Как только открылись токийские финансовые рынки, фунт начал быстро падать. В Лондоне наступила полночь.

А к девяти часам утра все газеты уже кричали о вызове, брошенном Коллинриджу. Индексы курсов акций ФТ понизились на шестьдесят три пункта. К часу дня, когда стало ясно, что Бирстед намерен выполнить свое обещание, они упали еще на сорок четыре. Финансисты не любят сюрп-ризов.

Премьер-министр тоже чувствовал себя не лучшим образом. Он практически не спал и ни с кем не разговаривал с вечера субботы. Сара не позволила ему вернуться на Даунинг-стрит, задержала его в Чекерсе и вызвала врача. Доктор Уинни-Джонс, верный друг Коллинриджа и прекрасный врач, мгновенно распознал признаки перенапряжения и прописал успокоительное и отдых. Лекарство принесло некоторое облегчение – впервые после начала партийной конференции неделю назад Генри сумел поспать, – но жена видела, как дрожат его веки, а пальцы продолжают сжимать одеяло.

В понедельник, во второй половине дня, когда Коллинридж проснулся после тяжелого сна, он сообщил осажденной пресс-службе на Даунинг-стрит, что намерен участвовать в борьбе за лидерство в партии и не сомневается в победе, но сейчас занят правительственными делами и не может давать интервью, однако к концу недели обязательно ответит на все вопросы. Он намеревался показать всем, что контролирует ситуацию, но никому не удалось услышать от Чарли осмысленных объяснений, и не было произнесено ни одного слова, чтобы развеять вынесенные ему обвинения в нелегальных операциях с акциями.

В то время как Даунинг-стрит пыталась создать впечатление бурной деятельности, лорд Уильямс в штабе партии распорядился сделать еще один срочный опрос общественного мнения. Он хотел знать, что думает страна на самом деле.

Остальная часть партийной машины двигалась не так быстро. В течение следующих сорока восьми часов она хранила потрясенное молчание, вызванное событиями, начавшими развиваться в совершенно неожиданном направлении. На свет был извлечен свод правил выборов лидера партии после проведения всеобщих выборов, в которых участвует несколько кандидатов, и его принялись изучать в штабе и в средствах массовой информации.

В результате все с изумлением обнаружили, что данный вопрос находится под контролем председателя комитета заднескамеечников в парламентской партии сэра Хамфри Ньюлендса, хотя срок проведения данных выборов назначал лидер партии. Оказалось, что это мудрое решение, поскольку сэр Хамфри, выбрав самый неподходящий момент, отправился на предыдущих выходных на десятидневные каникулы – на свой остров в Вест-Индии, где с ним было очень сложно связаться. В итоге среди репортеров поползли слухи, что он сознательно не высовывается, стараясь выиграть время, пока высокопоставленные партийные функционеры не убедят Бирстеда отступиться.

Однако к среде газета «Сан» обнаружила сэра Хамфри на серебристой полоске пляжа где-то возле Сент-Люсии в компании с несколькими друзьями и тремя красотками в бикини, которые были почти на полвека моложе его. Он заявил, что вернется в Лондон, как только удастся организовать перелет, чтобы проконсультироваться с премьер-министром по поводу выборов.

Коллинридж вернулся на Даунинг-стрит, хотя настроение у него лучше не стало. Каждый день газеты выходили с кричащими о смятении в рядах партии заголовками и пытались найти новые подходы к освещению событий. По мере того как статей о растущих противоречиях между Даунинг-стрит и штабом партии становилось все больше, у Генри начало появляться ощущение, что он плывет по течению, оказавшись отрезанным от информации и советов мудрого и хитрого председателя партии, которыми совсем недавно так свободно пользовался.

Конечно, у него не было особых причин не доверять Уильямсу, но постоянные статьи в прессе о растущем разладе между ними стали превращать в реальность то, что еще недавно было лишь безответственными и ложными слухами. Недоверие – это состояние духа, а не факт, и пресса приложила все силы, чтобы создать враждебные настроения среди читателей. В таких обстоятельствах гордый и стареющий председатель считал, что ему не следует давать советов, пока его не попросят, а Коллинридж принимал его молчание за признание отсутствия лояльности. В конце концов, убеждал себя премьер-министр, партия самым возмутительным образом его предала – вполне возможно, сознательно. И кто в этом повинен?

