Глава 12
Беспокойные дни

Николь чувствовала себя неловко под суровым взором Альфреда Пенсона, облаченного в черное судейское платье. Чтобы справиться со страхом, молодая служанка повторяла про себя, что дома даже судьи делают те же самые вещи, что и обычные люди, – едят, спят, посещают «комнату уединения».

Она осмелела настолько, что представила Пенсона голым в объятиях этой предательницы Леоноры. «Она свалила на меня всю вину! – думала служанка. – Но я не дам себя в обиду!»

– Ваше имя – Николь Гоно́? – сухо спросил Пенсон. – Родились в Сен-Годане 20 октября 1859 года в семье Венсана Гоно, работника на ферме, и Марселины Кузен, в супружестве Гоно? Известно ли вам, мадемуазель, что я могу привлечь вас к ответственности за лжесвидетельство?

– Мадам Лезаж мне говорила, господин судья, но я ведь только сделала, как она мне велела! Я услышала, что одна девушка в Лоре умерла после аборта, и пересказала все хозяйке, и это она потом приказала мне говорить, будто аборт сделала повитуха Лубе!

Беснуясь в душе, Пенсон кивнул.

– Мадемуазель, прошу вас говорить правду, поскольку вам предстоит выступать и на суде. Мадам Лезаж изложила другую версию событий. С ее слов, это вы подали ей идею донести на Анжелину де Беснак.

– Я? Я предложила? – пробормотала горничная, думая о том, что единственное, к чему теперь стремится судья, – это обелить репутацию своей любовницы.

– Извольте изъясняться членораздельно, у меня мало времени!

– Зачем мне приходить на суд? Прислуге никто не верит. Господа – другое дело, они всегда говорят правду! Особенно такие благонравные, как моя хозяйка…

Намек был ясен, но это не делало его менее отвратительным. Альфред сумел сохранить выдержку. Он глубоко вдохнул и продолжил:

– Мадемуазель, я пригласил вас, чтобы прояснить цепочку событий, повлекших за собой арест Анжелины де Беснак и ее служанки. Сопутствующие детали меня не интересуют. В ваших интересах говорить только правду. К вашему сведению, я способен судить о деле беспристрастно, невзирая на природу моих отношений с мадам Лезаж!

Он отразил атаку, расставив точки над «и» без ложного смущения и лицемерия. Николь закусила нижнюю губу. Леонора сообщила ей, что в скором времени разведется и снова выйдет замуж.

– Мадам искала любой способ навредить повитухе Лубе, которой до смерти завидовала! Я только помогла ей советом и утешением, потому что мадам была очень несчастна! Я пожалела ее, господин судья! Мы были подругами.

– Почему «были»?

– Теперь мадам со мной почти не разговаривает и все время сердится! Упрекает меня, что это я толкнула ее на такую низость. Низость! Да, так она и сказала.

– Это правда, мадемуазель Гоно?

– В то время мне так не казалось. Мы часто разговаривали, она жаловалась на мужа, на его жестокосердие, и обвиняла во всех своих несчастьях повитуху. Я поддерживала ее как могла, говорила, что она права, желая отомстить.

Альфред Пенсон посмотрел в окно. Вид гигантских платанов, окружавших здание суда, действовал на него умиротворяющее. Лучи утреннего солнца играли на крупных нежно-зеленых листьях. По веткам прыгали синички. Он представил, как увезет Леонору к своим родителям в Жер. Они будут плавать на лодке по реке, устраивать пикники под сенью ив… Их супружеская жизнь будет простой и беззаботной, никто не будет лгать и тихо ненавидеть друг друга, как это вошло в обычай в семействе Лезажей. То, что в этом доме царит нездоровая атмосфера, он почувствовал еще во время первых своих визитов в поместье.

– Отомстить! – повторил он. – Присяжным часто приходится судить ищущих отмщения, да и преступления, совершенные на почве ревности, увы, не редкость. Вернемся к нашему делу! Вернемся к сведениям, которые вы предоставили во время предыдущей беседы, на которую я, из уважения к вашей госпоже, не пригласил своего секретаря. Сегодня вы расскажете все заново, но на этот раз все это будет зафиксировано на бумаге, поэтому я прошу вас подробно изложить факты.

– Я должна сказать, что подслушала исповедь повитухи в церкви и что о той девушке из Лора я соврала?

– Это не делает вам чести, мадемуазель, но вы правильно поняли: надо рассказать правду. Хотя даже ваше признание не сделает меньшим вред, причиненный лживой статьей, опубликованной в понедельник на первой странице газеты!

– Я не имею к этому отношения.

– Знаю! Мне известно, кто за это в ответе, – сказал судья Пенсон.

Он рассказал о деле повитухи своему другу-журналисту, полагая, что действует во благо, как истинный поборник заповедей Церкви и законности.

Мрачный как туча, он взял со стола медный колокольчик и вызвал своего секретаря. Николь, кусая губы, сказала себе, что ничего не потеряет, если расскажет, как все было, со всеми подробностями. После суда над повитухой Лубе она уедет из департамента, это решено! За время службы в доме Лезажей она разжилась ворохом красивых платьев, шкатулкой безделушек и безграничным презрением к представителям высшего общества.

По прошествии двух часов в кабинет Альфреда Пенсона вошел мужчина лет тридцати в элегантном, не без экстравагантности, костюме. Он поприветствовал судью легким кивком.

– Вы – мсье Жозеф де Беснак?

– А кем я еще, по-вашему, могу быть? Ваш секретарь меня представил.

– Разумеется… – растерялся судья.

Мужчины обменялись взглядами, отдавая себе отчет в сложности создавшейся ситуации. Один из них бросил в тюрьму супругу другого, и этому другому приходилось делать над собой усилие и быть вежливым, чтобы не испортить дело.

– Я вас слушаю, мсье Пенсон, – сказал Луиджи. Вечер, проведенный в обществе Жана Бонзона, вернул ему душевное равновесие.

Этот горец, мятежный духом вольнодумец, казалось, был послан ему самими Небесами. Одним только своим присутствием он внушал зятю оптимизм. Пока Луиджи ездил повидаться с Анжелиной, Жан вооружился щеткой на длинной ручке и ведром и как следует отчистил ворота. За это время он успел также убрать стекла с пола диспансера, поставить на плиту сковороду с картошкой и вынести на улицу, под сливу, небольшой обеденный столик. Мужчины поужинали вдвоем за бутылкой доброго вина, и к концу вечера Луиджи казалось проще простого освободить свою жену и Розетту из тюрьмы и увезти их в Испанию.

