Глава 16
Дыхание зари
В монастырской больнице Сен-Лизье, в тот же день, в четыре пополудни
Женщины стояли у изголовья кровати Анжелины, склонив головы, и молились. Монахини поместили ее в отдельную палату. Тишину лишь изредка нарушали приглушенные всхлипы Розетты, едва слышный шепот Жерсанды, вздохи Магали Скотто и Октавии. Домоправительница только что вошла в палату, оставив Анри под присмотром Луиджи и дядюшки Жана на площади с фонтаном.
«Господи, какое несчастье!» – крутилось в голове у доброй уроженки Севенн, когда она смотрела на красивое и бледное, странно умиротворенное лицо Анжелины.
Это умиротворение пугало. Такое выражение, такую едва заметную улыбку обычно видишь на лице умершего, который покинул этот мир без страданий…
Жерсанда, чей стул придвинули к самой кровати, держала руку своей воспитанницы и время от времени ее пожимала, как будто бы напоминая о необходимости вернуться в мир живых и делясь с нею своей жизненной силой. «Моя крошка Анжелина! Мое дорогое дитя! Останься с нами! – мысленно умоляла она. – Господи, как же я злюсь на себя! Нужно было с тобой повидаться! Тюрьма ведь так близко от дома, который ты много лет радовала своим смехом, шутками и рассказами об учебе… Вернись в сознание, чтобы я могла сказать, что я тебя простила и люблю тебя всем сердцем!»
И вдруг пожилая дама произнесла вслух:
– Энджи, дорогая, помнишь, как зимними вечерами мы сидели у камина и ты шила для меня красивые корсажи, которые я потом надевала в церковь по воскресеньям? Тебе было четырнадцать, ты заплетала волосы в косы, и я втайне любовалась тобой и восхищалась твоим мастерством и трудолюбием. Пока ты шила, я часто читала тебе что-нибудь поучительное. И стоило мне ненадолго замолчать, как ты говорила: «Читайте еще, мадемуазель! Пожалуйста!» И я продолжала. Ты обожала «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго, «Задиг, или Судьба» Вольтера… А иногда ты пела для меня. Помнишь, какая песня была твоей любимой? «Se canto»…
Розетта пронзительно вскрикнула и, зажав платочком рот, пробормотала:
– Прошу вас, мадемуазель, не надо, или я умру от горя! Энджи, сжалься, останься с нами!
Невзирая на эти отчаянные мольбы, молодая женщина по-прежнему пребывала в состоянии, которое сторонний наблюдатель принял бы за глубокий сон. Ни ее ресницы, ни бледно-розовые губы даже не дрогнули.
– Мне больно это говорить, но, боюсь, она вас не слышит, – очень тихо проговорила Магали. – Удар такой силы, да еще и в голову, – это чревато последствиями.
Услышав это, Октавия нервно перекрестилась и с неодобрением посмотрела на Магали. Розетта заплакала еще горше.
– Доктор Бюффардо осмотрел Анжелину, как только ее привезли в больницу. По его словам, она может прийти в себя, – проговорила Жерсанда. – Луиджи он объяснил, что после такого удара пострадавший иногда впадает в кому – особое состояние, похожее на глубокий сон. Но с ребенком все, слава богу, в порядке. Будем молиться, чтобы Анжелина очнулась!
Ребенок… Привычное слово, такое простое и в то же время несущее в себе невыразимую силу, проникло в мир, полный неясных образов и ощущений, где обреталась теперь Анжелина. Ребенок! Эти три слога развеяли чувство бесконечного счастья, которым она наслаждалась, – легкая, как пушинка, очарованная симфонией прекрасных звуков, мириадами великолепных цветов, украсивших собою небесные чертоги, в которых Господь радушно встречает праведников… Вся в ореоле золотого света, ей явилась мать. Адриена улыбалась. Она была невыразимо красива, и рядом с ней стояла Дезирада – прабабка Анжелины, та, у которой были глаза цвета голубого барвинка. Ребенок, ребенок… Слово звучало все громче. И вдруг тело Анжелины отяжелело и какая-то странная сила потянула ее вниз. Ей пришлось повернуться спиной к переливам цвета, к источнику божественно прекрасной мелодии, на смену которой пришли пронзительные крики. В руках у нее вдруг оказался новорожденный младенец – весь липкий, в крови, а потом – второй, третий… Это было утомительно – осматривать их, а потом передавать в руки каким-то существам с расплывчатыми очертаниями, так утомительно, что повитухе в конце концов пришлось прилечь.
«Нет! Нет! Нет!» – услышала она свой собственный голос.
Она положила руки себе на живот, и вдруг оказалось, что он – плоский, как в юности. «Ребенка больше нет!» Эта мысль потрясла ее, словно порыв бури. По телу Анжелины прошла дрожь, сознание затопила невыносимая тоска.
– Нет! Только не это! Не забирайте моего малыша! – в ужасе вскричала она.
* * *
Анри опустил свою маленькую ручку в чашу фонтана и стал водить ею в воде, с интересом наблюдая, как на поверхности образуются бороздки и завихрения. Это помогало мальчику забыть о незнакомом и неприятном ощущении. С самого утра взрослые ходили по дому со странными лицами и вели себя не как обычно. И еще они были очень грустные, он это чувствовал. Матушка, которую теперь он старался называть бабушкой, беззвучно плакала и почти не слушала его, когда он пытался с нею заговорить. Октавия все время вытирала глаза платком и принималась вздыхать, стоило только к ней подойти. Она даже не уследила за закипевшим молоком, и по кухне и коридору распространился неприятный запах.
Луиджи вернулся домой, когда все уже пообедали, и мальчик бросился к нему с криком «Папа!», но был тут же отправлен наверх, в свою комнату. Потом дядюшка Жан, этот огромный мсье с громким страшным голосом, долго ходил взад и вперед по гостиной и разговаривал, но слова почему-то были все непонятные.
– Мсье Жан говорит на патуа, – объяснила мальчику Октавия, сжимая в руке мокрый от слез платочек.
И только Ан-Дао оставалась прежней – спокойной и улыбчивой. Она постаралась успокоить Анри, помогла ему одеться утром и приготовила для него омлет. Он с удовольствием пошел бы с ней гулять на площадь, к фонтану, чтобы показать, как ловко он умеет катать шарики по мостовой, но оказалось, что нужно идти куда-то вместе с Жерсандой, Октавией, Луиджи и дядюшкой Жаном.
– Жарко! – пожаловался мальчик, глядя на горца, присевшего на бортик фонтана.
– Это хорошо! Jungnh nou gout qu’aouram dé tout, pitchoun! – устало отозвался тот.
– Я не понимаю…
– Когда стоит хорошая погода, будут полные закрома. На тебе шляпа и руки в воде – на что жаловаться?
