Глава 15
Суд
В доме Жерсанды де Беснак на улице Нобль, в тот же день
Октавия присела в кухне на стул и влажным взглядом окинула полки, заставленные посудой, и свисающие с потолочной балки медные кастрюли. Чемоданы были собраны, переезд неминуем. Страх перед переменами и уныние взяли свое: славная уроженка Севенн затосковала. Годы, которые она провела в провинциальном городке в Арьеже, все эти походы по наклонным улочкам за хлебом в булочную и в молочную лавку за свежим молоком представлялись ей идиллическими, а предстоящее путешествие внушало тревогу.
«Мадемуазель в последнее время быстро устает, – думала она. – И маленькому Анри будет тяжело высидеть долгую дорогу. О малышке Дьем Ле я и вовсе молчу! Бедняжка! Столько времени трястись в поезде – месячному младенцу это не на пользу. Слава богу, что ее мать – женщина здоровая. А с виду и не скажешь – маленькая и тонкая, как былинка!»
Но больше всего печалила домоправительницу необходимость оставить Анжелину и Розетту.
– Мы решили последовать совету мсье Жана, но не лучше ли было дождаться суда? – спросила она себя вполголоса.
Жерсанда, которая спустилась в кухню навестить свою преданную служанку, что само по себе случалось нечасто, услышала ее слова.
– Октавия, милая, мы, кажется, договорились, что ты оставишь свое мнение при себе, – заметила пожилая дама ироничным тоном. – И я уже полчаса жду чай с бергамотом!
– Вот несчастье! А я даже не поставила греть воду! Не сердитесь, мадемуазель, у меня все мысли в голове перемешались. Правду сказать, мое сердце разрывается, когда думаю, что придется уехать из этого дома, продать его вместе с вашей мебелью и книгами!
– В замке у нас достаточно и мебели, и книг. Мы не можем взять с собой все вещи. Нотариус, которому я поручила продать свое имущество в Сен-Лизье, заверил меня, что получит за него хорошую цену. Эти деньги перейдут в собственность моего сына.
Жерсанда оперлась рукой о наличник и с грустью посмотрела на домоправительницу.
– Почему я так распорядилась? Если Луиджи придется одному воспитывать Анри и малыша, который скоро появится на свет, будет лучше, если у него будут собственные средства, хотя, разумеется, мы станем ему помогать. Что же касается переезда, то это – мудрое решение. Ты первая начала мне жаловаться на отношение горожан. Мясник не желает с тобой разговаривать, булочница подчеркнуто холодна к тебе. Не далее как вчера нам под дверь набросали протухших яиц! Мы стали нежеланными особами в этом городе, моя дорогая. Так уж сложились обстоятельства.
Октавия встала и разожгла спиртовку, которой пользовалась, чтобы быстро вскипятить воду.
– Как же! Теперь нас все презирают, хотя мое мнение – многим следовало бы подумать дважды, прежде чем порицать и позорить Анжелину!
– Люди полагаются на россказни газетчиков! И им неизвестно, почему Анжелина совершила этот гнусный поступок.
– Гнусный? Вы преувеличиваете, мадемуазель! Но лучше не будем об этом говорить. Сейчас приготовлю вам чай. Думаю, Ан-Дао составит вам компанию.
– Конечно! У тебя остался пирог-клафути с вишнями? Вчера мы его почти не ели.
– Нет. Я отдала его мсье Жану. Он сказал, что с удовольствием им поужинает, и унес с собой на улицу Мобек.
– Мсье Жан то, мсье Жан сё! Октавия, постыдилась бы, в твои-то годы! Ты краснеешь каждый раз, когда он появляется в доме!
– Не говорите глупостей, мадемуазель! Может, я и краснею, но только вы неправильно угадали причину. Я робею в присутствии мсье Бонзона, вот и все. И что плохого в том, чтобы побаловать его сладким, которое он так любит? Он, по крайней мере, поддерживает свою племянницу. Завтра идет к ней на свидание в тюрьму. Вам бы тоже следовало пойти, мадемуазель. Как бы ваша крошка Энджи обрадовалась!
В том, что это – завуалированный упрек, Жерсанда не сомневалась. Она подошла к Октавии и посмотрела на нее своими ясными голубыми глазами.
– В общем и целом я простила мою невестку, но в глубине моего сердца я сержусь до сих пор и на нее, и на Розетту. Анжелина совершила ужасный проступок, буду повторять это снова и снова, серьезный проступок, и даже не подумала о том, какие последствия это будет иметь для нашей семьи. А ведь так просто было бы довериться мне, рассказать правду! Я бы перевернула землю, но все бы устроилось наилучшим образом. Но нет, Анжелина решила не посвящать меня в это дело. Трагедия разыгралась буквально у нас на глазах, а мы даже не подозревали об этом. Нам сказали, что Розетта сломала ногу при падении, а отец Ансельм приказал совершить паломничество в Сантьяго-де-Компостела во искупление грешной юношеской любви. И мы поверили! Они нас провели, оставили нас в стороне, и мне теперь трудно это простить и забыть, даже если мой сын утверждает, что они хотели меня поберечь, избавить от проблем. Но мы могли бы отдать младенца кормилице и обеспечить ему достойное будущее! Розетте не обязательно было бы с ним видеться.
– Но где взять силы, чтобы выносить и произвести на свет плод насилия, да еще совершенного собственным отцом-монстром?
– Ан-Дао тоже пережила насилие, и все-таки любит свою дочку! Дело не в этом.
Пожилая дама передернула плечами от возмущения. Указав пальцем на небо, она добавила:
– Анжелина – мать Анри. О нем ей нужно было подумать в первую очередь. И что мы видим? Она проживет в разлуке со своим сыном… как долго? А я собиралась преподнести ей подарок по случаю рождения малыша – прекрасный подарок, бесценный. Я хотела рассказать Анри правду, чтобы он знал, кто его настоящая мама. Я знаю, это – ее заветное желание с той минуты, как она его родила. И тут Луиджи опередил меня, даже не посоветовавшись! Когда наш мальчик вернулся с прогулки такой довольный, могла ли я предположить… И вдруг он заявляет: «Крестная – это моя мама, Луиджи – мой папа, и еще у меня есть отец – мсье, который не может ходить!»
– Ах, мадемуазель, было отчего растеряться! Тут я с вами соглашусь. Мсье Луиджи сделал глупость. Наш любимый херувимчик, наверное, совсем запутался!
Жерсанда жестом попросила ее замолчать – она услышала детские шаги в коридоре. Мальчик вошел в кухню бесшумно, возможно, просто захотел пить. По его лицу она догадалась, что он услышал последние слова Октавии.
– А я, мой цыпленочек, думала, что ты играешь в гостиной! – воскликнула домоправительница. – Беги туда скорее, я принесу тебе полдник.
– Не надо, Октавия, – возразила Жерсанда. – Постараюсь объяснить ему все простыми словами. Мужчины редко обременяют себя подробностями, когда что-то рассказывают, и не пытаются сгладить впечатление. Анри, идем со мной! Я хочу поговорить с тобой как со взрослым мальчиком. Ты ведь уже взрослый, правда?
Ребенок кивнул, и пожилая дама увела его в свою спальню.
Через минуту в кухню заглянула Ан-Дао. Юная аннамитка застала домоправительницу в слезах.
– Мне очень жаль, – прошептала Ан-Дао. – Я просила Анри вас не беспокоить, но он не послушался.
– Не стоит извиняться. Мадемуазель все равно говорила слишком громко. Он к этому не привык и пришел посмотреть, что случилось. Хорошо, что ты теперь все знаешь. Вот бы ты удивилась, если бы Анри с порога заявил, что теперь знает своих родителей!
Ан-Дао смущенно кивнула. Однажды вечером, движимая отчаянием, Жерсанда рассказала ей, при каких обстоятельствах усыновила Анри.
– Это хорошо, что теперь он знает правду, Октавия. Так говорят и мсье Луиджи, и мсье Жан.
– Твоя крошка спит?
– Да.
– Тогда присядь, побудь со мной немного. У меня на душе тяжело. Скоро мы уедем, но без Энджи с Розеттой. Зато там ты сможешь гулять. Поместье большое, ты сама увидишь.