Сара съездила навестить Чарльза и вернулась поздно, невероятно расстроенная. Однако заговорить о своем визите она смогла, только когда они с мужем легли спать.

– Он выглядит ужасно, Генри. Раньше я не понимала, как далеко зашла его болезнь… Складывается впечатление, что ему стало заметно хуже за несколько прошедших дней. Доктора проводят полную детоксикацию организма, чтобы очистить его от следов алкоголя. Они говорят, что он был близок к тому, чтобы убить себя. – Она спрятала голову у мужа на груди.

– Это я во всем виноват, я мог его остановить, – отозвался тот. – Если б я не был так занят… Чарли говорил что-нибудь про акции?

– Он не может сказать ничего внятного, только повторял: «Пятьдесят тысяч фунтов? Какие пятьдесят тысяч фунтов?» Он клянется, что и близко не подходил к банку Турции.

Миссис Коллинридж села на кровати и заглянула мужу в глаза.

– Он виновен? – спросила она.

– Я не знаю. Но какой у меня выбор? Он должен быть невиновен – в противном случае даже глупец не поверит, что я ничего не говорил ему про акции. Если Чарли виновен, тогда я тоже.

Сара с тревогой сжала его руку, и Генри улыбнулся, чтобы успокоить ее.

– Не беспокойся, любовь моя, я уверен, что до этого не дойдет, – заявил он, однако уверенности в его голосе не был-о.

– А разве ты не можешь сказать, что Чарли был болен и не понимал, что делает? Что он каким-то образом… узнал об акциях, без твоего ведома… – Женщина смолкла, понимая, какими абсурдными выглядят подобные объяснения.

Коллинридж нежно обнял жену, окружив ее теплом и пытаясь утешить, а потом поцеловал в лоб и почувствовал, как ему на грудь упала слеза. Он понимал, что еще немного, и сам заплачет, но не чувствовал ни малейшего стыда.

– Сара, я не стану тем, кто прикончит Чарли, – тихо сказал Генри. – Видит Бог, он сам к этому стремится, но я все еще его брат. И всегда им останусь. Мы либо оба потонем, либо уцелеем, как семья. Вместе.

После тяжелых последствий участия в цирке, устроенном средствами массовой информации, который занял полтора месяца, Мэтти хотела отдохнуть целую неделю. Всю кампанию она провела в отвратительных барах и жалких гостиницах по всей стране: ей приходилось освещать ежегодные конференции разных политических партий. Расписание было изматывающим, и девушка собиралась провести ближайшие выходные, лежа в ванне с бокалом экзотического чилийского вина. Однако ей так и не удалось расслабиться. Возмущение тем, как Престон не только извратил ее статью, но и оскорбил ее чувство журналистского достоинства, портило вкус вина, которое казалось кислым, и остужало воду в ванне.

Поэтому Сторин решила сразиться со своим гневом при помощи тяжелой физической работы, но через три дня шлифовки деревянных деталей мебели своей викторианской квартиры при помощи наждачной бумаги она поняла, что потерпела поражение. В результате во вторник в девять тридцать утра Мэтти уже сидела в кожаном кресле перед письменным столом Престона, твердо решив, что не сдвинется с места, пока не поговорит с главным редактором газеты. Теперь у него не выйдет повесить трубку, как в прошлый раз.

Она просидела там почти час, когда секретарша Гревилла заглянула в дверь с виноватым видом.

– Извини, Мэтти, Престон только что позвонил и сказал, что у него встреча вне редакции и он вернется только после ланча.

У Сторин возникло ощущение, что весь мир состоит в заговоре против нее. Ей хотелось закричать, или что-нибудь разбить, или засунуть жвачку в редакторскую щетку для волос – все, что угодно, чтобы с ним расплатиться. Так что Джон Краевски выбрал не самый подходящий момент, чтобы заглянуть в кабинет редактора, где он обнаружил возмущенную до последнего предела журналистку.

– Я не знал, что ты здесь, – удивился он.

– Меня здесь нет – во всяком случае, я скоро ухожу, – ответила Сторин сквозь сжатые зубы и встала.

Краевски смущенно переминался с ноги на ногу и оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что они одни.

– Послушай, Мэтти, – заговорил он неуверенным тоном, – я дюжину раз собирался тебе позвонить после событий прошлой недели, но…

– Но что? – резко спросила женщина.

