25
Фенелла
Портсмут, октябрь 1542 года
Дом стоял на возвышенности, настолько близко к плотине, что день и ночь слышалось пение моря. Он был построен на болотистой почве, стены невозможно было высушить, а сад дичал, потому что всем было некогда ухаживать за ним. Стены были выстроены из темного камня, комнаты были узкие, а окна маленькие, но ей это подходило. Это был дом ее семьи.
— Побежишь вперед? — Она выпустила руку ребенка, и четырехлетняя малышка помчалась прочь.
Калитка в сад была открыта. Девочка побежала по болотистому склону, визжа от радости, позвала по имени мужчину, который вышел из дома, и упала в его объятия… Он подбросил ее легкое, словно перышко, тельце вверх и снова поймал его.
Фенелла дошла по дорожке до конца, устало проделала последние шаги и попыталась улыбнуться.
— Как прошел день?
— Очень хорошо. Галера будет роскошная, хоть люди и смеются, что королю нужно будет нанять капитана-испанца и штурмана-венецианца, потому что ни один англичанин не сможет ею маневрировать. — Его щеки покраснели, а в глазах появился блеск. — Как здорово присутствовать при том, когда растет такое чудо! Такая смелая и новая конструкция.
Фенелла рассмеялась.
— Новая? Ты слегка преувеличиваешь. В бассейне Средиземного моря на галерах воюют, пожалуй, уже тысячи две лет.
— Но не в Англии! — с жаром возразил он. — И так, как строим галеру мы, в новинку даже для Европы. Мы дадим ей больше парусов, чтобы она была быстрее при ветровале, и сделаем ее настолько высокой, чтобы ни один человек не осмелился пойти на абордаж. К тому же она будет очень устойчивой и сможет нести больше тяжелых орудий, чем другие корабли. Если поставить такой плавучий бастион меж юрких парусников, можно совершенно по-иному вести битву. Это все равно как если бы мы играли в шахматы и вдруг получили новую фигуру, позволяющую делать незнакомые до сих пор ходы.
Фенелла хотела сказать что-то еще, но он продолжал говорить, лучась восхищением.
— Мы задумали уже нечто большее, ты знаешь об этом? Если король даст нам заказ, мы можем построить ему целый эскадрон новых кораблей: длинные, изящные суда, как у турок, с шестнадцатью веслами с каждой стороны и полным такелажем. Ни гребное судно, ни парусное, ни галера, ни каракка — это галеас, наилучшим образом приспособленный для отражения атак извечных французских галер!
— Судя по всему, ты провел полдня над чертежами, — притворно вздохнув, подмигнула ему Фенелла.
— Я тоже хочу! Сейчас же! — Девчушка высвободилась из объятий и запрыгала, размахивая руками.
Он хотел открыть рот, чтобы, как обычно, уступить малышке во всем, но Фенелла опередила его:
— Сейчас у тебя будет ванна, а затем ужин, миледи.
— Но я хочу посмотреть морские карты! Я хочу быть кругосветным мореплавателем!
Малышка топнула ножкой, Фенелла подхватила ее и зажала под мышкой вырывающееся тельце.
— Я действительно мог бы еще раз сходить с ней… — начал Люк. — Мне нетрудно, Фенелла.
— Я знаю. — Фенелла протащила малышку мимо него в дом, поставила на ноги. — Но нашей леди Грозе нужно спать, а за топанье ногами и упрямство она скорее заслуживает наказания, чем поощрения.
— Нет, нет, — ужаснулся Люк. — Она такая милая.
Фенелла отвлеклась на миг, и ребенок тут же воспользовался этим, чтобы выскользнуть из ее рук и броситься бежать прочь. Ловко перебирая ножками, малышка помчалась по дороге, ведущей в сторону города. Женщина вздохнула. В том-то и беда: Франческа была слишком милой, чтобы к ней можно было относиться строго, слишком очаровательной, слишком любимой. Какой бы усталой ни чувствовала себя Фенелла после трудного дня в «Доме бессмертных», ей придется бежать за ней, чтобы стражники, окружавшие вооружившегося для войны города, не накинулись на нее и не напугали.
Временами Фенелла начинала опасаться, что они могут вырастить человека вроде ее матери, потому что слишком много позволяли ей. А потом, взглянув в милое личико, излучающее радость жизни, она думала: «Ты отличный человек. Ты такая, каким мог быть твой отец, если бы ему позволили расправить крылья, а не били по голове и хребту за малейшее движение расправленных крыльев. Ты должна иметь возможность дышать, чтобы превзойти саму себя. Все остальное приложится. А мать твоя — это я».
Она поставила узелок и собралась уже было бежать за ребенком, но Люк, занявший в сердце Франчески место старшего брата, преградил ей путь.
— Позволь мне пойти, Фенелла. Для меня это действительно будет удовольствием. А ты отдохни.
— Если тебе этого непременно хочется.
— Еще как! — Люк звонко рассмеялся и побежал вдогонку за Франческой.
Облегченно вздохнув, Фенелла опустилась на табурет. Пока эти двое не вернутся и Франческа не начнет буянить из-за ужина, у нее есть время задрать повыше усталые ноги. Недолго думая, она открыла один из узких шкафчиков, взяла кувшин с можжевеловой настойкой и налила себе полбокала. Она сама сделала ее и добавила приправу. Это не было ни «подсластителем жизни», ни вкусным вином, которое наливал им сэр Джеймс вечерами у камина, но про себя она называла его «усыпителем». Отломила себе кусок овсяной лепешки, намазала на корочку масло и, держа все это в руках, села у окна. Края клубившихся над морем серых облаков окрасились красным.
В тот день, когда Фенелла переехала в этот дом, она опасалась, что сбежит отсюда на следующий же день. Однако с тех пор прошло больше года, и жизнь здесь стала для нее обыкновенной. Часто бывало больно, он никогда не казался ей богатым и светлым, как Саттон-холл. Но здесь была ее жизнь, она справлялась с ней и часто думала о том, что не променяла бы ее ни на какую другую.
Тогда, в тот ноябрьский вечер, когда она открыла дверь Саттон-холла, надеясь увидеть за ней своего возлюбленного, она была уверена, что упадет и никогда больше не встанет. На пороге стояла Джеральдина Саттон, держа на руках переутомившегося чернокудрого человечка, имя отца которого было написано у него на личике.
— Позови моих родственников.
— Я не служанка, — прошипела Фенелла с достоинством, которое удивляло ее по сей день. Однако все же пошла, чтобы позвать сэра Джеймса, потому что женщина и полумертвый от усталости ребенок не могли оставаться на пороге. Потом пришел Сильвестр и, увидев их обоих, вскрикнул.
— Да, — заявила Джеральдина, разрушительница их мира детских мечтаний. — Мой супруг выгнал меня, потому что я родила ребенка от другого мужчины. Франческа — дочь Энтони. Больше у нас нет крыши над головой, и нам некуда идти.
Если бы в ту ночь Сильвестр мог привлечь Энтони к ответу за предательство, он забил бы его до смерти, и, возможно, в этом было бы какое-то архаичное избавление. Но Энтони не было, колотить было некого. Ему придется расплачиваться дороже.
Его ждали на следующий день. «Мэри Роуз» прибыла в Портсмут за два дня до того и ждала в сухом доке. Энтони заказал горную сосну со всей южной Англии, каждый кусок отбирал лично, чтобы обеспечить корабль второй системой шпангоутов, которая должна была вернуть ему остойчивость. «Это все равно как если бы человеку со сломанным хребтом дали новый скелет», — с горящими глазами объяснял он ей. Он был счастлив. А когда Энтони был счастлив, он мог быть самым очаровательным человеком в мире.
Фенелла тоже была счастлива, и Сильвестр впервые со дня смерти Ханны снова казался ей счастливым, как в детстве, на верфи. Он взял лютню и начал сочинять новую песню в честь возвращения Энтони, когда слуга доложил, что у дверей посетитель. «Он преодолел свои чувства ко мне», — облегченно думала Фенелла. Но когда вскоре после этого она увидела, как кровь отлила у него от лица при виде ребенка своей сестры, Фенелла поняла, что Сильвестр любил Энтони так, как только один человек может любить другого. Его любовь к нему была превыше всего, она была его хребтом, который нельзя заменить человеку, и в тот миг эта любовь разбилась.