Уроженка Севенн умолкла и пожала плечами. Она знала: их протеже боится, что горожане станут на нее глазеть, и поэтому даже не подходит к окну.
– Вода кипит, – сказала ей Ан-Дао. – Отдохни, Октавия. Мне нравится заваривать чай. И больше не плачь, это меня очень огорчает. Мы должны полагаться на Божье правосудие и на адвоката, которого нанял мсье Луиджи. Все устроится к лучшему, я в этом уверена!
– Умница ты наша! – кивнула Октавия, у которой и правда стало легче на душе.
Миниатюрная и энергичная, Ан-Дао возилась с чайничком и чашками. На ней было новое платье коричневого цвета с приятным мягким блеском. Она сшила его сама из отреза, который давно пылился в платяном шкафу. Жерсанде фасон этого наряда показался весьма оригинальным.
– На моей родине все женщины носят такие, – объяснила ее юная подопечная.
Свои длинные черные волосы, блестящие и прямые, Ан-Дао заплетала в одну косу.
– Ты хотела бы вернуться домой, Ан-Дао? – вдруг спросила у нее домоправительница мечтательным тоном. – Ты показывала мне свою страну на карте. Господи, как же это далеко!
– В Кохинхине у меня не осталось родных. Нет, я хочу жить здесь, с вами.
Она подкрепила ответ таинственной улыбкой – той самой, которая когда-то завоевала сердце и доброй уроженки Севенн, и Жерсанды де Беснак.
А в это время пожилая дама рассказывала Анри правду о том, как он появился на свет. Чтобы не пугать ребенка, она старалась использовать самые простые слова и образы, которые помогли бы ему все уяснить. Мальчик слушал внимательно, устроившись на краешке кровати своей приемной матери и не сводя с нее своих зеленых с золотыми крапинками глаз.
– Через несколько лет все, что я тебе сейчас рассказала, уже не будет казаться таким странным. Ты будешь расти со своей родной мамой, – заключила она. – Я не всегда буду с вами рядом, потому что я уже пожилая. Хотя, надеюсь, я все же смогу увидеть тебя юношей. С Божьего позволения…
– Почему? Разве ты скоро умрешь, как моя бабушка, которая на кладбище? Я не хочу, чтобы ты умирала! Я тебя люблю!
И Анри бросился на шею к женщине, которая опекала его вот уже два с половиной года.
– Не бойся, я пока крепкая и постараюсь быть с тобой еще очень долго. Я горжусь тобой, Анри, ты – хороший мальчик. Может, не всегда послушный, но зато очень разумный.
– Мой отец тоже мной гордится. Тот, который не смог пожениться с мамой…
Жерсанда погладила его по волосам и по щекам. Наблюдая, как Анри растет, она никогда не забывала, кто его настоящий отец, и если временами была к своему питомцу слишком строга, то только ради того, чтобы держать под контролем буйный нрав, который мальчик унаследовал от Гильема. Анри, судя по всему, воспринял историю своего рождения как еще один рассказ из книжки, которую ему часто читали. Особенно яркие образы запечатлелись в его памяти: как мама родила его в пещере, в горах, под защитой смелой овчарки, явившейся к ней дождливой ночью; как она, забыв обо всем на свете, неслась в деревушку Масса, когда кормилица, Эвлалия Сютра, привезла его, совсем еще крошку, к своей матери в день ярмарки…
– Давай поедем туда, где крестная! – вдруг попросил мальчик, и глаза его наполнились слезами. – Почему она уехала с Розеттой и не взяла с собой тебя и меня?
– Теперь ты должен называть Анжелину «мама».
– Хорошо! Я хочу, чтобы мама вернулась!
– Она скоро вернется, Анри. Нужно еще немножко потерпеть.
Жерсанда старалась говорить убедительным тоном, однако сама в это не верила.
В тюрьме (бывшем епископском дворце), на следующий день, понедельник, 5 июня 1882 года
В комнате для свиданий Анжелина смотрела на дядю через металлическую решетку. Ее переполняла нежность. Высокий горец с гармоничными чертами лица и огненно-рыжими волосами, на которого она была так похожа, казалось, одним своим присутствием заставлял раздвинуться серые каменные стены и потолок с почерневшими деревянными балками.
– Племянница, стоило ли нарушать закон, чтобы я снова посетил эту старую развалину? Foc del cel! Здание, конечно, огромное, но больше похоже на казарму, чем на дворец. И вдобавок здесь до сих пор размещается семинария! Я видел этих будущих служителей культа в парке.
Ему хотелось рассмешить молодую женщину, но наградой за эти усилия стала лишь ее бледная улыбка.
– Здесь нам намного лучше, чем было в тюрьме в Сен-Жироне, – негромко сказала она. – Через окошко видно небо, и пол чистый. Мы с Розеттой стараемся не падать духом. Это Божье чудо, что она получила письмо от жениха, я уже начала о ней беспокоиться. Еще немного – и Розетта совсем потеряла бы вкус к жизни.
– Любовь творит чудеса, это давно известно, племянница. Но и мне пришлось потратить немало слов, наставляя этого желторотика на путь истинный!
– Так вы с Виктором виделись и говорили? Теперь понятно…
– Он явился к нам на улицу Мобек. Foc del cel! И правильно сделал. Я помог ему образумиться, и, если придется вытаскивать вас отсюда под покровом ночи, он готов помочь!
Последнюю фразу Жан Бонзон произнес шепотом. Анжелина не задумывалась о побеге всерьез, и все же слова дяди ее подбодрили. Перед ней словно бы открылась новая, невидимая прежде возможность.
– Счастье, что этот треклятый суд состоится скоро, – добавил он громко. – После оглашения приговора мне придется наведаться домой. Соскучился по родным горам, а по нашему отпрыску Бруно и Албани – еще больше. За двадцать пять лет брака мы не расставались больше чем на пару дней. А стоит вспомнить на ночь глядя, что овцы остались под присмотром твоего папаши-сапожника, так я заснуть не могу! Приеду, а он им шерсть состриг вместе с ушами! Я совсем забыл, что сейчас – время стрижки.
На этот раз Анжелина засмеялась и покачала головой:
– Папа не такой уж неумеха! Если он чего-то не знает, спросит совета у тети Албани. Но, если нужно, ты можешь уехать в Ансену хоть сегодня. Тебе же не придется свидетельствовать на суде.
– Нет, я дождусь пятницы. Твой аристо мечется по дому, как тигр в клетке. Я развлекаю его глупыми разговорами, и, глядишь, нам обоим спокойнее становится. Перед тобой он держит марку, но на самом деле настроение у него мерзкое. И в лошадях он ничего не смыслит! У твоей Бланки камешек застрял под подковой, так он решил, что она охромела. И дам тоже кто-то должен развлекать! Вчера мы ужинали у твоей мадемуазель Жерсанды, как вы ее называете. Стол, конечно, был знатный! Октавия все подкладывала мне добавки. Она строит мне глазки, чтобы ты знала! Если бы не моя лучшая на свете жена, я бы с ней полюбезничал…
– Дядя Жан, я так обрадовалась, увидев тебя! Но, честно сказать, и испугалась тоже. Думала, ты станешь меня ругать, а ты, наоборот, со мной шутишь! Господи, как бы мне хотелось увидеть вас всех за одним столом! Потомок катаров Жан Бонзон ужинает у протестантки Жерсанды де Беснак! Хотя, если подумать, у вас много общего.
– Скажешь тоже! Что у нас общего?
– Стремление к независимости, свободомыслие и доброта.
– Это правда, – согласился горец с мягкой улыбкой. – Теперь, племянница, поговорим о серьезных вещах. По моему мнению, твой аристо совершил большую ошибку – не назвал матери дату, на которую назначен суд. Она до сих пор думает, что это будет не раньше, чем через две недели. Планируется, что в среду они уедут на поезде в Лозер. Я считаю, что это глупость. Для них было бы лучше остаться и узнать, какой вам с Розеттой вынесли приговор. Сначала я сам думал, что будет лучше как можно скорее отправить их из города. Но народный гнев поутих, и с отъездом можно было бы повременить. Сегодня еще раз поговорю об этом с твоим мужем!
– Что ты имел в виду, когда говорил о народном гневе?