– Наверное, я боялся, что не смогу найти подходящих слов, чтобы ты не откусила мне голову, – тихо проговорил ее коллега.

– И был прав!

Тем не менее голос обиженной журналистки изменился – он стал мягче, когда она поняла, до какой степени лишилась чувства юмора.

Заместитель редактора ни в чем не виноват – так почему же она вымещает на нем свою ярость? Неужели все дело в том, что он рядом и его можно лягать? Джонни заслужил лучшего отношения.

С тех пор, как два года назад умерла его жена, Краевски утратил существенную часть уверенности в себе, как в отношениях с женщинами, так и в профессиональном смысле. Он сумел выжить на своей тяжелой работе только благодаря не вызывавшему сомнений таланту, но в том, что касалось личной жизни, уверенность возвращалась к нему медленно, проникая сквозь защитный панцирь, который создала вокруг него боль, и постепенно разрушая его.

Многие женщины пытались привлечь его внимание – он был высоким мужчиной с красивыми темными волосами и глубокими печальными глазами. Однако Джону требовалось нечто большее, чем их жалость, и он очень медленно начал понимать, что ему нужна Мэтти. Сначала Краевски не позволял себе выказывать к ней интерес, демонстрируя только уважение к коллеге с отличными профессиональными качествами. Но постепенно он начал чувствовать себя все более расслабленно, когда они со Сторин проводили вместе время в офисе за бесконечными чашками кофе из кофеварки. В его пустую жизнь возвращалось возбуждение охотника, помогавшее ему мириться с острым языком той девушки. А теперь он почувствовал, что ее настроение изменилось и она стала мягче.

– Может быть, нам стоит поговорить о том, что случилось, Мэтти? Но не здесь, не в офисе. Скажем, за ужином? Подальше отсюда? – Он сделал раздраженный жест в сторону письменного стола редактора.

– Ты придумал повод за мной приударить? – В уголках губ корреспондентки появились первые намеки на улыбку.

– А мне нужен повод?..

Мэтти схватила сумку и надела ее на плечо.

– В восемь часов, – заявила она, тщетно стараясь выглядеть суровой, когда направилась мимо своего коллеги к выходу.

– Я буду! – крикнул ей вслед Джон Краевски. – Возможно, я мазохист, но я приду.

Так и случилось. Они отправились недалеко, в находившийся за углом от квартиры Мэтти на Ноттинг-Хилл бангладешский ресторанчик с большой глиняной печью. Его хозяин управлял отличной кухней в свободное время, которое оставалось у него после страстных попыток сбросить правительство у себя на родине.

Они ждали, когда им принесут тикку из курицы, и Сторин сказала:

– Джонни, весь день меня переполняла ослепительная ярость. Мне кажется, я совершила серьезную ошибку. Я всем сердцем хочу быть журналисткой, хорошим репортером. В глубине души я знаю, что у меня есть все задатки для того, чтобы стать настоящим профессионалом. Но мне ничего не светит до тех пор, пока я работаю на Престона. Он совсем не то, ради чего я все бросила и приехала в Лондон, и я решила, что с меня достаточно. Я увольняюсь.

Краевски внимательно посмотрел на нее, но не стал отвечать сразу. Женщина попыталась улыбнуться, но он видел в ее глазах горечь поражения.

– Не торопись, Мэтти, пока не найдешь другую работу, – посоветовал Джон. – Ты будешь жалеть, если сейчас, когда складывается впечатление, что политический мир разваливается на части, ты окажешься не у дел.

Сторин удивленно посмотрела на него.

– Знаешь, если честно, Джонни, ты меня удивляешь. От помощника редактора я ожидала услышать страстную просьбу остаться частью команды.

– Я говорю не как заместитель редактора, Мэтти. Ты значишь для меня гораздо больше, чем просто талантливая журналистка. – Между ними повисло короткое, смущенное, очень английское молчание, во время которого Краевски старательно разламывал на две части большую лепешку. – Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, потому что и сам чувствую то же самое. – В его голосе появилась горечь.

– Ты тоже подумываешь о том, чтобы уйти? – удивленно проговорила девушка.

В темных глазах ее собеседника снова появилось печальное выражение, но скорее от гнева, а не от жалости к себе.

