21
Сильвестр
Портсмут, апрель 1536 года
Никогда еще Сильвестр не был так рад вернуться домой, как в это утро. Жизнь при дворе так сильно терзала его тело и душу, что временами он испытывал искушение напиться с самого утра, как поступала Анна. То, во что он верил, казалось, разбилось прямо у него на глазах, невозможно было отличить ложь от правды.
Верно ли было выступать за реформирование Церкви, за свободный путь к Господу, если теперь именно реформаторы посылали на костер тех, кто считал иначе? Верно ли было бороться за право наследования дочери Анны, если ради этого должны были умереть люди, следовавшие велению своей совести? Обязательно ли было движению Ренессанса, которое должно было нести свет и учение, погружать все существующее во тьму? Нужно ли разбивать, чтобы строить новое, убивать, чтобы дать место жизни? Может ли цель, благословившая убийства, когда-нибудь снова стать священной?
Все чаще и чаще ему становилось больно думать об этом, он тосковал по своему мирному дому и теплу друзей. Люди при дворе оставались ему чужими, хоть они и пытались подлизываться и искали его общества. Казалось, воздух звенел от напряжения, а когда среди зимнего холода Анна снова родила мертвого сына, на дворец Уайтхолл опустилась давящая и затаившаяся тьма. Когда вновь забеременевшая Анна ожила, окрыленная надеждой, Сильвестр хотел попросить короля отпустить его, но потом не смог заставить себя сделать это. Анна рухнула в пучину отчаяния, и Сильвестр тревожился за нее.
— Он никогда не любил меня, Сильвестр. Никогда, никогда, никогда.
— Конечно, он любил вас. Он все еще любит вас. Просто он готов разбить себе голову от желания иметь сына.
— Вот в этом качестве он меня и любил, — пробормотала Анна. — Как образ женщины, держащей на руках его сына. Так же, как отец любил во мне образ дочери, которая поможет ему пробиться наверх. Вы знаете, что все они от меня отвернулись? Мой отец, мой дядя Норфолк, даже мой брат, который обязан мне всем. «Пойми нас, Анна, — говорят они, — мы должны нести ответственность и в данный момент вынуждены держаться подальше». Крыса Кромвель, взобравшийся наверх в моей тени, отворачивается и не здоровается, когда я иду ему навстречу. Скажите мне, Сильвестр, ваш друг Энтони бросил бы когда-нибудь тонущий корабль?
— Вы не тонущий корабль, Анна.
— А вы самый кошмарный лжец и самый милый мужчина в Англии. Ну же, катитесь прочь, как и другие. Я знаю, вы прирожденный рыцарь, но я не позволю, чтобы вас пороли из-за меня.
Однако он все равно остался, пока не наступила весна и Анна немного не оправилась. Она снова начала флиртовать с сонмом придворных и щебетать о принце, которым скоро забеременеет и произведет на свет живым. Она очень много пила, но так ей было лучше. Сильвестр же, напротив, чувствовал себя совершенно изможденным. Без особой надежды он попросил у короля разрешения поехать домой.
— А мы-то думали, что вы прочувствовали вкус жизни при дворе, молодой человек из Портсмута, — заметил Генрих VIII. Как это часто бывало, разговор шел за едой. По правую руку от него сидела парочка братьев из Уилтшира, ходивших за ним, словно тень, — Эдвард и Томас Сеймуры, считавшиеся реформаторами, но Сильвестр никак не мог их раскусить. По левую руку от Генриха сидела бледная дама, похожая на старшего из Сеймуров.
— О да, жизнь при дворе очень приятна, — заставил себя сказать Сильвестр. — Однако я прошу разрешения вернуться в Портсмут, чтобы присмотреть за родительской верфью.
— Разве мы когда-то не говорили иначе? — поинтересовался Генрих VIII. — Как мужчины, а не как трясущиеся монахи? Ваш друг, адская гончая с морской водой в жилах, тоже просил разрешения присмотреть за этой верфью, и постепенно нам становится интересно, что ж это за золотая жила, что ради нее рискуют своим положением при дворе.
— Прошу вас не винить моего друга в том, что он помогает моей семье на верфи.
— За него не беспокойтесь, — проворчал король. — Он сам за себя может постоять и при этом не дрожит как осиновый лист.
Младший из братьев, Томас, обладавший огненно-рыжей шевелюрой, хлопнул себя по бедрам и расхохотался. Король одобрительно подмигнул ему.
