26
Сильвестр
Портсмут, июнь 1544 года
Во время зимы буря с градом отломила ветку от розового куста, посаженного отцом Сильвестра у арки. С тех пор как Сильвестр и Джеральдина были детьми, те розы июнь за июнем расцветали белым, красным и бесчисленными оттенками розового.
— Наверное, теперь с этим покончено, — сказала тетушка Микаэла после бури. — Розы старые, трухлявые, они этого не переживут.
Но когда наступил июнь, по обе стороны арки появились бутоны, хотя и редкие, неяркие. Только в центре, где буря отломила ветку, осталось голое место. Оно напоминало Сильвестру собственное сердце: жизнь продолжалась, каким бы странным это ни казалось, она не заканчивалась в один момент, но в центре зияла дыра, где ничего не цвело.
На верфь он ходил только в крайнем случае. Там в сухом доке стояла «Мэри Роуз». Видеть ее было больнее, чем знать, что Фенелла постоянно бывает в «Casa Francesca». Может быть, с розовым кустом то же самое? Может быть, что-то в нем помнит цветущую ветку, которая у него когда-то была, и истекает резкой, свежей болью?
Весь Портсмут говорил о работе над «Мэри Роуз». Энтони Флетчер по-прежнему был человеком, который когда-то, как Каин, убил своего брата, но вместе с этим он был и тем самым человеком, который вернул домой «Мэри Роуз» и с благословения короля помогал ей обрести новый блеск. Кроме того, он строил целую эскадру из четырнадцати невиданных кораблей, которые могли ходить на веслах и под парусом, обеспечивая множество людей куском хлеба и платой. Он был повелителем верфи, как и полагалось такому таланту с самого начала.
Если бы он захотел, то смог бы стереть из памяти города пятно, но его это уже не волновало. Он перестал набиваться к городу в друзья и каждый вечер, повернувшись к нему спиной, отправлялся на старой кляче в свою лачугу за воротами.
Сильвестру хотелось зажать руками уши. Толпа, которая когда-то кричала: «Повесить его!» — теперь бормотала имя потерянного друга почти с благоговением, и это терзало еще больше, чем вид «Мэри Роуз».
Корабль спокойно лежал в доке, пока его хранитель занимался своими галеасами или сражался за короля. После всего, что повидало это судно, Энтони не позволял даже прикоснуться к нему без его ведома, поэтому работы то и дело останавливались. Сильвестр просидел с ним над чертежами достаточно ночей, чтобы знать, что собирался сделать с «Мэри Роуз» Энтони: сначала он натянет еще одну, защитную систему шпангоутов, чтобы потом перенести пристроенное Робертом Маллахом дно орудийной палубы наверх и обновить орудийные порты, потому что они находились слишком низко над водой. Под конец нужно было произвести конструктивные изменения на носовом и кормовом возвышении, перенести центр тяжести и вернуть кораблю остойчивость.
Это будет длиться долго. Из-за постоянных перерывов его никак не закончить раньше весны. Всякий раз, когда Сильвестр смотрел на нее, он вздыхал: все работы над крупным четырехмачтовиком были остановлены, потому что его повелитель был на войне. И всякий раз Сильвестра пронзала одна и та же мысль: а будет ли корабль когда-либо закончен? Хватит ли Энтони времени? Обычно после таких размышлений он отправлялся в забегаловку «Морской епископ», напивался и переставал думать о чем бы то ни было.
Король воевал в Шотландии и Франции. В мае его войска сожгли Эдинбург, и сразу же после этого вместе со своим союзни- ком-императором Генрих VIII вошел во Францию с востока. Генрих Английский был старым и больным человеком, который, как поговаривали, уже почти не может ходить и в своей последней войне не обращает внимания ни на что. В минувшем году он женился в шестой раз — на вдове по имени Екатерина Парр, о которой Кранмер написал Сильвестру, что она для него скорее сиделка, нежели жена.
Отец Сильвестра постарел за одну ночь, как и король. Он сложил с себя все полномочия, передал Сильвестру управление верфью. Днем он сидел у окна и смотрел на свои розы. Тетушка бегала взад-вперед, поправляя ему одеяло на ногах, варила для него настои от кашля и вливала в него питательный суп.
— Не смей относиться к нему как к старику, — заявил Сильвестр. — Если ты позволишь ему так запустить себя, он больше не встанет на ноги.