– Я работаю в газете восемь лет. И раньше, до появления Престона, это была отличная газета, которой я гордился. То, что они сделали с тобой и что делают со всеми нами, по моим представлениям не имеет никакого отношения к журналистике. – Он откусил кусок теплой, приправленной специями лепешки, обдумывая следующие слова. – Будучи заместителем главного редактора, я несу ответственность за то, что печатает газета. Возможно, я не должен тебе рассказывать, что произошло в тот вечер, но я это сделаю, потому что больше не могу выносить ответственности за то, что сейчас происходит. Мэтти, ты хочешь знать, что случилось с твоей статьей?

Ответа на его вопрос не требовалось. Журналистам принесли тикку из курицы и овощное карри с сильно приправленными специями блюдами, занявшими все пространство на крошечном столике, но ни один из них даже не притронулся к еде.

– В ту ночь в отделе новостей находилось несколько человек, а до сдачи утреннего номера оставалось совсем немного времени, – стал рассказывать Джон. – Тихий вечер, новостей особых нет. И тут секретарша Грева крикнула с другого конца коридора, что ему кто-то звонит, и он скрылся в своем кабинете. Через десять минут шеф вернулся в невероятном возбуждении, словно кто-то развел под его задницей огонь. «Все остановить! – закричал он. – Мы меняем первую полосу». Господи, подумал я тогда, должно быть, застрелили президента США, потому что Престон разволновался по-настоящему. А потом он попросил, чтобы твой материал вывели на один из мониторов, и заявил, что он пойдет на первой странице, но сначала нам нужно его усилить.

– Но он отказался его печатать именно из-за того, что посчитал слишком жестким! – запротестовала Мэтти.

– Именно. Но – молчи и слушай, дальше будет еще интереснее. И вот Грев стоит за спиной одного из наших репортеров, сидящего перед монитором, и диктует ему изменения. Всячески извращая твой текст, чтобы получилась направленная атака на Коллинриджа. Ты помнишь слова высокопоставленных членов правительства, на которых основана новая версия? Их придумал Престон, стоя тогда у монитора. Все до последней буквы. У него не было никаких записок, он просто диктовал из головы. Мэтти, поверь мне, тебе следует радоваться, что там нет твоего имени!

– Но почему? Зачем он изобрел все это? Почему вдруг полностью изменил политику газеты, начав нападать на Коллинриджа? Что его заставило? – Сторин помолчала секунду, нетерпеливо покусывая губу. – Подожди-ка, а с кем он разговаривал по телефону? И кто его так называемый «источник из Борнмута»? – спросила она. – Ну конечно, я все поняла! – Мэтти громко выдохнула. – Это мистер Бенни Бантер Лэндлесс.

Джонни молча кивнул.

– Значит, вот почему Грев выписывал кренделя и изгадил мою статью! – возмутилась женщина. – Мне следовало раньше сообразить. Инспектор манежа щелкает кнутом.

– Именно по этой причине я тоже думаю, что не могу так дальше продолжать, Мэтти. Мы больше не нормальная газета, мы ведем себя как чье-нибудь личное издание. Или как газета «Правда».

Любопытство девушки уже начало побеждать гнев и разочарование. Где-то совсем рядом была отличная история, и она вдруг почувствовала волнение охотника, отправившегося за добычей.

– Значит, Лэндлесс неожиданно решил выступить против Коллинриджа, – принялась она рассуждать вслух. – Все его газеты во время выборов вели себя как слабохарактерные лизоблюды, однако теперь он решил устроить суд Линча… Почему?

– Отличный вопрос, Мэтти, только я не знаю ответа. Не думаю, что дело в политике: Лэндлессу всегда было на нее наплевать. Он дергает за веревочки представителей всех партий. Думаю, тут какой-то личный интерес.

– Если интерес личный, значит, речь идет о бизнесе, потому что только бизнес его и волнует.

– Но я не понимаю, какие у него могут быть разногласия с Коллинриджем по поводу бизнеса.

– А я бы хотела знать, кто его засланный казачок в парти-и.

– В каком смысле?

– Грев не смог бы состряпать статью без моего материала, а я не сумела бы его написать, если б не получила результаты опроса общественного мнения. И в тот момент, когда это произошло, Лэндлесс вдруг решил перестать поддерживать Коллинриджа. Я не верю, что это совпадение и все сошлось случайно. – Журналистка с силой хлопнула рукой по столу. – Лэндлесс не может действовать в одиночку. Кто-то внутри партии сознательно допустил утечку и строит козни.