Кто, когда и что сказал, кто пришел, а кто ушел и как они в конце концов узнали о случившемся, Фенелла не помнила. Она оказалась плохим свидетелем, хотя на этот раз была далеко не так юна, как тогда, во время происшествия в доках. Картинки в ее воспоминаниях накладывались одна поверх другой, сливаясь в волну тумана и крика. В первую ночь после случившегося она ничего не чувствовала. Ни беды, ни холода. Это было слишком. Даже сейчас, по прошествии двух лет, это иногда бывало слишком.
Она доверяла Энтони. Без оглядки. Потому что он любил ее, потому что с ним она перестала быть нежеланным ребенком, а стала Фенхель Прекрасной, которой море было по колено. Все, на что он считал ее способной, она могла вынести, потому что была уверена, что он никогда ее не предаст. Он никогда не заставит ее смотреть на блестящие волосы и пышную грудь другой женщины и чувствовать себя грязной и недостойной. Она видела его перед собой таким, каким он сидел у канала, — обнаженный и оскорбленный ее словами о том, будто всем мужчинам нужны другие женщины.
— Мне — нет, — гордо, с обидой в голосе заявил он, и она поверила ему.
— Тебе — нет, потому что ты не все мужчины. Ты — мой мужчина, а наша любовь — наш хребет. И потому, что мы не предадим друг друга, ведь есть гора, которой мы можем сказать: «Привет, гора. Мы — Фенхель и Энтони, которые рука об руку покоряют моря».
Прошло несколько дней, прежде чем она поняла, что именно это и произошло, что мужчина, которому она доверила свою жизнь, предал ее. Не так, как другие мужчины, которые украдкой навещали продажных женщин и сразу же забывали, а так, что в один день рухнуло все. Он обнял женщину, которая с самого детства представляла угрозу для мира Фенеллы, и этой женщине он подарил то, что больше всего на свете хотелось иметь Фенелле и от чего она отказалась ради него: ребенка.
Затем прошло еще несколько дней, и она поняла, что тот же самый мужчина сидит в тюремной камере и ждет оглашения смертного приговора. С этого момента ее воспоминания были более точными и яркими. Она лежала в своей комнате, словно смертельно больная, а на другом конце галереи, в своей комнате, лежал Сильвестр. У них не было сил даже на то, чтобы вместе преодолеть силу своей боли. К ней пришла тетушка Микаэла, которая вырвала ее из транса, но при этом перестала быть тетушкой. Лицо ее перестало быть нежным и милым, оно было старым, испещренным морщинами, а волосы строго зачесаны, как у служанки.
— Тебе нужно ехать в Лондон, — сказала она. — Вам с Сильвестром. Вы должны просить у короля помилования.
Фенелла не знала, что сказать. Только головой покачала.
— Ay dios mio! — закричала на нее Микаэла. — Ты знаешь этого мужчину всю свою жизнь. Ты знаешь, чего он стоит, и ты знаешь, что с ним сделали. И потому, что он пошел и попытался выжечь гной из своего сердца таким совершенно идиотским способом, который приходит в голову только мужчинам, ты хочешь, чтобы его растянули на дыбе и кастрировали на глазах улюлюкающей толпы? Потому, что он думал, что сможет освободиться, отплатив этой бабе за ее жестокость, ты хочешь, чтобы палачи вытащили ему кишки наружу и смотрели, как он, сходя с ума от боли, умирает мучительной смертью? Почему тогда ты не пойдешь и не сделаешь это сама, а? Если ты действительно думаешь, что он обманщик, который рискнул твоей любовью ради минутного развлечения со стеклянной куколкой, так затешись среди зевак и подзадоривай палачей.
Фенелла села.
— Нет, — произнесла она. Никто не имеет права наказывать Энтони, только они с Сильвестром. Энтони потеряет их любовь, защитный остров детей верфи. Если это не самое жестокое наказание, которое может его постичь, то пусть наказан не будет вообще. Ненависти она не испытывала. Одну лишь пустоту.
— Одним «нет» делу не поможешь, — заявила Микаэла. — Глупая гусыня, которой королю приспичило надеть корону на голову любой ценой, сделала его рогоносцем с половиной двора, и говорят, что из-за этого он лишился остатков рассудка. Сейчас ни за одно преступление не полагается смерть вернее, чем за прелюбодеяние. Есть лишь две возможности спасти ему жизнь: либо Роберт Маллах должен отозвать свой иск, либо король должен его помиловать.
— Что до Роберта Маллаха, то никаких шансов нет, — ответила Фенелла.
— В этом ты, пожалуй, права, — огорченно признала Микаэла. — Хотя мне не показалось, что икающий карлик плохой человек. Но если Джеральдина Саттон влила яд тебе в кровь, ты уже не знаешь, ни кем ты являешься, ни кем не являешься.
— Вы так говорите, как будто виновата одна Джеральдина, — удивилась Фенелла. — Вы так в этом уверены?
Микаэла пожала плечами.
— Она дочь моей сестры, — ответила женщина и поджала губы, словно желая дать понять, что больше на эту тему говорить не хочет.
Фенелла посмотрела на нее. В глазах Микаэлы сверкали слезы. Тетушка была самой красивой и доброй женщиной из всех, кого она знала; она научила любви шестнадцатилетнего мальчика, потому что любила его всей душой и, возможно, понимала его лучше других. Фенелла взяла ее за руку.
— Я пойду к королю, — пообещала она.
— Но ты должна взять с собой Сильвестра! — Голос Микаэлы надломился. — Только у него есть необходимые связи, и, если немного повезет, перед ним откроются двери. Но он сидит там, как гвоздями приколоченный, и бубнит, что пусть его бывший друг получит все, что ему причитается. Как будто мы говорим о десятке палочных ударов.
— Я поговорю с Сильвестром. — Фенелла встала и обняла Микаэлу. — Я не позволю замучить Энтони до смерти, это я вам обещаю.
Микаэла сжала ее в объятиях.
— Сделай даже больше, — прошептала она. — Надери ему уши и отбей пальцы до синяков, за то, что он такой невероятный дурак и ввязался в игру мести с самой ядовитой змеей во всей Англии, но ради Неба прости его. То, что он сделал, не имеет никакого отношения к любви к тебе. Наоборот. Возможно, этот идиот считал, что таким образом он сможет выздороветь и наконец дать тебе то, чего ты так сильно хочешь.
— Я не знаю, смогу ли, — услышала свой голос Фенелла, — но знаю, что вы правы.
— Он хотел, чтобы ты вышла замуж за Сильвестра, — пробормотала себе под нос Микаэла. — «Фенелла заслуживает самого лучшего, что есть на свете, — моего Сильвестра, — говорил он. — Она не должна получить меньше». Этот молчаливый и гордый парень настолько сильно любит вас обоих, что у меня душа наизнанку выворачивается. Как ты можешь думать, что он не верен? Если у него не будет вас, он останется один в целом свете и будет таким до конца.
— Возможно, так и надо, — выдавила из себя Фенелла. — Возможно, он действительно иначе не может. Для Энтони быть одному означало быть одному без Бога. Одинокому, как последнему существу на земле под пустым небом.
Фенеллу едва не стошнило, но в желудке было пусто. Она, которая всегда была голодна, ничего не ела вот уже несколько дней.
С Сильвестром говорить не пришлось. Выйдя на галерею, она увидела, как из его комнаты выходит сэр Джеймс.
— Все в порядке, — слабым голосом произнес он. — Сильвестр поедет в Лондон и попытается попросить архиепископа посодействовать в этом деле.
Обнимая его, Фенелла испугалась. Сэр Джеймс, ее надежная скала во время самой жестокой бури, казалось, сморщился, словно под кожей не осталось ни одной кости.
— Он не обманщик, Фенелла. Мы потребовали от него большего, чем может выдержать человек. Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить.
— Я знаю. — Фенелла погладила его по спине, ужасно костлявой на ощупь.
— Не позволь убить его!
— Нет, — пообещала она. — Как дела у Сильвестра?
Сэр Джеймс пожал плечами. Взгляд у него был потерянный.