— Ay dios mio, твой отец и есть старик! — фыркнула она. — И кто виноват в том, что он себя так запустил? Из-за кого он так терзается? Ты приведешь к нему черную морскую звезду и гребешок, чтобы он мог с ними попрощаться? Ты не сделаешь этого в жизни, так что не жалуйся, что у твоего отца больше нет сил даже пошевелиться.
— Что ты говоришь о прощании? — рявкнул Сильвестр. — Мой отец переживет всех нас. И если ты считаешь, что ему нужна поддержка, я могу написать Джеральдине. Как бы там ни было, она его родная дочь.
— Джеральдине! — передразнила его тетушка. — Конечно, напиши ангелочку, который тоже приложил свою ручку к этой трагедии. Кстати, разве тем самым это существо не доказало, что оно продало бы тебя на ближайшем рыбном рынке, если бы ему предложили сходную цену?
— Я не треска, — попытался отшутиться он.
— Нет, ты мужчина, — простонала тетушка Микаэла. — Из тех, кто предпочитает подвергнуть опале лучшего друга, чем выйти за пределы своего защитного рва.
— Я никогда не подвергал Энтони опале! — вскрикнул Сильвестр, как бывало всякий раз, когда боль захлестывала его. — Я поддерживал Энтони, несмотря на то, что его осудил весь город, и я поддерживал бы его всю жизнь, если бы он не…
— Если бы он не был человеком из плоти и крови, а был из стали. Если бы он позволил тебе всю жизнь полировать его славу, вместо того чтобы жить по-человечески и совершать ошибки. Скажи, не ты ли говорил мне, что вы, люди эпохи Ренессанса, придумали любовь? Разве не ваш Тиндейл, из-за которого было столько беды, перевел слово caritas как «любовь», вместо «милосердия», и за это сгорел на костре? Кто знает, возможно, с милосердием нам было бы легче. Ваша любовь, быть может, и горяча, и пылает жарко, до самого неба, но, по-моему, она как-то слишком безжалостна.
— Разве он когда-либо просил меня сжалиться? — вскричал Сильвестр. — Стучал ли когда-либо в мою дверь, просил ли у меня прощения? Он хоть раз пытался со мной объясниться?
— Оставим эту болтовню, Сильвестр, — устало произнесла тетушка. — Толку от этого, как от козла молока. Только вот позволь мне обращаться с твоим отцом так, как мне удобно. Я поступала так дольше, чем ты живешь на свете, я делала это еще тогда, когда прекрасный Seňor Ingles оступился на ровном месте. И, в отличие от тебя, я действительно буду с ним до конца.
С этими словами она хотела упорхнуть прочь, словно юная девушка, но в этот миг боковая дверь, ведущая в сад между Саттон-холлом и «Casa Francesca», распахнулась.
— Сильвестр! — послышался взволнованный голос Лиз. — Тетушка Мика, Сильвестр здесь?
«Энтони! — промелькнуло у него в голове. — Энтони умер, и я ему уже ничего не смогу сказать. Ни единого слова». Он бросился бежать и едва не столкнулся с Лиз.
— Сильвестр, слава небесам! — воскликнула она. — Прошу, пойдем скорее, речь идет о Фенелле. У нее жар. Я так испугалась!
Он в мгновение ока очутился в просторном холле, где пахло смертью и болезнью.
— Сегодня утром мы приняли умирающую старуху, — на бегу рассказывала ему Лиз. — Она говорит какую-то чушь и вряд ли переживет ночь. Фенелла хотела заботиться о ней, но внезапно у нее подкосились ноги и она упала без чувств.
Двое помощников из числа горожан уложили Фенеллу в эркере. Она уже успела прийти в себя и попыталась сесть. Сильвестр, увидев ее, почувствовал, как сердце слегка подпрыгнуло.
— Сильвестр, — хрипло произнесла она и криво улыбнулась.
Он упал рядом с ней на колени, прижал ее к себе, словно мог удержать среди живых, если бы прижимал достаточно крепко.
— Ты меня задушишь.
— Фенни, Фенни, Фенни… — Он неохотно отпустил ее. — С тобой все в порядке? У тебя не потливая горячка?
Она казалась бледной и испуганной, но не больной. На шее висела тонкая золотая цепочка с флорином, много лет назад подаренным ей Энтони.
