиза понимала не все, да, честно говоря, и не стремилась понимать: чужой язык, чужая страна, чужие проблемы. А вот то, что Ваня обязательно поедет с генералом, уяснила сразу и сразу затосковала. Тоска особенно усилилась, когда за пасхальным ужином 11 апреля Николай Николаевич объявил, что отъезд назначен на понедельник 3 мая…

– …Я вот смотрю на отражение в зеркале, – сказал Вагранов, и Элиза даже вздрогнула от такого совпадения мыслей: словно подслушали друг у друга, – и удивляюсь, как это все интересно устроено. Иногда прямо-таки хочется перейти туда и познакомиться с самим собой зазеркальным.

– Ты есть романтик, – улыбнулась Элиза и потрепала его по волосам. – А как же я? Ты хочешь меня там ameir… любьить?

Вагранов порывисто схватил ее руку и стал целовать – каждый пальчик отдельно, потом ладонь.

– Я хочу тебя… – сказал глухо, запинаясь, – любить здесь… и всегда!

Элиза села, двумя руками повернула к себе его лицо и посмотрела долгим взглядом ему в глаза. Пламя свечи крохотными огоньками отражалось в ее зрачках и мелко-мелко дрожало; Ивану Васильевичу на мгновение показалось, что Элиза проникает взглядом в самую потаенную глубину его души, словно ищет там что-то ведомое только ей. Но уже в следующую секунду она отпустила его голову и встала.

– Пойдем, – сказала она.

– Куда? – глупо спросил он.

Элиза, не ответив, пошла в спальню. Иван глубоко вздохнул, как перед прыжком в ледяную воду, поднялся и шагнул за ней.

В спальне было темно, лишь свет растущего месяца четко обрисовывал прямоугольник окна, расчерченный переплетом. Элиза не любила штор и занавесей, а на высоте третьего этажа любопытных подглядок можно было не опасаться. Глаза Вагранова после полумрака будуара легко привыкли к темноте, и он заметил смутно белевшую фигурку девушки возле раскрытой постели …

3

– Ну вот, генерал, и сошлись наши дорожки, – сказал Вогул и засмеялся. Даже голос дрогнул от злорадства: уж теперь-то можно посчитаться за те плети.

– Ты чаво? – удивился напарник Хрипатый, молодой медвежистый урка, вор и грабитель, поднаторевший на засадах в ожидании золотоискателей и купцов.

Уже второй день они сидели в небольшом распадке между двумя каменными осыпями, круто сбегавшими к огибавшей Байкал дороге. До этого скакали от рассвета до захода майского, довольно жаркого солнца, уже в сизых сумерках поднялись по едва заметной тропке в эту ложбину и, расседлав из последних сил коней, завалились спать на попонах под открытым небом. Хорошо, дождя не было, а голод можно и перетерпеть. С утра Хрипатый соорудил вместительный шалаш, запалил костерок и повесил над огнем котелок, Вогул же обследовал осыпи – много ли усилий понадобится, чтобы обрушить их на дорогу. Обе они имели коварный нрав: иногда, главным образом в сухую погоду, по ним можно было передвигаться без какой-либо опаски, но при большой влажности – вследствие дождей или сильных туманов – все становилось скользким, и одного неосторожного шага хватало, чтобы быть снесенным и перемолотым несметной тучей разновеликих камней, вдруг помчавшихся со скоростью ямской тройки. Особое же коварство проявлялось по весне, когда камни казались сухими, а подстилка под ними оставалась влажной из-за медленного таяния льда и снега. И непонятное дело – обвалы осыпи случались каждый год, а каменных обломков меньше не становилось, словно они прорастали откуда-то изнутри горы. Про эти замороки поведал Вогулу один из главарей иркутских уголовников Гуран, он же назначил ему в проводники и помощники своего подручного Хрипатого, хорошо знакомого с местностью, и по секрету подсказал, как определять готовность осыпи к обвалу. Все это, конечно, стоило хороших денег, но, благодаря Анри, с ними проблем не было.

Собственно, покушение на Муравьева и задумал Анри. В детали он не вдавался, дал денег на оплату издержек и наградные участникам и назвал время выезда генерал-губернатора. Он поставил лишь одно условие – все должно выглядеть как несчастный случай. А в том, что Вогул сделает как надо, Анри не сомневался: еще сержантом в Легионе Жорж показал дотошную исполнительность.

Вот он и проявлял это замечательное для армии качество своего характера, осторожно обследуя осыпи по признакам, названным Гураном. Да, все верно: они обе готовы были ринуться вниз от простого удара не очень большого камня. И расстояние между ними было очень удобным для acte de terreur, как говорят французы: дорога на этом участке была хоть и наезженной, но – в колдобинах и рытвинах, экипажи двигались медленно, и уйти им из-под смертельного двойного удара – «в хвост и в гриву», злорадно усмехнулся Вогул – было почти невозможно.

Расследовать случившееся вряд ли будут (Хрипатый со смехом рассказывал, как беспомощен губернский сыск даже в самых простых ограблениях), а если и возьмется кто за это безнадежное дело, тут же и завязнет: в распадке – глухариный ток, и охотники тут нередкие гости. Кто виноват? А никто не виноват – горы, природа, какой с них спрос…

Но в первый день ожидания поезд Муравьева так и не появился. Вогул терялся в догадках. Свернуть с этой дороги им было некуда, значит, задержало что-то непредвиденное. Он и предположить не мог, что генерал-губернатор остановится в первом же бурятском селении, чтобы разобраться с жалобами на местную власть и примерно наказать виновных. Поэтому, завидев на второй день на дальнем повороте дороги маленькие фигурки всадников и два экипажа, обрадовался так, что удивил Хрипатого, который по меланхолической натуре своей вообще не интересовался ничем, кроме поживы.

Губернаторский поезд приближался медленно, петляя по горной дороге, прилепившейся к северному склону одного из кряжей Хамар-Дабана. Он исчезал за крутым отрогом и опять появлялся уже гораздо ближе, но все так же медлительно, пересчитывая колесами все рытвины и колдобины, замеряя глубину луж и высоту ухабов.

Хрипатый некоторое время смотрел на это движение, потом перевел глаза на солнечное пятно за неплотными облаками, зевнул, перекрестив рот, и сказал:

– Часа три, однако, будут до нас добираться. Поспать, чо ли? – и, не дожидаясь от Вогула ответа, развалился на травке. Через несколько минут раздался могучий храп, от которого шарахнулась пасущаяся неподалеку каурая кобылка Вогула.

– Не Хрипатый, а Храпатый, – проворчал Вогул. – Все царствие небесное с таким проспишь. – Зевнул и сам, перекрестив рот, и тут же ухмыльнулся ненароком пришедшей мысли: – А нам это царствие впереди не светит, так что спи, детинушка, и я на часок прикорну.

Поспали они часа полтора-два. Могли бы и дольше, да где-то неподалеку, в глубине распадка, кто-то взревнул, должно быть, марал звал соперника помериться силой, лошади испуганно шарахнулись и разбудили хозяев.

Хрипатый глянул на солнце, коротко выругался и воззрился на дорогу. Вогул присоединился к нему и сразу же понял, что до решительного момента осталось совсем немного времени. Губернаторский поезд обогнул последний перед засадой отрог и неуклонно приближался к месту своей гибели. А в том, что гибель неизбежна, Григорий не сомневался: слишком большие запасы каменных осколков готовы были низвергнуться на злосчастную дорогу.

– Значит, так, – сказал Вогул. – Между бричкой и тарантасом есть заметный промежуток – это нам на руку. В самый раз попадут под завалы. Ты остаешься здесь, а я пошел на вторую осыпь. Камень подбери покрупнее и следи за мной: как только подам сигнал, бросай его на свою осыпь. Понял?

– Чаво тут не понять? – зевнул Хрипатый во всю пасть и клацнул крепкими белыми зубами так, что кони разом перестали щипать траву и подняли головы.

Ему бы клыки, подумал Григорий, был бы чистый медведь-оборотень.

– Ну, я пошел, – сказал он. – Минут через десять они будут под нами.

– Сперва под нами, а потом – над нами, – хохотнул напарник.

Надо же, какая trait malin, подумал Григорий, передвигаясь к заранее намеченному месту, откуда вернее всего устроить камнепад. Ну ладно, у меня – свой счет к генералу, а этот идет на убийство ни в чем перед ним не повинного человека, да еще и шутит.

Ему вдруг стало до спазма в желудке неприятно это единение с отпетым головорезом. Однако чей-то голос в голове произнес с откровенной издевкой: «А случай с Дутовым?» А что с Дутовым? – внутренне вскинулся Григорий. – Просто я оказался в нужное время в нужном месте. И деньги Дутову были уже не нужны…

Увидев, что времени осталось совсем ничего до свершения акта, Вогул с радостным облегчением выбросил из головы никчемушные мысли и поднял руку, привлекая внимание Хрипатого. Два верховых казака и тройка с бричкой оказались под нависшим «языком» первой осыпи, тарантас и замыкающие казаки что-то замешкались, не успевая втянуться в смертельно опасную зону. Вогул подождал еще три-четыре секунды, но, заметив, что его жертвы вот-вот выберутся из-под удара, по крайней мере, верховые уже точно выбрались, он махнул рукой Хрипатому, и сам бросил на каменную рассыпуху заранее приготовленный «затравник» – кусок скалы размером с человеческую голову.

Камень ударился в осыпь, выбросив из нее вниз по склону несколько обломков поменьше и покатился дальше, стуча по щебенке и подпрыгивая; выброшенные обломки сдвинули следующие, и вдруг весь «язык» ожил, зашевелился и потек, стремительно наращивая скорость. Первоначальный щелкающий шум перерос в грохот, и дорогу накрыло сложившимся из огромного множества разноразмерных кусков горной породы сокрушительным камнепадом и густым облаком рыжей пыли.

Вогул глянул левее: там «сработала» осыпь, спущенная Хрипатым. Из-за пыли внизу ничего не было видно, но Григорий догадывался, что, по крайней мере, верховые казаки должны были остаться невредимыми. Подумалось: оно и к лучшему, смерть или даже ранения безвинных людей не лягут на совесть тяжким грузом. А что же с остальными? Дожидаться, пока пыль осядет, – долго, да и небезопасно: вдруг казаки догадаются, что камешки не сами по себе сыпанули.