– Мсье де Беснак! – повысил голос судья. – Это я вас слушаю, а никак не наоборот!

– Простите, я задумался. Что касается вашего замечания, позволю себе не согласиться. Насколько мне известно, я вас в суд повесткой не вызывал. Поэтому я весь внимание!

Дерзость и напор этого человека произвели на Альфреда Пенсона впечатление. Словно зачарованный, он смотрел на золотое кольцо, блестевшее у посетителя на безымянном пальце левой руки.

– Что ж… Скажем так: я хочу услышать вашу версию случившегося.

– Я изложу ее с удовольствием, но пусть мои взгляды вас не шокируют. Я не безбожник, но и истинным верующим меня не назовешь. Я научился самостоятельно судить о том, что хорошо и что плохо, хотя, не стану отрицать, прочитанные мною труды философов мне в этом помогают. Трагическая история Розетты, которая, как многие скажут, словно сошла со страниц бульварного романа, по моему мнению, могла бы заинтересовать такого масштабного писателя, как Эмиль Золя. Нужда и алкоголизм толкают людей на страшные вещи… Когда Анжелина после долгих колебаний рассказала мне о Розетте, я тоже не сразу поверил, что так бывает в жизни. Но это была правда во всем своем уродстве. С тех пор я восхищаюсь Розеттой, сумевшей выстоять, несмотря на все то, что ей довелось стерпеть и увидеть, – к примеру, полуразложившийся труп своей замученной старшей сестры Валентины. И я твердо уверен, господин судья, что виновник в этом деле всего один – это отец девушки. Я знаю, что моя жена подробно изложила вам эту печальную историю. В этой связи напрашивается еще одно сравнение. Иногда перед повитухой встает выбор, кого спасать – мать или дитя, причем, заметьте, во имя Всеблагого Господа. Как вы знаете, решение в подобных случаях принимает отец. Я рос в приюте при мужском монастыре, поэтому святых текстов прочитал на две жизни вперед. Так вот, в подобных случаях Господь настоятельно рекомендует спасти дитя и пожертвовать жизнью матери. Трудный выбор! Вот и нам с Анжелиной пришлось сделать выбор, мучительный выбор. Либо мы спасаем Розетту, избавляя ее от последствий инцеста, либо оставим ее на произвол судьбы, заставив родить этого ребенка. В любом случае, господин судья, и мать и дитя умерли бы. Мы не сомневались в том, что наша протеже умертвит себя еще до родов.

– Этого могло бы и не случиться, – проговорил Пенсон. – Если бы вы не спускали с нее глаз, она бы родила и отдала свое дитя в приют!

– Я все время спрашиваю себя, почему многие так спокойно относятся к идее оставить новорожденного в приюте? А ведь этой крошке, мальчику или девочке, предстоит расти без семьи и, очень часто, без любви. Случается, сироты становятся игрушками в руках взрослых, если не работают до седьмого пота в шахтах и не умирают от голода и холода на высокогорных пастбищах, где живут годами в одиночестве, наедине со своими страхами. Но разве это важно? Главное – они живы и могут страдать!

Дрожа от возмущения, Луиджи умолк. Альфред Пенсон озадаченно уставился на свой ножичек для разрезания бумаги.

– В том, что вы говорите, есть смысл, – пробормотал он после паузы. – Я никогда не смотрел на проблему с такой точки зрения. Скажите, по вашему мнению, сможем ли мы разыскать отца девицы Розы Бисерье? Если он признается в совершенных преступлениях, это смягчит присяжных, которым предстоит судить его дочь.

– Наш адвокат полагает, что это нужно сделать. Но уже в те времена, когда умерла Валентина, сестра Розетты, состояние его здоровья было ужасным. Это была развалина, а не человек. Жандармы из Сен-Жирона так и не нашли его, поскольку, если бы это произошло, они уведомили бы об этом мою супругу.

Судья встал и подошел к окну. Тут он увидел Леонору, сидящую на каменной скамье в тени платана. Его сердце забилось, словно у влюбленного подростка.

– Когда состоится суд? – спросил Луиджи. – Нужно оформить разрешение посещать подсудимых для мэтра Ривьера, адвоката защиты.

– Полагаю, недели через две. Мэтру Ривьеру достаточно явиться в канцелярию, и он получит такое разрешение.

– Отлично! Но я хотел сказать вам еще кое-что, господин судья, как мужчина мужчине, – проговорил Луиджи сухо. – Вы исполняете свой долг, да, но отправлять Розетту в Кайенну, где она станет супругой каторжника, – это слишком! Я спрашиваю себя, есть ли в этом решении хоть намек на справедливость? Разве мало ей пришлось страдать? По моему разумению, вы попросту передаете ее в руки другому насильнику с правом делать с ней все, что ему захочется!

– Я пересмотрел свое решение относительно Розы Бисерье по настоятельной просьбе мадам Леоноры Лезаж. Вы свободны, господин де Беснак!

Луиджи вышел из кабинета. На улице свежий ветерок вернул ему бодрость. Истинная цель этого посещения и странной беседы с судьей была ему непонятна. В конце концов он решил для себя, что мсье Пенсоном, скорее всего, руководило любопытство. «Хотел посмотреть на мужа повитухи Лубе. К черту всех этих судей! Дядюшка Жан прав: почему бы не привести в исполнение наш план и не уехать за границу? Здесь Анжелина все равно не сможет практиковать, а это для нее – самое страшное наказание!»

Занятый своими мыслями, он прошел мимо Леоноры, даже не заметив ее. Она окликнула его тихо и робко:

– Мсье де Беснак!

– Мадам? Или мадемуазель? – удивленно отозвался он, поскольку прежде ее не встречал.

Что касается Леоноры, она видела Луиджи дважды – осенью возле собора, незадолго до их с Анжелиной свадьбы, а второй раз на улице в Сен-Жироне, и оба раза издалека.

– Я – Леонора, жена Гильема, – представилась она. – Не смотрите на меня так, я сделала все, что было в моих силах, чтобы смягчить судью Пенсона!

– Вы говорите о Розетте? Да, я только что об этом узнал. Но у меня мало времени, и я не имею ни малейшего желания с вами разговаривать. Вы причинили столько вреда Анжелине – женщине, которая спасла жизнь вашему младшему сыну, а может, и вам самой!

– Я сожалею о том, что сделала, поверьте!