— Жаль, что ты не можешь помочь им обоим, — ответил он. — И жаль, что нет никого, кто помог бы тебе.
Они выехали из дому холодным тихим утром. Сильвестр поехал вперед, потому что нельзя было терять время, а Фенелла, много лет управлявшая повозкой с хлебом, собиралась последовать за ним одна в карете. Остальные домочадцы протестовали, заявляя, что она должна взять для защиты хотя бы кого-то из мужчин, но Фенелла не могла выносить незнакомцев. И тогда Люк предложил сопровождать ее. Ему было девятнадцать, и он вот уже почти десять лет как ходил за Энтони по пятам, словно собачонка.
— Я был бы рад сделать что-то, что могло бы ему помочь, — сказал он.
Они встретили Сильвестра у ворот Криппл-гейт под проливным дождем. Казалось, он даже не заметил, что по нему ручьями стекает вода.
— Кранмер приютит нас в Суон-хаусе, — бесцветным голосом поведал он. — Он позаботится о том, чтобы король принял нас, и пойдет с нами, чтобы тоже замолвить слово.
Ночь в Суон-хаусе оказалась сущей пыткой. Фенелла видела Энтони везде, куда бы ни пошла, — израненного, лишенного дара речи человека, отчаянно боровшегося за свое достоинство. Несмотря ни на что, она испытывала к нему бесконечную любовь. Она переглядывалась с Сильвестром, иногда они мимоходом прикасались друг к другу, но слов не находили.
Утром прибыла барка архиепископа. Фенелле показалось, что вышедший на мостки Кранмер постарел не на десять лет, а на все сто. Высокая должность, для которой он не был рожден, сгорбила его плечи, но тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.
— Да сохранит вас Господь, — произнес он. — Всех троих.
День был сумрачным. Они молча сидели в барке, которая плыла по бурной реке в сторону Уайт-холла.
— Что с королевой? — вырвалось у Фенеллы, пока она наблюдала за людьми, занимавшимися на берегах реки делами, как в самый обычный день.
— Она под арестом, — ответил Кранмер. — В Суон-хаусе, где есть хотя бы какие-то удобства. Ее судьба решится только после Рождества, но надежды мало. Несчастное дитя обезумело от страха.
— А мужчины, с которыми она прелюбодействовала? — поинтересовался Сильвестр. Выглядел он пугающе. Элегантный наследник Сатгон-холла не причесывался и не мылся вот уже несколько дней и, судя по всему, спал в одежде.
Кранмер опустил голову.
— Их казнят.
— Когда? — спросил Сильвестр.
— Сегодня, — пробормотал Кранмер. — В Тайберне.
— Им отрубят головы?
— Томасу Калпеперу — да. — Архиепископ уронил голову на руки. — Ходатайство Фрэнсиса Дерема было отклонено.
— Его четвертуют?
Кранмер кивнул.
На некоторое время снова замолчали, затем архиепископ откашлялся.
— Мы должны проявить мужество, — объявил он. — Если мы начнем умно, король проявит милосердие. В принципе, он не хочет лишать жизни сэра Энтони, который всегда искренне нравился ему.
— Разве он любит хоть кого-то, кроме самого себя? — поинтересовался Сильвестр. — И действительно ли проявляет к ним милосердие? Разве мы не считали так же в отношении кардинала Уолси, пока тому не довелось прочувствовать на себе всю строгость королевской власти?
Услышав глухой, лишенный эмоциональной окраски голос Сильвестра, Фенелла почувствовала, как ее пробрал мороз. Но Кранмер на мгновение усмехнулся.
— Я нравлюсь королю Генриху, — произнес он. — Не спрашивайте меня почему, но если бы это было не так, меня бы уже не было в живых. Я женат. Моя жена — немецкая лютеранка, а у нас брак для священнослужителей по-прежнему под запретом. За это полагается смерть через повешение — и священнику, и его жене. Король знает о моем браке. Он ругает меня, но, поскольку хочет, чтобы я жил, решил притвориться слепым. Он очень одинокий человек, милорд Саттон, ему хочется дружбы не меньше, чем всем нам.
— Мне уже не хочется дружбы, — произнес Сильвестр. — Вы знаете, как он?
— Сэр Энтони?
Сильвестр кивнул.
— Я видел его вчера, — ответил Кранмер и взял Сильвестра за руку. — Он очень сдержан, как обычно, не жалуется, и я боюсь, что совесть мучит его больше всего остального.
— Он ведь не в Клинке, верно? — хриплым голосом произнесла Фенелла.
— Нет, — успокоил ее Кранмер. — В Тауэре.
— И его не мучают?
— В этом я вам ручаюсь, — заявил архиепископ. — Хотя сам он с удовольствием обрек бы себя на это. Я предлагал ему принять у него исповедь, но он не захотел. Возможно, ему стало бы легче, поговори он с вами. Я уверен, что смогу получить разрешение.
— Нет, — одновременно ответили Сильвестр и Фенелла.
— Понимаю, — произнес Кранмер. Все замолчали, и в барке было тихо до самого Уайт-холла.
Дворец представлял собой путаницу из галерей и переходов. Кранмер провел их в тесную приемную, где было лишь два деревянных табурета. Все трое остались стоять, пока не вернулся слуга Кранмера со стражником в красной униформе и не сообщил, что король готов принять их. Фенелла и Сильвестр прижались друг к другу, как дети.
— Попытайтесь не бояться, — прошептал им Кранмер. — Постарайтесь видеть в Генрихе Тюдоре не только короля, но и мужчину, которому только что разбили сердце. Он может буйствовать и бесноваться, но, как и всякому, ему необходимо сочувствие.
Войдя в приемную и опустившись на колени перед Генрихом VIII, Фенелла невольно вспомнила молодого статного короля, на которого смотрела в детстве, когда он стоял на украшенной трибуне при спуске на воду «Мэри Роуз». От высоких надежд того дня осталось так же мало, как и от великолепного правителя. Мужчина, сидевший перед ними в роскошном кресле, положив одну ногу на низенький стульчик, был похож на огромную, завернутую в бархат губку. Призыв Кранмера проявить сочувствие по отношению к нему был излишним; Фенелле показалось, что не испытывать сочувствия к этой развалине, смотревшей на нее слезящимися глазами, просто невозможно.
— Ну-ка, ну-ка, — голос жирного короля звучал по-девичьи нежно. — «День и ночь» — так называли мы при дворе вас и вашего приятеля, это придумала великая шлюха, перед которой вы встали на колени. Вы нас развлекали, вы казались неразлучными, как пара английских тисов. И, признаться, в вашей дружбе было что-то, что согревало сердце, что-то давно забытое, что живо только в преданиях. Братство. Один за другого. Мы никогда не думали, что ваш темный брат может оказаться бесстыдным обманщиком, который потянется к сестре своего друга и наставит рога своему благодетелю.
— Я тоже не считал это возможным, — произнес Сильвестр. — Но я прошу Ваше Величество смилостивиться над ним.
— Почему? — поинтересовался король. — Разве вы не так же обмануты, как и несчастный граф Рипонский и мы?
— Обманут, Ваше Величество. Однако же он был моим другом более тридцати лет. Я не могу зачеркнуть это. Я не хочу, чтобы он умер.
— И мы должны отпустить прелюбодея, потому что вы не хотите этого? — рявкнул король. — Только потому, что этот озабоченный подзаборный пес был вашим другом, мы должны лишить обманутого супруга удовлетворения при виде того, как будет покаран негодяй? Мы сами в своей боли не знаем иного утешения, нежели то, что эту сволочь Дерема выпотрошат живьем и будут мучить до тех пор, пока он не сможет даже взвизгнуть. Мы не хотим лишать этого утешения товарища по несчастью. Ваш черный брат знал, с чем он играет. Теперь он получит то, что заслуживает.
— Нет, — еле слышно произнес Сильвестр. — Чего бы он ни заслуживал, я этого не вынесу.
Только теперь, услышав покашливание, Фенелла заметила, что в комнате есть еще один человек. Роскошно одетый, с огненнорыжими волосами, он стоял, прислонившись к эркеру. На его губах играла усмешка.