«Нас заменили, — осознал Сильвестр. — Анна Болейн и ее свита, не сумевшие дать необходимое, могут уходить». Ему оставалось лишь молиться, чтобы Энтони не захлестнуло этой волной. Его надежда на то, что друг смирился с утратой «Мэри Роуз», разбилась. Что бы ни двигало Энтони, ему не обрести мира, пока король не разрешит ему исправить испорченный Робертом Маллахом корабль.
— Отпустите милорда, Ваше Величество, — подала голос дама. — Может быть, он тоскует по дому. Когда я приехала сюда, я постоянно тосковала по Уилтширу и думала, что заболею от тоски.
С улыбкой умиления король обернулся к ней и взял за руку.
— А теперь, дорогая моя?
— Теперь нет, — пропела дама, слегка покраснев.
Тем временем король перевел взгляд на по-прежнему стоявшего на коленях Сильвестра.
— Мисс Сеймур права, вы тоскуете по дому, милорд?
— Да, — облегченно вздохнул Сильвестр.
Рыжеволосый Томас Сеймур снова расхохотался.
— Если я не ошибаюсь, лорд Саттон входит в число закадычных друзей архиепископа Кентерберийского, — заметил он. — А именно он считает, что слишком хорош для нашего грязного воздуха.
— Катитесь, провинциал. — Король махнул рукой, словно гоня его. — Но пришлите нам взамен вашего черного как ночь приятеля, ясно вам? Довольно он уже напугал шотландцев, теперь мы пошлем его в пролив — гонять пиратов. Кто же лучше подходит для этой цели, чем пират?
— Это тот козлоногий, который рисует каракки в молитвенниках? — насторожился Томас Сеймур.
Генрих Тюдор усмехнулся и отослал Сильвестра прочь из зала.
По пути домой Сильвестр запел. Он несколько недель не прикасался к лютне, но сейчас, глядя на мартовские ручьи, на зацветающие гиацинты, он достал из заплечного мешка свой инструмент. Он ехал, отпустив поводья, и сочинял одну песню за другой, которые сыпались на него, словно с неба. Медлительные, неспешные фигуры уступали место внезапному крещендо, мощной и бурной череде звуков, двухголосой мелодии, гармоничной, словно пара влюбленных. Откуда к нему вдруг пришла такая музыка?
Когда он въезжал в Портсмут через канал, весеннее солнце как раз опускалось за горизонт, и Сильвестр счел, что его город трогательно прекрасен. Запах водорослей, ряды низких, побледневших от морского ветра домов, череда солончаков, на которых пестрели яркие весенние цветы, и Солент, разлившийся, словно озеро. Сердце вдруг забилось удивительно глухо, радость сменилась необъяснимой тоской.
Скорее домой! Увидев, что там все по-старому, давление в груди отступит.
Белый дом находился в конце переулка. Перед воротами рядом с верфью стояла повозка, которую они купили Фенелле, чтобы она развозила хлеб. На пустыре рядом с садовым забором пасся вороной жеребец Энтони, при виде которого Сильвестр улыбнулся, поскольку тот становился все больше и больше похожим на своего владельца. Значит, Фенелла и Энтони дома. Наконец-то они снова втроем. Дети верфи. Трое в своем собственном мире, в котором они могут выздороветь и откуда могут черпать силы.
Поставив лошадь, он ворвался в кухню, где тетушка ссорилась с Карлосом из-за распределения топленого масла по фазаньей грудке. Увидев его, она выронила кисточку и раскрыла объятия.
— Моя треска! Неужели ты вырвался из львиного логова и вспомнил, что у тебя есть дом?
Волосы у нее в ушах поседели и топорщились больше обычного. Он поцеловал ее в один из кустиков.
— Если ты будешь продолжать звать меня треской, я буду называть тебя дикой кабанихой.
— А если ты будешь по-прежнему пытаться окрутить свою старую тетушку, получишь по заднице, хоть и вымахал уже.
Кожа у нее под глазами влажно поблескивала. Вернулось ощущение неловкости.
— Где остальные, Мика? Отец, дети, Энтони и Фенелла?
— На самом деле тебя интересуют только двое последних, да? А про бедную Ханну и вовсе позабыл.
— Только ей не говори, ладно? Я хочу знать, где каждый из них!
— У маленькой Лиз опять кашель. Крабик слишком много работает, ему бы поберечься, но разве молодежь слушает старую тетушку? Ханна и мальчик с ней. А твой отец лег прилечь после заседания совета.
— Отец? В это время? Он ведь не заболел?
