Глава 14
Гильем
В мануарии Лезажей, четверг, 1 июня 1882 года, в полдень
– Значит, вы были пьяны? – спросила у Леоноры Клеманс. – Вы уверены, что всему виной – алкоголь? Как вы оказались на берегу реки, в лодке?
– Я много выпила и совершенно не помню, что делала той ночью. Я ничего не помню!
– Леонора, прошу, будьте откровенны хотя бы со мной! Вас привезли домой в шесть утра, и в каком виде! Вас переодели, закутали в одеяла, напоили теплым молоком, после чего вы уснули. Теперь я хочу услышать правду. Даже если Гильем вас обижает, даже если он больше не любит вас, у вас есть дети, и вы должны думать прежде всего о них!
– Оставьте меня, Клеманс! Мне хочется спать.
– Я не выйду из этой комнаты, пока вы не объясните, что произошло. Я отправила Макэра за доктором Рюфье. Он должен вас осмотреть, я настаиваю на этом!
Леонора слушала вполуха. Мысли ее были об одном: она должна вернуться на свой остров, на родину, к матери и кормилице, в прекрасный дом, окруженный плантациями сахарного тростника, где в воздухе витает сладкий аромат цветущей ванили…
– Клеманс, вы могли бы принести мне перо и лист бумаги? – попросила она. – Я хочу написать письмо.
– Я позвоню и попрошу Николь все это принести, однако я сомневаюсь, что у вас достанет сил писать. Вы выглядите совершенно разбитой.
– Меня больше ничто не удерживает в Арьеже. Я намереваюсь вернуться домой, причем как можно скорее.
– Домой? Вы хотите сказать, на остров Реюньон? А как же дети?
– Там им будет так же хорошо, как и мне, когда я была маленькой!
С этими словами Леонора закрыла глаза, и на губах ее заиграла слабая улыбка.
– Какого мнения об этом мсье Альфред Пенсон? – едва слышно поинтересовалась ее невестка.
– Понятия не имею. Я не желаю о нем думать. Он предал меня, как и все остальные. Вам еще не сказали, но он отказался от участия в процессе над Анжелиной и ее служанкой? А ведь только он один мог проявить к ним милосердие… Теперь мне больше не на что надеяться. Гильем превратит мою жизнь в ад, вы это понимаете?
И молодая женщина расплакалась. Она вспомнила нежные прикосновения судьи, страстные поцелуи, ласки. Прижавшись к нему, она испытывала упоительное чувство безопасности – именно то, в чем сейчас так отчаянно нуждалась.
– Кому еще известно о моей безумной ночной эскападе? – спросила она.
Клеманс сочла, что это добрый знак: к Леоноре возвращается способность мыслить логически. Она поспешила ответить:
– Вам повезло. Я часто просыпаюсь раньше всех в доме, так было и сегодня. Когда эти люди, мужчина и женщина, вас привезли, со мной была только Жанна. Ей можно доверять, тем более что она сама предложила никому не рассказывать об этом происшествии. Для меня это был настоящий шок, бедная моя Леонора! Я была уверена, что вы спите у себя в спальне. И все же я решилась рассказать все мужу до того, как он уедет в город. Для домочадцев мы придумали свою версию происшедшего: вы вышли прогуляться на рассвете, замерзли, простудились, и теперь вам нужно какое-то время побыть в постели.
– Жанна все равно расскажет Франсин, а та – Гильему. И он будет надо мной насмехаться, упрекать в том, что я плохая мать!
– Не надо драматизировать! Сегодня вам точно не следует вставать. И, думаю, вы обязательно вспомните, что с вами сталось этой ночью.
– Повторяю, я понятия не имею, как оказалась на берегу и в этой лодке! Я в жизни столько не пила, и теперь у меня ужасно болит голова.
Клеманс потянула за золоченый шнурок звонка. Прибежала Николь, которой не терпелось взглянуть на захворавшую госпожу.
– Приготовьте настой из липы и ромашки, да поторопитесь! Мадам Леоноре нездоровится.
В ту же секунду в коридоре послышался шум шагов и голоса. Оттолкнув застывшую в дверях горничную, в комнату ворвался Альфред Пенсон. Лицо у него было пунцовое, взгляд – испуганный.
– Леонора, дорогая! – вскричал он, увидев свою любовницу лежащей в постели. Волосы ее были заплетены в косу, лицо – бледное как мел. – Боже, это счастье, что я встретил Жака на улице Вильфранш! И он с ходу заявил мне, что ты ночью ушла из дома и вернулась в плачевном состоянии! Я сразу же взял фиакр. Как я мог оставаться в городе, зная, что ты провела ночь вне дома! А ведь ты могла утонуть!
Судья проговорил все это очень быстро, задыхаясь, не осмеливаясь приблизиться к кровати. Он весь дрожал от волнения. Жак Лезаж остановился позади него. Лицо его было искажено гневом.
– Альфред, это немыслимо! Безнравственно! – вскричал супруг Клеманс. – Вы осмелились переступить порог этого дома, презрев все приличия! Если отец узнает, что вы здесь, он прикажет вас вышвырнуть!
– Мне плевать! Я должен был увидеть Леонору. Смотрите, она плачет! Вы напугали ее своими криками. Дайте мне пять минут, и я уйду.
Разрумянившаяся от смущения Клеманс вышла в коридор и взяла мужа за локоть.
– Оставим их ненадолго наедине. Если повезет, твой отец ничего не узнает. И не нужно кричать.