— Как вы можете отказывать в столь трогательной просьбе, Ваше Величество? — поинтересовался он, взглянув сначала на них, а затем на короля. — Прошу простить меня, но та голова, о которой здесь идет речь, одна из немногих в этой стране, способных отличить каракку от плавучей кастрюли. Неужели оно того стоит? Из-за какой-то бабы?
— Разве мы позволили вам вмешаться, Том? — Король повернул голову. — Удалитесь, пока мы не забылись. Нас не удивляет, что для вас верность не священна.
Вновь усмехнувшись, мужчина поклонился и широким шагом вышел из комнаты. Король обернулся к Сильвестру и сказал:
— Наш деверь Сеймур, быть может, и разбирается в плотских утехах, но в любви не понимает ничего. А граф Рипонский любил вашу сестру. Так сильно, что до сих пор хочет, чтобы ее пощадили, — разве это не достаточная милость?
— Моя сестра не умеет любить, — пробормотал Сильвестр. — Не знаю почему. Может быть, это какой-то врожденный порок, как бывает с людьми, родившимися без ног. Но у Энтони его нет. Энтони мог любить с большим теплом и уважением, чем кто бы то ни было, прежде чем Роберт Маллах… — Хрипло вскрикнув, он оборвал свою речь — голос отказался служить ему.
Король не разрешал никому из них подняться, однако, судя по всему, архиепископ имел на это право.
— Без сомнения, сэр Энтони совершил тяжкий проступок, — заговорил он. — Но вы знаете его не первый год, Ваше Величество. У вас были причины доверить ему свои корабли, а от его необычайного дара вы ждали многого. И не в последнюю очередь вы считали его искренность благом.
— Искренность! — взревел король. — Человек, который катается в постели с женой своего благодетеля, искренен?
— Ваше Величество, — произнес Кранмер. — Если мне когда-либо и доводилось видеть человека, который бы раскаивался в содеянном, то это он. Он ни мгновения не пытался отрицать или просить милости. Вчера я провел не один час, прощупывая его, и не услышал от него ни единого дурного слова в адрес дамы или сэра Роберта. Он винит во всем только себя и в свою защиту не произносит ни слова.
— Неужели? Дерем и Калпепер пели себе такие дифирамбы, что можно подумать, будто они мальчики из хора, — прошипел король. — Что может быть отвратительнее, Томас? Человек, который не может держать ширинку завязанной, или тот, кто хнычет, как младенец, когда приходится платить по счетам?
— Поскольку я духовник, я не могу испытывать отвращение ни к кому из тех, кто сожалеет о том, что совершил грех, — увильнул Кранмер.
— А как мужчина? — вырвалось у короля. — Клянусь своей душой, я приказываю вам говорить как мужчина!
— Как мужчина, я не вижу в Энтони Флетчере ничего отвратительного, — ответил архиепископ, и Фенелла, услышав его голос, поняла, что от страха у него пересохло в горле. — Он совершил ошибку, которая совсем не в его духе, и причины он не раскрывает. Равно как и обстоятельства. Тем не менее я пришел к выводу, что спорный поступок был совершен четыре года тому назад и наверняка не потому, что этот человек не мог не развязывать ширинку.
— А почему же тогда?
— Как я уже говорил, сэр Энтони в совершенстве владеет искусством хранить молчание и не защищается, — ответил Кранмер. — Но я прошу позволения напомнить о том, что этот человек пять лет просидел в темнице без доказательств его вины и при этом был подвергнут мучительнейшим допросам.
— Без доказательств вины? — Король вцепился в подлокотники и приподнялся в кресле. — Нет дыма без огня! Или вы будете утверждать обратное?
— Если Вашему Величеству угодно будет довериться моему суждению как примаса вашей Церкви, я скажу, что у этого человека при себе четки и он не знает ни единой молитвы по-английски. Зато может прочесть наизусть настолько длинные фрагменты Святого Писания на латыни, что я чувствую себя посрамленным. Боюсь, что скорее в ереси можно обвинить меня, нежели его.
Того, что произошло позже, Фенелла совершенно не ожидала. Король расхохотался.
— Это не спасет вашего питомца, а наоборот, сломает ему шею! — воскликнул он. — Вы же еретик, милорд Кентерберийский, и об этом полгорода знает.
А затем вдруг снова посерьезнел.
— Значит, вы считаете, что этот парень безвинно провел в темнице пару лет. И что, это дает ему право так издеваться над другим мужчиной?
— Конечно же нет, Ваше Величество. Но другой мужчина — граф Рипонский.
— И что вы, простите, хотите этим сказать?
— Граф Рипонский был владельцем корабля, на котором были обнаружены запрещенные рукописи. Я считаю возможным, что сэр Энтони ошибочно счел сэра Роберта виновным и поддался желанию отомстить. Это не оправдывает его, и перед высочайшим судьей он ответит за свою мстительность. Но разве мы, будучи людьми, не можем судить мягче? С этим человеком обошлись дурно. То, что он сделал, недопустимо, но с учетом обстоятельств, мне кажется, смертный приговор — это слишком жестоко.
— Да что вы говорите! — воскликнул король. — Нам просто не терпится узнать, что же предлагает вместо этого милорд Кентерберийский.
Фенелла услышала, как застонал Сильвестр.
— Прошу, не сажайте его в темницу, — пробормотал он. — Убить будет милосерднее.
— А что же тогда? — король склонил голову набок. — Может быть, я должен оскопить его, как Пьера Абеляра, чтобы он не трогал благородных английских дам?
Внезапно Фенелла вскочила на ноги.
— Он не тронет благородных дам Англии! — воскликнула она. — Он был именно таким, как говорил его преосвященство: что-то, что сделали с ним в темнице, не зажило. Он думал, что сможет исцелиться, нанеся ответный удар. Прошу вас, не наказывайте его за это. Отпустите его.
— Ага, ага… — Король со стоном опустил ногу с табурета, поднялся и обернулся к Фенелле. — А мы уже начали задаваться вопросом, когда же наконец заговорит дитя человеческое, которое, как предполагалось, пожелало бы строжайшего наказания для неверного жениха. И то, что именно ты просишь нас о милости, удивляет нас — обычно женщины не настолько милосердны.
— Я не прошу о снисхождении, — ответила Фенелла. — Как и сказали Ваше Величество, я желаю для своего жениха строжайшего наказания и прошу лишь о праве осуществить его самостоятельно. Если Ваше Величество отпустит его, он вернется к жизни, в которой лишился всего, что было для него дорого: вашего расположения, расположения графа Рипонского, своей работы и крыши над головой. Любви друга. И моей.
Сильвестр застонал.
— Это хуже смерти, — сказала Фенелла и замолчала.
Король коротко посовещался с Кранмером, а затем отослал их прочь, объявив, что ему нужно время, чтобы все обдумать.
— Этот дьяволенок утверждал, что может построить нам галеру, при виде которой старый Франциск побледнеет от ярости, — рассуждал он себе под нос под конец аудиенции. — Если вы хотите нанести ему удар сами, то почему бы нам, собственно говоря, не дать и графу Роберту в руки дубинку, а самим отстраниться от этой свары? Нам бы хотелось иметь чудо-оружие, которое даст отпор французским галерам, а какая же баба стоит корабля, а, Томас, скажи мне?
На причале Кранмер слегка обнял Фенеллу.
— Я восхищен вами, мисс Клэпхем. Я думал, что после Анны Болейн уже не увижу героиню, но сегодня мне довелось пережить подобное.
— Будет ли этого довольно?
Он улыбнулся ей.
— Да, я уверен, что будет. И я желаю вам мира. Господь очень бережет вас троих.
— Нас троих больше нет, — заявил Сильвестр.
— Думаю, вы ошибаетесь, мой храбрый друг, — произнес Кранмер и в качестве благословения положил руку ему на затылок.
Солнце уже зашло, когда Сильвестр и Фенелла вернулись в Суон-хаус. Для них был приготовлен ужин, но есть не хотелось.
— Пойдем, — сказал Сильвестр, взял кувшин вина и пошел вперед.
Фенелла хотела остановить его, зная, что не может сделать ничего более неправильного, нежели пойти с ним, но все же вышла за Сильвестром в огород, в беззвездную и холодную ночь.
Он остановился у зеленого забора, в зарослях крапивы, и обернулся к ней. В слабом свете, падавшем из окна кухни, его волосы блестели.