– Уходим, – вернувшись к шалашу, сказал Григорий Хрипатому.

Тот хмыкнул:

– А закусить? Вона и кулеш поспел. Дело сделано, имеем право. Да и помянуть новопреставленных не мешает.

– А ну как гости незваные нагрянут?

– Откуль? К нам сюда и ходу снизу нету – только в объезд. А то им неведомо. Так что не боись!

– Я свое в Африке отбоялся, – буркнул Вогул, присаживаясь к костру. Он досадовал, что не додумался сам до таких простых вещей и предстал трусоватым в глазах байкальского головореза.

– В Африке? А где это? – круглое лицо Хрипатого, окруженное спутанной пшеничной шевелюрой сверху и такой же бородой снизу, столь смешно сморщилось в искреннем недоумении, что Вогул не выдержал и фыркнул: вот ведь как – бандит, убийца и сущий любопытный ребенок в одном обличье.

– Далеко, – тихо отсмеявшись, ответил Григорий. – За лесами, за морями… Тебе это знать ни к чему.

Хрипатый обиженно засопел, но спорить не стал – выдернул из подсумка, лежавшего в сторонке, бутылку водки, разлил по глиняным кружкам. Вогул тем временем разложил по глиняным мискам кулеш с салом, бросил на тряпицу пару пучков черемши, нарванной во время обследования осыпей – этот весенний дикий чеснок он готов был есть каждый день: до того он вкусен и полезен, – и нарезал крупными ломтями ноздреватый ржаной хлеб.

Выпили не чокаясь, как полагается на поминках. Заели черемшой и принялись за душистый кулеш. Вогул чуть ли не каждую ложку захрумкивал острой до сладости зеленью. Хрипатый проглотил несколько ложек и налил по второй:

– Особливо помянем Хрисанфа Ведерникова. Добрый был казак.

– Так, может, он жив? – возразил Вогул. – Казаков вроде бы не зацепило.

– Не-а, – мотнул головой Хрипатый и промокнул глаза рукавом: жалко ведь безвинно загубленного. – Его булыгой по голове хряснуло – я видел.

Григорий промолчал, и они опять выпили.

А внизу, на дороге, Вася Муравьев, Мазарович и три казака лихорадочно разбирали каменную кучу, за несколько секунд выросшую над бричкой генерал-губернатора. Скальные обломки опрокинули экипаж, поранив и запутав в постромках лошадей, которые сейчас жалобно ржали и рвались из упряжи, тяжело ворочаясь в кустах по другую сторону дороги. В стороне на обочине лежал четвертый казак, прикрытый попоной: ему разнесло голову. Тот, который был с ним в паре, уцелел, благодаря своей лошади, видимо, почуявшей опасность и вовремя рванувшейся вперед.

Тарантас адъютантов не пострадал, как и его пассажиры. Буквально за две минуты до камнепада правивший упряжкой Иван Мазарович, задремав, запутался в вожжах и остановился, чтобы разобраться, что там да почему, – это их и спасло. Сейчас он и Вася со слезами на глазах остервенело разбрасывали крупные куски, отгребали руками мелкую щебенку, стремясь поскорее добраться до перевернутой брички. Перчатки тонкой кожи моментально порвались, острые края камней резали руки до крови, но молодые офицеры не обращали на эти мелочи внимания.

– Поосторожней, господа, – раздался вдруг знакомый голос, – зашибете ненароком – обидно будет.

Адъютанты сначала остолбенели, глядя, как из кустов на дорогу выбираются генерал-губернатор и его порученец, а затем с радостными воплями бросились обнимать не иначе как чудом спасшихся шефа и своего товарища.

– Дядюшка! Николай Николаевич! Да как же так повезло-то! – Вася, не стесняясь, заплакал на плече Муравьева, в то время как Мазарович помогал вылезти на дорогу сильно хромавшему Вагранову.

Генерал погладил поручика по курчавой голове – Вася в суматохе где-то обронил фуражку – отстранил его и перекрестился:

– Не иначе как Бог помог да молитвы Екатерины Николаевны: она обещала каждодневно просить за нас святую Екатерину. Нас с Иваном выбросило в кусты. А там кто? – кивнул он на прикрытое попоной тело.

– Хрисанф Ведерников, ваше превосходительство, – доложил урядник Черных. Голос его был хриплым, а вид смертельно усталый. – Камнем его… в голову…

– Семья, дети есть?

– Как не быть? Отец с матерью, жена, ребятишек двое, мал-мала.

– Вернемся, напомни – окажем помощь. – Муравьев вздохнул и снова перекрестился. Перекрестились и остальные. – А тело предадим земле в ближайшем селении.

Генерал как бы внутренне встряхнулся и снова стал прежним – деятельным, распорядительным. Глядя на него, взбодрились и остальные.

– Быстро помогите лошадям. Бричку придется бросить – вряд ли она уцелела. А багаж надо достать. Я и Василий поедем верхом, Ведерникова и Вагранова – в тарантас к Мазаровичу…

– Николай Николаевич, – попытался возразить порученец, – я могу верхом…

– У тебя, Иван, нога ушиблена, лучше отлежаться. И давайте чистить дорогу для тарантаса, а то придется тут ночевать.

– Тьфу! – сплюнул Вогул, глядя, как люди внизу расчищают дорогу. – Уцелел, misérable!

– А я их из ружьишка, – зевнул Хрипатый и перекрестил рот. – Как зайцев, запросто!

– Я бы и сам… – снова сплюнул Григорий, – да не велено.

– Ну, другого случая и не знаю…

– Ничего, Фортуна еще повернет свое колесо. Мне спешить некуда.

1

– Наконец-то ты сможешь мне все рассказать, – произнесла Катрин, усадив Анри в кресло в гостиной. – Нам никто не помешает: Элиза уехала в город к Волконским, у нее музыкальные занятия с Леночкой и Мишелем, а слуги без вызова не явятся…

Она говорила быстро, торопливо и глядела ему в лицо блестящими влюбленными глазами. Он был уверен, что – влюбленными: ведь она сама позвала его, когда муж уехал, а компаньонка отправилась по своим делам, прислала даже мальчика с запиской: «Приходи, другого времени может не быть». Что это, как не приглашение на любовное свидание? Правда, немного похоже на Испанию, ему бы еще явиться в маске, черном плаще и с гитарой, но Катрин и в нежном девичьем возрасте отличалась экстравагантностью – так что удивляться не приходится.

– Ну, Анри, давай же рассказывай все, в мельчайших подробностях, – поторопила она и двумя горячими ладошками схватила его холодную руку. – Где ты был эти годы, почему стал Андре Леграном…

– Ты за этим меня звала? – удивился он.

Она кивнула, но как-то неуверенно, и эта неуверенность лучше всяких слов убедила его, что она готова на все.

– Сначала я хочу посмотреть, как ты живешь: где спишь, переодеваешься, занимаешься туалетом…

– Зачем тебе?

Она еще сопротивлялась его напору, но, хорошо зная ее, он явственно чувствовал, как тает это сопротивление.

– А помнишь, как в шато Ришмон дʼАдур ты показывала мне свою комнату?

Катрин покраснела. Конечно, она помнила. Это было сразу после купания в озере. Они вернулись в шато незадолго до обеда, поставили лошадей в конюшню и собирались переодеться к обеденной церемонии, которая в семье де Ришмон соблюдалась неукоснительно.

– Хочешь посмотреть, как я живу? – спросила Катрин, и он сразу согласился. Не только потому, что действительно желал увидеть своими глазами обстановку, в которой жила его возлюбленная (а он уже понял, что влюбился в эту сумасшедшую девчонку, недаром у него целых полчаса после озера все внутри трепетало и пело), но еще и потому, что ему хотелось продолжения, и того же хотелось – он это чувствовал всем существом – маленькой кузине. Своей решительностью и ненасытностью она остро напомнила ему служанку Коринну, и он ощутил огромную благодарность к Катрин за то, что она всего за один час излечила его от многолетней феминофобии, поразившей его душу после разрыва с Коринной.

Какими-то обходными лестницами она провела тогда Анри на третий этаж, в комнату под самой крышей – слышно было, как по черепице ходили голуби, цокая коготками, – показала жестом: «Вот, смотри», – а сама осталась за его спиной. Анри ничего не успел отметить, кроме неширокой, застеленной чем-то розовым кровати. Услышав сзади щелчок дверной задвижки, он резко обернулся и едва не упал, потому что Катрин прыгнула на него, повисла на шее и стала жадно целовать губы, щеки, подбородок… Он отвечал, насколько мог, одновременно пытаясь раздеться и раздеть ее, но именно потому, что он хотел все сделать одновременно, у него ничего не получалось. Зато Катрин сама каким-то непостижимым образом выскользнула из своей одежды и помогла ему, после чего они в мгновение ока очутились на кровати, и только когда произошло полное соединение, Анри смог со стоном выдохнуть воздух, который, оказывается, до того таился в груди, словно боялся ненароком помешать влюбленным насладиться друг другом.

Одни и те же воспоминания отразились сейчас в их встречных взглядах одинаковым блеском. Но Анри ясно увидел в глазах Катрин еще и нерешительность и смущение.

– Я хочу увидеть твою комнату, – повторил он. – Ну, пожалуйста! – Его голос прозвучал почти жалобно, но вполне настойчиво.

– Хорошо, – сдалась она. – Только обещай, что не будешь…

– Обещаю, – перебил он, уверенный, что ничего не станет выполнять. – Я все тебе обещаю!

Она повела его по комнатам, он оглядывал их мельком и торопил ее: дальше, дальше… Ему не терпелось попасть в спальню, а Катрин почему-то не спешила. Замужество все-таки сильно изменило ее, вылепив из безудержно-озорной девчонки провинциальную светскую даму. Впрочем, Анри не доводилось общаться со столичными светскими дамами, и он мог только предполагать, как они выглядят и как себя ведут. Да это и занимало его меньше всего: вполуха слушая пояснения Катрин, он рисовал в своем воображении, что произойдет, когда они окажутся рядом с ее постелью. Он не сомневался, что Катрин спит отдельно от мужа, может быть, в одной комнате, но все равно отдельно, как принято в ее родительском доме, и был неприятно поражен, когда она остановилась перед белой дверью, полускрытой синими шелковыми гардинами с большими кистями, небрежно сказала: «А там наша спальня», – и направилась к другой двери.