— Со мной все в порядке, — произнесла она. — Просто у меня закружилась голова, потому что…
— Почему?
Она вдруг схватила его за руку и крепко сжала.
— Эта женщина, которую мы сегодня нашли на пороге, о, Сильвестр, это Томазина!
— Кто такая, черт ее забери, Томазина?
— Ты не помнишь? Гадалка, которую мы встретили в тот день в Кэттклефе, когда Ханну привязали к креслу для купания. Та, которая сказала нам, что некоторым приходится трижды спасать жизнь друга, прежде чем они поймут, что они имеют в его лице. Я встречала ее и прежде, когда спускали со стапелей «Мэри Роуз». Тогда она сказала, что «Мэри Роуз» будет оплачена человеческими жизнями. И вот теперь она снова здесь. Она меня так пугает, Сильвестр! Мы потеряли тебя, у нас больше нет никого, кто спас бы нам жизнь, а Энтони воюет во Франции!
— Ах, Фенелла. — Сильвестр погладил ее по спине, пытаясь успокоить, а у самого по телу тем временем бегали мурашки. — Эта Томазина просто старуха, которая болтает всякие глупости, чтобы получить пенни. Если она тебя так пугает, пусть ее приютят в другом месте, а меня ты никогда не потеряешь.
— Сильвестр?
— Что, любимая моя?
Она посмотрела на него своими похожими на туман глазами.
— Я никогда не пойму, почему ты разлюбил Энтони.
— Он первый разлюбил меня, не забывай. А теперь хватит об этом.
— Это неправда! — воскликнула она. — Раньше он называл тебя «мой Сильвестр», и в двух этих словах была вся его гордость. А теперь он произносит лишь твое имя и от всей гордости осталась лишь грусть.
— Я не хочу ничего слышать, Фенелла.
— А если после третьего раза будет поздно, Сильвестр? Мое сердце так сильно бьется, мне так страшно.
Слегка отстранив женщину от себя, он вгляделся в ее лицо.
— С каких пор у тебя это началось? — спросил он ее. — Этот страх, эти головокружения и сердцебиение? Сейчас, когда тебя напугала старуха, или раньше?
— Ах, Боже мой, уже пару недель. — Она хотела рассмеяться, но не вышло. — Думаю, с тех пор, как Энтони снова отправился во Францию. С того времени я и не ем толком, и чувствую постоянную усталость, словно я — камень.
— Ты меня пугаешь, — произнес Сильвестр. — Лучше я позову врача.
— Не нужно, — прозвучал голос у него за спиной. У входа в эркер стояла тетушка Микаэла. — Но домой ты ее обязательно отведи, — сказала она, обращаясь к Сильвестру. — Некоторым женщинам приходится очень тяжко, моя сестра так страдала из-за вас двоих, а я могу лишь надеяться за бедный гребешок, что у нее не двойня.
Фенелла растерянно уставилась на нее.
— Но… — пролепетала она, — но ведь мы же слишком стары!
— Это кто сказал? — сухо поинтересовалась тетушка. — Твоя черная морская звезда? Тогда передай ему, что пусть занимается своими кораблями, потому что во всем остальном он не понимает ровным счетом ничего. Он на тебе хоть женился уже?
Фенелла покачала головой. По лицу у нее текли слезы, и одновременно она улыбалась невероятно мягкой улыбкой.
— У него вечно нет времени, он в постоянных разъездах. Мы хотели сделать это весной, когда будет готова «Мэри Роуз».
— «Мэри Роуз», «Мэри Роуз», — проворчала тетушка, по щекам которой тоже бежали слезы. — Щелкни этого человека по носу и передай, что, если он назовет свою дочь Мэри Роуз, я отхожу его метлой.
— Нет! — мило улыбаясь, воскликнула Фенелла. — Он ни при чем. Он принес мне обручальное кольцо, но я сказала: «Мы так долго ждали, чего теперь торопиться».
— Да что ты говоришь. — Тетушка с сомнением склонила голову набок. Затем потянулась к Фенелле и нарисовала крест у нее на лбу. — Vaya con Dios, гребешок. Треска отвезет тебя домой. Береги себя и маленькую морскую звезду и сиди дома, пока тебе не станет лучше.
Сильвестру вдруг показалось, что ему на грудь положили каменную плиту, а тетушка и Фенелла встали на нее, пытаясь сломать ему ребра. Ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать. Фенелла, знавшая его как никто другой, заметила это.