– С каких это пор ты покрываешь адюльтер в лоне нашей семьи? – с возмущением спросил Жак, едва они сделали несколько шагов по коридору. – Пенсон не способен держать себя в руках. Если бы я знал, я бы ни слова ему не сказал, когда встретился с ним в городе! Он оставил меня посреди улицы, прыгнул в первый же проезжавший мимо фиакр. Мне пришлось ехать следом, чтобы он не натворил глупостей.
– Жак, по крайней мере, его поведение доказывает, что он действительно любит Леонору. Она очень несчастна, и развода не избежать. Так зачем устраивать скандал?
Николь направилась было к детской, но, едва лишь супружеская чета вошла в свою спальню, она вернулась к двери Леоноры и стала подслушивать. Сначала из комнаты доносились только плач и приглушенный шепот, потом девушка смогла различить отдельные фразы, прерываемые вздохами и всхлипываниями.
– Моя любимая девочка, моя красавица, я сумею тебя защитить, сделаю все, что захочешь! Через пару дней ты переедешь жить в город. Я сниму для вас с детьми квартиру. Нет, ты не хочешь?
– Увези меня за океан, Альфред, умоляю! Увези домой, в мой настоящий дом! Отец умер, плантацией до сих пор управляет дядя. Там так хорошо! Умоляю, увези меня!
– Обещаю! Напиши матери, дорогая! Существуют способы быстро получить развод. Скажи ей, что ты очень несчастна. Я все устрою, у меня есть сбережения. Мы уедем вместе.
– О да, Альфред, мы уедем, и мои сыновья с нами! Обещай!
– Я уже дал слово. Не плачь! Умоляю, не плачь больше!
Николь поморщилась. От Леоноры ей больше ждать было нечего. Она бесшумно спустилась по лестнице и пересекла вестибюль. В этот момент из своей библиотеки вышел Оноре Лезаж. Девушка поспешила отойти в сторонку, словно бы давая ему пройти.
– Простите, мсье!
– За что же, Николь? Здесь хватит места для двоих. Но раз уж я вас встретил, скажите кухарке, чтобы подала мне на террасу овощного бульона. Хочу побыть на свежем воздухе.
– Конечно, мсье! Немедленно передам. Принести вам бокал вашего любимого вина?
– Это было бы очень кстати!
Девушка лукаво подмигнула хозяину. Оноре словно бы в первый раз ее увидел: высокая грудь, тонкий стан, обтянутые черной шерстяной юбкой прямого покроя бедра… На лоб девушки кокетливо спадали каштановые кудряшки, влажные губы блестели.
– Немного удовольствия в жизни не помешает, мсье, – проговорила она журчащим, завлекательным шепотом.
– Каких удовольствий прикажете мне ждать от жизни? Супруга умерла, один из сыновей – калека и рогоносец к тому же! Господь свидетель, моя жизнь кончена, Николь!
В противовес сказанному Оноре каждой клеточкой тела ощущал давно забытое томление. Последние десять лет он мирился с вынужденным воздержанием, жалуясь на это лишь своему доктору. Жене, которой после четырех беременностей исполнение супружеского долга опротивело, он не изменял.
– Ходят слухи, что после суда над повитухой Лубе вы нас покинете. Это правда? – отеческим тоном спросил он.
– У меня нет выбора, мсье! Мадам Леонора меня прогнала.
– Разве невестка имеет право командовать в этом доме? Вы остаетесь, Николь, и я увеличу вам жалованье. Я ценю расторопность и обходительность в прислуге. Хорошенькое личико тоже чего-то да стоит…
– Благодарю вас, мсье! Мне очень не хотелось терять такое хорошее место. Вы об этом не пожалеете!
И Николь направилась в кухню, сильнее, чем обычно, покачивая бедрами.
«Этот старый филин скоро будет есть с моей руки! – думала она, радуясь внезапно возникшим перспективам. – Очень скоро!»
Оноре Лезаж устроился на террасе, даже не догадываясь о том, что судья Пенсон находится в стенах его дома. Пообещав любовнице сделать все, как она желает, судья решил заодно поговорить и с ее супругом. Сначала Леонора испугалась, но в конце концов одобрила его замысел.
– Нужно прояснить ситуацию, – сказал ей Альфред. – Дорогая, ничего не бойся!
Он отлично знал дом, поэтому очень скоро оказался перед дверью, ведущей в спальню инвалида, и трижды постучал.
– Кто там? – раздался голос Гильема.
– Это Пенсон.
Последовало непродолжительное молчание, потом Гильем сухо бросил: «Входите!» Прежде судье не доводилось бывать в этой комнате, где все было обустроено для удобства инвалида. Из распахнутого настежь окна открывался вид на луга, раскинувшиеся за домом Лезажей. Много места занимала большая кровать. Сидя в кресле на колесиках, Гильем чистил охотничье ружье. Это стало для неожиданного посетителя поводом встревожиться.
– Здравствуйте, Лезаж! Для нас с вами настало время поговорить по душам, без раздражения и горячности, – сказал судья уверенным тоном.
– Господин следственный судья собственной персоной! – иронично усмехнулся Гильем. – Какое совпадение! Я как раз собирался съездить в город после обеда, чтобы сообщить вам, что я о вас думаю!
– С этой целью вы и начищаете ружье? – попытался пошутить Пенсон.
– Я подумал, оно может пригодиться… Дело в том, что вчера вечером супруга сообщила мне неприятную новость. Вы отказались вести дело, в исходе которого я очень заинтересован, и это при том, что вы, Пенсон, – единственный, кто может уладить все миром. Согласитесь, тут есть от чего потерять голову и… схватиться за ружье, чтобы заставить вас передумать.