– Подожди, – немного растерянно сказал Анри, – ты не хочешь мне ее показать?

– Не хочу. Постороннему мужчине там делать нечего.

Катрин произнесла фразу твердо и решительно, только голос слегка дрогнул на слове «постороннему», и Анри заметил эту неуверенность. Он мгновенно представил себе, чем она там занимается по ночам с «непосторонним» мужчиной, и у него потемнело в глазах от ненависти к законному обладателю тела Катрин. Его Катрин! Обладателю именно тела, ибо душа ее по-прежнему принадлежала ему, Анри. Он был в этом абсолютно уверен, а потому, не говоря ни слова, обхватил ее за плечи, притягивая к себе, и прижался своими сухими губами к ее, горячим и влажным.

Она попыталась оттолкнуться, упираясь кулачками в грудь Анри, но его язык раздвинул ее губы, проник в рот, и Катрин, закрыв глаза, невольно ответила на поцелуй. И спохватилась, что этим поцелуем разрешает ему слишком многое, и тут же убедилась, что он все так и понял, потому что принялся ее раздевать.

– Что ты делаешь?.. Не надо… Не надо… – бормотала она, отпихивая от себя лихорадочно-быстрые сильные руки, которые никак не реагировали на ее сопротивление, что-то расстегивая, развязывая, расцепляя. Внезапно холодные пальцы коснулись обнажившейся кожи на спине, и это прикосновение обожгло ее. – Оставь меня! Я замужем! – вскрикнула она и вырвалась, отступив и непроизвольно сев на кушетку, оказавшуюся позади.

Он встретился с ней глазами и понял, что сейчас все может пойти не так, как было им задумано, что еще мгновение, и он ее потеряет, может быть, навсегда. И – решился на то, на что раньше не хватило бы духу: набросился на нее, повалил на кушетку и подмял под себя, стремясь как можно скорее овладеть ею, отчаянно надеясь, что, как только они соединятся, она снова станет прежней, безоглядно отдающейся его любви.

Катрин отбивалась руками и ногами, силы ей придавала неизвестно откуда ворвавшаяся в сердце ненависть к этому грубому животному, которое всего лишь несколько минут назад было ностальгически-нежно любимым человеком.

– На помо… – закричала она, но Анри перехватил крик, зажав ей рот, а заодно и нос сильной широкой ладонью.

Катрин стала задыхаться и, не раздумывая, впилась зубами в эту шершавую, пахнущую дорогим парфюмом ладонь.

– О дьявол! – Вопль Анри оглушил ее. Он затряс рукой, хватка ослабла и Катрин, извернувшись, ударила его коленом в пах, во все то мягкое и твердое, которое вдруг стало угрожать ее добропорядочной жизни.

Анри сдавленно ахнул и откинулся назад. Катрин не упустила этот момент: она подтянула ноги и со всей силы впечатала каблучки своих туфелек в белое батистовое жабо на мужской груди. Анри отлетел к стене, свалив по пути небольшой столик, и остался лежать на спине, не пытаясь что-либо предпринять. Его корчило от боли в паху, саднило кожу груди, но он терпел: боль в сердце была сильнее.

Катрин опустилась на кушетку. Наверное, следовало как можно быстрее встать и привести в порядок одежду, но у нее не было ни сил, ни желания. Она знала, что нападение не повторится. И не потому, что она сильно ушибла Анри, хотя понимала, что удар коленом был очень болезненным, а просто – он понял, что ее решение бесповоротно.

Они молча лежали и смотрели в потолок, на белых алебастровых ангелочков, прятавшихся в узорах виньеток. Ангелочки были круглощекие и смотрели мертвыми белесыми глазами на происходящее внизу, а внизу уже ничего не происходило и, наверное, не могло происходить.

Наконец молчание стало невыносимым.

– Ты хотела узнать, как и почему я стал Андре Леграном? – Голос его неожиданно оказался сиплым, как у непроспавшегося петуха, и Анри пришлось откашляться. – Я расскажу…

– Ты хотел меня изнасиловать, – бесцветно сказала Катрин. – Ты хотел из меня сделать шлюху.

Эта бесцветность ужаснула его сильнее, чем потеря дороги в пустыне, когда они с Вогулом брели через дюны под огненным солнцем, а во флягах совсем не осталось воды. Тогда, перед лицом мучительной смерти, они даже в мыслях не пожалели о содеянном побеге, а теперь Анри отчаянно метался перед им же самим воздвигнутой стеной отчуждения, не зная, как ее преодолеть, и горько сожалея о своей безумной решительности.

Совсем неуместно перед его мысленным взором промелькнуло лицо виконта де Лавалье, а в ушах прозвучал вкрадчивый голос:

– Через Катрин де Ришмон вы сможете приблизиться к генералу Муравьеву, чтобы получать необходимую информацию.

Что он тогда ответил этому аристократу разведки?

– Это подло, виконт!

И услышал жестко-металлическое:

– Вы согласились работать в разведке и должны забыть о таких словах, как подлость, грязь, непорядочность, а также – жалость, милосердие и тому подобное. Государственная необходимость – вот что должно двигать вашими поступками и эмоциями. Это задание – единственная для вас возможность увидеть вновь свою невесту. Бывшую невесту. Но, кто знает, может, и будущую.

Виконт ничего не сказал про любовь. Вероятно, в его лексиконе это слово отсутствовало как не имеющее смысла в разведке. Ну и слава богу!

– Катрин, – снова откашлявшись, сказал Анри, – я люблю тебя, и сейчас, когда твоего мужа долго не будет, мы можем бежать. Он не помешает.

Он встал на колени и взглянул в ее лицо. Оно было так же бесцветно, как и ее голос.

– Сначала ты меня сделал женщиной, а теперь захотел сделать шлюхой. И все из-за любви. Интересно, на что ты еще способен? – ровно, как по линейке, произнесла она.

Внезапно эта ровность привела его в бешенство.

– Да, я на многое способен из-за любви и ради любви, – заорал он, но заорал вполголоса, чтобы, не дай бог, не привлечь слуг. – Вообще на все! Ради нее и ради того, чтобы добраться до тебя, я продал душу дьяволу, потому и имя сменил. А до того два года гнил в плену и бежал, и погибал в безводной пустыне…

Он вскочил и заметался по комнате, дрожа от ярости и решительно не зная, как быть и что делать. Катрин по-прежнему смотрела в потолок.

– Значит, ты прибыл с секретным заданием, – сказала она вдруг, и голос уже был куда более живым. Причем в ее словах не было вопроса, а явственно звучало утверждение.

Пораженный столь острой проницательностью, Анри почти упал на подвернувшийся, к счастью, пуфик. Катрин приподнялась на локтях и посмотрела на него, как ему показалось, с интересом. Ну да, женщины любят всякие тайны и охотно на них покупаются, успокоил он себя. Особенно такие молодые, ведь Катрин всего лишь чуть больше двадцати. Но что сказать, как объясниться после всего, что только что произошло? Анри замешкался, и Катрин поняла причину его заторможенности.

– Тебя послали шпионить за генералом Муравьевым и решили, что я буду тебе помогать. И сыграли на твоей любви ко мне. Не спорь, я тебя знаю – иначе ты бы ни за что не согласился. Мне жаль, Анри, но у тебя ничего не выйдет. Я не стану тебе помогать и никуда с тобой не поеду…

– Ты не любишь меня! – почти вскрикнул он, воспользовавшись крохотной паузой.

Катрин села и покачала головой:

– Это было бы очень просто. В том-то и дело, что люблю и потому прощаю твою сегодняшнюю выходку. Но я замужем и, пока жив мой муж, буду ему верна. Ему и всему тому, чем он живет. И буду рядом с ним во всем. Я сама виновата в том, что случилось, но это – грех невольный, по слабости, и я надеюсь, Бог меня простит, а ты – если действительно любишь – не станешь меня шантажировать…

Она посмотрела прямо в глаза Анри, и он, как завороженный, отрицательно качнул головой. Однако добавил упрямо:

– И все-таки у меня остается надежда.

Катрин хотела что-то сказать, видимо, возразить, но внезапно вздрогнула и побледнела. Лицо ее исказилось от боли, она схватилась за живот, Анри бросился к ней, но Катрин вытолкнула сквозь сжатые зубы:

– Быстро уходи! Быстро! Мне надо позвать горничную… О Боже! Как больно!..

Именно в этот момент далеко-далеко от Иркутска на бричку Муравьева обрушился камнепад.

2

Муравьева разбудил трезвон колоколов. Он чертыхнулся и перевернулся на другой бок. Накануне поздно вечером они приехали в большое забайкальское село Петропавловское, вернее казачью станицу, заняли в трактире все номера – благо, оказались свободными, – и генерал, поручив Вагранову хозяйственные вопросы – то есть определить на постой лошадей и тарантас, – буквально рухнул в постель. После камнепада им так и не привелось обзавестись вторым экипажем, местами в тарантасе пользовались по очереди, остальные ехали верхом, и как раз два часа до станицы Муравьев трясся в седле. Несмотря на свою любовь к верховой езде и большой армейский опыт, он сильно устал от колдобин и прочих неровностей дороги и непривычного казачьего седла. Сказывались и ушибы, полученные при их с Ваграновым вылете из брички. О них он никому не сказал, но подозревал, что не все ладно с ребрами: никак не получалось вздохнуть полной грудью.

Колокольный трезвон продолжался с неослабевающей силой. Николай Николаевич выругался в полный голос, по-армейски, и выглянул в окно.

Солнце стояло уже высоко. Со второго этажа Муравьеву хорошо было видно, как на треугольную площадь, образованную храмом с шатровой колокольней – оттуда и сыпался трезвон, – трактиром и станичной управой, тянется народ из прилегающих улиц, и первой, как водится, мчится разновеликая ребятня. За ними поспешают служилые казаки, на ходу пристегивая, прилаживая амуницию. Степенно идут старики, женщины сбиваются в небольшие стайки и что-то обсуждают, молодежь плетется позади с явной неохотой – женщины то и дело обращаются к ним с покриками и взмахами рук, после чего парни и девушки немного ускоряют шаг. Выскочил на крыльцо управы станичный атаман при полном параде и, подхватив саблю рукой – чтобы не болталась и не била по ногам, – начал выстраивать подходящих станичников по какому-то особому ранжиру. Не как привычно – стариков отдельно, служилых отдельно, женщин там, молодых, – а всех вперемешку, но – группами. Наверное, по улицам или кварталам, решил наблюдавший эту картину генерал. Похоже, собрались кого-то встречать, а кого, как не его, генерал-губернатора?