Луиджи дал себе труд посмотреть на нее повнимательнее. Жена Гильема оказалась весьма привлекательной особой, невзирая на длинноватый крупный нос и узкий разрез глаз, что в некоторой степени компенсировала их яркая голубизна.

– Разумеется, вы сожалеете! – воскликнул он. – И есть о чем! Это еще слабо сказано!

– Вы еще увидите сегодня Анжелину?

– Нет. Смотритель позволяет мне навещать ее после обеда, но только что он сообщил мне, что сегодня свидания не будет. Мадам, я тороплюсь, и мне нечего больше вам сказать!

– Прошу вас, подождите! Гильем передал вашей жене письмо. Вы сможете передать его завтра. Вот оно!

– А что бы вы предприняли, если бы сегодня меня не встретили?

– Я знала, что вы будете в суде сегодня утром.

– Ах да, конечно! Как я мог забыть, что ваш главный козырь – это любовная привязанность следственного судьи! Это было так легко – отдать ему на растерзание мою жену, верно? Вы могли бы попросить его поработать еще и курьером: в отличие от меня, он может разговаривать с арестантами когда угодно и сколько угодно!

– Боюсь, он захотел бы прочесть послание, а Гильем попросил, чтобы я передала его вам из рук в руки.

– Хорошо. Но я делаю это, только желая оказать услугу вашему мужу. До свидания, мадам!

– Мсье, я прошу у вас прощения! Меня ослепляла ревность.

– А вы сможете попросить прощения у Анжелины?

Леонора в смущении отвернулась. Да, она испытывала муки совести, но об этом даже не подумала.

– Ваше молчание говорит красноречивее слов, мадам! – Луиджи поклонился, прощаясь. – Но можете быть спокойны, я передам жене письмо. Какая ирония судьбы!

И он быстро пошел прочь. Леонора видела, как он подошел к белой лошади, отвязал поводья от кольца в стене заброшенного дома, легко вскочил в седло и пустил лошадь рысью. И снова она, сама того не желая, позавидовала Анжелине – ведь ее любит такой привлекательный мужчина…

Жан Бонзон услышал стук подкованных копыт Бланки по мощеной мостовой, но на всякий случай выглянул на улицу. Это и вправду оказался Луиджи.

– Поторопись, аристо, гости тебя заждались! – воскликнул он, глядя, как зять соскакивает на землю.

– Какие гости?

– Давай мне поводья, я отведу лошадь в конюшню, хотя, конечно, весной ей привольнее было бы на лугу. Травы сейчас такие сочные!

– Бланка мне сейчас нужна, дядюшка Жан, – сказал Луиджи.

Бывший странник вошел во двор и с тревогой огляделся. К его изумлению, за столом под сливой собралось целое общество: его матушка, Октавия, Огюстен Лубе и Жермена. Лица у всех были унылые.

– Надо же! Вот уж не ожидал вас всех здесь увидеть! – воскликнул он.

– Мсье Бонзон счел нужным собрать нас здесь, – прояснила ситуацию Жерсанда натянутым тоном. – Меня он буквально вытащил из постели! И потребовал, чтобы я собиралась и как можно скорее была на улице Мобек, без возражений! Мы попросили Ан-Дао присмотреть за Анри. Садись со мной рядом, мой сын! Я чувствую себя отвратительно. В моем возрасте уже хочется тишины и покоя…

– Матушка, ты не любишь тишину и покой, – проговорил Луиджи, беря пожилую даму за руку и улыбаясь ей лукаво и нежно.

Разрумянившаяся Октавия указала взглядом на бутылки с сидром, расставленные вокруг пирога с поджаристой корочкой:

– Раз уж у нас семейный разговор, я принесла пирог с малиной! Испекла его вчера вечером, чтобы подать на полдник.

Домоправительница то и дело поглядывала на горделивого рыжеволосого горца, к которому питала тайную симпатию и с кем не рассчитывала свидеться так скоро. Отец Анжелины сидел, скрестив руки на груди и уставившись на дерево прямо перед собой. Его супруга сжимала в руке платочек, словно изготовившись вытирать неотвратимые слезы.

– У нас тут военный совет? – попытался пошутить Луиджи.

– Жан рассказал, что случилось утром с воротами и диспансером, – буркнул его тесть Огюстен. – Я не оправдываю хулиганов, но и удивляться тут нечему. Foc del cel! Вечерами я запираюсь на два замка и на улицу носа не кажу!

– А ведь пришлось, мой дорогой зять! – послышался хриплый голос горца со стороны конюшни. – Но это было в твоих интересах, иначе я притащил бы тебя сюда за ухо!

– Я пошел с тобой, грубиян, потому что ты заявил, что твоя сестра, моя дорогая Адриена, хотела бы этого!

Это стало для Жермены последней каплей: она тихонько заплакала. Она испугалась, когда Бонзон загрохотал в дверь их с Огюстеном дома, а потом появился на пороге – широкоплечий и при этом стройный великан с пронзительным взглядом и слегка насмешливым изгибом губ. Жермена сразу поняла, что это и есть брат идеальной во всех отношениях Адриены, место которой в сердце супруга ей никогда не занять. И вот Жан Бонзон собрал их всех здесь, на улице Мобек, как если бы это он был главой семьи.

– Мадам Жермена, прошу вас, не расстраивайтесь! – ласково обратилась к ней уроженка Севенн. – Я так усердно молюсь за наших Энджи и Розетту, что скоро все непременно образуется!

– Помолчи, Октавия! – оборвала свою служанку Жерсанда. – Слава богу, я не замужем, но если бы мой супруг-вдовец таким дрожащим голосом говорил о своей первой супруге, я бы тоже чувствовала себя униженной и оскорбленной!

Тут уж Жермена зарыдала в голос. Огюстен высвободил руку и ткнул пальцем в старую деву:

– А вы, гугенотка, держите ваши замечания при себе! Все, что случилось, – это ваша вина! Божий гнев падет на мою голову за то, что я позволил своей дочке стать повитухой! Лучше бы она выучилась на портниху, а не наследовала своей прабабке Дезираде, бабке Эжени и своей матери! Будь оно неладно, такое наследство… Но нет, вы поддерживали ее в стремлении учиться, отправили в Тулузу! И все вышло как нельзя лучше: вы заполучили ее малыша!

– Что?! – вскричала Жерсанда. – Даже от вас я такого не ожидала, Огюстен! Если бы вы были менее упрямым и не таким недалеким, Анжелина не стала бы скрывать от вас своего ребенка. Она могла бы растить его в вашем доме и слышать, как он называет ее «мама»!