– А что такое «закрома»? И почему Луиджи… папа… Почему он пошел в церковь? Можно и мне пойти тоже?
В иных обстоятельствах Жан Бонзон с удовольствием поболтал бы с внучатым племянником, но сейчас ничто не могло заставить его улыбнуться – на сердце словно бы лежал тяжелейший камень.
– Хочу навестить Спасителя! Вчера ты обещал, что возьмешь меня с собой! – продолжал мальчик.
– Пришлось запереть собаку в конюшне, с Бланкой, им там прохладно и хорошо. Ну-ка, что это там, на мостовой? Ореховая скорлупа? Из нее выйдет отличный кораблик!
Идея мальчику понравилась, и следующие несколько минут Анри с увлечением следил за передвижениями крошечной лодочки, подпрыгивающей на волнах, которые он сам и вызывал. Выйдя из собора, Луиджи сразу услышал его звонкий смех. Взволнованный до глубины души, он замер на паперти.
«Счастье так близко, Анжелина, любовь моя! И кто только посмел бросить в тебя камень? Но ты поправишься, ты обязательно проснешься! Я не верю в могущество Небес, но все равно молюсь о тебе всем сердцем!»
Он направился к фонтану и скоро ощутил жар солнца. Жан Бонзон жестом предложил ему посмотреть направо. Растрепанная, в сбившемся набок белоснежном чепце, с красным от волнения лицом, к ним бежала Октавия.
Мужчины словно окаменели. В смертельной тревоге бывший странник подхватил Анри и прижал к себе.
– Слава Спасителю! – пробормотала домоправительница, глядя на них. – Анжелина очнулась! Мсье Луиджи, бегите в больницу! Мсье Жан, вы тоже, а я присмотрю пока за нашим малышом. Потом и мы с ним придем. Энджи не терпится его увидеть!
* * *
Отголоски жуткого крика, который испустила Анжелина, возвращаясь к реальности («Нет! Только не это! Не забирайте моего малыша!»), – еще отдавались в сердцах присутствующих. Сестра-санитарка, которая как раз входила в палату, поспешила к своей пациентке, едва не столкнувшись у кровати с Октавией. Та уже бежала за Луиджи и Жаном Бонзоном.
Подойдя к постели, монахиня, которая знала Анжелину с детства, сказала ласково:
– Все хорошо, дитя мое! Не надо кричать.
– Я потеряла ребенка! – прошептала Анжелина, все еще не понимая, где она и что произошло.
– Твой малыш с тобой, ничего плохого с ним не случилось!
И с этими словами Жерсанда взяла руку Анжелины и положила ей на живот.
То была правда. Живот не утратил своей мягкой округлости. Молодая женщина убедилась в этом, ощупывая его и поглаживая, но не произнесла ни слова.
– Доктор Бюффардо осмотрел тебя, и я тоже, – проговорила Магали Скотто. – Честное слово, тебе не о чем волноваться! Как же ты нас напугала, Анжелина! Получить такой удар в голову! Люди и от меньшего умирают. Сил у того мерзавца, что бросил камень, много!
Анжелина прищурилась, и очертания людей и предметов стали четче. С удивлением она увидела у своей постели свекровь, Магали и Розетту. У постели? И правда, оказалось, что она лежит на чистых простынях, а голова была такой тяжелой и так сильно болела, что невозможно было пошевелиться… И вдруг память вернулась, подобно вспышке молнии, на какое-то время заставив ее отрешиться от происходящего.
– Энджи, ты спасена! – подхватила Розетта. – Я так рада!
– Спасибо тебе, Господи! – шептала плачущая Жерсанда. – Я даже не успела порадоваться счастливому исходу вашего дела! Луиджи влетел в дом и сказал, что ты – в монастырской больнице, раненная, и что это случилось, когда вас с Розеттой уже выпустили на свободу. Видела бы ты, как он был взбешен!
Анжелина жестом выразила свое изумление, а потом осторожно поднесла руку к голове и пощупала повязку.
Магали встала и поцеловала ее в щеку.
– Мне пора! Оставляю тебя с семьей. Я дожидалась, пока ты придешь в себя, Анжелина, чтобы тебя поздравить. Счастье, что вся эта кутерьма закончилась. Ты хорошо говорила на суде. Признаюсь, я не всегда поступала с тобой по справедливости раньше, да и тут, в Сен-Лизье, я тоже… Не сердись на меня! Ты из тех, кому другие женщины завидуют, все до единой, потому что ты – красивая, способная, умная. Но раньше я не понимала, что вдобавок ко всему ты еще и очень добрая и щедрая душой. А если и бываешь строга, то только потому, что хочешь, чтобы мы, не такие одаренные, как ты, делали меньше ошибок. Ты скоро уедешь в свой замок в Лозере, но прежде я хотела тебя попросить: обучи меня своему знаменитому массажу! Согласна?
– Конечно, Магали! Тебе нужно это уметь, потому что я уеду и никогда больше не буду практиковать в Арьеже. Я не ожидала от судьи такой снисходительности – ведь он дал мне возможность работать в других регионах…
Молодая женщина умолкла и снова потрогала голову.
– Болит? Бедная моя девочка! – запричитала Жерсанда.
– Да, очень болит… Но об этом не беспокойтесь, мадемуазель, моя дорогая мадемуазель! Вы снова со мной! И, как только я поправлюсь, мы вместе отправимся в путешествие!
Когда молодая уроженка Прованса вышла, в коридоре она увидела дрожащего от нетерпения Луиджи, которого сопровождали Жан Бонзон и сестра-санитарка.
Бывший странник подошел к кровати своей любимой жены. На голове у нее была повязка, из-под которой не выбилась ни одна рыжая прядь, а непокрытую повязкой часть лба занимал большой синяк. Анжелина поспешила ему улыбнуться.
С нежностью он взял ее пальчики в свои, чтобы покрыть их поцелуями.
– Это так несправедливо! Как можно желать тебе зла? – воскликнул он. – Ты ведь могла умереть! Жандармы так и не выяснили, кто это сделал.
– Наверное, это как раз тот, кто сам никогда не грешил! – сердито отозвалась Розетта.
Луиджи с Жерсандой в недоумении уставились на девушку, а монахиня, которая до сих пор была в палате, кивнула и перекрестилась.
– Я понимаю ваше возмущение, мадемуазель. Вы вспомнили слова Иисуса Христа, с которыми он обратился к толпе, когда люди хотели побить камнями блудную жену: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень!»
– Foc del cel! А разве есть на свете человек, который никогда не грешил? И каким надо быть наглецом, чтобы так о себе думать? – тут же возмутился Жан Бонзон. – А у тебя шрам останется на всю жизнь, племянница. Он будет напоминать тебе о дне, когда ты так пламенно защищала одну несправедливо обвиненную особу, не будем называть ее имя… Но ты жива и свободна! На что еще жаловаться?