Он торопливо начал одеваться, и тут раздался осторожный стук в дверь.

– Кто там? Войдите, – оглянулся Муравьев.

В приоткрывшуюся дверь всунулась голова Ивана Вагранова:

– Уже встали, Николай Николаевич? Здравия желаю! Завтракать пора.

– Входи, Иван Васильевич. Вот любуюсь на станичный переполох и думаю: уж не ты ли затеял для меня парадную встречу?

– Никак нет. Никто из наших к этому действу отношения не имеет.

– Тогда кого это собираются чествовать, будто царскую особу? Узнай у трактирщика.

– Уже узнал: Кивдинского. Христофор Петрович Кивдинский – купец первой гильдии, коммерции советник, золотопромышленник, откупщик. В этих краях он и есть царь. Да и не только царь, но, можно сказать, господь-бог.

– Вон даже как! Кивдинский, Кивдинский… Знакомая фамилия.

– А он был среди купцов при вашей первой встрече…

– Ну, я с ними тогда персонально не общался, кроме как с Кузнецовым Ефим Андреичем. Вот уж славный, между прочим, гражданин, истинный благотворитель… – Николай Николаевич не закончил фразу, так как в этот момент трезвон, к которому ухо уже попривыкло, внезапно прекратился, и с площади стали слышны общий шум и отдельные голоса, в основном команды атамана.

Муравьев и Вагранов подошли к окну. Генерал открыл его, чтобы лучше было слышно, но тут как раз голоса и смолкли. На площадь лихо вылетела пароконная черная, отблескивающая на солнце лаком бричка. Кучер резко натянул вожжи, лошади, затормозив, едва не встали на дыбы; из-под копыт взлетели клубы пыли, закрывшие на несколько секунд седобородого человека в сером казакине и шапке с меховой, похоже, собольей, оторочкой, восседавшего в бричке. Налетевший ветерок сдул пыль, и глазам невольно тайных наблюдателей открылась картина чествования «царя и бога».

Кивдинский уже стоял перед жителями станицы, заложив руки за спину под распахнутым казакином. Атаман рысцой подбежал к нему, отдал честь, рявкнул: «Здравия желаю!» – и махнул рукой, подал знак собравшимся. Народ нестройно крикнул «Ура!», а притихшие было ребятишки высыпались перед купцом и загалдели:

– Дедушка Христофор, дай денежку!

Кивдинский сунул руки в карманы, потом взмахнул ими в стороны, и на головы мальцов дождем посыпались мелкие монетки. В пыли началась куча-мала. Кивдинский захохотал и заворочал головой, горделиво оглядывая площадь: вот, мол, я какой! И вдруг, словно что-то почуяв, всмотрелся в окна трактира и встретился взглядом с Муравьевым. Стоявший рядом атаман тоже посмотрел, разинул рот и истово перекрестился: видимо, разглядел в окне мундир и генеральские эполеты. Кивдинский сунул ему под нос кулак и бегом бросился через площадь к трактиру. Атаман припустил следом.

Муравьев кивнул Вагранову: идем, – и первым вышел в коридор. Из соседних номеров появились адъютанты и казаки. Увидев генерал-губернатора, дружно набрали воздуха, чтобы громко поприветствовать, но Муравьев жестом остановил проявление полагающихся по рангу чувств и пригласил за собой. Начав спускаться по лестнице в общую залу, они услышали свистящий от злобы шепот:

– Почему не доложил о приезде хозяина?! Я ж-же тебя, как клопа, раздавлю!..

И ответный шепот, почти рыдающий:

– Так вас же не было, Христофор Петрович… Помилуйте, ради бога!..

В зале перед самой лестницей на коленях стояли Кивдинский и трактирщик. Купец был уже без шапки, седые прямые волосы средней длины обрамляли обширную розовую лысину. Трактирщик вид имел цыганистый, этому способствовали черные кудлатые борода и шевелюра. Увидев Муравьева со свитой, они дружно склонились, почти упали – лбами в пол. Атаман вытянулся у дверей и кинул ладонь к козырьку фуражки. Муравьев кивнул ему и брезгливо сказал в склоненные спины:

– Встаньте, господа. Подобострастие подобное допустимо лишь перед образом Господа Бога. Для замаливания грехов.

– Правда ваша. – Кивдинский быстро, по-молодому легко, поднялся с колен и поклонился. – Переусердствовал-с. – Боком лакового сапога он пнул трактирщика, все еще стоявшего на коленях; тот живо вскочил и, пятясь и кланяясь, убрался за трактирную стойку. – Вину свою великую чую за нерадушный прием. Сам я в отлучке был, а людишки наши недогадливы да нерасторопны… Каюсь и прошу: не оставьте вашей милостью, пожалуйте в мой дом. Там для вас, ваше превосходительство, апартаменты более приличествующие…

– Мне и здесь неплохо. – Голос генерал-губернатора сух и холоден. – Кстати, насколько мне известно, ваш дом в Бянкине, что за Нерчинском.

– Совершенно так-с, – снова поклонился купец. – Но у меня и здесь дом имеется, и в других местах. Не в трактире же останавливаться, когда по делам езжу.

В угодливой интонации явственно просквозила ирония, но Муравьев предпочел ее не заметить.

– А у меня к вам дела нет и пока не предвидится. Господин атаман, – обратился он к атаману, так и стоявшему навытяжку у дверей, – прошу пополудни пожаловать с докладом. И почему пристава не вижу?

– Убыл в соседнюю деревню, за пятьдесят верст, – ответил атаман.

– Ну, тогда не смею никого задерживать.

Атаман развернулся и вышел, стараясь чеканить шаг. Кивдинский, как-то сразу по-стариковски ссутулившись и поникнув, последовал за ним.

– Иван Васильевич, – обернулся Муравьев к порученцу, – я слышал, здесь проживает прямой потомок албазинского казака Корней Ведищев.

– Трактирщик наверняка знает. Сейчас выясним. Велите позвать?

– Пригласи его чаю с нами попить и поговорить.

2

Чаевничали за одним большим столом, собранным из трех. Трактирщик и половой накрыли его большой льняной скатертью, расшитой по углам красными петухами, поставили два медных самовара, пышущих жаром. На обливных глиняных блюдах горками возвышались маковые баранки, шанежки с творогом, пирожки с разнообразной начинкой – с луком и яйцами, с морковью, с рыбой, мясом, черемухой… К пирожкам – масло топленое: чтобы надкусить и масла внутрь маленькую ложечку. Вкуснота-а! В небольших плошках отражали солнце озерца медов – донникова, боярышникова, разнотравного – и варений из дикорастущей ягоды – смородины, голубики, земляники. Посуду чайную трактирщик выставил китайскую – из тонкого фарфора. Он попытался было сунуться с бутылками – «наливочки домашней», но адъютанты в голос шикнули, и он благоразумно убрался.

За Ведищевым сбегал сын трактирщика. Привел сухонького старичка в пестрядинной рубахе навыпуск, из-под которой на яловые полусапожки спускались черные плисовые штаны. Волосы на голове были седые, но густые и слегка вьющиеся; седая же кудреватая борода обрамляла снизу загорелое морщинистое лицо. А вот усы не удались – были редкие и не поседели полностью: где-то проглядывал рыжий, где-то черный волос, – и это забавно сочеталось с пестрядью рубахи.

Увидев вошедшего, генерал поманил его пальцем. Ведищев шагнул, степенно поклонился:

– Я, вашество, для ча те спонадобился-то? Али кто за коз пожалобился? Так ить коза – животина неразумная, но хи-итрая: чуток отвернешься – она шасть в огород и давай хрумкать все сподряд… Но я их в строгости содержу: провинилась – получай плетей!..

Дребезжащий тенорок, как горный ручеек, рассыпался, не иссякая, по трактирному залу. Все замерли в ожидании, как откликнется Муравьев. Николай Николаевич тряхнул головой, мизинцем прочистил ухо и выставил ладонь:

– Стой, Корней Захарович, угомонись. Я понял: с козами ты управляешься, будто наказной атаман с войском. Я позвал тебя за другим. Но сначала садись, выпей с нами чаю.

– Я бы, вашество, от чарочки-другой не отказался…

Муравьев усмехнулся, оглядел вопросительно уставившихся на него спутников и сделал знак Вагранову. Тот вскочил и скрылся за трактирной стойкой.

Пока генерал-губернатор усаживал Корнея возле себя, пока сам наливал ему чаю в расписную китайскую чашку, трактирщик мигом водрузил на стол три штофа белого стекла с настойками и рюмки.

– Всем по одной, – сказал Николай Николаевич, – а Корнею Захаровичу – сколько пожелает.

Корней пил чай из блюдца, с присвистом, утирался расшитым полотенцем-ширинкой – трактирщик подал такое каждому за столом. Настойки выпил по рюмке из каждого штофа, крякая и закатывая от удовольствия глаза, каждую закусил пирожком, зато чаю – пять чашек, с баранками. После пятой чашку перевернул на блюдце, вытер обильный пот, перекрестился:

– Попил чаю плотно, инда стало потно. Разболокаться впору. Ну и чё, вашество, мне гутарить?

– Поначалу скажи, старина, как вы тут живете? Не обижает ли кто из начальства?

– Не-е, наше начальство без нахальства: на кого Бог укажет, того и накажет. А живем в долгах, как в китайских шелках: сверху ладно, снизу хладно.

– В прибаутках твоих, Корней Захарович, загадки прячутся. Говори прямо: кто кому и чего должен?

– Дак должны, почитай, все станичные и должны одному – Христофору Кивдинскому. И сколь ни отдаем, а долги все большèй и большèй…

– Вот оно как, – протянул Муравьев. – А долги эти на бумаге записаны?

– Ну, у Кивдинского, можа, и записаны, а мы завсегда на слово верили.

– Тогда так, – после минутного раздумья сказал генерал. – Василий Михайлович, ты говорил, что кяхтинские купцы занимаются контрабандой в Китай золотой и серебряной монеты и оттого несказанно богатеют, а у них, оказывается, есть и еще один источник – тянуть соки из своих соотечественников. И, наверное, не менее обильный, хотя, полагаю, для казны государственной куда более вредоносный. Крестьянство кормит всех нас, и разорять его никому не позволено. Посему запиши: отныне все долги, не оформленные по закону, возвращению не подлежат. Понял, Корней Захарович?