— Я люблю тебя, — произнес он. Затем бросился к ней, притянул ее к себе и поцеловал.
Было на удивление приятно. Словно они приводили в исполнение приговор, который поклялись исполнить королю: самостоятельно нанести Энтони удары, наказать его страшнее смерти. Но потом Фенелла пришла в себя и высвободилась из его объятий.
— Мы останемся здесь, пока его не отпустят, — пообещал Сильвестр. — А потом я хотел бы, чтобы ты поехала со мной домой и стала моей женой.
— Когда-то я обещала это Энтони, — вспомнила она.
— Что?
— Что я выйду замуж за тебя, если не смогу больше его выносить. Прости меня, Сильвестр. Ты заслуживаешь гораздо большего.
— Мне все равно, — ответил он. — Мне нужна ты, а не что-то большее.
— Прости меня, — снова сказала она, — я не могу сейчас принять такое решение. Сначала я должна сделать кое-что другое.
— Конечно, — ответил он. — Поверь мне, я чувствую то же самое. Я должен был бы ненавидеть Энтони и желать ему самого худшего, но не могу. Я не хочу больше видеть его, но хочу, чтобы он жил. Если король не помилует его, не знаю, что мне и делать.
— Завтра утром я поеду в Клинк, — произнесла Фенелла, вглядываясь в туман за зеленым забором. — Я должна была давно это сделать, но мужества никогда не хватало. Ты дашь мне денег? Ты говорил, что без денег мне там никто и слова не скажет.
— Не ходи туда, не причиняй себе лишних страданий.
Она обернулась.
— Я должна осудить его, не зная всех обстоятельств? Должна считать его сатаной за то, что он сделал, не зная, что его на это толкнуло?
Сильвестр понурился. Через некоторое время он произнес, глядя на мокрую траву:
— Я поеду с тобой.
Мастер де Вер, так рассказывал ей Сильвестр, был крысой, способной переплыть любую сточную канаву, если на другом конце его будет ждать кусочек сала.
— Я спустил ему целое состояние, чтобы он защитил Энтони, — говорил он по дороге. — Тогда он утверждал, что делает все возможное, но не в его власти помешать тому, чтобы некоторые вещи происходили. Сегодня же я думаю, что Роберт Маллах просто давал ему вдвое больше, чтобы он продолжал мучить Энтони.
— И тебе этого недостаточно, чтобы простить его? — удивилась Фенелла. Она перевела дух и затараторила: — Его тошнит кровью, Сильвестр. Спина похожа на изрытую во время войны землю, а ночами он в основном стонет от боли. Тебе этого недостаточно? Кто мы вообще такие, чтобы считать себя судьями, ведь за всю жизнь с наших голов не упало ни единого волоска? Неужели мы имеем право бросать камни, потому что сами без греха?
Сильвестр молчал, пока карета не остановилась в Бэнксайде.
— Хотелось бы мне, чтобы этого было достаточно, — произнес он.
— Мне тоже, — согласилась она.
В Клинке была стена с камерами вровень с землей, за решетками которых стояли пленники и просили подаяние. Перед ними сидел обтянутый кожей скелет, тоже протягивавший руку за милостыней. При каждом движении его цепь звенела. Не только этот мужчина, но и вся улица ужасно воняла.
Человек, который вышел к ним после того, как они попросили позвать начальника, был молодым обладателем круглого розовощекого лица.
— А где мастер де Вер?
— Сожалею, — произнес молодой человек в форме епископа Винчестерского. — Теперь начальник здесь я. Вы, наверное, не помните? Я Рич Форстер. Тогда, когда смотрителем был мастер де Вер, вы просили меня постричь вашему другу волосы, потому что он ненавидел паразитов. Вы хотели дать мне денег, но я не мог их принять.
— Почему же? — поинтересовалась Фенелла.
Роберт Форстер повернулся к ней.
— Человек, совершивший преступление, должен понести наказание, — ответил он. — Но что бы он ни сделал, с ним нужно обращаться по-человечески, иначе ты сам перестаешь быть человеком. С другом господина обращались не как с человеком. Мне недоставало мужества восстать против этого, и я не хотел брать деньги за свою трусость.
— То, что вы говорите об этом, — уже не трусость, — возразила Фенелла.
— Но это уже не поможет другу господина, — ответил молодой человек. — Тогда я поклялся себе, что, если эта тюрьма однажды окажется под моим руководством, я не позволю, чтобы кто-то платил за страдания человека. Ребята, которые сидят здесь у нас, плохие люди, но они не должны получать больше, чем им присудил английский суд.
— Это и случилось тогда? — спросила Фенелла. — Кто-то пришел и дал денег, чтобы мастер де Вер причинил больше страданий другу этого господина?
Рич Форстер помедлил, затем заставил себя кивнуть.
— Но если вы вызовете меня в суд как свидетеля, я не смогу об этом сказать, — пояснил он. — Я женат. Моя жена ждет ребенка.
— Единственный суд — это я, — заявила Фенелла. — Я была помолвлена с ним, и я должна знать, что с ним произошло. Худшее, мастер Форстер. То, чего не знает даже мастер Саттон. Вы не останетесь внакладе.
Она потянулась к кошельку, но Рич Форстер поднял руку.
— Я по-прежнему не хочу брать денег за то, что не смог предотвратить бесправие. Если господин, который, судя по всему, ваш родственник, ничего не имеет против, я покажу вам. Мы до сих пор используем это в тех случаях, когда иначе никак.
— Дыру? — слабым голосом переспросил Сильвестр. — Ублиет?
Мастер Форестер кивнул.
— Что это такое? — поинтересовалась Фенелла.
— Яма на самом дне, — ответил Сильвестр. — «Ублиет» означает «место забытых». Пленников переводили туда в наказание. Когда во время прилива Темза становится более полноводной, вода в яме доходит до шеи.
— Некоторых забывали там, внизу, — добавил мастер Форстер, — и у них сгнила плоть.
— Только не у моего мужа! — вскричала Фенелла.
Сильвестр взял ее за руку.
— Нет, милая, нет.
Губы его дрожали.
— Мне действительно не стоит вести вас туда, — произнес Форстер.
— Стоит, — настаивала Фенелла. — Я не уйду, пока не буду знать наверняка.
Мастер Форстер вопросительно поглядел на Сильвестра. Тот кивнул, и маленькая процессия тронулась в путь. Каменные своды, под которыми приходилось пригибаться, стоны из камер и вонь, от которой перехватывало дыхание, пробуждали желание бежать. И тем не менее Фенелла ступенька за ступенькой спускалась вниз за Сильвестром и мастером. В самом низу в мокром полу была решетка. Грудь Фенеллы сдавило так, что она не могла ничего сказать.
— Здесь, — произнес Форстер, открыл засов и подозвал одного из смотрителей, потому что не смог поднять решетку один. Посветил свечой вниз.
Место забытых наполовину было заполнено вонючей водой. Там, прижавшись друг к другу, могли бы поместиться двое мужчин, больше места не было. Чуть выше поверхности воды в стене торчала кованая скоба. Фенелла указала на нее и вопросительно посмотрела на Сильвестра.
— За шею, — прошептал он. — Они приковывают их к ней за шею.
Внезапно она нашла в себе силы закричать. Схватила Сильвестра, встряхнула его, словно безжизненный предмет.
— И ты об этом знал? Ты знал, что они запирают здесь моего любимого, и слова мне не сказал?
— И что бы ты сделала? — закричал он в ответ. — Я сам ничего не мог с этим поделать! Я умолял чертова де Вера пощадить его, я обещал ему золотые горы, но все было тщетно.
— За что? — Фенелла отпустила Сильвестра и обернулась к Форстеру: — Что он сделал, что ваш начальник решил так его наказать?
— Ничего, — устало произнес молодой человек. — Он был самым тихим из заключенных. Кто-то заплатил за это, мисс. Никто из вас не виноват.
— Кто заплатил?
Молодой человек молча покачал головой.
— Говорите! — закричала Фенелла и ударила его по щеке. — Вы человек или мокрая тряпка?