Однако Луиджи с беспокойством рассматривал повязку, которая почему-то делала Анжелину похожей на маленькую девочку. И его гнев еще не утих.
– Моя любимая, моя Виолетта, я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя всей душой! Ты – моя жена, но еще и мой нежный друг, моя сестра! Ты изменила мою жизнь. Мы нередко ссорились, дулись друг на друга из-за мелочей и часто по моей вине, но теперь я понимаю, что сердился на тебя за то, что ты – такая независимая, такая свободолюбивая и не приемлешь подчиненной роли, которой женщины привыкли довольствоваться. Сегодня я получил урок наравне со всеми мужчинами, которые были на суде!
– Луиджи, пожалуйста, не сравнивай себя с мужчинами эгоистичными и жаждущими всем управлять и все решать, которых я осуждала! Ты – другой, и ты всегда был другим, за это я и полюбила тебя, и люблю до сих пор!
Она посмотрела на него своими фиалковыми глазами, такими же сияющими, как и прежде. Он наклонился, обнял ее и почтительно поцеловал, наслаждаясь прикосновением к ее теплой, нежной коже.
– Голова болит? – спросил он.
– Да. И еще мне хочется есть. Я ничего не ела со вчерашнего вечера. В тюрьме нас не слишком баловали!
Луиджи разжал руки и выпрямился. И вдруг, повинуясь внезапному порыву, он погладил ее по животу, холмиком обрисовывающемуся под одеялом.
– Знаешь, мне приснился страшный сон. Как будто я уже не беременна, – призналась она. – Это было такое невероятное отчаяние, я так кричала… А потом я открыла глаза и увидела себя в этой комнате. И Розетту, и Магали, и Жерсанду… Думаю, этот ужас и заставил меня вернуться в реальность. Я так испугалась, что пришла в себя.
– Мои дорогие дети, наконец-то мы вместе и страшиться больше нечего! Луиджи, сынок, позаботься о том, чтобы мы уехали, как только это будет возможно. Все приготовления уже сделаны.
– Да, матушка! Но прежде я хочу поговорить с доктором. Нельзя рисковать здоровьем Анжелины и нашего малыша!
– Первое, что нужно сделать, – это накормить нашу пациентку, – вмешалась в разговор сестра-санитарка. – Спущусь-ка я в кухню и попрошу подать ей хороший обед. А потом мадам будет полезно отдохнуть. Доктор Бюффардо приказал дать ей ложку опийной настойки, если головная боль не прекратится. Но, думаю, при такой травме голова еще долго будет болеть.
– Вы совершенно правы, сестра! – поддержал монахиню Жан Бонзон. – Теперь я вижу: моя племянница в надежных руках! Я бы тоже с удовольствием перекусил и даже выпил бы стаканчик белого вина, благо есть что отметить!
Жерсанда с церемонным видом встала и взяла дядюшку Жана за руку.
– Приглашаю вас к себе! Энджи, мы вернемся вечером. Дорогая моя девочка, поскорее набирайся сил! А ты, Розетта, хочешь пообщаться с Октавией? Она как раз приготовила рагу из зайчатины и пирожные. У нас ты сможешь помыться и переменить платье.
– С радостью, мадемуазель! В четыре у меня свидание с Виктором на улице Мобек. Мне обязательно нужно привести себя в порядок.
Анжелина вслушивалась в знакомые голоса, и интонации ясно говорили о том, что счастье к ним вернулось – обычное счастье, которое кроется в невинных мелочах повседневности.
– Я побуду еще немного с женой, – сказал Луиджи. – Приду позже.
И эти его слова – тоже частички счастья… Анжелина пожала супругу руку и закрыла глаза. «Как прекрасна жизнь! – подумала она. – Кажется, я перенеслась на несколько лет вперед на хаотичном пути, населенном страшными тенями и ослепительными вспышками света. И это при том, что в последние несколько дней меня преследовало чувство, будто я стою на пороге ада. Но теперь мы пойдем рука об руку с любимым, и я не стану оглядываться. Пойдем прямиком туда, где солнце, яркие краски и радость!»
В монастырской больнице Сен-Лизье, в тот же день, в пять пополудни
Подушки и простыни приятно пахли лавандой. Анжелина ощущала себя на верху блаженства. Из окна открывался вид на ближние холмы, зеленые листья магнолии блестели на солнце, словно лакированные, а небо поражало яркой голубизной. Сестры обмыли ее с макушки до пяток и сняли с головы плотную повязку. Роскошным покровом оттенка меди ее вымытые и расчесанные волосы струились по плечам.
На голове у Анжелины осталась только небольшая повязка, под которой был компресс. Доктор Бюффардо зашил рассеченную кожу у нее на лбу и порекомендовал полный покой на протяжении нескольких часов.
– Вы легко отделались, Анжелина! – не преминул заметить доктор. – Мне не хотелось присутствовать на суде, потому что я боялся услышать слишком суровый приговор. Но вы заслуживаете снисхождения, хотя, признаться, когда я узнал, что вы сделали аборт, моим первым чувством было разочарование. Хочу сказать вам по секрету, что в дни моей молодости нечто подобное случилось и со мной и я поступил так же, как и вы. Но забудем об этом! Единственное, о чем я теперь сожалею, – из Арьежа уезжает наша лучшая повитуха!
Молодая женщина повторяла про себя эти слова, но не испытывала при этом особой грусти. Время от времени ее взгляд останавливался на великолепном букете из лилий и желтых роз, который поставили на прикроватный столик. Гильем передал его через сестру-послушницу. К букету прилагалось короткое послание следующего содержания:
Благодарение Богу, ты спасена! Вернувшись в усадьбу, Клеманс рассказала, что какой-то кретин запустил в тебя камнем и ты упала без чувств, но, к счастью, ничего страшного не произошло, травма не будет иметь серьезных последствий. Я уехал сразу по окончании заседания, чтобы не мешать тебе радоваться в окружении семьи… Я горько пожалел об этом, но разве я смог бы тебя защитить, будучи прикованным к инвалидному креслу?
Улетай скорее, моя прекрасная, моя любимая Анжелина! Улетай подальше отсюда, чтобы я знал, что ты в безопасности. Я не буду искать встречи, щадя свое несчастное сердце. Эти цветы я сорвал сам, и пускай они расскажут тебе, как я тебя люблю.
Я попрошу твоего мужа устроить так, чтобы мы повидались с Анри перед вашим отъездом.