Ведищев покачал головой, поцокал языком и продребезжал:

– Тоись, вашество, что не записано на бумаге, можа не отдавать?

– Именно так.

– Ты, вашество, не губернатор, а сам Господь Бог! Вот будет праздник на станице! Можа чарочку за твое здоровье?

– За здоровье – не возражаю. И сам выпью – за твое.

Все дружно выпили, после чего генерал приступил к тому, ради чего пригласил старика:

– Дошло до меня, Корней Захарович, что ты будто бы прямой потомок албазинского казака…

– Тем казаком, вашество, был… – Ведищев вскинул глаза к потолку, зашевелил губами, – …да, дед мово деда. Он под рукой воеводы Толбузина крепость нашу амурскую Албазин от маньчжур боронил. Осьмнадцать годков о ту пору ему было, вернулся – изрублен весь. Однако оклемался, оздоровел, женился, робят настрогал с десяток… А помер, царствие ему небесное, при второй Катерине. Батя мой женихался уже, девкам подолы задирал… – Корней задребезжал стариковским смешком.

– Вот люди были! – ахнул Вася Муравьев, обернувшись к Мазаровичу. – Это ж сколько ему было – сто лет, не меньше!

– Однако поболе, – возразил Ведищев. – Малость не успел меня захватить. Через два лета опосля его я народился.

– Мне говорили, что ты, Корней Захарович, сам на Амур ходил? – Муравьев задал вопрос с такой интонацией, что все присутствующие, включая Ведищева, поняли: это для генерал-губернатора в разговоре – самое главное. А Корней – тот, вообще, весь подобрался и стал похож на маленького таежного хищника – куницу.

– Сплавлялся. И в Албазине был не единожды, – подтвердил старик. – И до Зеи с Буреёй доходил, и до Амгуни… Мы тогда в Усть-Стрелке проживали. Был там один у нас на поселении – Васильевым звали – так он три али четыре раза́ до самого низу ходил. У первом разе мы с им крест в Албазине поставили, дедов наших помянули. Вдругорядь идем – стоит наш крест нетронутый. Да и кому трогать-то? Днями плывешь – ни души не встренешь. Это в низовьи, от Зеи и дале, деревеньки стоят – даурски, ороченски, гиляцки… И то – не густо.

– А что – китайцы? Не препятствовали?

– Дак мы их, почитай, и не видали вовсе. Так, анагды мелькали конники…

– А как возвращались?

– С купцами якуцкими. У них там кажинный год ярмонки.

– Где же теперь тот Васильев? – поинтересовался Муравьев.

– Сгинул, – вздохнул Корней. – Лет уж двадцать тому… Слышь, вашество, чтой-то у меня в горле пересохло. Смочить бы ишшо, а?

– Смочим, Корней Захарович, и закусить дадим. Но – за ужином. Теперь же у нас – дела. – Генерал помолчал и вдруг спросил в лоб: – А ты пойдешь со мной провожатым на Амур?

– Надо же, чё: Амур ему потребовалси!

– Не мне – России.

– Неужто матушке Расее сызнова Амур нужон?.. – Корней неожиданно встал и перекрестился. По морщинистым щекам потекли слезы. – Слава те господи, думал – не доживу…

3

Обходя станицу в сопровождении атамана, Муравьев с адъютантами остановились посмотреть, как рубят избу-пятистенку. На широкой станичной улице, столь густо заросшей травой-муравой, что проезжая часть еле была видна, два плотника ставили сруб. Оба русоголовые, рыжебородые, только у одного, который много моложе, бородка короткая и пушистая, а у другого, что заметно старше, густая и окладистая – видать, отец и сын, подумал Николай Николаевич. Плотники дружно стучали топорами, выбирая в белых, ошкуренных бревнах пазы: сруб ладили «в лапу».

– А что ж избу делают чуть ли не посреди улицы? – удивленно поинтересовался Вася Муравьев, в деревне почти не живший и о сельской жизни представления не имевший.

Николай Николаевич покосился с усмешкой на него и кивнул стоявшему рядом Вагранову:

– Иван Васильевич, поясни городскому несмышленышу, как избы рубят и как ставят.

– Да все просто, Вася, – сказал Вагранов. – Сруб складывают там, где попросторней: где легко бревна подвезти, щепу убрать. А потом его разбирают и переносят куда надо, и там уже заново собирают и пазы конопатят – мхом сухим или паклей, чтобы стены не продувало. Однако… Николай Николаевич, а старший мастер вам не кажется знакомым?

– Кажется, я его где-то видел… – раздумчиво произнес Муравьев и обратился к атаману, одиноко стоявшему в стороне и сзади: – Артамон Ефимович, плотники чьи? Ваши, местные?

– Никак нет, ваше превосходительство, – подскочил поближе атаман, – из Расеи, ажно с Тульской губернии.

– Из Ту-ульско-ой? – удивился Муравьев. – Беглые крепостные?

– Никак нет, вольные мастеровые. Бумаги у них в порядке, я проверял. Степан Шлык и Григорий Шлык. Отец и сын.

– Я и говорю: лицо знакомое! – обрадовался Вагранов. – Это же столяр-краснодеревщик, мебель вам делал, которую я в Иркутск доставил.

– А-а, тот, которого я приказал выпороть за пьянку, – вспомнил Муравьев. – Позовите-ка их.

Шлыки, конечно, заметили, что обратили на себя внимание, но до наблюдавших было шагов тридцать, о чем там разговаривают высокие чины в мундирах, им было не слыхать, поэтому Степан сказал сыну вполголоса:

– Гринька, тамока сам генерал-губернатор, работаем и работаем, как и допрежь. Нам до их дела нет. Спонадобимся – кликнут.

Так и вышло – понадобились. Подошел поручик – Степан помнил его по Туле: тот всегда был рядом с генералом, – пригласил к начальству. Степан, а вослед и Гринька воткнули топоры в бревна, разом поправили распахнутые вороты полотняных рубах, подошли и поклонились в пояс.

– Желаем здравствовать вам, господа хорошие!

– И вам того же, люди мастеровые, земляки тульские, – ответствовал Муравьев, вприщур разглядывая работников. Оба ладные, жилистые, большерукие, сын даже пошире в плечах будет, добрый был бы солдат…

– Не от армии ли сбежал? – вдруг спросил он, остановив взгляд на младшем.

– Нет, господин генерал, – степенно ответил Гринька, – мой тятя односельчанин Ивана Сусанина, а все село на веки вечные освобождено от податей и повинностей.

Муравьев кивнул, но продолжил:

– А с чего это вас в такую даль от Тулы занесло?

Тут уже за объяснения взялся Степан, Гринька даже чуток отодвинулся назад, отцу за спину.

– Вышли мы, значитца, по моему антиресу, а теперича он у кажного свой.

– Вот оно как! – удивился генерал-губернатор. – И что же это у вас за интересы такие – в каторжные края забираться? Уж не в Китай ли нацелились?

– До Китая нам делов нет – расейские бы успеть переделать. А мой антирес был – своими глазами глянуть, как ты тута, господин генерал, развернешься. В Туле у тебя так ладно пошло…

– Глас народа, Николай Николаевич, – весело сказал Вагранов.

– Да уж… – немного озадаченно откликнулся Муравьев. – А скажи, Степан, ты на меня за те плети зла не держишь?

– Так за дело ж, значитца, сам виноват. Я с той поры в рот не беру и сыну вот заказал.

– Приятно слышать… А у сына какой интерес появился, если не секрет?

– Секрет, – угрюмо сказал Гринька из-за спины отца и ткнул его в бок.

– Зазря таишься, Гриня, – укорил сына Степан. – Господин генерал – самый тута главный, может, в деле твоем поспособствует.

Гринька исподлобья глянул на Муравьева, и в глазах его затеплился огонек надежды.

– Ладно, тять, скажи сам.

– Зазноба у него где-то тута обретается. За убивство купца ее засудили…

– А она невиноватая! – воскликнул Гринька так истово, что Степан оглянулся на полуслове, а Муравьев будто выстрелил в парня острым взглядом:

– Ты уверен?

Гринька кивнул, а Степан подтвердил:

– Напраслину на девку возвели.

– Мы даже знаем, кто убивец, – сказал Гринька.

– Не знаем, – строго сказал Степан, – а догадывамся.

– Да чего там «догадывамся»! – с надрывом сказал Гринька. – «Француз» это, больше некому.

– Что за француз? – насторожился Муравьев. – Как его имя?

– Да русский он, господин генерал, Григорий Вогул…

– Тот самый, с которым тебя плетьми потчевали? – спросил Вагранов.

– Тот самый, – вздохнул Степан и кивнул генерал-губернатору: – Грозил с тобой, значитца, за обиду посчитаться, а он – парень шустрый да злопамятливый. И в Сибирь зазря не поскачет.

– У него счет не только к вашему превосходительству, – сказал Вагранов начальнику. – Мы с ним еще на Волге пересеклись, когда он Элизу хотел обесчестить…

– Вон даже как, а ты ничего не рассказывал…

– Дядюшка, – встрепенулся Вася, – а что, ежели камнепад был совсем не случайным?

– Поберечься надо, ваше превосходительство, – вставил свое слово атаман. – Места наши дикие…

– Знаю, знаю, – отмахнулся Муравьев. – И так уж бережемся, соломку подстилаем, да на всю дорогу соломы не хватит. Кавказ надо вспомнить, а то забыл уже, как опасность чуять. Да, – спохватился он, – а как зовут эту… зазнобу?

– Танюха, – хмуро сказал Гринька. – Телегина Татьяна.

– Иван Васильевич, возьми на заметку. Попробуем что-нибудь сделать, – сказал генерал. – А вот если отыщем вашу Татьяну, где вас-то искать? Вы ж на месте не сидите.

– А мы – тутока будем, – ответил Степан. – За Байкалом.