Жан рассказал ей об испачканных кровью воротах, о позорящих ее имя надписях, разбитых окнах диспансера, принесенной в жертву овечке, показном равнодушии торговцев по отношению к Октавии, протухших яйцах под дверью у Жерсанды и других неприятностях.
– Святые Небеса! Почему Луиджи скрыл от меня все эти ужасы?
– Не хотел тебя расстраивать.
– Лучше бы я знала, дядюшка! Я не думала, что горожане успели так яростно меня возненавидеть.
– Что ж, теперь ты знаешь, племянница. Не теряй веру, и пусть она будет так же крепка, как вера тех, кто предпочел костер отречению!
В звучном голосе горца Анжелине слышался рокот горной реки, струящейся меж камней.
– Я постараюсь, дядя Жан. Но охранник уже звенит ключами! Время свидания истекло. Господи, как же быстро! Поцелуй моего сыночка!
– Только мужа целовать не проси! Дам – сколько угодно, но мужчин – ни за что!
Он засмеялся, но на душе у него скребли кошки. Горько было оставлять Анжелину за решеткой – бледную, с тусклыми волосами и посеревшими губами. И только ее прекрасные глаза не утратили своего аметистового блеска.
– До скорой встречи, моя крошка!
В тюрьме Сен-Лизье, вторник, 6 июня 1882 года
Анжелина смотрела на маленький квадрат окошка – зарешеченного, без стекол, – который они с Розеттой называли «наш кусочек неба». Облака часто меняли цвет, из сиренево-розовых становясь оранжевыми с золотыми искрами, а потом – лавандово-голубыми, как в этот теплый июньский полдень.
Она встала и приблизилась к крошечному окошку, сквозь которое по воле ветра в камеру проникала то жара, то рассветная прохлада вперемешку с ароматами свежескошенного сена или цветущих садов, если только это не был крепкий запах овец, которых пригнали к фонтану на площади на водопой. С наступлением ночи арестантки упивались тонким благоуханием кустов шиповника, посаженных в саду канониками много десятилетий тому назад.
Чтобы унять тревогу, Анжелина положила ладони на свой округлившийся живот. «Бедный мой pitchoun или pitchounette! Я без устали молюсь Деве Марии, прошу, чтобы ты, малыш, родился не в этих стенах, а в моем доме, который я так люблю, и если мое желание исполнится, это будет означать, что я стану свободной уже в сентябре или раньше!»
Ребенок ответил на легкое движение ее пальцев.
– Да, ты тут, ты по-своему напоминаешь мне об этом, – прошептала она со счастливой улыбкой на устах. – Сегодня к нам приходили твой папа и адвокат, мэтр Ривьер. Нам разрешают разговаривать не больше четверти часа, иногда – двадцать минут. Боже, как же это мало!
Розетта слушала, сидя на узкой лавке, на которой им приходилось спать вдвоем.
– Энджи, адвокат сказал тебе, что меня не отправят в Гвиану? – спросила она уже в третий раз. – Быть в тюрьме, тут, с тобой, – это я переживу, но, если меня отправят за море, я точно умру!
– Розетта, мэтр Ривьер заверил меня, что этого не будет. Новый судья сразу же снял обвинения, так поспешно выдвинутые в самом начале следствия судьей Пенсоном. Ничего не бойся, сестричка! Мне не терпится выступить на суде, где я смогу привести свои доводы. И, поверь, никто не помешает мне высказать все, что у меня на сердце!
– Мадемуазель Жерсанда и Октавия на суд не придут? – с тревогой спросила девушка. – Это точно?
– Луиджи дал тебе слово. Но раньше следующей недели они из города не уедут. Если приговор будет жестоким, придется сказать Анри, что он еще долго не увидится с крестной, что она уехала далеко-далеко, и его Озетта тоже. Я не допущу, чтобы мой pitchoun увидел меня в этом ужасном месте!
К величайшему изумлению Анжелины, пожилой охранник снова пришел, чтобы сопроводить ее в комнату свиданий. Она подумала, что свекровь все же решилась проведать ее, но ошиблась: по ту сторону металлической решетки ее дожидался Гильем.
– Ты? – удивилась она.
– Здравствуй, Анжелина. Да, это я. Перед тем как передать дело, Пенсон подписал для меня разрешение тебя навещать. Боже, какая же ты бледная! Как ты?
– Хорошо. Мне все время хочется есть, но это нормально в моем состоянии. Худшее – это скука. В бездействии время тянется очень долго, а нам тут не разрешают ни читать, ни заниматься рукоделием. Зато санитарные условия намного лучше, чем в тюрьме в Сен-Жироне.
– Я тебе искренне сочувствую. Ты получила мое письмо?
Он пожирал ее глазами, стиснув пальцы на колесах своего инвалидного кресла. Она отметила про себя, что Гильем надел костюм-тройку, побрился и причесал волосы. Что-то в нем переменилось, однако Анжелина не смогла бы сказать, что именно.
– Очень мило с твоей стороны – прийти меня повидать, – сказала она. – Ты выглядишь лучше, чем при нашей последней встрече.
– Твой муж, человек экстравагантный и непредсказуемый, сделал мне прекрасный подарок, и у меня словно прибавилось сил. Теперь я каждое утро сам прогуливаюсь в кабриолете, меньше курю гашиша и ежедневно выделяю время для занятий живописью. Я пришел к мысли, что можно управлять своей жизнью, даже если ты калека. Правлю же я лошадью, запряженной в экипаж!
Анжелина присела на скамью, чтобы их лица оказались на одном уровне.
– Так какой подарок преподнес тебе Луиджи? – спросила она с беспокойством.
– Прошу, не надо его упрекать! Он представил меня Анри и сказал, что я – его родной отец. И наш сын назвал меня «мсье мой отец»! Если бы ты знала, какое это было для меня счастье! Настоящая благодать! Мы с ним немного поболтали. Анри – очень развитый мальчик. Он говорит и рассуждает, как шестилетка!
По лицу Анжелины заструились слезы. Она не могла понять, вызваны они гневом или радостью.
– Я смотрю, каждый делает что хочет, пока я в тюрьме! Луиджи поступил опрометчиво. Анри слишком маленький. Можно было еще немного подождать.
– Анжелина, Анри не выглядел ни растерянным, ни смущенным. Он все равно через год или два понял бы, что Жерсанда, его так называемая мать, слишком стара, чтобы произвести его на свет. Это к лучшему, что он знает, кем приходится ему Луиджи, ведь тому придется заботиться и о нем, и о малыше, который скоро у вас родится.
– А я буду лишена этой радости – ласкать его, баюкать и даже кормить грудью! Наш адвокат не смог сказать ничего определенного по этому поводу. На время родов меня переведут в городскую больницу, потом я пробуду там еще несколько дней, но после…
– Мы найдем решение, Анжелина, – твой муж, я и все те, кто тебя любит! Твое пребывание в больнице будет кстати, если дело дойдет до побега.
– Бежать без Розетты? Никогда!
– Неужели ты думаешь, что вам позволят отбывать наказание в одной камере? Прошу, не плачь! Я намерен свидетельствовать в твою пользу. Найдется еще немало желающих тебе помочь. Моя прекрасная любовь, моя нежнейшая подруга, Бог сжалится над тобой. Над вами обеими…
– Как говорит мой супруг, Господь ничем нам не поможет. Наша судьба – в руках судьи, а он всего лишь человек. Он даже не соизволил меня допросить. По словам мэтра Ривьера, он счел, что информации в деле, переданном ему Пенсоном, достаточно.
– Не падай духом, Анжелина! Ты всегда была сильной.
Гильем, насколько это было возможно, приблизился к решетке. В его золотисто-зеленых глазах читалась уверенность, но в то же время и неизбывная нежность.
– Ты самая сильная, – добавил он шепотом. – И мы тебя не оставим, можешь не сомневаться. Ты уже знаешь, что я развожусь? После суда Леонора возвращается домой, на Реюньон. Пенсон едет с ней, но дети, Бастьен и Эжен, в ближайшие месяцы останутся со мной. И в стенах нашего дома больше не будет ни ненависти, ни ссор. Это к лучшему, не так ли? Нам с Леонорой нужно было принять это решение раньше. Тогда ей не пришлось бы на тебя доносить.