Преданный тебе,
Гильем
Пришло время перевернуть очередную страницу жизни… Когда они устроятся с Лозере, на протяжении многих месяцев не будет необходимости возобновлять свою практику. Анжелина подумала: как приятно будет проводить время с близкими, в покое и благости дожидаясь рождения ребенка, зачатого там, в старинном замке, где должен был бы вырасти Луиджи.
– Почему они не идут? – спросила она себя вслух.
Часы на церковной колокольне пробили пять пополудни.
Луиджи пообещал привести в больницу Анри. Они пришли к решению, что лучше сказать мальчику, что она заболела, тогда он не удивится, увидев ее в постели.
– Мой pitchoun! Мне не терпится его обнять! – добавила она.
Из просторного коридора донесся топот маленьких ножек, и веселый, тоненький голосок позвал:
– Мама! Мамочка, где ты?
– Большая дверь прямо перед тобой! – произнес совсем рядом низкий, с бархатными интонациями голос странника.
– Это он! Это мой pitchoun! – пробормотала, едва не плача, Анжелина. – Но как…
Толчок – и дверь распахнулась, пропуская в палату мальчика в матросском костюмчике, с напомаженными волосами.
– Мамочка!
Он подбежал к кровати, и его маленькое личико засветилось радостью.
– Мамочка? Анри, мой pitchoun, мой родной! – Молодая женщина заплакала, прижимая сына к груди. – Я так по тебе соскучилась! Я так мечтала тебя обнять! И ты называешь меня мамой! Боже мой, какое сладкое слово! Но кто тебе сказал? Как? Господи, спасибо тебе! Спасибо!
Она принялась ласкать и целовать мальчика, потом отстранилась, чтобы им полюбоваться. И снова поцелуи…
– Ты – моя мамочка, я теперь знаю! – заявил Анри.
– А кто тебе сказал?
– Матушка! – ответил ребенок невозмутимо, и Анжелина улыбнулась сквозь слезы. – Только мне надо говорить ей «бабушка», а я забываю! И Луиджи тоже мне рассказал… Теперь он – мой папа, и у меня еще есть отец, который не может ходить, бедненький!
Анжелину растрогали слова мальчика и то, что все это означало. Она не знала, что сказать. Больше никаких секретов… Она стала матерью по-настоящему, едва прозвучало это магическое «мамочка». Но расспрашивать мужа Анжелина не стала, чтобы не разрушить очарование момента, – одного из самых незабываемых в ее жизни.
– Я так счастлива, мой хороший, что ты теперь знаешь, что я – твоя мама! У меня больше не было сил жить в разлуке с тобой. Мы никогда не расстанемся, пока ты не вырастешь совсем большой!
– Ты уже выздоровела? Ты так долго болела… И Спаситель тебя всюду ищет, так что дяде Жану пришлось запереть его в конюшне!
Мальчик все говорил и говорил. Как он любит Ан-Дао и Дьем-Ле. Как хочет поскорее получить сестричку, такую же маленькую и милую, как малышка юной аннамитки. Что дядя Жан шумный и большой, что Октавия часто плачет, а Мсье Туту совсем перестал слушаться… Утомившись, он прижался щекой к ее плечу и положил свою маленькую ручку туда, где билось сердце его матери.
– Я люблю тебя, мамочка!
И больше ничего не нужно было говорить. Задыхаясь от счастья, Анжелина стала тихонько его баюкать. Рассказав Анри правду, Луиджи и Жерсанда преподнесли ей самый ценный на свете подарок.
На площади с фонтаном, в тот же день, в семь пополудни
Альфред Пенсон в костюме из серой фланели, со шляпой-канотье на белокурых волосах, потягивал белое вино. Над кустами глицинии, затенявшими террасу таверны семейства Серена, жужжали пчелы. Заходящее солнце золотило коричневатую брусчатку площади, и по воде в чаше фонтана танцевали медного оттенка солнечные зайчики.
Завсегдатаи заведения шумно переговаривались, чокались, смеялись и шутили между собой. В теплом воздухе пахло скошенным сеном, а еще – жареной говядиной и раскаленным жиром.
Задумчивый взгляд судьи остановился на башне собора, куда только что села стая голубей. Только теперь он отдал себе отчет в том, что в храме играет орган и музыка словно бы сочится сквозь старинные каменные стены. Постепенно он проникся красотой мелодии и ее торжественной и радостной концовкой, необычной для произведений, исполняемых на этом музыкальном инструменте. Он спросил себя, кто может так хорошо играть, и мысли его обратились к Анжелине де Беснак. Суд оправдал ее и ту, вторую девушку – он узнал об этом вскоре после завершения заседания. Собеседник также сообщил, что кто-то ранил повитуху в голову, метнув в нее камень. Перед тем как зайти в таверну поужинать, он справился о здоровье потерпевшей у настоятельницы монастыря и получил благоприятный ответ.
Приговор, вынесенный коллегой, судьей Мюносом, удивил его и порадовал.
– Приятного аппетита, мсье! – с этими словами хозяйка заведения Мадлена Серена поставила перед ним тарелку с омлетом, приправленным пряными травами.
– Благодарю! А вы, случайно, не знаете, кто может в такое время играть на органе?
– Конечно знаю! Это Жозеф де Беснак, супруг нашей повитухи Анжелины Лубе. Утром я была в суде и очень обрадовалась, когда ее освободили. Оставить такую славную женщину в тюрьме, да еще с малышом в животе, – это была бы ужасная несправедливость!
– И это лишний раз доказывает, что справедливость существует и нужно доверять судебной системе, – отозвался Пенсон, втыкая вилку в омлет.
Мадам Серена была слишком занята, чтобы подолгу болтать с посетителями, и она удалилась в кухню. Глядя ей вслед, законник подумал, что наверняка есть и те, кто не доволен решением судьи Мюноса. Каждый судит с позиции своего жизненного опыта, убеждений и верований, не так ли? Но его, честно говоря, вся эта суета вокруг дела повитухи теперь не волновала. Сегодня вечером Леонора с вещами приедет в его квартиру и он преподнесет ей купленное накануне колечко с рубином, а через два дня они уедут, сначала в Марсель, а оттуда на корабле на Реюньон.
Орган умолк, и тому была причина. Луиджи уже шел к террасе таверны в белой рубашке с жабо, и его густая шевелюра отливала на солнце синевой, как вороново крыло. Вскоре бывший странник остановился у столика судьи.
– Хочу пожать вам руку, мсье, и выразить свою признательность за то, что вы уступили место такому замечательному человеку, как судья Мюнос! Он блестяще провел заседание. Признаться, поначалу он не показался мне человеком широких взглядов, я думал, перед нами – суровый блюститель нравственности. Но через некоторое время я уже не сомневался, что он оправдает Анжелину и Розетту.