– Иными словами, это тот самый человек, который сразу после выборов сознательно организовал утечку секретных материалов?

– Тот, кого пытается вычислить Главный Кнут? Завораживающая мысль. Ему не удалось обнаружить ничего определенного, и до сегодняшнего вечера я не думала, что это направленная кампания. Думала, просто случайные утечки правительственных секретов…

– Но теперь…

– Теперь, Джонни, я хочу знать, кто и почему.

Адреналин бушевал у Мэтти в крови, прогоняя недавнее уныние электрическими импульсами, наполнявшими все ее тело и мозг. Она испытывала настоящий восторг, а внутри у нее расцветала почти животная жажда отправиться на поиски своей жертвы, найти ее и загнать в угол. Вот зачем она приехала сюда. И оно того стоило.

– Джонни, дорогой, какой же ты умный! – вырвалось у нее. – Что-то отвратительно воняет, и я хочу узнать, что. Я уже, когда увидела Лэндлесса, болтавшегося в Борнмуте, поняла, что тут что-то нечисто. Ты прав! Сейчас не время бросать на ринг полотенце и увольняться. Я должна дойти до конца, даже если для этого мне придется кого-то прикончить. Ты мне поможешь?

– Если ты этого хочешь – конечно.

– Я хочу еще кое-чего, Джонни. – Теперь Сторин чувствовала себя живой, полной энергии и возбуждения, и внутри у нее разгорался костер, о котором она, как ей казалось, давным-давно забыла. – Давай перейдем к рису с овощами, а потом отправимся ко мне домой. У меня в холодильнике стоит бутылка сотерна, и мне сегодня вечером очень нужна компания. На всю ночь. Ты не против?

– Мэтти, я уже очень давно…

– И я тоже, Джонни. Слишком давно.

В среду было обнародовано заявление – точнее, информационная справка, потому что она не имела форму подходящего для печати пресс-релиза. Фредди Редферн, пресс-секретарь Даунинг-стрит, сообщил репортерам следующее:

– Премьер-министр никогда не передавал брату информацию, обладающую коммерческой ценностью. Он не обсуждал с ним компанию «Ренокс». Брат премьер-министра серьезно болен и сейчас находится под присмотром врачей. Они сообщили нам, что в данный момент он не в состоянии давать интервью и отвечать на вопросы. Однако я могу заверить вас, что он категорически отрицает покупку акций «Ренокс», у него нет фальшивого адреса в Паддингтоне, и вообще он не имеет ни малейшего отношения к данной истории. Больше мне нечего сказать.

– Перестань, Фредди, – недовольно проворчал один из корреспондентов, – тебе не удастся от нас отделаться. Как мог «Обзервер» напечатать такой материал, если Коллинриджи невиновны?

– Возможно, его перепутали с другим Чарльзом Коллинриджем, откуда мне знать? – пожал плечами пресс-секретарь. – Но я знаком с Генри Коллинриджем много лет, в точности как вы со мной, и уверен, что он не способен на столь низкие поступки. Премьер-министр невиновен!

Он говорил со страстью человека, поставившего на кон собственную репутацию, объединив себя со своим боссом, и уважение журналистов к бывшему коллеге позволило качнуть чашу весов в сторону премьер-министра.

«МЫ НЕВИНОВНЫ!» – с таким заголовком вышла «Дейли мейл» на следующий день. И поскольку никому не удалось раскопать новых улик, в большинстве газет появились такие же заголовки. На данный момент положение удалось исправить.

Уркхарт снова покинул кабинет Главного Кнута в доме номер двенадцать на Даунинг-стрит по просьбе Коллин-риджа.

– Фрэнсис, сейчас улыбаетесь только вы, и мне необходимо, чтобы вы подняли мне настроение! – заявил Генри.

Они сидели вдвоем в комнате заседаний Кабинета министров, просматривали газеты, и Коллинриджу наконец удалось улыбнуться. Впервые за несколько дней ему казалось, что туман начинает рассеиваться.

– Что вы про все это думаете, Фрэнсис? – спросил он Уркхарта.

– Возможно, худшее осталось позади, – осторожно предположил тот.