– Помилосердствуйте, Гильем! Даже застрелив меня, вы не облегчите участь Анжелины де Беснак! Давайте поговорим серьезно.
Хмурясь, инвалид взвесил ружье в руке, потом положил его на письменный стол и с горькой усмешкой сказал:
– Я часто думаю о самоубийстве, Пенсон, но мысль о детях меня удерживает от рокового шага. Впрочем, если бы Леонора вдруг стала вдовой, это было бы вам на руку.
Судья покачал головой и постарался придать своему голосу пылкой убедительности:
– Нет, вовсе нет! Для вас существует простое, менее трагическое решение. Дайте жене развод, и как можно скорее! Я говорю с вами вполне откровенно. Я люблю Леонору, искренне люблю. Она очень несчастна и еще так молода! Я только что говорил с ней. Утром от вашего брата я узнал, что какие-то люди нашли ее в лодке на берегу Сала. Бедняжка только что рассказала мне все. Вчера, после разговора с вами и ваших оскорблений, она убежала из дома и напилась коньяка. Боже, она ведь могла утонуть, когда забиралась в эту шаткую лодку, где она, пьяная, и проспала до рассвета! Теперь у нее одно желание – вернуться к родным на Реюньон. И я обещал, что ее желание исполнится.
Несмотря на свой цинизм, Гильем испытал искреннее изумление. Нервным жестом он взял трубку и принялся ее раскуривать.
– Почему мне ничего не сказали? – сквозь зубы пробормотал он. – Да, у меня буйный нрав, и, случалось, я угрожал Леоноре. Да, я признаю, что обошелся с ней прескверно. Присядьте, Пенсон! Вы не представляете, насколько для меня неприятно разговаривать с человеком, который стоит на своих здоровых ногах!
Судью поведение инвалида привело в некоторое замешательство, однако он взял стул и сел.
– Я согласен развестись. Сделайте все необходимое, – продолжал Гильем. – Полагаю, вы отлично управитесь с бумажной стороной дела. Но о том, чтобы мои сыновья покинули этот дом, не может быть и речи. Увозите Леонору хоть на край света, если хотите, но Бастьен и Эжен останутся со мной. Я уже смирился с тем, что не смогу принять участия в воспитании моего первенца Анри, но младших сыновей я терять не желаю. Положа руку на сердце, Пенсон, моя жена – не из тех матерей, которые растворяются в своих детях. Она во всем полагается на няню и мою невестку, и, если бы не вмешательство Анжелины, Эжен не был бы таким славным и здоровым карапузом. Мы бы давно его похоронили. Мне понятно желание жены вернуться на родной остров, где она была счастлива. Конечно же она соскучилась по родным. Позже мы решим все вместе, как она сможет видеться с детьми, но, если вы с нею уедете в ближайшем будущем, о том, чтобы взять мальчиков с собой, пусть даже не мечтает! Это ясно?
– Вполне. Я поговорю с ней об этом. А теперь, Гильем, давайте обсудим более насущные проблемы. Я хочу пояснить, почему я отказался представлять обвинение в суде над мадам де Беснак и ее служанкой. Я всегда истово исполняю свой долг, но в данном случае быть беспристрастным не смог бы. Это слишком близко меня касается. Не думаете же вы, что наши сограждане слепы и глухи? Меня видели с Леонорой в городе и здесь, в мануарии. Если бы ее вызвали свидетельствовать, что бы она сказала? Что донесла на повитуху своему другу, а точнее, любовнику? На этом судебном процессе будут раскрыты многие секреты… И поскольку я был другом дома, меня признали бы лицом, не заслуживающим доверия. Поразмыслив, я поделился своими сомнениями с прокурором, и он решил назначить другого судью. Это весьма достойный человек, и у него богатый опыт рассмотрения дел, связанных с аморальным поведением. Завтра же он приступит к изучению материалов дела при содействии секретаря суда. Это никак не отразится на сроках. Процесс начнется в назначенный день.
– Но вы, Пенсон, вы же могли их оправдать! Это так просто! И я считаю, что вы просто обязаны были выполнить эту мою просьбу!
– Я не обязан выполнять какие бы то ни было ваши просьбы, Лезаж! – рявкнул судья. – Мадам де Беснак призналась в содеянном и не пытается уйти от ответственности. Однако даже теперь в моих силах облегчить участь этих женщин. Условия в подземной тюрьме суда ужасные, поэтому я намереваюсь перевести их в тюрьму Сен-Лизье, там хотя бы в камеры проникает дневной свет. Еще я разрешу регулярные визиты родственников. Я могу предоставить такое право и вам. Помещение для визитов находится на первом этаже, вы сможете туда добраться на кресле.
Гильем переменился в лице. Мысль, что он сможет увидеть Анжелину, невероятно взволновала его.
– Я признателен вам за откровенность, Пенсон, и я все еще в состоянии понять суть проблем, которые вы мне изложили, даже не располагая вашими знаниями в области юриспруденции и судебных порядков, – вздохнул он. – Думаю, вы действуете во благо обеим женщинам. Незадолго до ареста Анжелина объявила, что переезжает в Лозер с сыном и мужем. Я смирился с потерей, потому что знаю: там она будет счастлива. Но если ей присудят несколько лет тюрьмы, я буду сражаться вместе с ее мужем за смягчение приговора. Есть еще один важный момент. Анжелина беременна. Неужели ей придется рожать в камере? Решительно, судьба к ней очень жестока! И это при том, что Анжелина – воплощенная доброта и благоразумие!