Глава 8

1

Ясным июньским вечерком на пологом галечном берегу Нерчи на штабеле заготовленных для плотов сохнущих бревен собрались мужики – пощелкать кедровых орешков да поговорить о том о сем. Народ в самом работном возрасте – от двадцатилетнего Ваньши Казакова до его отца, Евлана. Старшего Казакова на самом-то деле звали Евлампием, но еще малым ребятенком он сам назвался Евланом, так и привыкли. И вот уже стал мужиком, отцом семейства, артельным мастером, наконец, а все Евлан да Евлан…

Говорили мужики о том, что весенняя большая вода скоро спадет, а плоты никто не заказывает – ни горное начальство, ни казачье управление; чем люди будут пробавляться на заводах да заставах, куда на плотах доставляется продовольствие, про то у чинохватов голова не болит. А что у плотовщиков работы нет, а семьи кормить тоже надобно – и подавно никто не чешется.

– Хлеба вовремя не закупили у семейских, вот и нечего на плоты грузить, – заявил Архип, закинув в зубастый рот сразу несколько орешков: имел он такую особенность – грызть орехи не по одному, и так ловко с этим управлялся, что скорлупки летели на землю без единой задержки.

Семейскими по всему Забайкалью называли староверов, гонимых в России со времен царя Алексея Михайловича Тишайшего и патриарха Никона. И на Север, в Беломорье, их ссылали, и на Запад, в Польшу и Курляндию, они бежали, но везде, где оседали, работали, не покладая рук, быстро и споро заводили крепкое хозяйство, исправно платили налоги, надо сказать, немалые. Но всюду жили по своим законам и укладам, от властей откупались и вели себя горделиво и независимо. Власти же, хоть денежки и брали, но горделивости этой боялись: вдруг да местный народишко, на староверов глядючи, тоже зачнет норов показывать да уважения требовать, – и потому ущемляли горделивцев в чем только могли, а при удобном случае изгоняли куда подальше. Даже в ущерб казне и тем паче своему карману – спокойствие куда дороже, а свой карман найдется, чем пополнить. Вот и появились староверы за Байкалом почти сто лет тому назад, почему и как – никто уже и не помнил: то ли сами добрались, то ли по указу царицы-матушки, однако прибыли обозами, привезли не только утварь домашнюю и одежду, а и плуги-бороны, и сразу заняли земли, которые до них никто и заступом не трогал, не то что плугом или сохою. А семейскими их прозвали потому, что селились они семьями, а не поодиночке, как обычно местные сибиряки – из ссыльных, беглых да солдат.

Русские сибиряки да буряты поначалу взволновались новыми соседями, но со временем пригляделись и начали перенимать все доброе, что принесли с собой старообрядцы. Даже кочевые буряты стали оседать и заниматься землепашеством.

А пришлые заняли долины рек и другие пригодные для пашни земли, обустроились и стали кормить не только себя, но и остальной сибирский люд – служилый, горнозаводской, каторжный, ну и чиновный, разумеется. И не одним хлебом, а и снедью овощной, и мясом – свининой, бараниной да говядиной. Само собой, не бесплатно, а по закупу. И на это отпускались казенные деньги, надо сказать, немалые. А где деньги – там и руки загребущие чиновников… Впрочем, мужики-плотовщики в своих суждениях того касались мало: что толку говорить о ворах в мундирах – на Руси как воровали, так и будут воровать, – лучше о своем, насущном – плотовязном да плотогонном.

За разговорами не заметили, как подошла к штабелю странная пара: дамочка, молодая чернявая, одетая совсем не по-женски – черную куртку и мужские штаны почти в обтяжку, на ногах сапоги, и рыжий ферт во всем клетчатом – тоже куртка, штаны с сапогами; на головах у обоих маленькие картузы с большими козырьками. В руке у ферта небольшая сумка с металлическими застежками.

– Господа мужики, – сказал ферт, прикоснувшись пальцами к козырьку, и все разом замолчали и повернулись к незванцам, – кто из вас есть мистер Евлан?

Мужики повернули головы к здоровяку с косматой черной бородищей и такими же волосами, рвущимися из-под войлочной шапки.

– Ну, кому Евлан, а кому – мастер Евлампий Тимофеевич Казаков, – ответил здоровяк. – Чо надоть?

Клетчатый ферт замешкался, наверно, не поняв вопроса, и дамочка пришла на выручку.

– Нам, как вы сказали, надоть хороший плот, – довольно чисто, хоть и явно не по-русски, заявила она с милой улыбкой. – Нам сказали, что вы, мистер Казакофф, можете быстро его изготовить.

У Евлана глаза высверкнули на дамочку так шельмовски, что Ваньша, углядев, обеспокоенно дернул отца за рукав. Но тот отмахнулся, как от комара:

– Быстро, барынька, только блох ловят. Плот ладить – не девку гладить, надо знать, как вязать. Барахляво свяжешь – быстер, али боец, закружит – и булькнуть не успеете. Вы дайте наводку, какой плот требуется, а мы поглядим-покумекаем.

– На водку? – оживился клетчатый ферт, услышав знакомые слова. Он поставил сумку на бревно и извлек из нее штоф водки. – Это хорошая водка. – Беспомощно посмотрел на дамочку. – How say in Russian «to fix on a deal»?

– Это по-каковски балаболишь? – недобро прищурился Евлан.

– Мистер Остин предлагает обмыть сделку, – пояснила спутница клетчатого. – По-английски.

– А сделки пока ишшо не было. Вы нарисуйте, каков плот должон быть: длина, ширина, с балаганом или без, докуль плыть собираетесь, плотогон нужон али нет, а там уж решим, за сколь дней сладим и все сготовим.

Остин снова залез в саквояж, вытащил бумаги:

– Вот draugt…

– Чертеж плота, – пояснила дамочка.

– Да, чертьож. Плыть до конца Амур… нужен шкипер…

– До конца Амура?! – ахнули мужики, а Ваньша дернул отца за рукав и горячо зашептал:

– Батя, это ж наша удача, давай пойдем плотогонами. И Амур познаем, и деньгу хорошую возьмем…

– А возвертаться как? Пешкодралом?

– Да придумаем! Спускались же мужики! Тот же дружок твой, Васильев…

– Ладно, обмозгуем, потом решим. Зараз о плоте в заботе.

Евлан взял бумаги, повертел, подумал, мужики глаз с него не спускали. И про орешки забыли.

– Ну ты чё, Евлан, говори, – не выдержал Архип.

Евлан оглянулся на реку, посмотрел на небо, пошевелил губами. И, наконец, выдал решение:

– На Амуре, сказывают, кривунов да бойцов видимо-невидимо. Много поболе, нежели на Шилке. И мели есть, и перекаты. А Хинганские Ворота – не приведи Господь! – Евлан перекрестился. – А потому плот вязать надо по-особому. Ну да дён за семь с гаком сплотим.

Дамочка перевела мистеру Остину. Тот поморщился:

– Семь – это много…

– Ну, можа, за шесть. – Евлан посмотрел на мужиков, а те глазами уже разливали штоф по стаканам. – Ну чо, товаришши, берем заказ?

– Берем, берем!.. Хватит барничать!.. – загомонили мужики. – Токо ты, Евлан, плату вытребуй наперед…

– Знамо дело. Слышь-ко, плату берем вперед!

– Сколько? – деловито спросила дамочка.

Евлан пробежался глазами по головам артельных:

– Семьсот рублев за сплотку.

– Что так много?

– А бревна, а доски, а канаты смоляные… И за скородейство, само собой.

– All right! Половину – вперед, другую половину – после работы, – неожиданно твердо и вполне по-русски заявил Остин.

– Ишь ты, ферт аглицкий, а на хромой козе не объедешь, – удивился Евлан.

– Не объедешь, – подтвердил Остин.

– Лады! Но по сплаву – договор особый. Одного плотовщика мало. Работа чижолая и вертаться с низовья одному несподручно.

– Беритесь вдвоем, – сказала дамочка. – Я слышала ваш разговор.

– Дорогонько сплав обойдется…

– Ничего, заплатим.

– А вы, господа хорошие, откудова будете? – вдруг заинтересовался Ваньша.

– Издалека. Есть такая страна за морем – Англия. Мы с мужем путешествуем и клады подземные изучаем – где руда железная, где уголь каменный, где медь, где золото. Это называется геология. Мы – геологи.

– Амур, значит, изучить желаете? А с Амура куда направитесь? – продолжал допытываться парень.

– А там – море Охотское, а в море китобои плавают. Кто-нибудь нас возьмет…

Жена ферта явно начала раздражаться. И Евлан возбудился настырностью парня:

– Ну чё ты, Ваньша, к человекам пристал? Сынок это мой, плотовщик славный, – пояснил он заказчикам и – снова сыну: – Штоф дожидатся, а ты балаболишь, балаболишь…

2

Плавильный цех Газимурского горного свинцово-серебряного завода встретил генерал-губернатора с адъютантами, как и другие до него – Александровский, Зерентуйский – смрадом и огнем преисподней. Мужчины, женщины и мальчики-подростки таскали с рудного двора к печам куски руды и угля в заплечных корзинах. Из жерл печей пыхало нестерпимым жаром. Всего их было четыре – и перед каждой по два человека в войлочных колпаках и передниках, закрывавших тело от шеи до щиколоток; они орудовали в печах длинными железными пиками, шевеля и разбивая раскаленные до оранжевости, дразнящие языками пламени куски угля. В дальнем углу цеха равномерно пыхтела паровая воздуходувная машина.

Стоя в дверях, Муравьев и Вагранов наблюдали за адской работой. Даже тут, на границе дымного жара и уличного воздуха, дышать было весьма затруднительно – поэтому лица прикрывали платками. Вася и Мазарович, недолго посмотрев, закашлялись и отошли в сторонку, к рядку кустов под забором, зелень которых была уже изрядно покрыта копотью. Пару минут спустя к ним присоединились Николай Николаевич с Иваном.

– Ужас какой-то! – страдальчески морщась, сказал Вася. – Тут за день чахотку можно заработать!

– Особенно женщинам и детям, – хмуро добавил Мазарович. Его сестра недавно родила, и Иван Семенович в свои двадцать пять лет обожал возиться с племянником. Сам мечтал иметь много детей и очень болезненно воспринимал всякое зло по отношению к детям.

Муравьев молчал, сосредоточенно думал. Вагранов пошарил в ветках, пытаясь найти чистый листочек, не нашел, махнул рукой.

Из цеха вышел плавильщик – дохнуть свежим воздухом. Что лицо, что войлочный колпак и передник – все одного черно-коричневого цвета. Присел на железную болванку под кустиком, снял колпак, открыв пшеничные кудри, вытер потное лицо – сразу стало видно: человек он не старый, а очень даже может быть, что молодой. Запрокинул голову, полюбовался синим небом и зелеными сопками и прикрыл глаза, подставившись ясному летнему солнышку.