– Наверное, – проговорила Анжелина. – Но я ни о чем не жалею, Гильем, – призналась она с легкой улыбкой. На нее действовали успокаивающе и его присутствие, и красивый голос, отголоски которого в ее сердце не затихли до сих пор. – Обещаю, ты сможешь общаться с сыном. С нашим сыном.
Он послал ей воздушный поцелуй.
– Спасибо, Анжелина. До пятницы!
В мануарии Лезажей, четверг, 8 июня 1882 года, в полдень
Леонора складывала в чемодан свои любимые туалеты. Они с Клеманс были одного роста и комплекции, поэтому она решила оставить невестке весь свой зимний гардероб.
– На Реюньоне все это мне не понадобится, – объяснила она. – А вещи новые и красивые, к примеру, это манто с воротником из меха куницы. Я бы столько не потратила на одежду, если бы знала, что пробуду во Франции всего год.
Эта мысль все еще вертелась у нее в голове. Леонора застыла над чемоданом с розовым муслиновым платьем в руках.
– Всего лишь год… – с некоторым даже изумлением повторила она.
Разве может время течь так медленно? Ей казалось, что она провела в мануарии несколько веков. Каждый день был тоскливей предыдущего, но куда менее унылым, чем день грядущий.
«Когда я ступила на набережную в Бордо, у меня появилось плохое предчувствие, – вспомнила она. – Шел дождь, город показался мне серым и грязным. Гильем утешал меня, но мне хотелось плакать. Я боялась, что мне никогда не понравится его родина. А он… Он был счастлив. Описывал мне парк в отцовском мануарии зимой и уверял, что это зрелище мне непременно понравится. И несколько дней даже тут, в этом доме, мы были счастливы. Но стоило ему снова увидеть Анжелину там, у собора, как он переменился!»
Леонора бросила платье на кровать. Грустно было вспоминать первую пощечину, которую она получила за то, что стала расспрашивать мужа об этой красавице с глазами цвета фиалок. Она уже тогда ревновала, догадавшись, что они были любовниками. Когда Гильем отказался честно ответить на ее расспросы, она вцепилась в лацканы его пиджака и, заходясь в истерике, принялась оскорблять его. Он грубо оттолкнул ее, потом ударил.
Крупные слезы заструились по щекам молодой женщины. Она не спешила их вытирать. Было облегчением думать, что скоро она уедет, снова увидит родной остров. Если бы только можно было взять с собой детей! Альфред убедил ее принять условия Гильема, заверив, что это – лишь временная ситуация и что через несколько месяцев сыновья снова будут с нею.
В дверь постучали. Это была Николь, и вошла она, не дождавшись разрешения.
– Зачем ты явилась? Я же просила оставить меня в покое: я собираю вещи. Помощь мне не нужна. И вообще, не понимаю, почему мой свекор решил оставить тебя в доме, если я ясно сказала, что уволила тебя?
Как и все страстные, цельные натуры, Леонора либо всем сердцем любила, либо так же сильно ненавидела. Прежде Николь была для нее любимой подругой и единственной опорой, теперь же она внушала ей презрение и даже ненависть. Она не смогла сдержаться, чтобы не уязвить свою бывшую наперсницу:
– Ты даже не представляешь, как я рада, что уезжаю, что не буду больше тебя видеть, не буду здесь засыпать и просыпаться! В понедельник мы с Альфредом на поезде уедем в Марсель и там сядем на корабль.
– Думаю, ваши сыновья не будут по вам скучать. Они и раньше нечасто вас видели! – парировала Николь.
Горничная усмехнулась, обозревая беспорядок в комнате. Всюду были разбросаны шали, шляпы, белье, коробки с лентами-завязками.
– Я запрещаю тебе говорить о моих детях в таком тоне, ставить под сомнение мою к ним любовь! Они еще слишком малы, чтобы получить удовольствие от долгого путешествия. Им будет лучше здесь, в привычной обстановке. Постой-ка… Ты стала слишком дерзкой, это неспроста. Ну-ка, открой свои карты, я знаю тебя лучше, чем кто-либо. Руку даю на отсечение, ты что-то задумала!
По голосу Леоноры было понятно, что она рассержена этим фактом, а не расстроена.
– Не понимаю, о чем вы говорите, мадам! Я вам не враг и никогда им не была. Я очень рада за вас. И побеспокоила я вас, только чтобы сказать, что обед подан.
Леонора в недоумении пожала плечами. Ей следовало бы уделять меньше внимания мелочам. Еще три долгих дня ей придется терпеть укоризненные взгляды свекра и сочувствующие – Клеманс, смотреть на просветлевшее лицо Гильема. Если бы не желание провести побольше времени с Бастьеном и Эженом, она бы охотнее перебралась в гостиницу.
– Я сейчас спущусь. Выйди из моей комнаты!
Николь отвесила подчеркнуто почтительный поклон. Выйдя в коридор, она танцующей походкой прошла по устланному ковром навощенному паркету. Оноре Лезаж не устоял перед ее чарами, и вот уже два дня они были любовниками. «Бедный хозяин, он так нуждался в утешении!»
Алчный взгляд ее скользил по роскошной обстановке дома. Для себя Николь решила, что непременно заставит главу семьи взять ее в жены. После многолетнего воздержания Оноре всецело отдался радости обладания женщиной, которая была младше его на тридцать лет. Красивое тело, вкус кожи и бесстыдство новой любовницы сводили его с ума. В первые годы брака Эжени тоже охотно удовлетворяла его мужские потребности, однако ни разу не предстала перед супругом обнаженной.
«Мадам! Меня тоже будут величать “мадам”! – мечтала Николь. – Я их всех приструню – и Макэра, и повариху, и эту старую дуру Гортензию!»
В здании суда, Сен-Жирон, пятница, 9 июня 1882 года
Зал был полон. Суд над «делательницей ангелов» обещал стать событием для небольшого городка: серьезные дела слушались обычно в Фуа или Тулузе. Зрители в зале шепотом сообщали друг другу, что новый следственный судья, некто Мюнос, имеет все полномочия допрашивать свидетелей и подсудимых. Луиджи, который сидел рядом с Жаном Бонзоном, с тревогой смотрел на эту шумную толпу. Они постарались устроиться как можно ближе к скамье обвиняемых, где уже находились Анжелина и Розетта. Наконец судья Фредерик Мюнос, весьма импозантный в черном одеянии, занял свое место.
– Вид у законника суровый, – прошептал горец зятю на ухо. – И он не первой молодости! Макушка лысая, как голыш!
– Будем надеяться, что судья Мюнос – не ревностный католик, иначе…
Луиджи не закончил фразу. Настроение у него было мрачное. В душе он проклинал Альфреда Пенсона за то, что тот передал дело своему седеющему, мощного сложения коллеге. Чтобы побороть мучительную тревогу, он пробежал взглядом по лицам собравшихся.
«Магали пришла, Мадлена Серена со своей дочкой Фаншоной сидят от нее слева, – говорил он про себя. – А чуть поодаль – Лезажи в полном составе: Клеманс, ее супруг, Леонора, Гильем и отец братьев, я полагаю. Гильем очень похож на отца».
В строгом платье из бежевого шелка, с черной шалью на плечах, Анжелина тоже рассматривала присутствующих. Она уже увидела в зале Пикемалей – отца, судебного исполнителя, его супругу Аньес, дочку Денизу, которая тоже входила в число ее пациенток, и Виктора. Розетта, конечно же, не могла не заметить своего суженого и его родных, хотя и не осмеливалась поднять на них глаза.
Судья Мюнос трижды коротко стукнул молоточком и объявил заседание открытым. Тишина установилась на краткое мгновение, потом в зале загалдели даже громче прежнего.
– Пусть правосудие делает свою работу! Пусть преступницы получат по заслугам! – выкрикнул кто-то из мужчин.
– Позор на их головы! – подхватила какая-то женщина. – На каторгу повитуху!
– Тихо! – громыхнул судья. – Сегодня суд рассматривает дело Анжелины де Беснак, в девичестве Лубе, акушерки, которая произвела аборт девице Розе Бисерье, своей служанке, здесь присутствующей, которая также проходит по этому делу в качестве обвиняемой. Прошу первого свидетеля, мадам Леонору Лезаж, пройти на свидетельское место!