– И покрыть себя позором, выслушивать насмешки? – разъярился сапожник. – Хотя я все равно до этого дожил! На год раньше или позже… Люди перестанут носить мне башмаки в починку, и в церкви я теперь показаться не смею!

Луиджи вздрогнул, когда тесть назвал его мать гугеноткой, но вмешиваться не стал – Жан Бонзон подмигнул ему, давая понять, что не стоит. С тревогой он ждал, что будет дальше.

– И о чем бишь мы тут говорили? – поинтересовался горец. – Ах да, о моей сестре Адриене, самой лучшей женщине из всех, кого я встречал на этой треклятой земле. Как и моя любимая племянница, Адриена обладала обостренным чувством справедливости. А еще она старалась быть терпимой и снисходительной. Так что, Огюстен, нравится тебе это или нет, моя сестра не осудила бы Анжелину, хотя ты сегодня заявил обратное, когда я вытаскивал тебя из твоей норы. Ты проявил себя с лучшей стороны, зятюшка! Хорошо сидеть за закрытыми ставнями и семью засовами и винить весь мир! А чего, собственно, ты боишься? Ты ничего дурного не сделал. Анжелина тоже не отъявленная преступница. Да в этой стране и во всем мире полно убийц, которые разгуливают по улицам безнаказанно! Меч правосудия часто разит не тех, кого следовало бы. Зато господа судьи отправляют на каторгу бедолаг, которые, подыхая с голоду, украли булку или курицу, и женщин с загубленной юностью! Были времена, когда на кострах жгли тех, кто по-иному трактовал заветы Господа и принципы христианского милосердия!

Огюстен Лубе вскочил и стукнул кулаком по столу так сильно, что две бутылки опрокинулись. Октавия взвизгнула и поспешила их поднять.

– Жан, только не заводи снова свою песню о еретиках, сгоревших на кострах католической церкви, о катарах замка Монсегюр и инквизиции! Это ты посеял семена бунтарства в душе моей дочки! Ты забил ей голову своими историями! И вот результат: суд присяжных! И имя Лубе смешают с грязью!

Жерсанда хмыкнула, выражая свое неудовольствие, сжала запястье сына и жалобным тоном попросила:

– Обязательно ли мне присутствовать при этом сведении счетов? Прошу, мой сын, проводи меня домой, на улицу Нобль!

Дядюшка Жан усмехнулся.

– Я сказала что-то смешное? – холодно поинтересовалась пожилая дама.

– Вы нарочно выбирали название улицы, прежде чем на ней поселиться, или это случайность? – спросил горец. – Хотя ваш отпрыск, этот аристо, мне очень даже симпатичен!

– Дядюшка Жан, не подтрунивайте над моей матерью! – попросил Луиджи.

– Это шутка! Мадам де Беснак, поверьте, я отношусь к вам с огромным почтением. Моя племянница стольким вам обязана! Мы с Анжелиной редко видимся, но каждый раз она рассказывает о вас, и я прекрасно знаю, как много вы для нее сделали. Вы позволили ей пользоваться своей библиотекой, дали образование, какого она не получила бы в обычной коммунальной школе, опекали и поддерживали ее на протяжении многих лет. Что бы там ни говорил наш ворчун Огюстен, вы совершили благо, усыновив малыша Анри. Если бы не вы, он стал бы несчастным сиротой, потому что родной дед не желал его знать!

– Foc del cel! Ты переходишь все границы, Бонзон! – взвился сапожник. – Достаточно с меня оскорблений! Вставай, Жермена! Мы идем домой!

Жан Бонзон, который за все это время так и не присел, крепкой рукой усадил зятя обратно.

– Потерпи еще пару минут, благонравный спаситель башмаков! Целую ночь я думал, как нам быть. И понял одно: ваши неприятности только начинаются. После суда, даже если для Анжелины все кончится благополучно, она не сможет практиковать ни в Арьеже, ни где-либо еще. Поэтому мой вам совет: уезжайте! Вы своими глазами видели, что вандалы сделали с диспансером. Ворота были размалеваны кровью и оскорблениями. Я зарыл овечку, которая послужила им банкой красной краски. Нужно подумать и об Анри. Рано или поздно он услышит что-нибудь гадкое на улице или в школе. И вам, мадам де Беснак, спокойно жить в городе теперь не дадут. У Анжелины были основания сделать то, что она сделала. Я понимаю ее и восхищаюсь ее решимостью, хотя даже в своей семье ее осуждают и порицают. Не пытайтесь это отрицать, я знаю, что говорю. Вот что я вам предлагаю. Ты, Огюстен, собираешь самое необходимое, и вы с супругой перебираетесь к нам в Ансену. Я останусь здесь до суда, а вы составите компанию моей жене. В мое отсутствие Албани придется туго, ты ей поможешь. А вам, мадам Жермена, думаю, понравится возиться с маленьким Бруно. Ему восемь месяцев, и он нуждается в постоянном присмотре. У нас, на хуторе в горах, вам не придется закрывать ставни и от всех прятаться. Чистый воздух, простор и улыбки Албани – лучшее средство от всех забот!

– Но… но… – забормотал сапожник.

– Мы не лошади, зять, выражайся яснее! – усмехнулся Бонзон.

– Foc del cel! Мне сейчас не до шуток! Проваливай к дьяволу, старый язычник!

Октавия перекрестилась, опасаясь, как бы мужчины не сошлись в рукопашной. Но ничего подобного не произошло. Жан и Огюстен засмеялись, а потом последний вдруг всхлипнул и спросил:

– А если меня вызовут давать показания? По правде говоря, я бы с радостью уехал, пока злость не сорвали на нас. Что скажешь, Жермена?

– Я поеду с тобой! Мне это будет в радость – помогать вашей супруге. У меня самой никогда не было детей.

– Решено! – обрадовался горец. – Мои знания о нашей системе правосудия скудны, но, насколько мне известно, члены семьи обвиняемого свидетельские показания не дают. На этом основании мы с Луиджи решили, что и вам, мадам де Беснак, будет лучше уехать в Лозер, на земли ваших предков, и прихватить с собой Октавию, Анри и юную аннамитку, вашу протеже. Это прекрасно – помогать тем, кто попал в беду, и я благодарен вам, что вы поддержали Анжелину в ее борьбе против тирании и несправедливости. Девушку из Азии, проданную в рабство, держали взаперти в Сали-дю-Сала! Кто мог представить, что такое возможно?