– Я рад, что все закончилось благополучно. А еще я хочу выразить вам свое восхищение, мсье де Беснак. Вы – одаренный музыкант.
– Спасибо! Я не подходил к инструменту с тех пор, как Анжелину арестовали. Но теперь, когда она снова свободна, я ощутил острую потребность сочинить нечто радостное. До свидания, господин судья! Мне нужно препроводить в дом матери одного замечательного маленького господина, которого я на пару часов оставил в больнице с женой.
Луиджи настоял на том, чтобы остаться на ночь в палате Анжелины. Она чувствовала себя разбитой после стольких треволнений, и ко всему прочему добавилась еще и упорная мигрень. Ему пришлось довольствоваться неудобным креслом. Сестра-послушница зажгла маленькую керосиновую лампу. Как только супруга задремала, он получил возможность сколь угодно долго смотреть на ее нежный профиль, слушать дыхание, подстерегать малейшее дрожание ресниц. В конце концов сон сморил и его, но он часто просыпался. Лицо Анжелины просветлело, она дышала размеренно и спокойно, и тревога понемногу стала отступать.
Спящая красавица вернулась к жизни с первыми проблесками зари, когда церковный колокол трижды подал с холма свой сильный голос. Эхом отозвалось пение петуха, и потом в городе снова стало тихо.
– Господи, какая красота! – тихо проговорила молодая женщина, глядя в окно.
На небе появился слепяще-белый полукруг восходящего солнца, словно бы задрапированный огромным покрывалом из сиреневого шелка с вкраплениями пурпура и золота. Из темной кроны магнолии, хлопая крыльями, вылетела пара горлиц. Радуясь свету, эти верные концертанты рассвета запели.
– Ночь закончилась, – прошептала Анжелина, и ее лицо осветила ясная улыбка. – У меня больше ничего не болит, и я так счастлива! Луиджи, любовь моя, увези меня далеко-далеко, в твой дом, в Лозер!
В деревне Ансену, среда, 30 августа 1882 года
Жан Бонзон, напевая, починял крышу овчарни, поврежденную веткой, которую в грозу сбил с дерева ветер. Сжимая в руке молоток, горец полной грудью вдыхал прохладный воздух: осень подбиралась к их затерянной в горах долине. Справа, на покатом склоне, паслись овцы и ягнята, появившиеся на свет этой весной.
Запах горящего дерева навевал мысли об обеде, который наверняка уже был готов, – стручковая фасоль с луком, жаренная на сале.
– Жан! Жан!
Прижимая к груди Бруно, к овчарне бежала Албани. В свободной руке у нее было письмо.
– Жан, пришло письмо от Анжелины, так сказал почтальон! Спускайся скорее и прочитай его мне!
– Конечно, я тебе его прочитаю, да и себе заодно! А наши соседи тоже с почтой?
– Откуда мне знать, Жан? Поторопись!
– Еще минуту подожди!
Бонзон отложил молоток и гвозди и, сложив руки рупором у рта, прокричал:
– Огюстен! Жермена! Письмо пришло!
Сапожник с женой решили остаться в высокогорной деревушке Ансену насовсем. Зная, что не сможет мириться с враждебностью соседей и бывших клиентов, Огюстен нашел в «изгнании» свои преимущества и ни о чем не жалел. Жермена, до второго замужества звавшаяся вдовой Марти, продала свой дом возле ярмарочной площади, и на эти деньги чета приобрела крепкий дом, в котором родился Бруно и отошла в мир иной его мать Коралия. Дом на улице Мобек вместе с диспансером у них снял новый доктор, приехавший в городок вместе со всем своим семейством.
– Foc del cel! Огюстен, ты оглох, что ли? – крикнул Жан Бонзон.
Жермена выбежала из дома первой и помахала соседу.
– Не кричи так, Жанно! Мы тоже получили письмо и уже идем! Огюстен ищет свои очки.
Обрадованная Албани чмокнула Бруно в щечку. Она наконец-то познала счастье материнства и просто-таки обожала своего мальчика. Появление новых соседей стало для нее благом: семьи много общались между собой, так что зима обещала быть менее скучной благодаря дружеским посиделкам, песням и игре в карты.
– Diou mе́ damnе́! Куда-то очки запропастились! – буркнул Огюстен, хлопая своего шурина по плечу. – Не ты ли их у меня стянул, а, Бонзон?
– В отличие от тебя, мне одной пары глаз хватает! Ну, будем читать, не то Албани оставит нас без обеда.
Женщины присели на лавку перед домом, а сапожник и горец остались стоять.
– Я начинаю! – торжественно объявил Бонзон.
– Это еще почему? – ворчливо спросил у него отец Анжелины.
– Чтобы тебя позлить!
Огюстен поморщился и принялся раскуривать трубку. Сердце его забилось быстрее при мысли, что он услышит слова, начертанные рукой дочери там, в Лозере.
Дорогие тетушка Албани и дядя Жан!
Пишу в своей комнате, откуда открывается прекрасный вид на холмы и далекие горы. Погода у нас стоит жаркая, и днем приходится постоянно быть в доме, потому что тут прохладно. Лето заканчивается, и я наслаждалась каждым его мгновением в обществе супруга и моего дорогого малыша.
Быть может, вы задаетесь вопросом, чем мы занимаемся в деревне, в окружении многочисленной прислуги? На самом деле в нашей жизни мало что изменилось. Октавия царит в кухне и изобретает изысканные блюда. Она не приняла предложение руки и сердца, сделанное возлюбленным ее юности, чтобы не расставаться с нами. Мадемуазель Жерсанда часами читает, сидя в кресле у окна, или же раскладывает пасьянсы на столике – точной копии того, что стоял у нее в гостиной на улице Нобль. Мсье Туту обычно спит у нее на коленях. Мой славный Спаситель охраняет входную дверь, сидя перед нею, если только не следует хвостиком за Анри, как и положено сторожевому псу.
Луиджи со всей страстью отдается музыке – сочиняет, изучает, настраивает фортепиано и скрипку. Его знают в музыкальных кругах в Манде, где он исполняет свои произведения. Полагаю, он нашел прекрасный способ побороть свое нетерпение стать отцом. По десять раз в день он спрашивает, скоро ли мне рожать, хотя знает, что это случится не раньше конца сентября.
Ан-Дао не устает повторять, что оказалась в раю. Мы поселили ее в просторной спальне, и она часто поет там песни своей далекой родины. Мы вместе ходим гулять, и свою девочку она носит за плечами, в большом платке. Мы редко вспоминаем мрачные события прошлой весны, но, если об этом заходит разговор, Ан-Дао всегда говорит, что никогда особо за меня не переживала, потому что знала: у меня хватит сил побороть любых демонов.