Инвалид вздохнул и вытер глаза. Только теперь Пенсон понял, насколько страстная у этого человека натура, насколько он эмоционален и что это его качество усилено употреблением наркотических веществ.
– Сочувствую вам, Гильем. Вы так сильно любите эту женщину… – прошептал он. – Кстати, ваше имя фигурирует в деле. Я рекомендовал бы вам выступить в суде.
– Полагаете, что я смогу сообщить что-то, что поспособствует благоприятному исходу дела? Что мои свидетельства могут быть полезны защите?
– Подумайте над этим. Ответ представляется очевидным. Но мне пора. Ваши родственники скоро сядут завтракать. Меня ждет фиакр. До встречи!
Судья кивнул, прощаясь, и вышел. Оставшись в одиночестве, Гильем посмотрел на ружье и улыбнулся.
«Я не брошу оружие, Анжелина, красавица моя! Я буду сражаться!»
В подземной камере в здании суда, в шесть пополудни
Тишина просторного сводчатого подземелья давила на нервы, и Анжелина прислушивалась к малейшему шороху. В ночь, когда жена смотрителя родила, он исполнил свое обещание и принес арестанткам теплого молока и два ломтя сладкой булки. Но с тех пор в подвал он не спускался, и они с Розеттой успели проголодаться.
– Я больше не могу! – вздохнула молодая женщина. – Нас словно похоронили живьем в этом подземелье! Если бы мы были в настоящей тюрьме, мы бы слышали голоса, хоть какие-то звуки внешнего мира! Розетта, тебе не кажется странным, что арестантов так мало? Ни за что не поверю, что наши сограждане вдруг стали примерными. И почему не приходит Луиджи? Его не было вчера, нет и сегодня…
Розетта сидела на лавке, завернувшись в одеяло. Она грубо выругалась, потом сказала:
– Мсье Фюльбер делает что хочет! Может, он решил больше не пускать Луиджи?
– Я в этом сомневаюсь. Ночью, когда мсье Фюльбер к нам приходил, он снова сказал, что очень мне благодарен. Нет, пока судья ни о чем не знает, он не станет чинить препятствий. Господи, мы тут всего шесть дней, всего шесть! А мне уже кажется – целую вечность. Только подумай, Розетта: что, если нам придется провести в тюрьме несколько лет? Мне так хочется прогуляться на свежем воздухе, обнять моего сыночка!
Помолчав немного, она вдруг сказала:
– Я слышу шаги и позвякивание ключей! Это наверняка Луиджи!
Однако ее ожидало горькое разочарование. Следом за смотрителем в подземелье спустились двое жандармов, сопровождающих девушку в лохмотьях. Ее заперли в камере напротив.
– Теперь у вас будет компания! – буркнул Фюльбер.
– Мсье, мой муж приходил? – спросила у него повитуха.
– К вам никто не приходил, мадам.
Он кивнул жандармам и, когда те удалились, подошел к решетке.
– Я что хотел спросить… Новорожденный все время спит и плохо берет грудь. Мадам Даге шлепает его по попке, прикладывает к груди, а он даже не просыпается!
– Это обычное дело, мсье. Роды – испытание и для матери, и для ребенка. Он устал и теперь набирается сил. Уверена, очень скоро он продемонстрирует отличный аппетит!
– Мы собираемся наречь его Гедеоном, – с блаженной улыбкой сообщил Фюльбер.
В обычных обстоятельствах Анжелина осведомилась бы о здоровье Перетты, но сейчас у нее не лежала к этому душа. Слишком уж она расстроилась, узнав, что от Луиджи нет новостей.
– Который теперь час? – спросила она.
– Уже четверть седьмого. Скоро принесу вам суп. Ну, мне пора.
Едва Фюльбер ушел, как подала голос их соседка.
– Какой он с тобой добренький, этот старый мерзавец! Ни в чем ему не отказываешь, а? – поинтересовалась она едко.
Прижав свое кошачье личико к решетке, она захохотала. Эта смуглолицая, с черными волосами женщина была очень худа.
– Одежка у вас, потаскушек, первосортная! – добавила она, сопроводив похвалу восхищенным присвистом.
– В чем вас обвиняют, мадемуазель? – спросила у нее Анжелина. Манеры, привитые ей Жерсандой де Беснак, не позволили опуститься до уровня собеседницы.
– Вот так штука! Ты из мещан, что ли? Так знай, в тюрьмах церемоний не разводят! Тут все на «ты». Если хочешь знать, я стащила часы у одного гадкого старикана, когда он начал меня тискать. Так он заорал так, будто я его ножом ткнула. Еще двое держали меня, пока не подоспели жандармы. И теперь мне конец. В этот раз точно пойду на каторгу. А ты и та девчонка, за что вас заперли?
Анжелине совершенно не хотелось рассказывать, в чем ее обвиняют. Но она готова была разговаривать хоть с самим дьяволом, лишь бы не думать, почему не приходит Луиджи.
– Я совершила проступок, за который судят. Больше я ничего не скажу.
– Да уж я догадалась, что тебя упрятали не случайно! Наверное, у тебя была шикарная клиентура – нарядные мужики, и при деньгах! А зовут тебя как? Я – Валентина. Титина, если так больше нравится.
Розетта вскочила на ноги. Вид у нее был рассерженный, когда она уставилась на новую соседку, выражение лица которой в танцующем свете свечи, казалось, постоянно менялось.