— Они заперли с ним там человека, который умирал, — начал Форстер. — Не взрослого мужчину. Мальчика десяти лет, ублюдка одной из шлюх, которых мы постоянно ловим. Он почти умер от голода, не мог уже стоять на ногах. Вашего жениха они пристегнули цепью, а руки оставили свободными. «Сможешь держать его, когда пойдет вода, — сказали они ему. — Или столкнуть, чтобы он подох, как ты поступил со своим братом».
— И сколько времени он должен был там находиться? — глухим голосом спросила Фенелла.
— Всю ночь. Наверху сидели стражники и заключали пари, сколько он продержится. Вода поднялась ему до самого горла, он поднял мальчика вверх, а те кричали: «Может быть, столкнешь его наконец? Ну же, давай, как своего брата, Каин!» В какой-то момент силы оставили его и он вынужден был отпустить мальчика.
— Он утонул?
Рич Форстер кивнул.
— Труп оставили вместе с ним, когда спала вода. И только на следующий вечер мастер приказал отнести труп на кладбище Скрещенных костей. И вытащить Черного, пока не приехал Золотовласый из Портсмута. Он всегда был тихим, но с того дня он не произнес ни слова. Я думал, что уж лучше бы они оставили его умирать, как мальчика.
Некоторое время они стояли в темноте. Не проронив больше ни слова, погрузившись в размышления, Фенелла стала подниматься по лестнице, а двое мужчин шли за ней.
На другой день приехал Кранмер с известием, что король отклонил жалобу Роберта Маллаха и отпустил Энтони. Наутро Фенелла, Люк и Сильвестр уехали.
Прошли недели, они занимались работой в «Casa Francesca», собирались за едой, не произнося лишних слов. Фенелла боялась встретиться с Джеральдиной, но та уехала в ночь перед их возвращением. Один из ее знакомых поступил на службу к Джону Дадли, гросс-адмиралу, и нашел место и ей. Она написала, что на ребенка не претендует. Как будто от материнства можно было отказаться, как отказался уставший сэр Джеймс от должности мирового судьи.
От сэра Джеймса Фенелла узнала, что Энтони вернулся в Портсмут и купил дом за воротами, между руинами «Domus Dei» и новой крепостью Саутси.
— Я понимаю, что вы не потерпите его в своем доме и на своей верфи, — сказала она.
— Неужели ты считаешь меня настолько жестоким человеком? — удивился сэр Джеймс. — Человеком, который осуждает другого за то, что тот раз согрешил?
— Простите, пожалуйста! — воскликнула Фенелла. — Вас бы я посчитала жестоким в последнюю очередь, но последствия для вашей семьи будут такими тяжелыми… Кроме того…
— Кроме того, что?
— Кроме того, я считаю вас человеком, который ничего не знает о грехе.
Сэр Джеймс печально улыбнулся.
— И ты думаешь, Фенелла, что на свете есть такие люди? За минувший век мы научились держаться в рамках. Но если мы никогда не переступаем их, то как же мы узнаем, что они немного шире, чем мы считали поначалу? Как бы мы могли покорять вершины и совершать кругосветные путешествия? Как тот, кто не терялся, может найтись?
Их взгляды встретились. Сэр Джеймс коснулся ее щеки.
— Ты имеешь полное право злиться на него, — произнес он. — Он злоупотребил твоим доверием, и ты можешь сердиться на него, хоть сто раз сумеешь проникнуться пониманием того, что он сделал. Но ты имеешь право продолжать любить его. Последствия наших грехов редко зависят от тяжести совершенного, по большей части дело просто в невезении. Этот дом всегда будет открыт для вас обоих. Ты хочешь сказать мне, что покинешь его, не так ли?
— Да, — произнесла она и прижала к себе старика. — Я не могу остаться и боюсь, что должна поступить так же, как Энтони: не благодарить, потому что слишком много поводов для благодарности. И просить прощения у вас я тоже не могу.
— У тебя нет причин делать ни то, ни другое, — произнес он. — Я люблю тебя.
— Я тоже люблю вас, сэр Джеймс, — сказала Фенелла. — И Энтони тоже очень любит вас, хотя вы, наверное, в это и не поверите.
Сэр Джеймс снова улыбнулся ей своей печальной улыбкой.
— О, почему же. Охотно верю. И чтобы он однажды тоже поверил мне, я прошу тебя взять для него отсюда то, что принадлежит ему.
— Что?
— Его ребенка, Фенелла!
— Так не пойдет! — испугалась она. — Он никогда не хотел быть отцом, не хотел иметь ребенка своей крови, и постепенно я начинаю понимать почему.
— Значит, ему придется учиться, — мягко, но твердо произнес сэр Джеймс. — Возможно, это его единственный шанс, и другого не будет. Неужели мы лишим его этого?
— А если он не научится?
— Ты можешь довериться мне? — вопросом на вопрос ответил он. — Неужели ты думаешь, что я отдал бы на его попечение свою приемную дочь и внучку, если бы хоть каплю сомневался в том, что он будет добр по отношению к ним?
Так она ушла из Саттон-холла, который был ее домом на протяжении двадцати лет, с дочерью Джеральдины Саттон на руках и с Люком на прицепе, который настоял на том, чтобы пойти с ними. Фенелла попыталась уговорить его остаться. По закону он был сыном Сильвестра, и ей казалось ужасно жестоким отнимать его у Сильвестра. Но Люк был неумолим.
— Энтони говорит, что из него плохой учитель, — заявил он. — Но мне он подходит. Я хочу остаться с ним и строить корабли.
— А если он отошлет тебя?
— Он часто пытался, — беспечно рассмеялся Люк. — Ноя научился у него быть упрямым и делать вид, что ничего не слышу.
Взамен в Саттон-холле осталась мать Фенеллы. Она бы скорее умерла, чем переехала в дом Сатаны. «Наша семья разрывается пополам», — думала Фенелла, и сердце ее обливалось кровью.
Сильвестр побежал за ней босиком.
— Как ты можешь так со мной поступить? — кричал он ей вдогонку. — Сначала я потерял его, а теперь должен потерять еще и тебя? Как мне жить без тебя, Фенни?
— Я тоже не знаю, как буду жить без тебя, — ответила Фенелла. — Если ты позволишь мне, я буду по-прежнему приходить в «Casa Francesca» и помогать Лиз.
— Если я тебе позволю? Как ты можешь так со мной говорить? Этот дом больше твой, чем мой. Это и не дом вовсе без тебя, и я уже не человек. Кем бы я ни был, я был им, пока вы были со мной. Если же я потеряю теперь вас обоих, откуда же я узнаю, кто я и что я?
— Мы все не знаем этого, — покачала головой Фенелла. — Нам стоит попытаться выяснить это.
Глаза Сильвестра сузились.
— Вот теперь я его ненавижу, — произнес он. — Теперь я желаю ему всего самого худшего. Если он обидит тебя, я убью его, Фенелла.
— Нет, — заявила она, поцеловала его и побежала прочь, так быстро, насколько позволял сидевший на руках ребенок. В конце улицы их ждал Люк с повозкой.
— Поезжай! — крикнула она ему. — Хлестни лошадь и поезжай!
В сумерках они остановились у подножия холма. Стоял жгучий холод, но снега не было.
— Подожди здесь с вещами, — сказала она Люку. — Сначала я отнесу в дом бедную малышку. Она замерзла.
— Я не бедная малышка, — заявила Франческа, скрестив на груди руки. — И я не замерзла.
Фенелла боялась даже смотреть ребенку в лицо. Но теперь увидела вертикальную морщинку между сведенными на переносице бровями и чуть не расхохоталась.
— Конечно же нет, — произнесла она и взяла ребенка на руки. — Но ты врешь.
Дверь дома была открыта, впуская последние лучики света. В холле не горел камин, почти не было мебели, только стол у окна, за которым над чертежами сидел Энтони. Он провел углем по листу бумаги, размазал линию, затем вторую и в ярости отшвырнул уголек в сторону.
— Так не годится, — заявила Фенелла. — У тебя получалось и получше.
Он поднял голову и замер. Губы его дрожали, и он не мог произнести ни слова.
Фенелла поставила Франческу на пол, и малышка с любопытством принялась оглядываться по сторонам.