– А это еще что за история? – спросил отец Анжелины.

– Чаще разговаривай с зятем! Тогда бы ты знал, что Анжелина – достойная дочь своей матери. Могу вас заверить: моя сестра всегда как могла пыталась побороть невежество, нищету, облегчить людям страдания, которым подвергают себе подобных некоторые представители рода человеческого! И моя сестра сделала бы Розетте аборт во имя любви к ближнему, чтобы спасти девочке жизнь!

Жерсанда несколько оживилась, слушая речи Жана Бонзона. Чем дольше она за ним наблюдала, тем больше она, отдавая должное его энергичности и природной красоте, ассоциировала его с Анжелиной, которая отличалась таким же врожденным свободолюбием и самостоятельностью суждений.

– Луиджи, дитя мое, по-твоему, нам следует уехать? – спросила она. – Но нам с Октавией будет так грустно и одиноко без тебя, Анжелины и Розетты! И как мы будем управляться, имея на руках юную мать с младенцем и четырехлетнего шалуна?

– Судья Пенсон, с которым я встречался сегодня утром, сказал, что процесс начнется недели через две, но, кто знает, не отсрочат ли его. Мне будет спокойнее, если вы уедете из города.

– А если Анжелину и Розетту приговорят к тюремному заключению на месяцы или даже на годы? – спросила Октавия. – Это будет ужасно! Нельзя допустить, чтобы ваш ребенок появился на свет в тюрьме!

– Об этом не беспокойтесь, милая дама! – повернулся к ней Жан Бонзон. – Если приговор будет жестоким, ничто не помешает мне похитить мою племянницу и ее подругу, которая и так натерпелась в этой жизни. У меня есть верные друзья в горах, да и Луиджи будет рядом. Аристо, я правду говорю?

– Конечно!

– И вы все окажетесь за решеткой! – воздела руки к небу Жерсанда. – И что тогда будет с нами? И с Анри?

– Мы должны надеяться на лучшее, матушка, – сказал ей Луиджи. – Леонора Лезаж, любовница судьи, говорит, что сделала все что могла, чтобы смягчить судью.

– В таком случае я хочу присутствовать на процессе!

– Нет, матушка. Это мы тоже обсуждали. Подумай о Розетте! Ей придется рассказывать о пережитом перед публикой. Она уже впала в уныние, винит себя в том, что из-за нее Анжелина в тюрьме. Ей будет еще тяжелее выступать на суде, если она увидит в зале людей, которых любит и уважает. Кстати, я опасаюсь, что Пикемали могут проявить себя не с лучшей стороны, – если не Виктор, то его родители.

– Виктор, поклонник нашей крошки? – Октавия, польщенная обращением «милая дама», которым ее удостоит Жан Бонзон, вздохнула. – Он хороший парень. Может, он отнесется с пониманием…

– Думаю, юный Виктор способен верно судить о происходящем, но его семья – точно нет! – заявил бывший странник. – Розетте хватило смелости рассказать ему о пережитом, но, насколько я понял с его слов, о последствиях изнасилования она умолчала.

– Я сделаю так, как ты скажешь, мой сын! – сказала Жерсанда.

В глубине души она обрадовалась возможности снова оказаться в маленьком замке, где родилась и выросла. Там, не будучи свидетельницей нездорового оживления, вызванного арестом ее дорогой Энджи, она сможет отдыхать и молиться, ожидая, когда этот кошмар закончится.

– Мудрое решение, мадам! – сказал горец. – А теперь выпьем сидра! Я проголодался, а этот пирог такой румяный!

Он присел на край скамейки возле Октавии, которая подвинулась, освобождая ему место. Беседа продолжилась, но в более спокойном тоне. Каждый думал о своем, и у каждого было ощущение, что перевернулась очередная страница его жизни. В весеннем воздухе пахло приключениями и переменами.

«Я буду жить в маленьком доме в горах! Подумать только! А ведь я почти не выезжала из Сен-Лизье!» – рассуждала Жермена.

Она уже представляла себя сидящей у очага с восьмимесячным малышом на коленях. Он, конечно же, будет ей улыбаться, показывая свои крошечные зубки. С каким удовольствием она, не имеющая своих детей, станет целовать его шелковистые волосики и болтать с Албани, которую, со слов Анжелины, представляла себе женщиной скромной, сдержанной и добросердечной.

«Мне это пойдет на пользу: буду ворочать сено на лугу, ходить в лес по грибы и любоваться вершинами гор, сверкающими на солнце! – размышлял ее супруг-сапожник. – Мы с Адриеной ездили к ней на родину вскоре после свадьбы. Мне там понравилось. Я бы даже там поселился, если бы было больше соседей, чтобы я мог починять им обувь».

Что до Октавии, то у нее сжималось сердце при мысли, что они так скоро расстанутся с Жаном Бонзоном. Ее нежные чувства расцвели снова, стоило ему появиться на пороге. Но как дама благоразумная она заставит себя не думать о мужчине, который женат и обожает свою супругу. «Хотела бы я иметь такого мужа! Красивый, умный, все его слушают! Одно утешение: в Лозере я снова увижусь с Этьеном. Он мне тоже очень нравится. И он пишет мне такие нежные письма…» – думала она. Пухлые губы ее сложились в улыбку, когда она представила себя под руку с учителем, за которого в юности могла выйти замуж. Да, они оба немолоды, время страстей прошло. Однако они вполне могут скрасить друг другу существование, не так ли?

Вечером, с наступлением темноты, Луиджи наконец смог задать Жану Бонзону мучивший его вопрос. В скромном жилище на улице Мобек снова стало тихо. Мужчины присели у очага, над которым тушилось рагу.

– Пока ты провожал мать и Октавию, я приготовил тебе угощение «а ля Албани», – сказал горец. – Сало с мясной прослойкой, морковь, лук, немного красного вина…

– С недавних пор у меня пропал аппетит, – отозвался странник. – Хорошо, конечно, что за деньги смотритель, будь он неладен, разрешает мне навещать жену и Розетту, но у меня каждый раз кровь в жилах стынет, когда приходит время уйти и снова оставить их в холодном сыром подземелье! Сегодня, не знаю почему, меня к ним вообще не пустили. Четверо парней недавно посадили в соседнюю камеру, и они даже ночью не дают женщинам спать, выкрикивая грязные предложения и издевки. И я ничего не могу сделать!