– Заткнись! Мы не хотим тебя слушать! – крикнула она. – И не произноси больше это имя, слышала?
– Она что, больная – твоя соседка? Разве я виновата, что меня зовут Титина?
– Замолчи! Замолчи, я сказала!
И Розетта подбежала к решетке.
– Розетта, прошу, успокойся! – встревожилась Анжелина.
– Мне – успокоиться? Не могу! Я хочу на волю, хочу умереть! И она, там… Я не позволю ей марать имя моей сестры!
Розетта запнулась, пребывая на грани нервного срыва. Молодая воровка наблюдала за происходящим, покусывая прядь волос. Потом ей пришло в голову, что можно поддразнить Розетту – так, ради развлечения.
– Валентина-тина-тина! – принялась напевать она, раскачиваясь. – Валентина как картинка…
Послышался лязг дверных запоров, и она умолкла. Розетта же, рыдая, продолжала осыпать обидчицу оскорблениями. Через минуту подошли жандармы в сопровождении смотрителя.
Поравнявшись с камерой двух женщин, он указал на них жандармам:
– Вот дамы, которых приказано перевести в тюрьму Сен-Лизье.
Взгляд его остановился на лице Анжелины, и он с нажимом сказал:
– Это распоряжение судьи!
– Ну нет! Оставьте их еще хотя бы на одну ночку! – возмутилась вновь прибывшая. – Без этих потаскушек мне будет скучно!
Никто не обращал внимания на ее выкрики и оскорбления. Обескураженных Анжелину и Розетту под надежным конвоем вывели на улицу. На несколько минут они оказались на свежем воздухе, прежде чем их снова посадили в черный фургон жандармерии.
– Ничего не понимаю! – вздохнула Анжелина. – Но как же приятно было оказаться на воле! Розетта, милая, ты видела, какое небо ясное, красивое? И деревья… листья такие зеленые! И ветер принес с лугов запах травы…
– Да, этот запах я почувствовала. Но гораздо сильнее я радуюсь тому, что больше не увижу ту девчонку, – едва слышно призналась девушка.
– Розетта, будь благоразумна! Ты повстречаешь еще не одну тезку твоей сестры.
– Может, и так, но эта… Она такая противная, такая мерзкая…
– Ну-ну, иди ко мне, ты вся дрожишь! Не знаю, почему судья Пенсон решил перевести нас в Сен-Лизье, но будем надеяться, что это добрый знак. Будем ближе к дому и сможем слушать, как звонит церковный колокол! – попыталась придать своему голосу веселость Анжелина.
– И как только у тебя, Энджи, получается быть такой жизнерадостной, такой терпеливой? – изумилась Розетта, которая в объятиях подруги сразу почувствовала себя лучше.
– Я пытаюсь верить в Провидение и Божью справедливость, раз уж не могу положиться на справедливость людскую. Но как же приятно слышать стук копыт по мостовой, правда? А через окошко видны магазины и прохожие!
Но Розетта закрыла глаза. Она, объятая ужасом, думала о новом заточении, которое затянется на месяцы и годы. Еще ужаснее было представлять заседание суда, на котором ей придется рассказать о своих самых страшных душевных ранах и о своем позоре.
В тюрьме Сен-Лизье (бывшем епископском дворце), на следующее утро, пятница, 2 июня 1882 года
Немолодой охранник в черном фетровом берете привел Анжелину в помещение для общения заключенных с посетителями. Оно было разделено на две части крепкой металлической решеткой с таким частым плетением, что разговаривающие не могли прикоснуться друг к другу, даже если бы захотели. Сердце затрепетало в груди у молодой женщины, когда она увидела Луиджи.
– Энджи, любимая! – прошептал он. – Я слышал, вас с Розеттой перевезли сюда всего час назад. Я расстроился, когда пришел в суд и узнал, что вам назначили другого судью, некоего Фредерика Мюноса. Однако он сказал, что я могу навещать вас через день.
Анжелина смотрела и не могла на него насмотреться. Какими родными казались ей это лицо, эти блестящие черные кудри, яркие губы…
– Почему ты молчишь? Как вы устроились на новом месте?
– Устроились? Это слишком громко сказано. Камера крошечная, там тесно, но, по крайней мере, мы все еще вместе. Луиджи, а почему нам назначили другого судью вместо Пенсона?
– Мне не сообщили причину, зато судейский секретарь сказал, когда состоится суд. Он назначен на восемь утра в следующую пятницу, 9 июня. Это намного раньше, чем ожидалось. Анжелина, мы должны надеяться на лучшее!
Молодая женщина опустила глаза. На душе у нее было сумрачно. Муж так близко, а она даже не может к нему прикоснуться! Думать об этом было невыносимо. Она сделала над собой огромное усилие, чтобы посмотреть ему в глаза.
– Луиджи, прошу, сделай так, чтобы твоя мать и Октавия не присутствовали на суде. Ради Розетты! Бедняжка почти ничего не ест и не спит – до такой степени она боится этого суда! Пожалуйста, постарайся им объяснить!
– Твой дядюшка уговорил их не откладывать отъезд в Лозер, но, к сожалению, случится это не скоро. Я вижу по всему дому чемоданы и стопки одежды, но сборы идут очень вяло. Анри уже собрал кубики и тканевый мячик в узелок и бегает с ним по гостиной, а Спаситель – за ним следом. Эти двое точно готовы отправиться в любой момент!
Анжелина беззвучно заплакала.