Очаровательная в своем дорожном платье, в шляпке с поднятой вуалью, супруга Гильема вышла к барьеру, отделяющему судейских от публики. Появление белокурой молодой женщины с румянцем на щеках и испуганными голубыми глазами вызвало в толпе восхищенный шепот.
– Клянусь говорить без ненависти и страха правду и ничего кроме правды, – произнесла она дрожащим голосом, касаясь рукой в кружевной перчатке Библии, которую поспешно поднес ей секретарь суда.
Любовник подготовил ее к происходящему, порекомендовав строго придерживаться фактов, что Леонора и сделала:
– От моей горничной Николь Гоно я узнала, что повитуха Лубе, которая имела безупречную репутацию, произвела аборт. Я считаю это преступлением, поэтому решила донести на нее представителям правосудия.
– Было ли известно вам, при каких обстоятельствах был произведен этот аборт? – спросил судья.
– Нет. Об этом я узнала позднее.
– Прекрасно. Теперь я прошу выйти мадемуазель Николь Гоно!
Прежде чем сесть на свое место, Леонора посмотрела на Анжелину и удивилась тому, что та выглядит невозмутимой и отстраненной. Расстроенный Луиджи наклонился к Жану:
– Будь прокляты эти судьи с их круговой порукой! Он ни о чем не стал ее спрашивать! Пенсон добился, чтобы его любовницу оставили в покое.
– Посмотрим, что будет дальше, аристо, – шепотом отозвался горец.
К барьеру вышла горничная – в черном платье, с серьезным выражением на хитроватом личике. Она тоже принесла свидетельскую присягу. Когда судья обратился к ней, в его тоне слышалась ирония:
– Мадемуазель Гоно, не могли бы вы рассказать суду, как узнали о правонарушении, совершенном Анжелиной де Беснак?
– Я услышала, как она исповедуется в соборе Сен-Лизье…
В зале зашептались, послышались возмущенные возгласы. Встревожились горожане не без причины. Неужели и исповедаться нельзя, не опасаясь огласки? Если так пойдет дальше, грехи, в которых ты повинился перед священником, станут обсуждать все соседи!
– Это не моя вина, что у меня такой тонкий слух, – заявила служанка. – Я не подслушивала нарочно. Просто повитуха Лубе громко говорила.
– Мадемуазель Гоно, вы ведь не станете отрицать, что нужно подойти к исповедальне достаточно близко, чтобы услышать голоса, в то время как правила благопристойности предписывают прихожанам этого не делать, – насмешливым тоном проговорил судья.
– Не стану. Скажу только, что мне стало стыдно, и я никому не рассказывала про это по меньшей мере полгода, господин судья. А потом, когда мадам Лезаж захотела навредить повитухе из ревности, я ей и рассказала.
И снова публика возгласами выразила свое неудовольствие. Дело представлялось не в таком свете, как ожидали многие. Слова «ревность» уже было достаточно, чтобы посеять в душах зерно сомнений.
– Я требую тишины в зале! – провозгласил судья Мюнос. – Благодарю вас, мадемуазель Гоно, этого достаточно. Теперь я вызываю мадемуазель Розу Бисерье.
Не чувствуя под собой ног от страха, Розетта встала и подошла к барьеру. Анжелина послала ей ободряющую улыбку, но из задних рядов послышались оскорбления и грязные ругательства.
– Тишина! Или я прикажу вывести публику! – крикнул судья. – Я не потерплю хулиганства в зале суда! Мадемуазель Бисерье, я понимаю, вам нелегко, но я все же прошу вас рассказать суду о трагических событиях, подтолкнувших вас к совершению аборта.
– Но ведь вы уже все знаете, – тихо проговорила девушка. – Я все рассказала на допросе.
– Вам следует рассказать еще раз, мадемуазель. Это важно.
Взволнованный Виктор Пикемаль опустил голову, и его мать, также пребывавшая в смятении, взяла его за руку. Дениза, которая осталась в живых и стала мамой маленького Альбера только благодаря Анжелине, шепнула брату на ухо, что нужно быть мужественным.
– Что ж, я расскажу, – начала Розетта. – Прежде чем поступить на службу к Анжелине, которая всегда относилась ко мне как к своей сестре, я с лихвой хлебнула несчастья, господин судья. Наша мать умерла, когда мы с сестрой Валентиной были еще маленькие. Отец стал пить по вечерам, а потом стал приставать к сестре. Ей тогда было четырнадцать. Он стал ее насиловать, обращался с ней, как будто она – его жена.
Розетта умолкла, вспомнив все это. Судья мягким тоном попросил ее продолжать.
– Сестра родила троих детей, и люди думали, что это – наши братья. По сути, так оно и было, ведь у нас был один отец. Я заботилась о них как могла. Когда мы перебрались в Арьеж, Валентина должна была родить четвертого малыша. Сил у нее совсем не было, и мне казалось, что ей хочется умереть. Тогда я и познакомилась с Анжелиной. У нее еще не было диплома, но она пошла со мной в трущобы, в которых мы жили, чтобы помочь моей сестре разродиться.
Каждое слово Розетты резонировало в глубокой тишине зала. Люди вслушивались в напевный голос девушки, описывавший невыносимую мерзость того, что с ней случилось, ее ужас и ее отчаяние.
– Когда отец стал приставать ко мне, потому что сестре нездоровилось, я сбежала, – продолжала девушка уже более уверенным тоном. – Я жила на улице, голодала, и мне случалось воровать еду. Но даже такая жизнь казалась мне лучше, чем тот кошмар, что ждал меня дома. Глядя на мучения сестры, я дала себе слово, что со мной отец такого нет сделает. Мне хотелось остаться чистой, господин судья. Это стало для меня навязчивой идеей.
Какая-то женщина в зале достала носовой платок, следом за ней – вторая. У Жана Бонзона от жалости сжалось сердце. Это был первый раз, когда он видел Розетту. И даже Оноре Лезаж вздыхал – боль, которая слышалась в голосе юной обвиняемой, заставила расчувствоваться даже его. Далее Розетта рассказала, как они с Анжелиной случайно встретились на улице де Люшон, и та взяла ее к себе. Наконец рассказ подошел к трагическим событиям прошлого лета. Жерсанда с Анжелиной привезли девушку в Сен-Годан, где жили ее старшая сестра и родитель-изверг.
– Я была так рада, так довольна собой! Теперь я получала жалованье и из этих денег накупила Валентине пирожных и разных безделушек. Они жили вдвоем с отцом, который тогда работал на кожевенном заводе. Наших братьев к тому времени отец уже отдал в приют. Я мечтала рассказать Валентине, что я учусь читать, что с прошлым покончено. Но дверь оказалась закрыта – та, что выходит на улицу. И тогда я вошла через заднюю дверь и увидела… увидела сестру – мертвую, на полу, в луже крови. В комнате стояла жуткая вонь, летали мухи. Меня словно обухом по голове ударили. Не знаю, как я устояла на ногах…
Тишина в зале стояла почти что благоговейная, люди слушали, затаив дыхание. И вдруг юная девушка зарыдала в голос. Судья перевел взгляд своих черных глаз на Розетту, и Анжелина с облегчением прочла в них бесконечное сострадание.
– Отец был дома, только в другой комнате. Он так напился, что ничего не соображал. Думал, что Валентина не встает, потому что ленится работать. Потом он взъелся на меня. Я испугалась, растерялась… На этот раз я не смогла убежать. Все случилось так быстро – он меня схватил, ударил, швырнул на пол и… он это сделал, он посмел меня… Господин судья, если бы я не забеременела, никто бы никогда об этом не узнал. Я бы ушла в монастырь или осталась жить в доме Анжелины, ведь она – самый лучший человек на земле. И потому, что она самая добрая, ей и приходится сейчас из-за меня страдать!
Дрожа всем телом, Розетта в волнении вцепилась пальцами в перила ограждения, как если бы боялась упасть или быть унесенной порывом ветра.