Жан кивнул, вороша угли в очаге. Он блестяще продемонстрировал в семейном кругу свои задатки вождя, но теперь выглядел задумчивым и чуть отстраненным.

– Дядюшка Жан, со вчерашнего дня мне не дает покоя один вопрос. Вы приехали к нам на выручку, и я от всего сердца говорю вам спасибо, но как вы узнали об аресте? В таверне в Бьере газету наверняка получают, но как новости дошли до Ансену?

– Аристо, тебя послушать, так мы живем в горах как дикари! К нам тоже ходит почтальон, и я уже лет десять выписываю ежедневную газету. По вечерам я читаю ее вслух Албани, переписываю в ее книжицу рецепты, ей это в радость. Естественно, прочитав ту статью, я сразу отправился в Сен-Лизье!

– Понимаю… Вы очень счастливы в браке, верно? – спросил Луиджи, заранее зная ответ. – Видите ли, дядюшка Жан, недавно я получил от жизни жестокий урок. Арест Анжелины, наше внезапное расставание – этого хватило, чтобы я осознал, насколько мы были счастливы. Я говорил об этом с матерью, но с вами я могу быть полностью откровенен. Мне казалось, что я тоскую по свободе и странствиям, но я был болваном, какого поискать! Теперь у меня одно желание: делить с женой каждое мгновение, заботиться о ней, защищать и любить ее и нашего ребенка!

Жан Бонзон прищурился, словно желая лучше рассмотреть Луиджи, проникнуть в его мысли. Признания зятя нисколько его не удивили. В юности сомнения той же природы посещали и его.

– Согласен, отказаться от свободы непросто, – сказал он. – И, думаю, я чаще сожалел об этой своей потере, чем Албани. Когда я впервые ее увидел, я как раз собирался покинуть родные горы и семью и отправиться в путешествие по Европе. Мне хотелось приключений, было любопытно посмотреть на незнакомые страны и их обитателей. Перспектива услышать другой язык – не французский и не патуа – казалась мне невероятно интересной. К тому времени я уже привык учиться самостоятельно: я быстро читал и имел хорошую память. Но однажды утром в Бьере, перед таверной, я повстречал восхитительную девушку. Она приехала из соседней долины и была в платье таком голубом, как цветущий лен на полях. Глаза у нее были светлые, оттенка нежной весенней зелени. Я сразу понял, что никогда не устану смотреть, как она улыбается. А она смутилась, ей было неловко, что какой-то громила, вдобавок еще и рыжий, на нее пялится…

– Тетушка Албани и теперь очень красива. Представляю, какой красавицей она была в юности… – заметил бывший странник.

– Красивой, застенчивой, милой и… ни слова не понимающей по-французски! Но мое сердце и судьба отныне были в ее маленьких ручках. Я не мог думать ни о чем, кроме как о женитьбе на ней, я должен был увезти ее в Ансену. Там мы создали для себя свой маленький рай, в котором и живем до сих пор. Настоящая любовь стоит многих путешествий. Она дарит столько радости!

Растроганный такой откровенностью, Луиджи хотел ответить, но тут у ворот снова зазвонил колокольчик. Он нахмурился и встал.

– Только бы не новые неприятности! – пробормотал он.

– Если это снова «доброжелатели», позови меня, я с удовольствием отправлю их к черту!

Но у ворот стоял человек, который не имел по отношению к Луиджи и его гостю дурных намерений. Виктор Пикемаль, в солдатской форме и с осунувшимся лицом, пришел сказать, что уезжает.

– Мне очень жаль, мсье де Беснак, но мы с родителями долго говорили, и от этого стало только хуже. Они не знали о прошлом Розетты и теперь запретили мне даже писать ей, хотя и искренне ей сочувствуют. Господи, знали бы вы, как мне сейчас тяжело!

Юноша так и остался стоять на улице. Взгляд карих глаз, на его бледном лице казавшихся ярче обычного, блуждал по двору. Он вспоминал летние дни, когда приходил навестить девушку и они сидели там, под сливой… Теперь все кончено, все надежды пошли прахом!

– Но я все равно написал ей прощальную записку, – добавил он. – Хотелось быть честным. Отец говорит, Розетта проведет в тюрьме много лет, значит, мы с ней больше не увидимся.

Сердце отчетливо стучало в груди у Луиджи. Он устремил на посетителя взгляд, в котором читался упрек и глухой гнев.

– А сами вы, Виктор, что об этом думаете? – сухо спросил он. – Как бы вы поступили, если бы не указ родителей?

– Я задавал себе этот вопрос. Когда Розетта рассказала мне об изнасиловании, хотя и думала, что это оттолкнет меня навсегда, я только сильнее полюбил ее за правдивость и смелость, потому что сам на такое не отважился бы. Теперь мне известно, что насилие не прошло бесследно, но что это меняет в моих чувствах? Честно говоря, ничего.

– И, зная это, вы предпочли подчиниться правилам приличия и требованиям семьи? Отказаться от той, кого вы так любите?

– Я еще несовершеннолетний, и своих денег, кроме солдатского жалованья, весьма скудного, у меня нет. Розетте же наверняка придется выплачивать огромный штраф. Какое у нас двоих может быть будущее?

– Виктор, у вас есть час на беседу?

– Конечно. Мой отпуск кончится не скоро, но я решил уехать – быть подальше от мучительных разговоров, которые идут в доме с утра до вечера, с вечера и до утра!

– Прекрасно! Выпьем по стакану сидра! Я познакомлю вас с дядей моей супруги. Он человек разумный и может дать хороший совет.

Клеманс Лезаж сидела с вязаньем возле застекленной двери, ведущей в сад. У ее ног устроилась ее дочка Надин. Девочка играла с фарфоровой куклой. Лучи заходящего солнца отбрасывали оранжеватые блики на занавеси и богатые гобелены на стенах гостиной.

– Мамочка, Бастьен сегодня вел себя плохо! Няня его наказала!

– Нужно говорить не «няня», а «мадемуазель Гортензия»! Ты уже большая девочка, поэтому старайся говорить, как взрослые.

– А Бастьен говорит «няня»…

– Бастьен еще маленький, дитя мое! А тебе позавчера исполнилось четыре!

Оноре Лезаж, который как раз вернулся с прогулки, слушал этот разговор с порога комнаты. Он вошел тяжелой поступью, и Клеманс отметила про себя, что свекор не снял свои испачканные землей башмаки и гетры. Эта деталь огорчила молодую женщину, однако она предпочла промолчать.