— Не нужно везти меня, — сказала она. — Мне будет полезно пройтись пешком, и я предпочла бы, чтобы ты остался здесь и помог Лиз.
— Ты уверена?
Женщина кивнула.
— Можешь посмотреть, как там Томазина?
— Конечно.
Она встала, и он, не в силах выносить ее присутствие, почувствовал, что и отпустить ее тоже не может.
— Я проведу тебя до ворот.
На улице, когда они остались вдвоем, он не выдержал:
— Мне все равно, живет ли в твоем животе его ребенок, все равно, замужем ли ты за ним. Я люблю тебя. Если он плохо обойдется с тобой, если когда-нибудь причинит тебе боль, приходи ко мне.
— Он не обращается со мной плохо, — с грустью произнесла Фенелла. — И он спал с Джеральдиной не потому, что хотел причинить боль мне или тебе, а потому, что сходил с ума от боли и думал, что она станет терпимее, если он отомстит Роберту Маллаху. Из-за этого он потерял друга. Я не вижу, чтобы он улыбался, Сильвестр, он ходит по свету, втянув голову в плечи. Но он добр ко мне, он дарит мне всю любовь, которая у него осталась. И ребенка, который у нас будет, ты когда-то хотел так же сильно, как я.
Когда она коснулась его щеки, он почувствовал холодок и заметил, что она снова носит кольцо Энтони, узкую полосочку с аквамарином. Она заметила его взгляд, вдруг сняла с себя цепочку с монетой и надела на него.
— Наш дом тесен, как и наши сердца, — произнесла Фенелла. — Но место для тебя всегда найдется.
Вернувшись в «Casa», он застал Лиз стоящей на коленях рядом с замотанной в пестрые лохмотья Томазиной. Мокрой тряпкой девушка смачивала губы старухи.
Сильвестр присел рядом с ней. Наверное, женщина была старше века — он был уверен, что никогда не видел такого старого лица.
Глаза ее казались тусклыми и слепыми, но его она узнала сразу.
— Я знаю, кто ты, — прохрипела Томазина. — Ты жених.
— Нет, — заявил Сильвестр, и Лиз взглянула на него с укоризной, хотя старуха даже не услышала его.
— Жених! — Она едва дышала, но голос у нее был очень визгливый и высокий. — Красивый… Бог создал тебя в свой самый любимый день. Твою невесту я здесь прежде видела. Сказала ей, чтобы держалась подальше от гавани с большими кораблями. Опять оно там, наваждение с четырьмя мачтами, плавучая Вавилонская башня, за которую приходится платить человеческими жизнями. Ребенок умер, умрет и мужчина. И как ты думаешь, кто умрет, когда придется платить в третий раз?
— Довольно болтовни! — прикрикнул на нее Сильвестр. — Все это полнейшая чушь, суеверие, которым не место в нашей эпохе.
— Она больна, — строго напомнила ему Лиз. — У нее почти не осталось времени. Пусть говорит.
— Ее болтовня едва не свела с ума Фенеллу, — возмутился Сильвестр, хотя именно он не мог выносить карканья старухи.
Похожая на птичью лапу рука сжалась вокруг его запястья.
— Не ходи туда, мой красивый господин. Иногда друг должен трижды спасти жизнь, и в третий раз будет уже поздно.
— Это я спас ему жизнь, а не он мне! — вырвалось у Сильвестра, но в следующий миг растерялся и задумался, так ли это. Учитывая, как они жили, разве можно было разобрать, кто кому обязан жизнью на самом деле? В голове гулко стучали тяжкие слова: «Как думаешь, кто умрет, когда придется платить в третий раз?» — и тут же: «И в третий раз будет уже поздно». Он хотел спросить у Томазины что-то еще, но, когда перевел взгляд на нее, оказалось, что старуха уже умерла и рука ее безвольно упала, словно сухой плод.
На протяжении последующих месяцев Сильвестр чувствовал себя ужасно, как тяжело больной человек. Но он не был болен, просто одинок. Большинство дней переносить удавалось, проводя их в «Морском епископе». Он мог бы пить в своем надежном доме, выбирая самые лучшие вина, но вместо этого он шел в мрачный кабак, травился разбавленным пойлом и слушал болтовню Грега, трактирщика, словно не заслуживал ничего лучшего.