– Когда я узнала, что отец сделал мне ребенка, я решила покончить с собой и спрыгнула с ограды, но отделалась лишь переломом ноги. И мне пришлось все рассказать Анжелине. Она одна могла избавить меня от этого ребенка. Но, как я ни умоляла, она отказывалась. И тогда я сказала, что все равно что-то с собой сделаю, что не буду жить.
Вскоре рассказ девушки подошел к концу, породив у слушателей массу эмоций.
Судья Мюнос поблагодарил Розетту. Тяжело дыша, вся в слезах, девушка вернулась на свое место. Испытание, которого она так боялась, осталось позади. И не облегчение она сейчас испытывала, а странное, головокружительное ощущение свободы. Ей ни капельки не было стыдно, и, каким бы мучением ни было вспоминать весь этот кошмар – худшие дни ее недолгой жизни, – душу ей согревала уверенность, что это следовало сделать хотя бы ради Анжелины.
– Все закончилось, моя хорошая, теперь можно и успокоиться! – сказала ей Анжелина. – Ты держалась молодцом!
– Теперь мне легче. Ты права, все закончилось!
Далее заседание пошло по накатанной колее. Судья опросил свидетелей – почтенного доктора Бюффардо, лечившего Розетту после перелома, и Виктора Пикемаля. Юноша вышел свидетельствовать в форме, одним своим видом внушая доверие. Его семью в Сен-Жироне хорошо знали и уважали. Он был решительно настроен поддержать невесту. С энтузиазмом он рассказал присутствующим, как они с Розеттой познакомились и как, по прошествии некоторого времени, она открыла ему свою страшную тайну, уверенная, что он отвергнет ее, не станет связывать судьбу с такой, как она, – обесчещенной, недостойной любви.
– Но я и теперь восхищаюсь мужеством Розетты! – заявил он. – Я полюбил эту девушку еще сильнее за ее честность и за то, что она сумела сохранить достоинство, несмотря на все пережитое. И все те мерзости об этих двух женщинах, опубликованные в газетах, меня возмущают! Как можно их обвинять в порочности и разврате?
– Благодарю вас, мсье!
– Хорошо, что я сумел вправить этому желторотику мозги! – прошептал Жан Бонзон, касаясь руки Луиджи. – А этой крошке характера не занимать! Нужна смелость, чтобы вот так рассказать зевакам о своем позоре!
Судя по всему, Лезажи испытывали сходные чувства. Клеманс вытирала слезы, а ее супруг, который никогда не отличался мягким нравом, растрогался не меньше, чем Оноре и Гильем. Последнему не терпелось доказать всем, что Анжелина – воплощение добродетели.
Однако взгляд черных глаз судьи Мюноса устремился вглубь зала, где нарастал рокот недовольства. Он снова потребовал тишины, после чего звучным голосом провозгласил:
– Перед тем как предоставить слово мэтру Ривьеру, адвокату обвиняемых, считаю необходимым выслушать свидетелей защиты, они расскажут суду о профессиональных качествах акушерки Анжелины де Беснак. Вызываю для дачи показаний мадам Даге, которая заявила о своем желании свидетельствовать в пользу обвиняемой.
Повитуха из квартала Сен-Валье, принаряженная по этому случаю, вышла к барьеру. Повторив слова клятвы, она улыбнулась Анжелине и заговорила:
– Когда мадам де Беснак находилась в подземной камере в здании суда, под надзором мсье Фюльбера Саррая, у мадам Саррай начались роды, и меня позвали ей помочь. Скоро я поняла, что ребенок идет вперед попкой. Это, господин судья, большое затруднение для роженицы и плода и часто заканчивается смертью обоих. А я знала, что лучшая акушерка департамента находится буквально у нас под ногами – это повитуха Лубе, которая училась в Тулузе. Ночью позвать доктора не так-то легко, поэтому я посоветовала мсье Сарраю привести арестованную наверх. И она спасла жизнь моей пациентке и ее малышу – могу поклясться в этом перед Богом – с помощью сложного акушерского приема, который ни я, ни кто-то другой не смог бы применить. Мне не раз приходилось видеть повитуху Лубе у постели пациенток, господин судья, и я могу сказать, что она – хороший человек, скромная и серьезная. А уж как она обрадовалась, когда помогла родиться этому малышу, которого доктор разрезал бы на куски прямо в чреве его матери!
– Благодарю вас, мадам Даге!
Следом за повитухой, свидетельство которой произвело на публику благоприятное впечатление, выступили несколько бывших пациенток Анжелины. Каждая с воодушевлением рассказывала о профессионализме повитухи, ее ласковом обращении с роженицей и младенцем, ее высоких моральных качествах.
– Мое дитя появилось на свет мертворожденным! – так начала свой рассказ мадам Люсьена Мессен из местечка Гажан. – Повитуха Лубе, которая помогала мне при родах, предложила нам с мужем усыновить здорового новорожденного мальчика, которого его матери, вдове, пришлось бы отдать в приют, потому что ей не на что было жить. Повитуха тогда сказала, что очень печально отдавать малыша в приют, в то время как у меня есть и молоко, и нерастраченная материнская любовь. Сейчас нашему Пьеру годик, и он – наша радость и счастье!
– Если бы не повитуха Лубе, я бы умерла! – заявила Аржантина, симпатичная белокурая жена рабочего с улицы Нёв. – Мой супруг и все родственники уже отчаялись, и другая повитуха, Магали Берар, предложила позвать ко мне Анжелину.
– Я знаю Анжелину много лет! – уверенным тоном провозгласила хозяйка таверны Мадлена Серена. – Когда Фаншоне, моей единственной дочке, пришло время рожать, я испугалась за ее жизнь. Но повитуха Лубе меня быстро утешила, и с ее помощью дочка благополучно разродилась. Еще скажу, что повитуха открыла специальный диспансер, где осматривает новорожденных, и там всегда очень чисто и опрятно.
– Эта молодая дама следует велениям своего сердца! – с этими словами обратилась к судье и присутствующим женщина по имени Ирена. – Мой супруг постучал в ее дверь, когда у меня начались роды, а у нас тогда еще не было жилья, все вещи были в повозке. Повитуха устроила меня в своем доме, там я и родила мою крошку, которую назвала Анжелой в честь повитухи Лубе! А потом ее муж подыскал для нас дом на дороге в Ториньян.
После свидетельских показаний Сидони, супруги Жана-Рене Саденака, которая восхваляла доброту и профессиональные умения Анжелины, к судье подошел секретарь и что-то зашептал ему на ухо. Судья нахмурился, но кивнул. После тщательного изучения дела повитухи Лубе он сделал свои выводы. Его предшественник, судья Пенсон, сказал, что не нашел других свидетелей обвинения, кроме Леоноры Лезаж и ее служанки, поэтому неожиданно возникшее обстоятельство его не обрадовало.
Через несколько минут жандарм подвел к свидетельскому месту мужчину лет сорока в воскресном костюме. Мюнос обратил на него внимание, когда тот махал кулаками и выкрикивал ругательства.
– Мсье Сутра, раз уж вы решились нарушить регламент, требуя справедливости и возмездия, мы вас слушаем! – обратился к нему судья.
– Да, я требую справедливости, потому что вижу: никто слова не говорит против повитухи Лубе! А я точно знаю: это она убила мою дочку Адель! Я не знал, что моя девчонка встречается с каким-то хлыщом, и она не сказала, что он ее обрюхатил. А теперь она на кладбище! Бедняжка стащила деньги из ящика в буфете, ясное дело, чтобы заплатить этой «делательнице ангелов». Сосед прочитал мне статью из газеты и сказал: «Дружище Сутра, теперь понятно, кто виноват в смерти твоей девчонки!»
Анжелина в возмущении вскочила на ноги.
– Мсье, я никогда не видела вашу дочь и сделала один-единственный аборт – Розетте. Мне вас искренне жаль, но, клянусь, в смерти вашей дочери виновата не я.
И снова шквал обвинений и свист из зала вперемежку с возмущенными криками сторонников Анжелины… Напрасно судья Мюнос стучал своим молоточком.
– Постыдились бы! – послышался из толпы женский голос. – Послушать вас – так она святая! А я ей не верю!
– Тихо! – крикнул судья. – Мсье Сутра, у вас есть доказательства против обвиняемой? Свидетель из числа ваших соседей или же парень, из-за которого ваша дочь попала в затруднительное положение?