Мое последнее письмо я написала 3 августа, то есть довольно давно, так что мне есть что вам рассказать. Мне дозволено практиковать где угодно, кроме Арьежа, но я все равно дала себе слово, что не стану распространяться о своей профессии здесь, в Лозере. Так я смогу больше времени проводить с детьми. И вдруг утром 15 августа к нам во двор въехал на муле перепуганный крестьянин и сказал, что его жена рожает там, на поле, и он надеется найти в усадьбе женщину, которая ей поможет.
Я была во дворе с Анри. Когда бедняга рассказал о своем затруднении, я еще колебалась, но мой pitchoun вмешался: «Моя мама умеет помогать малышам и их мамам!» И он указал на меня пальцем. Имело ли смысл это отрицать? И вот через полчаса я приняла в свои руки трехкилограммового младенца, мальчика с рыжим пушком на макушке! Позже я подарила этим людям несколько пеленок, шерстяное одеяльце и погремушку.
Теперь Луиджи уверен, что слух о новой повитухе распространится по округе и за мной снова будут приезжать днем и ночью, как это было в моем родном Сен-Лизье. Будущее покажет, прав ли он.
Я все время забывала рассказать вам о Бланке, которая наконец с нами после долгого трехнедельного путешествия. Наездник, которому мы оплатили ночи в гостиницах на протяжении всего пути, так торопился добраться до места! А Розетта с еще большим нетерпением его дожидалась, потому что я говорю, конечно же, о Викторе Пикемале.
Наши голубки провели три дня в идиллии, при этом вели себя вполне благопристойно. Их свадьба состоится в будущем году в Сен-Жироне, и это станет для нас прекрасной возможностью представить вам нашего второго малыша, девочку или мальчика.
Целую и обнимаю вас от всей души.
Анжелина
Жан Бонзон сложил вдвое исписанные тонким наклонным почерком листочки и вложил обратно в конверт.
– Foc del cel! Отличные новости! А ты что скажешь, господин сапожник? Твоя дочка играет в принцессу в замке гугенотов!
– Помолчал бы ты, Жан! – сказала Албани. – Прекрасное письмо! Мне даже показалось, что я побывала там, с ними.
– Моя дорогая жена, из всего семейства ты знакома только с моим зятем-аристо!
– И что? Я их всех отлично себе представляю. Теперь ваш черед читать, Огюстен!
– Лучше я! – отозвалась Жермена. – Огюстен потерял свои очки. Только у нас письмо не такое длинное, как ваше.
После короткой паузы она стала читать:
Дорогой папа! Дорогая Жермена!
Надеюсь, вы здоровы и будете рады получить уже второе письмо в Ансену, где вы теперь живете вдали от города и всего, к чему привыкли. Как я и писала вчера дяде Жану, моя жизнь здесь располагает к отдыху и покою. Я окружена комфортом. Замок не очень велик, но в нем запросто поместилось бы четыре таких дома, как наше милое обиталище на улице Мобек. Скоро к нам приедет фотограф и сфотографирует и поместье, и всех нас. Это идея Жерсанды, моей дорогой мадемуазель, как я до сих пор часто ее называю. Это она настояла, чтобы мы все сфотографировались и отправили вам снимки.
Я снова занялась шитьем, и у моего малыша уже сейчас внушительное приданое. Для меня это удовольствие, и я даже собираюсь сшить для Розетты свадебный наряд. Жермене будет интересно узнать подробности. Платье будет из бежевого атласа, на корсаже спереди – вышивка с цветочным мотивом, украшенная жемчужинами, рукава с буфами и красивый длинный шлейф. Моя дорогая подруга усердно занимается – в октябре у нее экзамен. Благо, здесь у нее масса свободного времени.
Что же еще вам рассказать, зная, что дядюшка уже прочел вам длинное письмо, которое я ему написала? Папа, я не прочитала ни слова, написанного твоей рукой. Все новости я узнаю благодаря Жермене. Я хочу знать, сердишься ли ты на меня до сих пор за все те неприятности, которые свалились на вас по моей вине. Ответь мне, пожалуйста. И если в ближайшее время ты выберешься в Сен-Жирон, могу я попросить тебя заехать к Магали Скотто, которую теперь называют вдовой Берар? Дашь ей мой адрес, пускай она напишет мне, если захочет, и расскажет, как дела у нее и у моих бывших пациенток. Спасибо тебе заранее, дорогой папочка!
Крепко целую тебя и Жермену.
С любовью,
Анжелина
Жермена задумчиво смотрела на листок в руках мужа, потом осторожно провела по нему пальцем – там, где была подпись Анжелины.
– Ради нас она особенно не старается! – пробурчал себе под нос Огюстен.
– Глупости! – возразил Бонзон. – Ну-ка, покажи ваше письмо, Жермена!
– Держи, Жанно!
Теперь и горец разглядел на бумаге пятнышки с неровными краями, которые местами чуть размыли фиолетовые чернила.
«Племянница плакала, когда писала своему отцу-упрямцу! Девочка она аккуратная, любит во всем порядок. Может, нарочно оставила эти следы, или так плакала, что ничего и не заметила?» – спросил он себя.
– Что вы там увидели? – с раздражением поинтересовался сапожник, вглядываясь в хмурое лицо шурина.
– Если в ближайшее время не ответишь Анжелине, я дам тебе такой пинок под зад, что приземлишься в самом Лозере, где твоя дочка плакала, когда писала тебе письмо! Твоя единственная дочка, ведь сыновья умерли еще детьми, если я правильно помню! Та самая дочка, с которой ты даже не попрощался в тот день, когда они уезжали на поезде!
Огюстен пожал плечами, но на лице его отразилось волнение.
– Foc del cel! Не учи меня, Жан! – С этими словами он развернулся и пошел к своему дому. – Если надумаю, съезжу к ней в гости!
– Я сто раз тебе говорил: ты – трус, Огюстен! – крикнул ему вслед Бонзон и снова полез на крышу.
– Милая моя Албани! – вздохнула Жермена. – Всегда эти мужчины портят нам удовольствие!
– Я уже привыкла. Надеюсь, наша Анжелина всем довольна.
– Конечно довольна! Живет в замке с богатым мужем, скоро родит ребеночка. О чем ей грустить?
– Вы правы, я говорю глупости. Увидела пятнышко от слезы и напридумывала бог знает чего! Хотя… Жермена, вы-то писать умеете… Может, спросите в своем письме, почему Анжелина плакала?
– Из-за своего отца, конечно! Огюстен такой упрямый. А на самом деле у него душа болит, так он по ней скучает. Я напишу письмо Анжелине. После обеда Огюстен ляжет отдохнуть, я приду к вам и напишу!
– Спасибо! Тогда я пойду. Пора кормить Бруно. Я все болтаю и болтаю, а мой pitchoun слушает и не шелохнется даже!