– Здравствуй, дедушка! – воскликнула маленькая Надин, вскакивая.

– Здравствуй, моя красавица!

Он подхватил девочку, поднял и звонко расцеловал в обе щеки.

– Твоя мама очень строгая! Четыре года – прекрасный возраст. Никаких забот, одна только радость жизни! Не кажется ли вам, Клеманс, что вы торопите события?

– Воспитание единственной дочери – это только мое дело, дорогой свекор!

– Мнение моего сына тоже не в счет? – с иронией в голосе поинтересовался Оноре.

– Жак занят управлением вашим поместьем, я не хочу его утруждать.

Оноре Лезаж опустился в кресло и пригладил свои седеющие волосы. Он ценил покой в доме, а потому предпочел пойти на попятный:

– Моя дорогая Клеманс, никто не спорит, вы – прекрасная мать! Имей Леонора хотя бы половину ваших достоинств, я бы меньше беспокоился за своих внуков. Я говорю о Бастьене и Эжене…

Хозяин дома в смущении кашлянул. Ему вспомнился мальчик, гуляющий по сельским дорогам в сопровождении огромной белой собаки. Вопреки своим принципам и презрению, которое он демонстрировал при малейшем упоминании бастарда, плода любви Анжелины и Гильема, старший Лезаж часто думал об этом ребенке. Как бы то ни было, Анри – его родной внук… Мальчик показался ему смелым, сообразительным и веселым, когда они повстречались на лесной дороге близ Сен-Лизье.

– Анри де Беснак – тоже ваш внук, – тихо сказала Клеманс, словно читая его мысли.

– Но мы никогда не узнаем друг друга, как положено деду и внуку! Когда он вырастет, я буду уже в могиле, а знаться с семьей Лубе я не желал и не желаю. Особенно после этого грязного дела об аборте!

– Прошу вас, тише! – Невестка взглядом указала на дочку. – Надин, тебе пора купаться! Поднимайся в детскую. Мадемуазель Гортензия тебе поможет.

– Да, мамочка! И я возьму с собой куклу. Можно я ее раздену и искупаю?

– Ты ее испортишь! Это подарок на день рождения, его следует беречь. Ступай же! Нам с дедушкой нужно поговорить о чем-то серьезном.

Надин убежала вприпрыжку под растроганным взглядом Оноре. После паузы он задал вопрос:

– Вы знали, что Леонора и следственный судья – любовники? Я был ошарашен этой новостью.

– У меня были подозрения. Хуже всего то, что теперь она даже не пытается это скрывать. Стоит вопрос о разводе и повторном браке.

– Будь этот мсье Пенсон хоть трижды судья, уверяю вас, Клеманс, ноги его больше не будет в моем доме! Гильем говорит, это любовник подтолкнул Леонору к мысли донести на Анжелину Лубе. По сути, это правильный поступок, но это же надо, какая наглость! Леонора приглашала его в дом и назначала свидания прямо у нас под носом! Я сочувствую сыну. Помимо инвалидности, он еще и рогоносец! Теперь эти внезапные перемены настроения меня не удивляют. Дорогая Клеманс, мы живем в странное время. Люди забыли о нравственности. Я опасаюсь одного: что повитуху и ее сообщницу накажут менее строго, чем они заслуживают!

– Полагаю, присяжные вынесут справедливый приговор. Все обстоятельства дела не известны широкой публике…

– Какие еще, к черту, обстоятельства?

– Я имела возможность общаться с Анжелиной. Она – отличная акушерка и проявляет большую заботу о своих пациентках. Со слов Гильема, совершить этот ужасный поступок ее заставили весьма трагические обстоятельства. Изнасилование – это…

– И что с того? – громыхнул Оноре. – В таких случаях ребенка отдают в приют, а не уничтожают в зародыше творение Божье, невинное существо!

– Я с вами совершенно согласна, – благоразумно кивнула Клеманс. – И все же…

– Здесь не может быть никаких «и все же…»! Давайте лучше переменим тему. Меня тошнит от таких разговоров! Ответьте только на один, последний вопрос: Клеманс, вы поступили бы так? Отвечайте! Вы ведь так набожны!

– Разумеется нет. И, раз уж мы заговорили о детях, у меня есть для вас, свекор, прекрасная новость. Жак хотел объявить об этом за ужином, но я сделаю это сама, потому что вы наверняка обрадуетесь. Мы ждем наследника или наследницу!

Румянец удовольствия весьма оживлял ее лицо, обычно несколько бесцветное.

– В добрый час! – воскликнул Оноре. – Вы не слишком торопились подарить Надин братика или сестричку! Прикажу Жанне, чтобы подала к столу бутылку игристого из Лиму. Отличное вино! И устроим настоящий праздник: будем есть фуа-гра с трюфелями!

– Благодарю вас, свекор! Так приятно видеть вашу радость! Я не осмеливалась сказать вам раньше и как могла скрывала свое недомогание.

– Когда родится дитя?

– К концу октября.

Клеманс вздохнула. Едва узнав о новой беременности, она решила, что будет рожать с Анжелиной, которой полностью доверяла. Только ее супруг, Жак, знал, как ей пришлось помучиться, производя на свет Надин. Двое суток схваток и боли! Доктор применил акушерские щипцы, чтобы извлечь ребенка. Были серьезные разрывы, их плохо зашили… Несколько месяцев после родов стали для нее пыткой, и прошло еще много времени, прежде чем она смогла доставить Жаку удовольствие, на которое он имел полное право. Поэтому она с тревогой думала о предстоящих родах, которые могли обернуться таким же кошмаром.

– Жаль, что такая одаренная акушерка совершила оплошность, – проговорила она наконец дрожащим голосом.

– Ее мать, Адриена Бонзон, которая вышла замуж за сапожника Лубе, тоже была одаренной, но не безгрешной. Не тревожьтесь, Клеманс, мы пригласим к вам хорошего доктора!

– Об этом еще рано думать. Кто-то спускается по лестнице или мне это чудится?

В гостиную вошла Леонора в домашнем платье из бледно-зеленого атласа – ее любимый цвет. Ее белокурые волосы были схвачены лентой и каскадом струились по плечам.

– Добрый вечер! – сказала она. – Было бы уместно разжечь камин. В это время года вечера еще прохладные.

– Замерзли – оденьтесь! – сердито буркнул Оноре. – Вы в этом доме не хозяйка! Вы здесь вообще никто, учитывая ваше поведение!