— Я тут принесла тебе то, что ты забыл, — сказала Фенелла. — Твою семью. Внизу ждет Люк с вещами, и ему понадобится твоя помощь, потому что повозка на эту твою крепость на болоте не заберется.
Он встал, опрокинув стол, снова несколько раз попытался что- то сказать.
— Оставь это, — осадила его Фенелла. — Ты никого не благодаришь, ты ни у кого не просишь прощения и никому не говоришь, что любишь его. Так что молчи и иди, нужно помочь Люку.
Нерешительно, не отводя взгляда, он сделал несколько шагов по направлению к ней. Затем остановился перед Франческой, присел на корточки, выставив ногу в сторону.
— И не страшно, что я тебе не нужна, — заявила Франческа. — Ты мне тоже не нужен.
Энтони снял камзол, набросил его малышке на плечи.
— Садись туда, — хриплым голосом произнес он. — Я принесу ваши вещи, а потом разожгу огонь.
— Я тоже хорошо умею разводить огонь, — похвасталась малышка.
— Это как раз кстати, — сказал Энтони. — Потому что я — нет.
Франческа присела перед камином, поворошила кочергой совершенно холодные угли. Энтони пошел за Люком и вещами. Приблизившись к стоявшей в дверях Фенелле, он остановился. Губы его по-прежнему дрожали, а взгляд выдавал с головой.
— Фенхель…
Она ударила его по щеке.
— Вот так. А теперь иди.
— Выходи за меня, — произнес он.
Они уставились друг на друга. Барьер, который она выстроила для собственной защиты, рухнул. Он застонал, обнял ее и так крепко сжал, словно хотел удостовериться в том, что она принадлежит ему и никому другому не достанется, даже если этот другой заслуживает ее и является лучшим из всего, что есть. Их губы встретились. Она тоже обняла его, схватила за волосы, потянула, целуя.
— Я сама разведу огонь, — заявила Франческа, продолжая ворошить холодные угли. — Вы оба мне для этого не нужны.
Тяжело дыша, они отстранились друг от друга.
— Я скажу все, что не могу, — произнес он. — Я встану на колени или брошусь на пол перед тобой, мне все равно. Стань моей женой.
— Дай мне время, — ответила она.
На щеке у него дрогнул мускул. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки. Ей хотелось отвести взгляд, потому что она задела его гордость, а это не доставляло ни малейшего удовольствия.
— Это испытание? — спросил он после паузы. — Или наказание?
— Не знаю, — честно ответила она. — Скажи, ты сможешь выдержать и то, и другое вместе? Можешь хоть раз побороться за меня, словно я — корабль?
Он задумался, и за это ей захотелось поцеловать его.
— Да, — ответил он через некоторое время и повернулся, чтобы уйти. — Сейчас я пойду за Лукасом и вещами, а потом нарублю дров.
— У тебя в доме нет дров? Ты жил здесь несколько недель, не разводя огня?
— Я не нуждался в этом, — ответил он, понурился и ушел.
Жизнь у них была непростой. Возможно, желание наказать его было гораздо сильнее, чем она хотела себе в этом признаться. Боль от утраты Сильвестра едва не сводила ее с ума, а когда она бушевала сильнее всего, ей хотелось призвать за это к ответу Энтони. Она поступала так, что сама себя не узнавала. Для сна она потребовала себе отдельную комнату, как бы сильно ни хотелось ей быть с ним. Она отталкивала его. Однажды, когда он встал на пороге ее комнаты, растрепанный, и слабым голосом пожаловался, что не может уснуть без нее, она сказала:
— Почему бы тебе не поехать в Лондон и не попросить Джеральдину Саттон спеть тебе колыбельную?
— Потому что она не умеет петь, — заявил он и ушел.
Было непросто. Но с каждым днем становилось лучше. Он делал то, что пообещал ей: держался, терпел ее удары, не возмущаясь, доказывал ей, что может быть тем, кем она никогда его не видела, — разумным мужчиной, заботящимся о своей семье. Он покупал мебель, обставляя дом, нанял горничную и давал Фенелле деньги на хозяйство. В Сьюдведе, у одного из притоков канала, он взял в аренду кусок земли, чтобы строить речные баржи, но вскоре король позвал его к себе: сначала в крепость Саутси, затем в королевские доки. Генрих VIII не был женат, растолстел и рано постарел, но желал наконец получить флот, о котором мечтал, и снова хотел отправиться на большую войну. У Энтони было полно работы, он с утра до ночи находился в доках, но при этом он позаботился о том, чтобы закончить образование Люка. Когда же он доставался Франческе и девчушка принималась очаровывать его, он брал ее на руки и уносил с собой. Фенелла, поначалу опасавшаяся, что он не сможет принять дочь, с удивлением обнаружила, что Энтони — идеальный отец для Франчески. Возможно, все дело было в том, что он не пытался быть отцом и не прилагал ни малейших усилий к ее воспитанию. Малышка дарила ему то, что он, наверное, никогда не ждал и очень редко получал от людей: она его абсолютно не боялась.
Некоторое время Фенелле хотелось наказать его и за это: за то, что ребенок, к которому он испытывал столь явную любовь, был ребенком Джеральдины, но она не успела, потому что Франческа стала ее ребенком. Именно в этом и заключалась проблема с Франческой: она была неотразима. Не потому, что девочка, как выразился Люк, была «слишком милой», а потому, что она была Франческой, с головы до ног. Милым, гордым, умным человеком, которому нужно было пространство, чтобы дышать и расправлять крылья. И Фенелла осознала, что если она сможет оставить все как есть, то это будет хорошо. Поэтому она не променяла бы свою жизнь ни на какую другую.
Даже горстка соседей, бросавших на семью Сатаны недовольные взгляды и перешептывавшихся за спиной, постепенно начала оттаивать. Судя по всему, Сатана с ребенком на руках, громко и немузыкально распевающим песни, был совсем не страшен. В какой-то момент одна из вдов, живших по соседству, постучалась в дверь и спросила, не мог бы супруг Фенеллы нарубить дров и им, потому что он очень ловко управляется с топором. «А вы не боитесь, что у вас в доме будет гореть адский огонь?» — чуть не спросила Фенелла, но вовремя прикусила язык и послала Энтони вечером помочь соседке.
По утрам она отправлялась в «Дом бессмертных», где каждая пара рук была на счету. Если Франческа не уходила с отцом на верфь, она брала ее с собой. Со временем страх встретиться с Сильвестром отступил. Они научились избегать друг друга, а сталкиваясь, здоровались, как едва знакомые люди. Один раз она спросила Люка, нет ли опасности, что Энтони и Сильвестр встретятся в гавани, но юноша лишь покачал головой.
— Ты же его знаешь. Он окопался там, где килюют корабль, за козлами, и если Сильвестр не подойдет к нему, то скорее встретятся Папа и король, чем эти двое.
Фенелла снова вздохнула и бросила последний взгляд на улицу. Из бокала пахло можжевеловой водкой, но в нем не осталось ни капли. В свете угасающего дня она увидела, что по холму поднимаются рука об руку две фигуры — высокий юноша, которого она воспитала, и маленькая девочка, которая воспитывала сама себя. Она поспешно вскочила, чтобы нагреть для них молоко и похлебку. Все хорошо так, как есть.
Энтони пришел как обычно, когда Франческа уже спала. Люк вышел на улицу, а Фенелла отослала служанку в постель.
— Не трудись, — произнес он и сел за свой стол у окна, где при свечах сидел над своими чертежами. — Я поел на верфи.
Она посмотрела на его спину.
— Ты врешь, правда?
Он пожал плечами.
— Правда, Фенхель, ложись спать. Как день прошел, сносно?
— Хороший был день.
Он уронил голову на руки.
— Хорошо.
— У тебя болит голова?
Он удивленно обернулся. Фенелла и сама удивилась — уже целую вечность она ни о чем его не спрашивала.
— Кажется, нет, — произнес он.
— Что значит «кажется, нет»?
— У меня болит та штука, которой нет, — ответил он.
И тут все закончилось, все мучившие ее призраки исчезли. Она подошла к нему, прижала к себе его голову, погладила по волосам.
— Ты точно не хочешь есть?
— Нет.
— Тогда пойдем наверх. По крайней мере я надеюсь, что той штуке, которой у тебя нет, станет лучше, если мы будем долго обниматься — и делать все, что за этим последует.