– Мой pitchoun, мне так хочется его обнять! Но я знаю, что должна быть готова к худшему. Я уже схожу с ума от тоски, хотя не видела вас, моих родных, всего неделю. Что же со мной будет, когда эти муки растянутся на месяцы и годы? Луиджи, прошу тебя, позаботься о моем ребенке и о тех, кого мы с тобой оба любим!
– Я делаю все, что в моих силах, дорогая! О, если бы я только мог тебя обнять и утешить! Мне хочется верить, что очень скоро вас с Розеттой освободят и мы все вместе окажемся под летним небом, бескрайним и синим, и будем жить счастливо с нашим малышом.
– Если Господь захочет, твоя мечта исполнится, – прошептала она.
– Господь? Нет, Энджи! Я больше полагаюсь на помощь тех, кто нас любит.
Охранник, на этот раз молодой, крикнул Луиджи, что его время истекло. Супруги обменялись пламенными долгими взглядами.
– Я принес два письма: от Гильема – для тебя и от Виктора – для Розетты. Начальник тюрьмы заверил меня, что вечером вам их отдадут, – поспешил сообщить бывший странник.
Анжелина кивнула, вид у нее был отстраненный. Слишком больно было видеть, как Луиджи скрывается за дверью с железной оковкой, похожей на страшные когти. Не проронив ни слова, она повернулась и стала ждать, когда охранник подойдет, чтобы сопроводить ее обратно в камеру.
* * *
Уже отзвучали семь протяжных, гулких ударов церковного колокола, когда арестанткам принесли котелок с супом и обещанные Луиджи письма. Анжелина не спешила вскрывать свое, а вот Розетта дрожащими пальцами схватила листок голубоватой бумаги. Она сразу узнала почерк Виктора. В этот вечер слова, продиктованные искренним чувством, принесли ей ни с чем не сравнимое блаженство. На всю жизнь сохранит она в памяти мгновение, когда развернула письмо и стала читать начертанные фиолетовыми чернилами строки:
Моя Розетта, моя ненаглядная крошка,
пишу Вам с тяжелым сердцем. Но сердце это исполнено любви и надежды, хотя я едва было не отказался от Вас и от нашего совместного будущего. Не стану ничего от Вас скрывать. Узнав, что Анжелина де Беснак и Вы арестованы, мои родители строжайше запретили мне даже думать о Вас, тем более считать себя Вашим женихом. Сперва я смирился с их решением, и, признаюсь, никогда мне не доводилось так страдать, как в те несколько дней, когда я пытался изгнать Вас из своих мыслей, думать о Вас дурно. Но потом способность мыслить здраво ко мне вернулась, – полагаю, благодаря долгому разговору, который я имел с мсье де Беснаком, этим прекрасным человеком, которого вы называете Луиджи, и дядей Анжелины Жаном Бонзоном, который, несмотря на некоторую экстравагантность, наделен исключительной душевной силой. Они помогли мне разобраться в моих чувствах, понять, что я лишаю себя единственного шанса на счастье, которое заключено в Вас – такой смелой, такой красивой, так несправедливо обиженной жестокой судьбой!
Прошлым летом Вы по своей воле поведали мне о Вашем ужасном прошлом. Я смирился и полюбил Вас за это еще крепче. И если Вы и умолчали о том, что преступление, совершенное вашим отцом, – мне больно называть его этим святым именем, но что поделаешь? – имело свои последствия, то сделали это, чтобы уберечь от несчастья свою лучшую на всем свете подругу Анжелину, которая, со своей стороны, сделала все, чтобы помешать Вам совершить непоправимое. Я буду свидетельствовать на суде, если понадобится, и, умоляю, не бойтесь предать гласности шокирующую несправедливость, жертвой которой Вы стали. Полагаю, чтобы признаться во всем мне, своему жениху, Вам потребовалось в свое время не меньше мужества.
Сейчас, когда мои родители знают всю правду, они смягчились и искренне Вам сочувствуют. Если они и не рекомендуют мне связывать с Вами жизнь, то скорее из опасения, что ожидание Вашего освобождения сделает меня несчастным. Но я буду ждать и в душе буду называть Вас своей обожаемой, милой супругой.
Молите Бога о нашем скорейшем воссоединении, милая моя Розетта.
Обнимаю Вас со всем уважением,
Ваш Виктор
Слезы заструились по бледным щекам девушки, но на этот раз это были слезы радости. Анжелина, которая опасалась худшего, ласково погладила ее по волосам.
– Это прощальное письмо?
– О нет, Энджи! Нет! Прочти скорее, что он написал! Я плачу от счастья. Я такое облегчение испытала! Теперь я не боюсь, что увижу его в зале суда. Виктор обязательно придет!
Анжелина пробежала глазами по строчкам, потом перечитала письмо еще раз и наконец заключила подругу в объятия. Решительный настрой юноши оказался заразительным.
– Я так рада за тебя, сестренка! Этот мальчик доказал, что сильно тебя любит. Так что будем надеяться на чудо, Розетта, да, на чудо, которое положит конец этому кошмару!
– А ты? Ты не собираешься читать свое письмо?
– Зачем спешить? Что может написать мне Гильем? Я боюсь одного – что он воспользуется моим отсутствием, чтобы видеться с Анри.
– Мадемуазель Жерсанда этого не допустит! Я уверена. Читай же!
– Хорошо. Пожалуй, ты права. Глупо откладывать…
Анжелина,
я решил написать, как только узнал о твоем аресте. Сначала я был поражен, но потом вспомнил, что при нашей последней встрече ты намекнула, не вдаваясь в детали, что совершила серьезный проступок. Теперь я понимаю, о чем шла речь. Я не осуждаю тебя, твой поступок был продиктован состраданием и милосердием.