В июле английские войска осадили Булонь, которая сдалась в сентябре. Генрих еще раз сам повел свои войска в бой. Радость от победы подпортил ему сепаратный мир, заключенный императором с королем Франциском. Таким образом, Англия оказалась одна против Франции, у которой было намного больше двух сотен боевых кораблей. Ходили слухи, что будет вторжение, какого островная империя еще не видывала. Принялись поспешно укреплять оборонительные сооружения вдоль побережья Портсмута. Все остальные силы были брошены на увеличение флота.
— Ваш брат, корабел, сейчас жирует, — заявил трактирщик Грег. — Кувшин моего вина, которым вы полощете горло, вам ничего не стоит, вы можете позволить себе хоть сто раз заказать его.
Сильвестр не ответил, да Грег ответа и не ждал.
— Весь город жирует, — продолжал разглагольствовать он. — Когда-нибудь скажут: если у флота может быть родной город, то у английского это Портсмут на Соленте, а год рождения у него — 1544. Родоначальница — ее величество «Мэри Роуз», и если мужик может быть повитухой, то эта роль отведена вашему любимому черному черту. — Трактирщик хлопнул себя по дряблым коленям, словно придумал бог весть какую шутку. — Все-таки хорошо, что его тогда не повесили.
Сильвестр невольно обернулся.
— Разве он вернулся? — Со дня смерти Томазины он не был в доках, передав руководство верфью своему управляющему, а Фенелла, которую он мог бы спросить, перестала приходить в «Casa».
— Ну конечно, — удивился Грег. — Если в сухом доке жужжат лебедки и визжат пилы, значит, Сатана вернулся. Уж приструнил он французов, наш одноногий со своей пукалкой. Кто знает, может, однажды он станет адмиралом — тому, кто заключил сделку с адом, две ноги ни к чему.
Незадолго до Рождества тетушка ворвалась в трактир «Морской епископ» и схватила его за руку. Сильвестр сидел за вторым кувшином вина и пошатнулся, когда невысокая женщина потянула его за собой.
— За ухо нужно было вытащить тебя из этого кабака! — ругалась она. — Что, нет другого места, где ты мог бы предаваться печали, а?
— Кажется, нет.
— Как угодно. Если тебе так нравится, спивайся от сочувствия к самому себе. В любом случае моей ноги здесь больше не будет — я пришла только потому, что мне показалось, что тебе есть некое дело до того, что наш гребешок родила утром ребенка. Были времена, когда от такой новости ты пустился бы в пляс.
«Были времена, — подумал Сильвестр. — Были».
— Фенелла здорова? — спросил он и понял, что мгновенно протрезвел. Только язык с трудом ворочался.
— И Фенелла, и малыш в порядке, — ответила Микаэла.
— Ты видела ее?
Она покачала головой.
— Человек, которого ты даже по имени называть перестал, прислал к нам посыльного.
— Правда? — Сильвестр ненавидел сам себя за дрожь, сотрясавшую его тело.
— Судя по твоему виду, лучше бы ты поплакал, чем пил, — заявила Микаэла. — И, кстати, никто не запрещал тебе переступить через себя, даже такого высоченного, и прийти к нему в дом, чтобы поздравить их обоих.
— А что, он приходил в мой дом? Или отделался посыльным?
— Просто он сомневается, что ему будут рады в твоем доме. А что бы ты сделал, если бы он пришел? Ударил бы дверью по лицу или не ограничился бы этим?
— А тебе не кажется, что ему следует проявить мужество и стерпеть это?
— Ах, Сильвестр, — проворчала тетушка, — бедная моя треска. Ты когда-нибудь видел, чтобы этот человек чего-то не делал, потому что боялся побоев? Он боится за свое сердце, и ты тоже, а несчастная Фенелла посередине. Кстати, ты даже не спросил меня, кого послал ему Господь, сына или доченьку.
— Сына?
Микаэла кивнула.
— Судя по всему, им нечего и надеяться на то, что ты будешь крестить его. Но это не помешало им назвать мальчика твоим именем, словно бы ты, его крестный, берег его.
Миновало Рождество, и под мрачным небом начался новый год, когда его вновь вытащили из кабака. На сей раз это сделала не тетушка, а Тимоти, их конюший.
— Возвращайтесь домой, господин. Ваш отец болен и желает поговорить с вами.