Он поднял на нее глаза, оставаясь в ее объятиях. «Довольно, — подумала она, испытывая облегчение. — Сэр Джеймс прав. Как бы ни были тяжелы последствия наших грехов, они редко имеют какое-то отношение к тяжести греха, иногда это просто значит, что не повезло. Ты заплатил сполна, и я не хочу больше видеть в твоих глазах такой стыд и потерянность». Она наклонилась к нему, чтобы поцеловать.
— Не делай этого, — произнес он и отвернулся.
— Почему?
— Мне нужно в Лондон, Фенхель.
— С галерой? — удивилась она, прекрасно зная, что вопрос глупый. Галеру не закончить до весны, а потом за ней придут другие люди. Королю нужен Энтони, потому что ему нужны корабли, но это не значит, что ее возлюбленный снова у него в почете.
— На корабль, — произнес он. — На войну.
Она отпустила его, отскочила.
— Нет!
— Да, — произнес он. — Я взял деньги, и если я не поеду, то мне останется только позволить повесить меня как дезертира. Возможно, мне следовало бы так и поступить. Убийцей, еретиком и прелюбодеем я уже был. А вот дезертир — это что-то новенькое.
— Прекрати! — закричала она.
Он сжал руками виски, а затем встал. Лицо его было бледным от усталости.
— Чего ты хочешь, Фенхель? Может быть, мне уйти сегодня же ночью, чтобы ты избавилась от меня? Отвезти вас всех сейчас в Саттон-холл или попросить приехать за вами Сильвестра?
— Ты должен объяснить мне, почему так поступил!
— Потому что мне нужны были деньги, — ответил он. — Когда вы пришли, у меня их вообще не было, а король щедро платит за то, чтобы люди шли за него на войну.
— Но ведь ты…
— Калека, — закончил он вместо нее. — Что уж там скрывать. К счастью для меня, я калека с опытом хождения под парусом и толикой военной славы, а у короля слишком мало людей, чтобы он мог перебирать.
— Почему ты не сказал мне об этом?
— Ты же знаешь, я не только калека, убийца, еретик и прелюбодей, но еще и трус. А что я мог тебе сказать? У тебя мог быть самый лучший парень из всех на этом острове, мужчина, мизинец которого стоит больше, чем все мое тело, и который не умеет дарить ничего, кроме любви. Но ты выбрала искалеченного негодяя, который обманывает тебя и не имеет за душой ни гроша, только заболоченный дом без огня в камине.
— Ради всего святого, — прошептала Фенелла, обнимая его и чувствуя, что вот-вот расплачется. — Иди ко мне, мой негодяй, возвращайся ко мне наконец. Ту штуку, которой у тебя нет, ты должен подарить мне снова, а потом присматривать за ней, как двадцать лет назад. С тобой ничего не должно случиться, слышишь? Проклятье, Энтони, я так ужасно злилась на тебя, у меня болело все, и я хотела, чтобы тебе тоже было больно. Ты это заслужил. — Она поцеловала его в ложбинку между челюстью и ухом, вытерла слезы о его щеку. — Но мне следовало быть осторожной, чтобы не сломать ничего, что может сломаться! И между ударами я должна была говорить тебе, что ты храбрый мужчина и что я была счастлива с тобой целых тридцать лет. Этого ты тоже заслуживаешь не меньше.
Он обнимал ее, пока она не перестала дрожать. Потом Фенелла покрыла его лицо поцелуями, потому что оно было таким же мокрым, как и ее.
— Ты прав, — сказала она. — Сильвестр лучший парень, который только есть, он никогда не дарил мне ничего, кроме любви, и я ужасно по нему скучаю. Но если бы пришлось скучать по тебе, я бы умерла. Я не хотела бы променять свою жизнь ни на какую другую, я не хотела бы променять своих приемных детей ни на каких других, а тебя, мой любимый негодяй, я никому и ни за что не отдам. Пообещай мне, что вернешься с этой войны. А потом женись на мне.
Он мог плакать только внутри, но тело его дрожало не меньше, чем у нее. Это было слишком. Они оба не выдержали, одновременно рухнули на колени. Не отпуская друг друга, они стянули с себя все тряпки, которые мешали, и любили друг друга прямо на полу.
Потом она расстегнула его рубашку, потому что хотела полежать на его обнаженной груди и насладиться сладостной истомой, а после этого снова села, слегка хлопнула его по губам.
— Просто чтобы ты знал, любимый. У негодяя не должно быть ни твоих глаз, ни других частей тела, о которых порядочные люди не говорят. Я не могу винить Джеральдину Саттон за то, что она сходила по тебе с ума, но если ты хоть раз подаришь ей то, что принадлежит мне, я сверну твою красивую шею. В этом можешь быть совершенно уверен.
— Я не дарил ей ничего из того, что принадлежит тебе, — произнес он. — Я просто хотел ударить ее, потому что она ударила меня. Франческа для таких вещей уже слишком взрослая, а я заметил, что веду себя ужасно постыдно, только когда было уже поздно.
Фенелла поняла лишь половину из сказанного, но ей было достаточно. Она грубо притянула его к себе.
— Чего бы ты ни хотел или хотел, дурачок, держись от нее подальше, ясно?
— Ты мне никогда больше не будешь доверять, да?
— Дело не в том. С ревностью своей я справлюсь. Я вымещу ее на тебе, а чего это тебе будет стоить, ты за этот год, думаю, осознал. А вот со своим страхом за тебя я не справлюсь. Сэр Джеймс говорил, что Джеральдина живет в доме гросс-адмирала, а значит, она слишком близко находится от вещей, из-за которых ты полностью теряешь рассудок.
— Каких-таких вещей, Фенхель?
— Не будь хоть сейчас трусом. Скажи мне: что пообещал тебе король, если ты проявишь себя на войне?
Он обнял ее, сел рядом.
— Ты хочешь, чтобы я отказался от нее? Сказать ему, пусть ищет себе другого человека, который решит проблему остойчивости?
— А другой человек сможет привести ее в порядок?
— Пусть это будет не твоя забота, — он поцеловал ее в ухо.
— Это было довольно храбро, любимый. Значит, я должна заставить тебя выбирать между мной и твоей «Мэри Роуз»? Если бы я так и поступила, то перестала бы быть твоей Фенхель. Ты забыл, что я была там тогда? «Мэри Роуз» — корабль Ральфа, так же как и твой, и мой.
— И Сильвестров, — грустно добавил он.
За это она поцеловала его еще раз.
— Верни наш корабль домой и почини его, — сказала она. — Но держись подальше от Джеральдины, пообещай мне это. Она не отдаст мне без боя то, чего хочет больше всего на свете. Скорее разорвет это на части, а мне хотелось бы видеть красивого мужчину, за которого я собираюсь замуж, целым.
Уткнувшись головой в ее плечо, не глядя на нее, он произнес:
— Фенхель…
— Я слушаю.
— Ты меня еще любишь?
Она расхохоталась.
— Ну конечно же, дурачок. Конечно же.
Может быть, улыбаться он и разучился, но в глазах его по- прежнему сверкали вспышки молний.
— Так чего мне бояться? Не несчастной же убийцы кошек.
Он отправился в Солуэй-Мосс на переоборудованной торговой каракке под названием «Миссис», где их должны были поддержать сухопутные войска Эдварда Сеймура в битве против короля Шотландии. Генрих VIII надеялся в следующем году выступить в союзе с императором против Франции, поскольку по-прежнему считал, что французская корона по праву принадлежит ему. Но прежде нужно было обеспечить порядок в Шотландии, чтобы северный сосед не напал на него с тыла.
Битва завершилась победой англичан. Яков Шотландский при этом расстался с жизнью и в качестве единственной наследницы престола оставил дочь, которой было шесть дней от роду. Однако Энтони домой не отпустили, он остался под командованием гросс-адмирала Дадли у шотландских границ. В феврале следующего года Генрих VIII заключил соглашение с императором. Восемь недель спустя он отправил Энтони обратно в родную гавань и назначил его королевским корабельным мастером.
То было время подготовки к войне с Францией. Время для английского флота. Время для «Мэри Роуз».