Албани поцеловала ребенка и потерлась щекой о его щечку. В тысячный раз в глубине своего сердца она поблагодарила Анжелину и Луиджи. Если бы не их помощь, у нее не было бы этого славного мальчугана, которого она так любит и готова ласкать ежеминутно.
В замке де Беснак, в Лозере, вторник, 19 сентября 1882 года
Густой туман окружил старинный замок, и его крытая черепицей крыша заблестела от влаги. Из печных труб шел дым, теряясь на фоне белесых облаков. Близился вечер. Как обычно, Ан-Дао обошла дом, зажигая всюду керосиновые лампы. Их золотистый свет успокаивающе действовал на мадемуазель Жерсанду.
– Спасибо, моя крошка! Не люблю сумерки. Когда зажигается свет, я чувствую себя лучше.
– Я это знаю, мадемуазель. Как только заходит солнце, я вспоминаю о вас и бегу за спичками.
– У тебя золотое сердце, Ан-Дао! Но почему ты не принесла в гостиную дочку? Если она станет плакать там, наверху, мы не услышим.
Юная аннамитка улыбнулась и, когда была зажжена последняя лампа, подбросила поленце в камин.
– Не тревожьтесь, мадемуазель, Дьем-Ле крепко спит. Сейчас принесу вам чай и поднимусь посмотреть, как она.
Из соседней комнаты послышались звуки фортепиано. Прежде это была столовая, теперь Луиджи поставил там инструмент и занимался музыкой. Убаюканная концертом Вивальди, Жерсанда думала, что никогда еще не была так счастлива.
«Мы прожили прекрасное лето, – говорила она себе. – Все эти пикники на берегу озера, ужины на террасе с видом на заход солнца, прогулки в Манд в берлине моего отца, которая до сих пор на ходу! Луиджи купил на ярмарке пару отличных лошадей – послушных и выносливых…»
Пожилая дама вздрогнула, когда Ан-Дао поставила перед ней поднос с чайными принадлежностями.
– Я вспоминаю наше чудесное лето, – сказала ей Жерсанда. – Анжелина была так хороша в светлых платьях, с развевающимися на ветру волосами… А ведь ее мачеха Жермена и супруга Жана Бонзона Албани подумали, что она плакала, когда писала отцу письмо! Они обе очень славные. Анжелина удивилась, когда прочла об этом в письме из Ансену. Оказалось, что в тот день, когда она запечатывала свою почту на террасе, начался дождь и несколько капель упали на бумагу. А тетушка Албани моментально разволновалась!
– Я ее понимаю, мадемуазель. Они любят Анжелину так же, как и мы.
– Ты давно ее видела, Ан-Дао? Может, они с Анри в кухне?
– Нет. Когда я заваривала чай, Октавия как раз угощала мальчика сладкой булкой. Думаю, ваша невестка у себя в спальне. Она поднялась туда вскоре после полудня, чтобы немного отдохнуть.
– И правда! Как я могла забыть? Пожалуйста, попроси ее спуститься, и мы втроем будем пить чай. Если Дьем-Ле проснулась, возьми ее с собой. Малышке так нравится рассматривать лепнину на потолке! А вот мой сын предпочитает кофе… Но он сейчас так хорошо играет, что я ни за что на свете не стану его отвлекать.
Ан-дао легким шагом поднялась по длинной гранитной лестнице. Она не уставала благодарить всех богов своей родной земли за то, что так счастливо переменилась ее судьба. Жерсанда де Беснак выплачивала ей жалованье, дарила одежду и игрушки малышке Дьем-Ле. Анжелина относилась к ней как к сестре, а маленький Анри юную аннамитку просто обожал.
Ан-Дао прошла по коридору и остановилась перед дверью из темного дерева. Прежде чем постучать, она прислушалась. Ей показалось, что в комнате кто-то тихонько поет. Она узнала голос Анжелины:
Se canto, que canto,
Canto pas per you…
Ан-Дао и раньше слышала эту песню, а однажды нашла Анжелину в конюшне. Она пела и плакала.
– Только не говори никому, Ан-Дао! Когда я начинаю скучать по родным местам, я плачу, как ребенок, – призналась Анжелина. – И по отцу я тоже очень скучаю.
Когда речь зашла о пятнышках на письме, будто бы оставленных дождем, юная аннамитка вспомнила те слова Анжелины. Она была уверена, что виноват не дождь, а слезы, однако из деликатности оставила свое мнение при себе.
Жерсанда желала видеть невестку в гостиной, Анжелине же сейчас наверняка будет лучше на мягкой постели… Юная аннамитка задумалась. Как быть? Потом решилась и осторожно постучала в дверь.
– Мадемуазель просит вас спуститься! Чай подан! – громко произнесла она.
– Я не пойду, Ан-Дао! Мне лучше еще немного полежать, – ответила Анжелина непривычно прерывистым голосом.
– Мне можно войти? Может, принести вам что-нибудь? Например, настойку на цветах липы. У вас в комнате тепло?
– Да, все хорошо. Я подбросила в камин поленьев, когда упал туман. Пожалуйста… извинись перед… мадемуазель… за меня!
Ан-Дао подумала, что Анжелина в слезах и поэтому не может нормально говорить. Преисполнившись сочувствия, она постучала снова:
– Прошу, разрешите мне войти! Я утешу вас, если вы снова затосковали по родине. Когда вы поете эту песню, я знаю – вы тоскуете по вашему городу и высоким горам!
Ответом стал приглушенный вскрик. Ан-Дао еще немного постояла у двери, но из комнаты больше не доносилось ни звука. Она повернула дверную ручку и вошла. Зрелище заставило ее замереть на месте. Повсюду – на мебели, на подоконнике – были расставлены свечи. Круглый стол, обычно стоявший у стены, зачем-то передвинули к кровати под балдахином. На столе высилась стопка чистых пеленок, стояли таз и кувшин. На кровати сидела полуголая Анжелина и держала в испачканных кровью руках новорожденного. В следующее мгновение послышался его писк – свидетельство жизненной силы и согласия жить в этом новом мире, который так отличается от уютного материнского лона.
– Девочка! Чудесная маленькая девочка! Красавица, правда? Ан-Дао, раз уж ты тут, помоги мне, пожалуйста! Мне нужно привести себя в порядок. Мы с Авророй должны показаться нашему папе и братику красивыми!
Еще не оправившись от изумления, девушка приблизилась к кровати. Она смотрела на младенца и недоумевала, как такое вообще возможно.
– Анжелина, почему вы не позвали кого-нибудь? Вы же знали, что роды вот-вот начнутся, раз все приготовили – пеленки, воду, полотенца…
– Я почувствовала первые схватки, когда поела, и поднялась к себе, сославшись на недомогание.