Генерал-губернатор направился к нему:

– Здравствуй, братец!

Плавильщик вздрогнул, открыл глаза, не спеша встал и поклонился:

– И вам здравствовать!..

– Сиди, сиди, отдыхай. – Муравьев вздумал присесть на соседнюю болванку, но предусмотрительно махнул по ней перчаткой и увидел, что садиться не стоит: слишком грязно. Плавильщик усмехнулся и тоже остался стоять. – Ты – каторжный?

– Если б каторжный – было б жить куда светлее. А так – невпрогляд.

– Это почему так? – удивился Муравьев. – Каторга и свобода, как ночь и день, – вещи супротивные.

– Иная свобода – хужей каторги, – вздохнул плавильщик и пояснил: – Приписные мы, крестьяне заводские. У каторжных – срок отбыл и гуляй. Да еще и скостить могут. И дома их родичи ждут не дождутся. А наши – все тута, при заводе, с издетства до креста могильного. И путь-дорога эта ой как коротка!

Из цеха вышел надзиратель с криком:

– Эй, Кузьма, хватит прохлаждаться!

Увидел, с кем плавильщик разговоры ведет, поклонился и так, в поклоне, задом, задом упятился обратно в цех.

– Иттить надобно, – сказал Кузьма, – не то плавка перетомится. Будьте здоровы, ваше благородие!

– Превосходительство, – подсказал Вагранов. – Ты с генерал-губернатором говоришь.

– Надо же! – изумился плавильщик. – А у нас гутарят, что до генерал-губернатора дальче, чем до Бога. Будет о чем перед смертью вспомянуть. Здоровьичка вам, ваше… – запнулся, но закончил: – превосходительство!

– Будь и ты здоров, Кузьма!

Плавильщик поклонился, надел колпак и ушел в свое пекло. Муравьев поднял с земли прутик, стегнул по сапогу и только раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как увидел – от ворот заводского двора к ним бежит толстяк в тужурке и фуражке горного инженера. Не добежав нескольких шагов, перешел на быстрый шаг.

– Ваше превосходительство, – запыхавшись, заговорил он, еще не дойдя, – что же так, не предупредив, не выслушав доклада… Здравия желаю! Горный советник фон Штаубе, управляющий заводом…

– Господин Штаубе, – перебил его Муравьев, продолжая постегивать прутиком по сапогу, – доклад ваш я еще послушаю, а пока не соблаговолите ли объяснить, почему на заводах Нерчинского горного округа, в том числе и на вашем, почти нет механизмов и машин. Все делается вручную!

– За других не скажу, ваше превосходительство, а нам казна денег на машины не дает, – управляющий вытер обильный пот на лице и шее большим фуляровым платком. – Потому как завод убыточный, выход серебра весьма мал, а приписных крестьян много и труд их весьма дешев. На моем заводе пятьсот двадцать душ мужеского полу и семьсот с лишком женщин и детей. А в округе тысяч двадцать пять наберется, а то и больше.

– Со стариками?

– Да они до старости и не доживают почти. Мрут, знаете ли…

– И вы никак не пытаетесь облегчить их труд? Разве сложно своими силами проложить с рудного двора до плавильных печей такую ма-аленькую железную дорогу и пустить по ней тележки с рудой и углем? Катить-то легче, чем тащить на своем горбу.

Фон Штаубе поморгал, соображая, и покачал головой:

– Я уже сказал: без денег что сделаешь! И потом: народ смирен, пока в узде и работой занят. Как облегчение дашь – сразу разбалуется. Начнет просить еще и еще, а потом и потребует… И кому будет лучше?

3

В Нерчинском Заводе генерал-губернатор остановился в доме для приезжих при управлении старейшего в крае сереброплавильного завода. Свита его уменьшилась на адъютанта Мазаровича. Иван Семенович ускакал в Иркутск с пакетами для срочной отправки государю императору и министру внутренних дел. Николай Николаевич обозревал в докладах состояние свинцово-серебряных заводов и предлагал закрыть те из них, кои приносят казне одни убытки. Кроме того, на основании ревизии Василия Муравьева кяхтинской торговли и собственного заезда в Троицкосавск, высказывал мнение об усилении государственной монополии в торговле, дабы пресечь контрабанду золота и серебря в Китай и поднять собираемость налогов. Он не умолчал о том, что созвал в городскую управу всех купцов, которые на момент его пребывания на границе находились в городе, и наисерьезнейшим образом предупредил их, что будет жестоко карать за контрабанду и уклонение от налогов. Правда, в детали вдаваться не стал, а детали эти выражались в его, генерал-губернаторском, топанье ногами и обещании сгноить на каторге любого, невзирая на прошлые заслуги. Виданное ли дело – в уездном городишке двадцать миллионщиков, пятьдесят восемь торговых домов с общим капиталом, в десять раз большим, чем основной капитал Государственного банка! Это что, нажито честным трудом?! Ему, генерал-губернатору, не хватает денег, чтобы платить людям, привлеченным для разгребания судейских завалов, он вынужден им приплачивать из своего жалованья, а купцы жируют – как же тут не рассвирепеть!

Купцы, разумеется, на такое к ним отношение обиделись, но виду не подали. Только выступил вперед самый богатый из них, хозяин первого общественного банка Яков Немчинов, и Муравьев невольно смешался и замолчал под его пристально-укоризненным взглядом.

– Правильно вы нас ругаете, ваше превосходительство, – негромким, но весьма внушительным голосом сказал купец, – есть у нас грехи и перед царем, и перед Отечеством – однако у кого их нет? Изживать надо – это верно, чтобы конец жизни достойно встретить. Мы и стараемся, как можем. Все – и Нерпины, и Ременниковы, и Лушниковы, и Сабашниковы, и Коковины, – он обернулся к стоявшим позади купцам, – простите, товарищи, что всех не упомяну, – и снова обратился к генералу: – все, ваше превосходительство, вкладывают деньги в наш город. В каком еще уездном городе вы найдете такое благоустройство, библиотеку на две с половиной тыщи книг, пять училищ, среди которых единственное на всю Россию училище китайского языка? Везде наши, купеческие, денежки работают. Мы знаем, как вы начали войну супротив мздоимцев и казнокрадов и завсегда вас в этом поддержим. Но ждем и от вас поддержки честного купечества во благо России-матушки. А что касаемо нарушений правил меновой торговли и так называемой контрабанды в Китай золотой и серебряной монеты, то я так скажу. Меновая торговля используется обычно при общении с дикарями, там, где не знают, что такое деньги, и истинную цену товару, но китайцы – не дикари и давно пора в торговле с ними перейти на деньги. Это и для уплаты пошлин и налогов куда удобней…

Муравьев внимательно выслушал пространную речь купеческого старейшины и даже был тронут ее патриотическим настроем, но во мнении своем по вопросу контрабанды остался непоколебим и писать в столицу о предложении купцов не стал.

Утро следующего дня выдалось пасмурное. Муравьев проснулся с рассветом, но, выглянув в окно и увидев, что близкие вершины Урюмканского хребта еле-еле проглядывают сквозь сизую хмарь, вдруг заленился и решил поваляться еще, а если удастся, то и соснуть. Однако – не получилось.

Дверь слегка скрипнула, Муравьев приоткрыл глаза, наблюдая, как в сравнительно небольшую щель удивительным образом просунулась крупная голова Вагранова.

– Николай Николаевич, вы спите? – громким шепотом спросила голова.

– Сплю, – отозвался Муравьев, – и вижу сон, как мой любимый порученец внаглую будит меня по какому-то пустяку.

Голова неприлично хихикнула, скрылась, но дверь тут же открылась широко.

– Ваше превосходительство, простите, – вошел в комнату Вагранов, – там сотник казачий прискакал, дело, говорит, срочное. Уж точно, не пустяк.

– Между прочим, Иван, здравствуй. – Муравьев потянулся и резво, как он сам порой говаривал, «петушком», вскочил с постели и по-походному быстро начал одеваться.

– Простите, Николай Николаевич, – смутился Вагранов, уловив в словах генерала скрытый упрек. – Забил голову этот сотник. Здравия желаю!

– И тебе того же, – благодушно откликнулся Муравьев. – Давай зови своего сотника.

– Богданов, – обернувшись, негромко сказал Вагранов, – заходи! – И посторонился, пропуская в комнату громоздкого казака, который, очевидно, стоял в ожидании в коридоре.

Казак был мокрый с ног до головы, на кончиках усов висели маленькие прозрачные капли, бриллиантово блеснувшие в заглянувших в окно лучах солнца.

– Сотник Богданов, ваше превосходительство! – вытянулся – грудь колесом – казак. – Прибыл из Усть-Стрелки!

– Не так громко, – поморщился Муравьев. – Здравствуй, сотник.

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

– Что у тебя за дело такое срочное?

– Первое: в Усть-Стрелку лодки приходили. Китайские, для торговлишки обменной. Ну, обмен – дело обычное, каждой весной бывает, а ноне разговорился я с толмачом ихним, выпили хорошо, он и скажи мне по секрету: жизня, грит, мирная кончается, Китай войско собирает, русские, грит, будут Амур воевать. А я ему: ежли, мол, сами не полезете, никакой войны не будет.

– Молодец, сотник: преотменно сказано! А ты чего такой мокрый? Под ливень попал? Иван, ему бы водки стакан – от простуды.

– Уже принял, Николай Николаевич.

– Ну, тогда ладно. А дальше – что?

– На том мы с толмачом и разошлись. А я прослышал, что ваше превосходительство Забайкалье объезжает, и решился сам доложить. А тут через Нерчинск еду, глядь – и второе дело образовалось. Плот сладили там по заказу чужеземца аглицкого, и собрался тот чужеземец с женкой своей по Амуру сплавиться…

Это известие генерала прямо подбросило:

– Кто разрешил?!

– Мне это не ведомо, ваше превосходительство, – развел руками сотник.

– Помилуйте, какова наглость!.. – Генерал забегал по комнате, награждая англичан не самыми лестными эпитетами. Ему не хватило пространства между кроватью, столом и шкапом для одежды: он зацепил ногой стул, уронил его – Вагранов бросился поднимать – и, наконец, тяжело и с разгону уселся, можно сказать плюхнулся, на кровать.