Мне больно представлять тебя, воплощение солнечного света и радости, в сыром подземелье. Надеюсь, мне удастся добиться от судьи вашего освобождения, пусть даже ценой угроз. Однако он производит впечатление человека достаточно глупого, чтобы быть принципиальным и, соответственно, неподкупным.
Знай, я думаю о тебе каждый час дня и ночи. Я тебя по-прежнему люблю, но это чувство – скорее нежность и благодарность, и я ассоциирую его с нашим ребенком, нашим дорогим малышом Анри.
Твой преданный друг
Гильем
– Ну, что в письме? – полюбопытствовала Розетта.
– Гильем обещает свою поддержку, – небрежно ответила Анжелина. – Давай ужинать, Розетта, иначе наша похлебка совсем остынет.
Однако в глубине души она была растрогана искренними признаниями прежнего возлюбленного. Было приятно сознавать, что она все еще дорога ему.
На кладбище в Сен-Лизье, воскресенье, 4 июня 1882 года
Луиджи остановил лошадь напротив кладбищенских ворот. Стройные темно-зеленые силуэты кипарисов четко вырисовывались на фоне грозового неба, похожего на бурный океан с завитками-волнами всех оттенков серого. Бросив тревожный взгляд на тучи, бывший странник выбрался из коляски и подал Анри руку:
– Спускайся скорее, малыш! Надо поспешить, иначе попадем под дождь!
На мальчике был синий бархатный костюмчик с белым воротничком и берет в тон. Октавия аккуратно его причесала, и теперь Анри был похож на картинку из модного журнала. Славная уроженка Севенн с удовольствием наряжала его каждое воскресенье, когда они отправлялись на мессу. Сегодня, едва служба закончилась, Луиджи предложил Анри отправиться на прогулку.
– И не забыть цветы!
С этими словами он взял с сиденья букет из роз и лилий.
Над холмом витал приятный аромат луговых цветов. Вдалеке, над огромной равниной, протянувшейся до самой Тулузы, сверкали серебристые зигзаги молний. Судя по выражению лица мальчика, зрелище показалось ему любопытным, а вовсе не страшным.
– Куда мы идем?
– Украсим цветами могилу твоей бабушки Адриены.
И они пошли по главной аллее кладбища, по обе стороны которой тянулись памятники.
– Помнишь, Розетта подобрала во дворе птичку, которую поранила кошка? – спросил Луиджи. – Вылечить ее не получилось, и птичка умерла. Вы похоронили ее под розовым кустом. А в этом месте хоронят людей, когда они умирают, понимаешь?
– Ну да! Мы уже приходили сюда с крестной. Мы положили ромашки на могилу ее мамы. А бабушка Адриена – это кто?
Луиджи знал, что для своих трех с половиной лет Анри – мальчик очень сообразительный, и вопрос совершенно его не удивил. Это было его собственное решение – привести ребенка на могилу Адриены. Он ни с кем не поделился своими планами.
– Вот мы и пришли, Анри. Положи букет на могилу, – сказал он мальчику ласково, едва они поравнялись с простым деревянным крестом, выкрашенным белой краской.
– Луиджи, это могила мамы моей крестной!
– Да, я знаю. Я выбрал это место, чтобы сказать тебе что-то очень важное: дама, которая покоится в этой могиле, она – твоя бабушка, потому что Анжелина – твоя мама. У взрослых бывают свои секреты, но я считаю, что всегда лучше говорить и знать правду. Для такого маленького человечка, как ты, все это, конечно же, сложно, но, думаю, ты разберешься. Когда ты родился, Анжелина не могла оставаться с тобой рядом, поэтому отдала тебя на попечение кормилице. Ей нужно было учиться. И тогда Жерсанда, которую ты называешь своей мамой, тебя усыновила. Это был очень хороший поступок с ее стороны, потому что ты нуждался в заботе и защите. Теперь мы с Анжелиной поженились, и скоро у нее родится малыш – твой братик или сестричка. Этот малыш будет называть ее мамой, и я хочу, чтобы ты мог называть ее так же!
Анри наморщил носик и озадаченно уставился на Луиджи.
– А отец у меня тоже есть? – спросил он с таким видом, словно услышанное ничуть его не обескуражило.
– Да, у тебя есть отец, и он очень сильно тебя любит. Мы увидимся с ним у входа на кладбище. Клади букет на могилу, и мы пойдем ему навстречу.
Мальчик послушно сделал, что ему было сказано, потом послал бабушке воздушный поцелуй: поцеловал кончики пальцев и тихонько дунул на них. Выглядело это очень трогательно.
– Крестная сказала, что ее мама была очень добрая. Она тоже помогала дамам обзаводиться детками. Получается, она и есть моя бабушка?
В это мгновение Луиджи впервые усомнился в правильности своего решения. Анри наверняка запутается в родственных связях, и мир в его наивной детской душе будет нарушен.
– Поговорим об этом вечером, я все тебе подробно объясню. А пока идем к воротам. Только что подъехал экипаж, это наверняка твой отец. Вы уже однажды встречались. Не знаю, помнишь ли ты, это было во дворе нашего дома на улице Мобек. Он все время сидел в своем экипаже, а лошадь была привязана к сливе.
– Помню! Мсье, который не мог выйти из коляски!