– Нет, доказательств у меня никаких нет, но не зря же про нее напечатали в газете! Повитуха Лубе разбогатела благодаря деньгам женщин, которые хотели «сбросить» ребенка. Мы со старшим сыном ходили к повитухе в деревню Комон. Она клянется, что ни при чем. А кто же тогда? Что до сволочи, которая обрюхатила мою бедную Адель, мы так и не узнали, кто это был.
Мужчина всхлипнул. Луиджи шепотом сказал дядюшке Жану:
– Наверняка это он с приятелями приходил мстить на улицу Мобек.
– Может быть, но и тебе не следует обвинять человека без доказательств, – так же тихо возразил горец.
– Мсье Сутра, принимая во внимание полное отсутствие доказательств, я не могу ни дать вашей жалобе законный ход, ни поддержать ваши обвинения в адрес повитухи Лубе. Но я прослежу за тем, чтобы жандармерия расследовала обстоятельства смерти вашей дочери. Следующий свидетель – мсье Гильем Лезаж!
Сгорбив спину, крестьянин посторонился, давая проехать элегантно одетому господину в кресле на колесиках. Хорошо поставленным, звучным голосом Гильем прочел свидетельскую присягу.
– Меня можно считать лицом, близким Анжелине де Беснак, что ставит под сомнение достоверность моих показаний, – начал он. – Однако я твердо решил свидетельствовать в ее пользу. С самого начала заседания я слышу оскорбления в адрес этой женщины. К счастью, те, кто ее знают, знают также и то, что все это – грязная клевета. Наша пресса постаралась на славу, очерняя имя повитухи Лубе. С тех пор как ее арестовали и вышла эта лживая статья, об этом деле судачит весь город. Четыре года назад я соблазнил Анжелину Лубе – девушку серьезную и достойную. Я соблазнил ее, как многие мужчины умеют это делать – посредством ласковых слов и обещаний. Возможно, так случилось и с вашей дочкой, мсье Сутра! В свое оправдание скажу, что любил ее достаточно сильно, чтобы планировать брак. Но мои родители воспротивились, и меня, трусливое существо, убедили их аргументы. Мне, Гильему Лезажу, взять в жены дочь скромного сапожника? Немыслимо! Я женился на другой и порвал с Анжелиной, не зная, что она беременна.
Слова Гильема вызвали всеобщее удивление. Теперь Оноре Лезажу пришлось оказаться под перекрестным огнем любопытных взглядов.
– Ее мать, Адриена Лубе, знаменитая в наших местах повитуха, передала свой опыт дочке, – продолжал Гильем. – Опасаясь бесчестия и всеобщего порицания, с которым обычно сталкиваются незамужние матери, Анжелина могла бы с легкостью избавиться от ребенка. Однако она этого не сделала. В пещере в горах, в полном одиночестве, без помощи и поддержки, она родила малыша. Она любила его настолько, что отдала кормилице, а потом, принеся в жертву собственные чувства, согласилась, чтобы его усыновила одна достойная особа. Добавлю только, что я понимаю мотивы, заставившие Анжелину де Беснак сделать то, что она сделала для своей служанки. Это прегрешение Церковь ей уже простила, поскольку она искупила его паломничеством в Сантьяго-де-Компостела. Ни в коем случае такую женщину, как она, – щедрую душой и мужественную, нельзя заподозрить в других преступлениях против материнства. Больше мне нечего добавить.
Гильем улыбнулся бывшей возлюбленной, после чего развернул свое кресло. Клеманс поспешила помочь ему вернуться к скамье, где сидели Лезажи.
– Этот человек, отец Анри, поддержал ее в трудную минуту, – прошептал Жан на ухо Луиджи. – Теперь все сплетники довольны, но Лезажам, я смотрю, это не по вкусу!
– Теперь я вызываю Анжелину де Беснак, в девичестве Лубе. Подсудимая, встаньте!
Анжелине вдруг стало легче дышать. Наконец-то она сможет высказать все, что накипело в сердце, оправдать себя! По фигуре подсудимой несложно было догадаться, что она в положении. Прозвучало несколько сальных шуток, потом снова воцарилась тишина.
С высоко поднятой головой повитуха, в свою очередь, поклялась говорить только правду.
– Слушаю вас, мадам де Беснак! – сказал судья.
– Как сказал мсье Гильем Лезаж, который выступал до меня, из паломничества я вернулась с ощущением, что чиста перед Богом и Церковью. И я без страха предстаю перед судом, потому что желаю быть в ладу также и с законом, желаю, чтобы голос повитухи, голос женщины был услышан всеми! Первое, о чем я хочу сказать: соглашаясь сделать аборт, я шла против моих убеждений. Но я это сделала ради Розетты, дабы спасти ее, отчаявшуюся, и ни о чем не жалею. Я практикую не очень давно, но у меня уже немало пациенток, с которыми мы стали добрыми приятельницами. Я не хочу, чтобы они вспоминали обо мне как об акушерке, способной пренебречь принципами своей профессии, способной пойти на такое предосудительное деяние, как аборт. Ради памяти моей матери Адриены, исключительной акушерки, я не могу исчезнуть из родного города незаметно, чтобы отбывать кару, не попытавшись объяснить мотивы своего поступка.
Красноречие и пыл Анжелины произвели впечатление на судью, секретаря, адвоката и жандармов. Вне всяких сомнений, перед ними стояла исключительная женщина – умная, волевая, отважная.
– Я прекрасно знала, какое наказание меня ждет, если о моем проступке узнают. Я знала и опасалась этого. Мне могло грозить длительное тюремное заключение, запрет практиковать, и все же я сделала так, как велели мне душа и совесть, – согласилась прервать беременность Розетты, ставшую результатом отвратительного насилия, худшего из всех – насилия отца над родной дочкой! Едва мы появились в зале, нас начали оскорблять и освистывать. И в основном это были голоса мужчин. Вот что я хочу сказать этим господам, которые зачастую считают себя самыми умными, самыми сильными и чуть ли не всемогущими. Женщины – это не рабыни, не куклы для удовольствия, не глупышки! Нам выпал нелегкий жребий – носить детей, а потом производить их на свет, и все присутствующие в зале дамы со мной согласятся: это тяжкое испытание, это боль и страдания, которые могут привести к смерти. Я видела достаточно женщин в родовых муках, чтобы знать, как сильно они боятся умереть и как эта паника и истерия затрудняет роды. Дело повитухи – успокоить и ободрить будущую мать. Наградой ей становится радостное оживление у кровати родильницы и колыбельки новорожденного. Но сколько несчастных девушек, таких как Адель Сутра и Розетта, вдруг узнают, что носят под сердцем малыша, без надежды на супружество и счастливую семейную жизнь! Попытайтесь представить себе горе, страх и стыд, которые их снедают! И как бы себя чувствовала та респектабельная дама, которая недавно подала голос из зала, если бы ее изнасиловали, возможно, не раз, и она узнала бы, что носит в своем теле нежеланный плод этого насилия? Я настаиваю на том, что в некоторых случаях, особенно если имело место изнасилование, аборт следует узаконить. Разумеется, существует и другое решение, к которому в свое время я склоняла Розетту. Приюты. Сиротские дома… Но что станет с этими детьми потом? Чаще всего они обречены умереть от голода, живя на улице, или тяжело работать с восьмилетнего возраста, расти без любви, без семьи! Жестокая участь! Не думаю, что кто-то мне возразит. И кто из поборников морали осмелится назвать Розетту падшей женщиной, обвинить в развращенности, если у нее хватило воли и желания поднять голову, учиться, в конце концов выбраться из нужды – и все это вопреки посягательствам на ее чистоту, невинность? Вот что было у меня на сердце с момента ареста, ведь мне хорошо известно, как страдают некоторые женщины. Можете меня оскорблять, можете осуждать, но я в ладу с Господом, и теперь моя жажда справедливости утолена!
В зале захлопали, едва Анжелина умолкла. Сначала негромкие, вскоре аплодисменты приобрели силу и охватили весь зал. Жан Бонзон тоже аплодировал пламенной речи племянницы, и сердце его переполняла гордость.
– Отличная речь! Какая женщина досталась тебе в жены, а, аристо!