Улыбаясь, она выполняла привычные действия: перерезала пуповину, убедилась, что у малышки все ручки-ножки-пальчики на месте и что она дышит нормально. Потом молодая мать удалилась за черную лакированную ширму, встала над биде и исторгла из своего тела плаценту.
– Ну вот, теперь все! – проговорила она из своего укрытия. – Пожалуйста, подай мне чистую ночную сорочку! Она лежит на кровати. Я помоюсь и переоденусь.
– О да, конечно! Вот! – и Ан-Дао протянула ей то, что она просила, стараясь не заглядывать за ширму.
– Спасибо! Если бы ты не зашла ко мне, я бы и сама управилась. Но раз уж ты тут, я этим воспользуюсь. Признаюсь, я решила спуститься к ужину в бальном платье и с новорожденным на руках. Представь, как удивятся мой муж, Жерсанда и Октавия! Луиджи в последние дни постоянно пребывает в беспокойстве. Зато теперь ему не придется нервничать и бегать взад и вперед по коридору! А вот я была совершенно спокойна. Я пела на окситанском, разговаривала со своей милой мамой. Мне даже показалось, будто она со мной рядом! Единственное, о чем я сожалею, – что Розетта не смогла принять в свои руки будущую крестницу, как ей хотелось. Но кто упрекнет ее в том, что она согласилась работать в педагогическом училище?
– Она приедет в четверг вечером. Ее ждет чудесный сюрприз!
Анжелина вышла из-за ширмы с заплетенными в косы волосами и свежим, словно только что распустившаяся роза, лицом. При виде такого совершенства юная аннамитка разразилась нервным смехом. Ну кто, глядя на Анжелину, мог бы подумать, что она только что родила ребенка, – одна, без крика, никого не потревожив?
– Ваш супруг продолжает играть! – пробормотала она, уже громко хохоча. – Он стал папой, но еще не догадывается об этом! Как это забавно!
– Иди и сообщи ему эту новость! Но сначала надо убрать с кровати простыню. Я сложила ее вдвое и подложила под себя, и она немного испачкалась. А я пока обмою свою дочурку теплой водой.
И она поцеловала малышку в лоб. Реснички над серыми глазами ребенка дрогнули.
– Смотри, она тянет в рот пальчик! Такая пухленькая, розовая, с золотистыми волосиками!
Отсмеявшись, Ан-Дао услышала, что в соседней комнате плачет ребенок. Это была ее крошка Дьем-Ле.
– Беги к дочке, Ан-Дао! Я почти готова, и Аврора тоже. Я решила так ее назвать в честь той ослепительно красивой зари, которую наблюдала, когда словно бы вернулась к жизни после мучительной ночи, после того как пришлось бороться с людской несправедливостью. А еще тогда Анри в первый раз сказал мне «мама»…
– Моя дочка может подождать две минуты. А вы со своей крошкой укладывайтесь на кровать. Луиджи и Анри ждет чудесное зрелище!
Ан-Дао обошла огромное ложе, поправляя одеяло, и вздрогнула, споткнувшись обо что-то большое и лохматое. Это нечто сердито заворчало.
– Ой! Спаситель все время был с вами? – удивилась она, отступая. Она до сих пор относилась к собаке с опаской.
– Он последовал за мной, как если бы знал, что должно случиться! И это очень хорошо и справедливо. Когда я рожала Анри – одна, в пещере у костра, – Спаситель появился неизвестно откуда и охранял нас. Аврора появилась на свет на мягком матраце и в теплом доме, но тоже под бдительным оком Спасителя. Я готова, Ан-Дао! Попроси членов моей, вернее, нашей семьи подняться!
– Спасибо, Анжелина! Для меня это – большая честь.
В коридоре юная аннамитка столкнулась с Луиджи. На нем была черная бархатная куртка, шея повязана шелковым шарфом. Настроение у хозяина дома было великолепное, лицо светилось улыбкой.
– Моя дражайшая матушка послала меня узнать, все ли в порядке, – сказал он. – Чай остывает, и она немного сердится. Почему Энджи заставляет ее ждать?
– Даже не представляю!
– А я думаю, ты знаешь! Ты только что вышла из нашей спальни!
– Будет лучше, мсье Луиджи, если вы сами зададите супруге этот вопрос!
Девушка тихонько засмеялась, и ее глаза превратились в щелочки.
– Не понимаю, что в этом смешного, Ан-Дао?
– Простите, но Дьем-Ле плачет!
И юная аннамитка скрылась за дверью своей комнаты.
Луиджи передернул плечами и вошел в спальню, которую вот уже три месяца делил со своей красавицей женой. Из-за огромного количества свечей комната показалась ему ослепительно светлой, здесь приятно пахло мылом. Наконец взгляд его остановился на лежащей в постели Анжелине.
– Дорогая, тебе нездоровится? Скажи, тебе скоро рожать?
Во рту у него моментально пересохло, сердце бешено забилось, вернулись все страхи перед процессом родов и вероятностью потерять свою любимую… Бывший странник бросился к кровати. Но Анжелина выглядела такой безмятежной! Она улыбалась ему, как всегда ослепительно прекрасная. Воротник сорочки приоткрылся, обнажая белую нежную кожу на груди.
– Луиджи, наклонись немного и приподними уголок простыни!
Дрожащей рукой он сделал, о чем его попросила жена. В пене белых кружев появилось крошечное личико, серые глазенки, казалось, искали его взгляд.
– Познакомься с нашей дочкой, любовь моя!
– Но как это возможно? Это чудо, Энджи!
– Самое естественное чудо на свете, которое повторяется бесконечно из века в век в мире людей и животных! Луиджи, я хочу назвать ее Аврора, если ты, конечно, не против.
Он прилег с ними рядом, испытывая ощущение полнейшего счастья. До этого волшебного момента он даже не представлял, что оно может быть таким острым. Кончиком указательного пальца он робко провел по бархатистой щечке новорожденной.
– Аврора де Беснак! Звучит как музыка! Маленький концерт из трех слов! Энджи, моя ненаглядная, я уже сейчас люблю ее как безумец, и тебя я люблю, буду любить вечность! Я люблю и уважаю тебя, такую сильную и в то же время такую слабую!
Он зарылся лицом в ее золотисто-рыжие волосы, вытирая о них слезы. Анжелина прильнула к мужу. То был момент смирения и торжества, полное и истинное освобождение. Ее звонкий голос однажды июньским утром заявил всему миру, что у несчастных женщин, обреченных страдать молча, тоже есть чувства и права, и это всегда будет утешать матерей, а ее руки повитухи – помогать им дарить жизнь! До тех пор, пока в ней самой теплится дыхание жизни, дыхание зари…
notes