– А с чего ты, Кирик Афанасьевич, взял, что чужеземец из Англии? – спросил Вагранов, задвинув стул сиденьем под стол – подальше от греха.

– А он и не скрывает. Камни, грит, рудные станет искать…

– Геолог, значит?! Замечательно! – Муравьев снова вскочил, намереваясь совершить очередную пробежку, но взглянул на стул и сел на место. – Помнишь, Иван, я еще на Кавказе говорил, что это Англия нам козни строит, она – главный враг России. Вот и до Амура добралась! Кто же этот англичанин? Хилл? – спросил он сотника.

– Виноват, ваше превосходительство, мне говорили, да я запамятовал, – Богданов понурил голову и опустил широченные плечи.

– Нет, Николай Николаевич, Хилл собирался в Якутск, – размыслил вслух Вагранов. – Это, скорее, Остин.

– Во, во, Остин! – обрадовался сотник. – Рычар его кличут.

– Да, Ричард. О нем ротмистр Недзвецкий говорил, да и я его с женой на улице видел. Помните, сказывал вам, Николай Николаевич?

Муравьев кивнул:

– Помню. Да и не в фамилии дело. Представляете, что может быть, если этот фальшивый геолог пройдет до устья Амура да еще кроки нарисует? Там же его наверняка ждут! Получат кроки, поставят свой флаг и объявят Амур английским владением. – Генерал в волнении стукнул кулаками по коленям. – И не вспомнят, скот-ты, что Василий Поярков и Ерофей Хабаров еще двести лет назад весь Амур под российскую корону привели. Полвека казаки в Албазине стояли, пока царь не приказал уйти, но вот уж англичане-то оттуда никогда не уйдут! А ведь кто владеет Амуром, тот владеет Сибирью! – Муравьев призадумался, потом решительно сказал: – Вот что, Иван Васильич! Скачи-ка ты, братец, аллюром в Нерчинск. Надо этого геолога опередить! Делай что хочешь, но англичанина с женой, живых или мертвых, доставь в Иркутск. Сотника возьми с собой.

– Да мы ему покажем кузькину мать! – Богданов поднял кулак размером чуть поменьше муравьевской головы. Вагранов прикрыл его ладонью:

– Вот этого не надо. Доставим в Иркутск в целости и сохранности и пусть едут обратно. Или в тот же Китай, там тоже найдется что посмотреть. Еще спасибо нам скажут. Так, Николай Николаевич?

– Так, Иван, так… Надо выиграть время. Мы сможем заняться устьем Амура только следующей весной, когда Невельской Геннадий Иванович, друг мой, единомышленник, придет в Камчатку, в Петропавловск. – Взгляд Муравьева уплыл в сторону, затуманился воспоминанием. – Он еще, поди-ка, из Петербурга не вышел, однако пора просить его величество о разрешении на обследование устья Амура. Бумаги как раз ко времени вернутся. Как все-таки хорошо, что я могу писать императору напрямую, минуя всяческие чиновничьи рогатки.

4

Муравьев был прав: Невельской в плавание еще не вышел. Но подготовкой его занимался каждый день с раннего утра до позднего вечера – насколько позволяло рабочее время лиц и ведомств, с которыми приходилось содействовать в этом многотрудном процессе. Своим же рабочим временем он почитал двадцать два часа в сутки, поневоле отдавая оставшиеся два необходимому отдыху и сну.

Сложности и препятствия возникали на каждом шагу.

Начало положил рапорт капитан-лейтенанта Невельского начальнику Главного Морского штаба адмиралу светлейшему князю Александру Сергеевичу Меншикову с просьбой назначить оного командиром строящегося транспорта «Байкал». И, хотя просьба сия подкреплялась официальным отношением генерал-губернатора Восточной Сибири, желающего заполучить опытного моряка под свое начало, на пути ее исполнения возникло почти непреодолимое препятствие в лице юного генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича, который ни в какую не хотел расставаться со своим многолетним наставником. Только почтительное ходатайство безмерно уважаемого великим князем адмирала Литке смогло разрушить воздвигнутую препону.

Вообще, Федор Петрович сыграл в судьбе Геннадия Ивановича весьма значительную роль. Десять лет, после Морского кадетского корпуса и офицерских классов, он служил в эскадре контр-адмирала Литке на кораблях «Беллона», «Аврора», «Ингерманланд», ходил вокруг Европы, стал опытнейшим моряком, а все оставался в звании лейтенанта и в положении наставника великого князя. Он не роптал и верил в свою счастливую звезду, которая, наконец-то, выглянула из-за плотной завесы облаков, когда он получил звание капитан-лейтенанта, а потом и назначение командиром «Байкала».

Экипаж командир должен был набирать сам. За этим, в общем-то, дело не стало. Первый помощник определился сразу – старый друг еще по офицерским классам, лейтенант Петр Казакевич, а уж он привел лейтенанта Александра Гревенса, мичманов Грота и Гейсмара, офицеров корпуса штурманов поручика Халезова и подпоручика Попова… Все молодые, энергичные, готовые жизнь положить во славу России.

Вот только путь к этой славе перекрывали банки и мели, как устье Амура в пресловутом докладе подпоручика Гаврилова, два года назад сделавшего очередную, может быть, последнюю попытку найти это загадочное устье. Именно на него сослался светлейший князь Меншиков, когда Невельской представил ему план предполагаемых исследований Амурского лимана. И даже не на сам доклад, а на его последствия.

– Я тебе так скажу, милейший Геннадий Иванович, – говорил князь, заложив левую руку за спину и расхаживая по своему огромному кабинету, стены которого были увешаны морскими картами, а посредине стояла огромная астролябия; проходя мимо нее то с одной, то с другой стороны, адмирал каждый раз подкручивал шар, изображающий Землю, – мне как начальнику Главного морского штаба весьма по душе твоя идея закрепить Россию на берегах Тихого океана, и в частности, – он остановился, поднял длинный узловатый указательный палец и, подержав секунду для назидания, разгладил им седые усы, – да-да, в частности, определить значимость Амура как единственной в тех краях крупной реки, впадающей в этот океан, для снабжения войск и кораблей. Да-с, по душе! Я ведь тоже сомневаюсь в выводах Лаперуза, Броутона, добрейшего Ивана Федоровича Крузенштерна и уж, конечно, Александра Гаврилова, который по болезни не смог все детально обследовать. Сомневаюсь! Да-с! – Меншиков снова поднял палец и так же разгладил усы. – Однако разрешить тебе провести новое обследование не могу.

– Но почему? – вырвалось у Геннадия Ивановича.

– Ну, батенька, что ты как маленький? Ты же отлично знаешь, какую резолюцию государь наложил на докладе Гаврилова. Не без подсказки канцлера Нессельроде, но – какая разница? Амур объявлен рекой для России бесполезной и изучению не подлежащей, и без согласия на то его величества я ничего не могу. Да-с!

Невельской понурил голову, глубоко задумавшись: что же теперь делать?! И не заметил, как старый адмирал подошел к его креслу сзади, и невольно вздрогнул, когда тот, наклонившись к нему через плечо, заговорщически проговорил:

– Однако если ты вдруг окажешься там случайно… непогодой занесет или каким течением… и проведешь обследование ради спасения корабля и экипажа, то, сам понимаешь, никто этого предусмотреть не мог. Но, – палец поднялся в третий раз и погрозил уху Невельского, – если, не дай бог, случатся потери, то вся ответственность ляжет на тебя, милейший. Вплоть до разжалования в матросы. Да-с!

Невельской вскочил, развернулся лицом к князю:

– Я все понял, ваша светлость!

– Но это еще не все. – Меншиков указал на кресло, и Невельской послушно уселся снова. – Провести обследование Сахалинского залива, не касаясь Амура… повторяю: не касаясь Амура!.. ты можешь, если только сэкономишь время перехода. А это будет зависеть от владения твоей командой искусством мореплавания. Да-с, именно так!

– Сэкономить можно и на сроках постройки корабля.

– Каким образом? Ты же предлагаешь там массу переделок: укрепление корпуса, дополнительные переборки, противоледовая обшивка… На это, батенька, наоборот, нужно добавочное время!

– И даже с учетом этого постройку можно завершить не к осени, а к середине лета. Тогда еще до конца августа «Байкал» сможет отправиться в плавание и, по расчету Федора Петровича Литке, в мае-июне уже прибыть в Петропавловск. Нужно только ваше распоряжение и письмо к хозяевам верфи…

– Ох уж этот мне Федор Петрович, – проворчал Меншиков. – Знает, как я к нему отношусь, и пользуется самым бессовестным образом. – Князь задумался на минуту и вскинул голову так, что взметнулись седыми крылышками пышные бакенбарды. – Хорошо, Невельской, я отдам необходимые распоряжения. И письмо напишу. Но, повторяю, под твою полную ответственность. Я заходить в Амур не разрешаю. Да-с!

Фирма «Боргстрем и К^о» в Гельсингфорсе, строившая «Байкал», получив письмо светлейшего князя с просьбой ускорить работу, спустила транспорт на воду 10 июля 1848 года, на два месяца раньше срока, предусмотренного контрактом. Кораблик получился небольшой, но славный: всего на 480 тонн водоизмещением, однако с хорошей остойчивостью и добрыми мореходными качествами; полное парусное вооружение двух мачт позволяло развивать ход до восьми с половиной узлов, что превзошло самые смелые ожидания.

21 августа пароход «Ижора» выведет загруженный мукой, сахаром и другими продуктами и снаряжением для Камчатки и Охотска «Байкал» с Малого Кронштадтского рейда за Толбухинский маяк, и паруса унесут его через штормовую Балтику в Атлантический океан. Пять остановок для пополнения запасов пресной воды и свежего продовольствия (из них две, в Рио-де-Жанейро и Гонолулу, – для осмотра и ремонта судна после многодневных изнурительных бурь, которые, словно по сговору с Нессельроде, будут стараться задержать Невельского, не дать ему выполнить задуманное), причем время стоянок командир сократит беспощадно, и 12 мая 1849 года, преодолев сильнейшие шторма на пути от Гавайев до Камчатки, «Байкал» войдет в Авачинскую бухту. На весь переход он затратит всего восемь месяцев и двадцать три дня.

Но это все будет еще очень нескоро.

Глава 9

Назад: Часть вторая Восточная империя

Дальше: Глава 10