– Может быть, и нет. Но, по крайней мере, мы получили передышку, и, уж поверьте, мне она сейчас необходима больше всего на свете. Давление… – Генри медленно покачал головой. – Уверен, вы все понимаете.

Он сделал глубокий вдох, собираясь с остатками сил и решимости.

– Но это всего лишь передышка, Фрэнсис. – Глава правительства махнул рукой на пустые стулья, стоявшие вокруг стола для заседаний. – Я не знаю, насколько меня сейчас поддерживают наши коллеги, но я должен дать им что-то такое, за что они могли бы ухватиться. Я не могу позволить себе просто сбежать. И должен показать, что мне нечего скрывать. Пришло время вновь взять инициативу в свои руки.

– Что же вы собираетесь делать? – спросил его собе-седник.

Премьер-министр молчал, сидя под огромным, написанным маслом портретом Роберта Уолпола, одного из его предшественников, который дольше всех находился на своем посту, пережив бессчетное количество скандалов и кризисов. Его великолепный портрет давал силы многим лидерам в дни испытаний. Когда Коллинридж задумчиво посмотрел в окно на Сент-Джеймс-парк, сквозь тучи на сером осеннем небе прорвались лучи солнца, которые залили всю комнату ярким светом. Из парка доносились голоса игравших там детей. Что бы ни произошло, жизнь будет идти дальше.

Коллинридж снова повернулся к Уркхарту:

– «Уикенд уотч» прислали мне приглашение. Они хотят, чтобы я выступил в воскресенье и восстановил равновесие. Я считаю, что должен принять приглашение – и не допустить ни малейшей ошибки! Они обещали, что чушь, напечатанная в «Обзервере», займет не больше десяти минут, а в остальное время речь пойдет о нашей политике и о планах на четвертый срок. Как вы думаете, я должен принять их приглашение?

Фрэнсис не стал высказывать своего мнения. Он с удовольствием предоставил Генри возможность использовать себя в качестве слушателя, в разговоре с которым премьер-министр пытался принять решение и проверял свои аргументы и идеи, рассказывая о каждом своем шаге.

– В нынешние времена человек должен сам принимать решения, – подбодрил его Главный Кнут.

– Хорошо! – вскричал Коллинридж и тут же рассмеялся: – Я рад, что вы так думаете, потому что уже принял их приглашение. – Он сделал глубокий вдох и громко выдохнул через нос. – Ставки высоки, Фрэнсис, и я знаю, что простых решений нет. Но для разнообразия чувствую себя счастливым.

Теперь Уркхарт посмотрел в окно. В это мгновение солнце снова скрылось за тучами, и по подоконнику застучали капли дождя.

Пенни перевела звонок из офиса Главного Кнута в кабинет О’Нила. Через пару секунд дверь в кабинет аккуратно закрылась, но спустя еще несколько минут секретарша услышала, что ее шеф говорит на повышенных тонах – однако слов она разобрать не сумела.

Затем на ее аппарате замигал огонек, показывающий, что разговор закончился, и в кабинете Роджера воцарилась тишина. Некоторое время Пенни колебалась, но тревога и любопытство заставили ее осторожно постучать в дверь, а потом слегка ее приоткрыть.

О’Нил сидел за столом, обхватив голову руками. Он поднял голову, услышав, как вошла Гай, и она увидела, что у него дикие, выпученные глаза.

– Он… мне угрожал, Пен, – пробормотал мужчина. – Заявил, что если я не стану, он… расскажет всем. Я сказал, что не стану. Я должен изменить файл…

– Какой файл, Родж? Что ты должен сделать? – Девушка никогда еще не видела его в таком состоянии. – Я могу тебе помочь?

– Нет, Пен, ты не можешь мне помочь. Сейчас не можешь… Проклятые компьютеры! – Казалось, О’Нил начал понемногу приходить в себя. – Пенни, я хочу, чтобы ты про все это забыла. Поезжай домой. Я даю тебе выходной на остаток дня. Я тоже… скоро уйду. Пожалуйста, не жди меня, отправляйся домой прямо сейчас.

– Но, Роджер…

– Никаких вопросов, Пен, никаких вопросов. Просто уходи.

Секретарь собирала вещи, и по ее щекам текли слезы. Она не понимала, что происходит, а О’Нил с громким стуком закрыл дверь своего кабинета и запер ее изнутри.