Взволнованный до крайности, Луиджи горделиво вскинул голову и улыбнулся.
Но Гильему было не до смеха. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, какое впечатление произведет речь Анжелины на ретроградную, благонамеренную, зациклившуюся на своих воззрениях общественность. Реплика брата только укрепила его опасения.
– Дерзости этой даме не занимать, – процедил Жак сквозь зубы. – Лучше бы судья заставил ее замолчать!
– Не каждая скажет такое вслух, это правда, – заметил Оноре. – Я никогда не задумывался, что может чувствовать женщина после изнасилования, особенно когда узнает, что носит дитя своего насильника.
Клеманс кивнула. Глаза ее блестели от слез, которые она с трудом сдерживала. Сидевшие вокруг нее шумно обменивались мнениями. Каждый спешил прокомментировать пылкую речь повитухи, однако стук судейского молоточка снова призвал публику к тишине.
– Передаю слово защите! – провозгласил Мюнос. – Мэтр Ривьер, мы готовы вас выслушать, если, конечно, вам есть что добавить к красноречивому выступлению Анжелины де Беснак.
Послышался смех. Защитник предстал перед взбудораженной публикой и принялся одергивать манжеты, выдавая этим жестом свое волнение.
– Разумеется мне есть что сказать. Эта молодая женщина, в чьей искренности невозможно усомниться, только что поставила всех нас, дамы и господа, перед сложной проблемой, на которую мы часто закрываем глаза из соображений благопристойности и под воздействием религиозных убеждений. Увы, женщины подвергались насилию испокон веков, и во все времена это считалось тягчайшим преступлением. Я подчеркиваю этот факт потому, что ни таланты акушерки, ни высокие моральные принципы мадам де Беснак не подлежат сомнению. Единственный обвиняемый, которого я сегодня хотел бы видеть в этом зале, – это отец-кровосмеситель, человек, презревший свой долг, потому что обязанность каждого отца – защищать своих детей, воспитывать их, кормить. А этот мужчина надругался над своим ребенком. За годы практики я не раз присутствовал на процессах, где так или иначе поднималась тема инцеста. Это явление часто упоминают иносказательно, называют недостойным поведением, считают единичными случаями отклонения от нормы. Суд редко карает за него с должной строгостью, но жертвы – они вынуждены расплачиваться за пережитое всю свою жизнь! Я понимаю, что заставило повитуху Лубе принять такое решение – освободить свою служанку и подругу от невыносимого бремени. Да, я считаю, что Розетту нужно было спасти! Дать девушке шанс на достойное существование после того ада, через который ей довелось пройти. Поэтому я прошу для своих подопечных наказания, соразмерного их вине, которое не повлекло бы за собой запрет на акушерскую практику для Анжелины де Беснак, поскольку, по моему личному опыту, дипломированных акушерок, знающих и способных в минуту затруднения принять спасительное решение и применить его на практике, не так уж много. И если обвиняемой и пришлось принести в жертву едва зародившееся существо, зачатое в результате преступления, она искупила свою вину тем, что спасла стольких матерей и малышей!
Мэтр Ривьер поклонился и занял свое место. Судья Мюнос стал просматривать бумаги. В глубине зала жандармы подхватили под руки троих мужчин, которые снова начали шуметь, и поволокли их к выходу. Наконец судья сделал глубокий вдох и обвел публику внимательным взглядом.
– Поскольку это дело рассматривается уголовным судом, а не судом присяжных, повторного слушания и времени на вынесение приговора не потребуется, – сказал он. – Обвиняемые, встаньте!
Розетта уцепилась за руку Анжелины. Вставая, они обе смотрели на своих любимых мужчин. Виктор и Луиджи ответили на этот немой призыв, продиктованный мыслью: «Как долго нам еще жить в разлуке? Дадут ли нам хотя бы время обменяться поцелуем?»
В напряженной тишине судья зачитал приговор голосом, в котором внимательный слушатель без труда уловил бы нотки ликования:
– Выслушав все свидетельства обвинения и защиты, а также подсудимых и их адвоката, я постановляю снять с мадам Анжелины де Беснак и мадемуазель Розы Бисерье все обвинения!
Крики радости заглушили несколько протестующих возгласов. Судья продолжал, повысив голос:
– Хочу уточнить, что чрезвычайное милосердие суда продиктовано эффективностью и рвением, проявленными мадам де Беснак в работе, хотя она еще очень молода, и состраданием к мадемуазель Розе Бисерье, которую суд рассматривает в качестве жертвы, а не преступницы. Напоминаю присутствующим, что людское правосудие, равно как и церковные власти, порицают и еще долго будут порицать практику абортов. Опыт подсказывает мне, что некоторые женщины к ней прибегают из страха перед бесчестием или же крайней бедностью. Как бы то ни было, предпочтительнее отдать новорожденного в приют, дав ему шанс впоследствии стать священником или же быть усыновленным порядочной семьей. Это – наилучший выход из положения, что бы ни говорила мадам де Беснак, которая, разумеется, имела в виду самых обездоленных и несчастных сирот. – Судья перевел дыхание и закончил такими словами: – Также суд предписывает Анжелине де Беснак внести пять сотен франков на благотворительные цели, а именно, в кассу монастырской больницы Сен-Лизье. И последнее: согласно действующему законодательству, мадам Анжелина де Беснак лишается права работать по профессии в департаменте Арьеж, отныне и до конца своих дней!
– Виват, повитуха Лубе! – вскричала Мадлена Серена.
Но в зале стало так шумно, что ее возглас потонул в отголосках дискуссий и шорохе платьев.
– Розетта, мы свободны! – в восторге воскликнула Анжелина. – Просто не верится!
– Мне тоже, Энджи! У меня кружится голова! Мне было так страшно…
Не в силах больше сдерживаться, Луиджи бросился к супруге и порывисто ее обнял. Следом спешил Жан Бонзон.
– Я горжусь тобой, племянница! Розетта, можно мне вас обнять? Нас еще не представили друг другу, но я настаиваю!
Прижавшись к мужу, Анжелина упивалась своим счастьем. Во всем теле она ощущала бесконечную легкость. Она плакала и смеялась, как пьяная. Ее дитя появится на свет в Лозере, в доме своих предков, де Беснаков!
– Нам уже можно уйти? – спросила она шепотом. – И когда следует заплатить штраф? И кому?
– Не тревожься, мы справимся об этом у секретаря суда или у самого судьи, – ответил ей бывший странник, который чувствовал себя на седьмом небе от радости. – Это такие мелочи!
Подошли Виктор с матерью. Аньес Пикемаль, чье заплаканное лицо было скрыто за вуалеткой, ласково обняла Розетту за плечи и расцеловала в обе щеки.
– Моя дорогая крошка, мне стыдно, что я плохо о вас подумала, когда впервые прочла ту отвратительную статью в газете! У Виктора золотое сердце! Он не отказался от своей любви, и я счастлива за вас обоих!
– О, мадам! Дорогая мадам, благодарю вас! – пробормотала Розетта, теряясь от волнения.
– Это честь для меня – стать вашей свекровью, моя крошка, я хочу, чтобы вы это знали! А теперь оставляю вас наедине с вашим женихом…
Розетта бросилась на шею Виктору, чего прежде никогда не делала. Он обнял ее, осыпая поцелуями ее лоб и волосы.
– Мой милый маленький друг, моя красавица, – зашептал он ей на ушко, – теперь ничто не препятствует нашему браку! Как я счастлив!
– И я тоже! – отозвалась она, опьяненная ощущением его близости и проявлениями нежности.
Свидетельница этой сцены Анжелина вздохнула с облегчением. Она добилась цели, которую сама перед собой поставила: бросила вызов застарелым предрассудкам и победила, попутно поколебав общественные устои, а также сумела защитить и Розетту, и себя…
Через полчаса они с Луиджи и Жаном Бонзоном вышли из здания суда на яркое полуденное солнце, по которому молодая женщина так тосковала в темной камере. Публика еще не разошлась. Возле протянувшейся вдоль реки каменной ограды и под платанами толпились люди.
И вдруг камень, брошенный неизвестно откуда и неизвестно чьей мстящей рукой, ударил повитуху Лубе в лоб, и она упала на глазах у тех, кто ее любил.