– Ты – умница! А теперь, пожалуйста, послушай меня внимательно. Когда я был таким маленьким, как ты, у меня не было ни мамы, ни папы, и я чувствовал себя очень несчастным. Сегодня я рассказываю тебе все это, чтобы ты знал правду. И ты будешь расти с этой правдой в сердце, что бы ни случилось.
– А ты? Кто тогда ты? – спросил вдруг ребенок, и губки его тревожно сжались.
– Я – тот, кто будет заботиться о тебе и любить тебя на протяжении многих лет. Я обещаю тебе это, и, пока я рядом, никто не причинит тебе вреда. Я научу тебя играть на фортепиано, если захочешь, и ездить верхом. Мы не слишком много времени проводили вместе, но теперь все изменится.
– Если я буду говорить «мама» крестной, то тебе… Можно я буду тебе говорить «папа»? Анжелина говорит «папа» дедушке Огюстену. Папа – это здорово!
– Мне это будет очень приятно, pitchoun! И, если подумать, можно ведь иметь и отца, и папу, верно?
Анри бросился Луиджи на шею и прижался к нему. Этот порыв тронул сердце бывшего странника, и он крепко обнял мальчика. Прежде ему не случалось это делать, и он удивился, испытав прилив любви и трепетной нежности. Он вдруг ощутил в себе готовность пойти на любые жертвы.
Снова громыхнул гром, и в воздухе запахло дождем.
– Бежим, скорее! – воскликнул Луиджи. – Может, лучше мне взять тебя на руки?
– Нет! Я сам!
Смеясь, они побежали под первыми каплями дождя, крупными и теплыми, – рука в руке на долгие годы.
Гильем видел, как они выбежали из ворот. Он сидел в кабриолете, на котором приехал сам. Это было очень рискованное предприятие, однако он настоял на своем, невзирая на протесты встревоженной Клеманс и сетования отца.
«С сегодняшнего дня, если найдется поблизости добрая душа и крепкие руки, которые помогут мне взобраться на сиденье, я буду ездить куда пожелаю!» – сказал он себе.
Вновь обретенное ощущение свободы, возможность держать в руках вожжи и править лошадью только усиливали волнение, которое он испытывал в предвкушении новой встречи с сыном. Этим счастьем он был обязан Жозефу де Беснаку, который прислал ему короткое письмо:
В воскресенье будьте у входа на кладбище. Вы сможете повидаться с Анри перед его отъездом.
Мальчик приблизился к кабриолету – румяный от бега, со сбившимся на сторону беретом.
– Здравствуйте, мсье! Утром мы ходили на мессу, а потом я положил цветы на могилу моей бабушки!
– Здравствуй, малыш! – пробормотал Гильем, который был очень взволнован.
– Здравствуйте, Гильем! – поздоровался, подойдя, Луиджи. – Вы приехали без сопровождения?
– Да. Я решил, что поеду сам. И, признаться, в кабриолете я передвигаюсь намного быстрее, чем в кресле на колесах. Можно Анри поднимется и посидит со мной рядом? Он только что говорил о могиле бабушки. О ком идет речь?
Бывший странник поднял мальчика и усадил на сиденье так, чтобы откидной кожаный верх кабриолета защищал его от дождя.
– У нас с Анри только что состоялся серьезный разговор. Дети… Они намного понятливее и разумнее, чем думают многие взрослые. Теперь он знает, что вы – его отец, Анжелина – его настоящая мать, а Адриена – его бабушка. Что ж, оставлю вас ненадолго наедине.
– Погодите, де Беснак! Анри еще слишком мал, чтобы понять все эти перипетии! Зачем вы вообще затеяли этот разговор?
– У меня были на то свои причины.
И с этими загадочными словами Луиджи удалился. Погладив лошадь, он забрался в коляску и уже оттуда стал наблюдать за тем, что происходило в экипаже Лезажей. Непродолжительный ливень, едва намочивший землю, перешел в мелкий дождик. В небе, правда, еще погромыхивало.
– Ты боишься грозы, Анри? – спросил у сына Гильем.
– Нет, мсье мой отец, зато я очень боюсь пауков. Октавия их убивает!
– Я тоже боялся пауков, когда был маленьким.
Они еще немного поболтали. Анри рассказывал о своем пуделе, Мсье Туту, и о пастушьей собаке Спасителе. Растроганный, гордый тем, что дал жизнь такому замечательному ребенку – смелому, деятельному, любознательному и очень смышленому для своих лет, – Гильем привлек мальчика к себе и нежно поцеловал в лоб.
– Надеюсь, настанет день, когда мы сможем познакомиться лучше, Анри! Скоро ты уедешь жить далеко-далеко, но я буду думать о тебе и писать тебе письма. Когда ты подрастешь, ты обязательно приедешь ко мне в гости. Я часто грущу или гневаюсь, потому что не могу ходить, и еще потому, что у меня вздорный характер. Но ради тебя я буду держать себя в руках, чтобы когда-нибудь ты мог гордиться своим отцом, как я горжусь тобой сегодня!
Анри кивнул в знак согласия. Слишком много слов, все так сложно и запутано… Куда больше ему говорили интонации и вибрации голоса Гильема и его ласковые прикосновения.
– Вы – очень добрый отец, мсье, – проговорил он тихо.
Гильем закрыл глаза и обнял его крепче. В течение многих лет он не сможет увидеть женщину, которую любит, и ребенка, пробудившего в нем невыразимую нежность… Только теперь он понял, что любовь к близким – это не только радость, но и боль, боль расставания и утраты.
– Спасибо, мой хороший! Я постараюсь быть таким ради тебя и твоей мамы!