Отец постоянно болел с начала зимы, но обычно он тщательно скрывал свое состояние и старался никому не мешать. Что значит желание поговорить с ним, дошло до Сильвестра даже сквозь пелену алкоголя. Он пронесся под аркой и, ворвавшись в дом, вбежал в комнату отца.
— Ты не имеешь права уходить украдкой! — крикнул он отцу. — Ты нужен мне! Не оставляй меня одного!
У постели отца сидела тетушка.
— Это я оставлю вас одних, — произнесла она, поцеловала отца в лоб и поднялась. — Мужайся, мой Хайми. Да пребудет с тобой Господь. — Сильвестр впервые услышал, чтобы она назвала его испанской формой имени.
Когда Микаэла ушла, отец протянул ему руку. Сильвестр испугался. Где же он был? Как мог не заметить, что этот статный, пышущий жизнью мужчина разваливался на глазах?
— Ты поправишься, — произнес он. — Кажется, в последние месяцы я был слишком занят собой, но это уже в прошлом. Теперь я позабочусь о том, чтобы ты снова встал на ноги.
Отец негромко рассмеялся.
— У тебя будет достаточно забот, придется думать о Мике, Лиз и старой миссис Клэпхем. Но первым делом приведи Энтони. Это важно, Сильвестр, это нельзя откладывать. Солнце только заходит, он наверняка еще в доках. Пожалуйста, пойди и приведи его, ради меня.
— Энтони, — пролепетал Сильвестр. А потом понял. — Ты посылаешь за мной, пугаешь меня, но не потому, что хотел, чтобы я был рядом, а потому, что я должен привести Энтони? Почему ты не пошлешь слугу? Для меня этого оказалось довольно!
— Я хочу, чтобы ты был рядом, — объяснил отец, предприняв еще одну попытку достучаться до него. — Вы нужны мне оба, я хочу, чтобы ты его простил.
— Значит, вот оно как! — усмехнулся Сильвестр. — Не получилось уболтать меня у Мики, ты решил выкатить тяжелую артиллерию. Больной отец взывает к бездушному сыну. Но вынужден разочаровать тебя. Твое выступление провалилось, так же как и уговоры Мики.
— Ты не бездушный, — произнес отец. — Ты просто сильно обиделся. Я хочу, чтобы ты позволил этой ране зажить, Сильвестр. Боже мой, тебе ведь его не хватает!
— Откуда вы все вообще знаете, чего мне не хватает?
— Фенеллы и Энтони, — пробормотал отец. — Твоих друзей. Я всегда опасался, что тот факт, что вы разного пола, однажды обернется против вас, но ваша дружба была так крепка… Я думал, что вы найдете способ сохранить ее. В эту новую эпоху, думалось мне, Камелот не падет.
— Замолчи! — закричал Сильвестр. — Если ты не прекратишь и снова начнешь говорить, что я должен простить Энтони, я уйду. Кажется, это прощение нужно половине мира, только не ему.
— Это неправда, Сильвестр. Я уверен, что он попросит у тебя прощения, но ты должен позволить ему сделать это. Не потому, что он боится тебя, а потому, что он думает, что то, что он сделал, непростительно. Он думает, что ему не следует просить прощения, ибо это обидит тебя еще сильнее.
Сильвестр хватал ртом воздух. Лихорадочно искал ответ, но в голову ничего не приходило. На него навалилась усталость, он рухнул на стоявший у кровати табурет.
— У меня мало времени, — произнес отец. — Это не мои обычные недомогания. Перед тобой приходил священник, чтобы Мика не тревожилась за мою душу.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что для меня эти восхитительные гастроли подходят к концу, — ответил отец с той же грустной улыбкой, с какой в Новый год прощался с годом старым. — Поэтому я прошу тебя: если ты не хочешь звать Энтони ради себя, то сделай это ради меня. Я должен еще раз поговорить с ним. Любой ценой.
Сильвестр резко поднялся. Сердце бешено колотилось.
— То ты заявляешь, что собрался умирать, то опять начинаешь песню про Энтони! — закричал он на отца. — Ты серьезно? В последний час тебе нужно говорить с ним, а не со мной? Я твой сын, черт тебя побери! Твой родной сын!
Его отец закрыл глаза под почти полностью белыми длинными ресницами, тяжело вздохнул.
— Да, Сильвестр, ты мой сын, — произнес он. — Но Энтони тоже.