– Ваш сын желает получить развод, я не вижу никаких препятствий для этого. Мы с Альфредом поженимся, и вы от меня избавитесь.

– Бастьен с Эженом останутся здесь! Я добьюсь права опеки!

– Нет! Я – их мать, и я увезу их с собой.

– Пожалуйста, не ссорьтесь! – взмолилась Клеманс. – Нужно научиться договариваться! Возможность прийти к согласию есть всегда!

Оноре передернул плечами и раскурил сигару. Сама не своя от волнения, Леонора оперлась рукой о каминную полку. У них с Николь только что произошла очередная стычка. Горничная, которой предстояло выступить в суде, потребовала, чтобы ей позволили остаться в усадьбе хотя бы до этого решающего дня.

– Хорошо, ты можешь остаться на пару недель, но, честно говоря, я не могу смотреть на тебя без отвращения! – заявила Леонора. – Будешь прислуживать мадам Клеманс! Я воспользуюсь услугами гувернантки, когда понадобится. А ты вернешь мне все безделушки, которые я тебе подарила, каракулевую накидку и розовое платье из шелка, или я просто не выплачу тебе жалованье!

Горничная расплакалась от злости и попыталась возражать, но хозяйка осталась непреклонной.

– Это из-за тебя я стала хуже, чем есть на самом деле, Альфред был прав! – сказала Леонора. – И, если бы ты не подслушала исповедь Анжелины, ничего этого вообще не было бы!

После такого заявления Николь заперлась в своей комнатушке под крышей. Леонора укрылась в детской, найдя утешение в смехе и лепете своих маленьких сыновей. Спускаясь к ужину, она снова ощутила себя потерянной, никому не нужной в этой семье, которая стала для нее чужой. Ее любовник счел необходимым встречаться реже, и Леонора скучала по нему – по его ласковым рукам, по страстным поцелуям.

– Гильем сегодня рисует в беседке? – спросила она, чтобы нарушить молчание.

– Идите и посмотрите сами! – буркнул свекор в ответ.

– Насколько мне известно, сегодня он не выходил из дома, – попыталась смягчить обстановку Клеманс. – Франсин относила в его спальню поднос с чайными принадлежностями.

– Тогда я загляну к нему, – вздохнула Леонора.

Она знала, что супруг снова станет расспрашивать о том, какое решение принял судья и отдала ли она предназначенное красавице повитухе письмо, и боялась этого разговора. Робко постучав в дверь, она вошла.

– Ты могла застать меня в объятиях Франсин, – иронично заметил Гильем.

Он сидел, опершись локтями о стол, за которым временами обедал или ужинал. За этим же столом он делал наброски по вечерам.

– Ты думаешь, я бы огорчилась? Полагаю, ты предусмотрительно запираешь дверь на ключ, когда вы с Франсин вместе.

– Совершенно верно! Оказывается, у тебя в голове не совсем пусто, Леонора!

– Прошу, не надо меня унижать! Я пришла сказать, что передала письмо в руки Жозефу де Беснаку и он пообещал отнести его жене.

– Спасибо. Я счел необходимым сообщить Анжелине, что она может рассчитывать на мою поддержку.

Леонора стиснула зубы. Несмотря ни на что, она почувствовала себя уязвленной. Гильем курил трубку, и по комнате плавали облачка дыма с характерным островатым ароматом.

– Как дела у твоего возлюбленного? – спросил он негромко. – Я полистал юридическую литературу из библиотеки Жака. Пенсон может закрыть дело за отсутствием состава преступления.

– Я говорила с ним сегодня, мы обедали вместе в «Отель де Франс». Гильем, я сделала что могла. Анжелина призналась в проступке, поэтому Альфред не может отменить суд и закрыть дело, как ты говоришь. Но, принимая во внимание наши с ним отношения, он решил передать его своему коллеге из Фуа.

– Что? Вот мерзавец! Он наплевал на нашу сделку, по условиям которой, если он хочет получить тебя в жены, он должен сразу же отпустить Анжелину!

Держась на благоразумном расстоянии, Леонора сказала:

– Ты, наверное, неправильно меня понял, Гильем. Он не может освободить ни ее, ни эту девушку. Что сказали бы на это начальник полиции и супрефект? Они в курсе происходящего. Поставь себя на его место! Альфред под судейской присягой, и, поскольку в силу обстоятельств он не может судить об этом деле беспристрастно, он принял такое решение.

Дрожащими от гнева и разочарования пальцами Гильем вцепился в колеса своего кресла. Он развернул свое седалище, пленником которого стал, и смерил супругу презрительным взглядом:

– Ты все-таки ни на что не годна, моя бедная девочка! И в постели тоже, иначе твой любовник не сыграл бы с тобой такую грязную шутку. А теперь уходи! Завтра я сам нанесу ему визит. Уходи, или я…

Она выбежала из комнаты, едва сдерживая слезы унижения. Никто больше не видел Леонору в тот вечер – ни за ужином, ни позже, когда пришло время пить травяной настой на ночь. Оноре сдержал слово: в честь приятного известия, которым поделилась с ним Клеманс, на стол подали изысканные деликатесы и Жак откупорил бутылку шампанского.

В своей комнате Леонора слышала гул голосов и смех. Она ощущала себя потерянной, преданной Альфредом Пенсоном, презираемой Гильемом. Когда все уснули, молодая женщина бесшумно спустилась на первый этаж. Она больше не могла находиться в этом доме. Выплакавшись и дав волю гневу, она вдруг затосковала по родному острову.

Пребывая в полнейшем смятении, она взяла в буфете бутылку коньяка и вышла через застекленную дверь в сад. Ночь была теплая, пахло розами и жасмином. Леонора прошла к беседке в глубине сада, присела на каменную скамью и стала пить. Поначалу напиток показался слишком крепким, неприятным, но потом она вошла во вкус. Опьянев и забыв о всех своих огорчениях, она с улыбкой на устах направилась к песчаному берегу реки.

– Прощай, Гильем! Прощай, Анжелина! Я возвращаюсь к морю, домой, на Реюньон!

Воды реки Сала сверкали в лунном свете. Леоноре чудилось, что она видит океан и пляж, по которому бегала девчонкой. Она раскинула руки и побежала вниз по пологому склону к воде. Казалось, она легкая, как птица, и сможет полететь к родному дому, к матери и дяде.

– Я возвращаюсь к морю! – прошептала она снова.