— Он устал, Сильвестр. — В ее голосе прозвучала нотка упрека. — Мы оба временами посмеиваемся над тем, что вы зовете этих троих, что наверху, миссис Клэпхем, склочного дьявола и молчунью — «стариками». А мы с Джеймсом ни на день не моложе их.
— А вот и нет, тетушка! Вы вечно молоды. — Он хотел подхватить ее за талию и закружить, но она удержала его руки.
— Твой гребешок и морская звезда в саду. Занимаются итальянским. Если хочешь знать мое мнение, они могли бы заняться чем-нибудь другим, но кто же меня спрашивает? Иди уже. Тебе ведь не терпится с того самого момента, как ты ворвался сюда, а мне нужно научить этого Cocinero, которому мы явно платим слишком много, как запекают птицу, не засушив ее окончательно.
Сильвестр снова поцеловал ее в ухо и ушел. «Все в порядке», — успокаивал он себя. У Лиззи кашель, но он у нее часто бывает, а новая грудная мазь, которую он купил у королевского лейб-медика, наверняка поможет. То, что его неутомимый отец лег полежать до ужина, было необычно, но тетушка Микаэла права: они уже не молоды, они заслужили отдых.
«Я останусь здесь, — решил он. — Не стану больше возвращаться в Лондон. Пусть Энтони сражается, пока не очистится рана на сердце, а я пока буду беречь семью, верфь и дом. Отец занимался этим достаточно долго».
Выйдя через переднюю дверь в весенний вечер, он увидел их. Отцовские розы еще не распустились, потому что зима была бесконечной, но они образовали над аркой зеленую крышу. Они оба сидели на каменной скамье, которой не было здесь, когда Сильвестр уезжал. У их ног стоял фонарь, заменяя собой свет угасающего дня. Они склонили головы над книгой, про которую на Рождество Фенелла сказала Энтони: «Она у меня вот уже три года, а мы прочли всего несколько страниц. Я забываю итальянский. Не дари мне новой книги, подари мне время».
Очевидно, Энтони принял ее пожелание близко к сердцу. Может быть, сэкономил время на стрижке, поскольку его черная шевелюра отросла достаточно, чтобы спадать вперед и касаться пепельно-русых волос Фенеллы. Есть ли в мире что-то, что может ярче выражать любовь и исключительность, чем это смешение волос? Сердце Сильвестра вдруг подпрыгнуло. Только прыжок получился немаленький и сердце никак не хотело успокаиваться. Ему пришлось прижать обе руки к груди, поскольку он ужасно испугался, что сердце вот-вот разорвет ему ребра.
Энтони склонился еще ниже над страницей и прочел своим звонким, отточенным голосом, который словно был создан для итальянского:
Noi leggvamo un giorno per diletto
Di Lancilloto, come amour lo strinse:
Soli eravamo e senza alcun sospetto.
Сильвестровы знания итальянского давным-давно погибли, но это место из «Божественной комедии» он помнил прекрасно: среди адских грешников Данте встречает молодую дворянку Франческу да Римини, и судьба прелюбодейки — единственное, что трогает его до глубины души. Та Франческа была замужем за Гвидо Малатестой, но пока супруг занимался делами, ей составлял компанию его брат Паоло. И Паоло же сидел с Франческой в саду и читал.
Фенелла тоже склонилась над страницей, коснулась мягкими волосами волос своего возлюбленного и принялась старательно переводить:
В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.
Энтони поднял голову и несколько раз поцеловал ее в темечко, а затем принялся читать дальше:
Per più fiate gli occhi ci sospinse
Quella lettura, e scolorocci il viso:
Ma solo un punto fu quel che ci vinse.
Фенелла поцеловала его в уголок губ, и сердце Сильвестра сжалось.
Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
Но дальше повесть победила нас.
Энтони взял Фенеллу за руки и поцеловал ее ладони. Сильвестру столько раз хотелось увидеть их в таком единении. Столько раз мысль о том, что он увидит их такими и сможет обнять одновременно, утешала его. Но теперь он застыл. Энтони, обычно обладавший таким острым слухом, не заметил его, а Фенелла, казалось, тонула в глазах своего возлюбленного, который прочел еще несколько терций. Фенелла не справлялась с переводом и рвала на себе волосы, а Энтони смеялся, крепко держал ее за руку, отбрасывал назад непослушные пряди. Продолжая гладить ее, он объяснял ей, что читали в том саду Франческа и Паоло и что было потом: Ланселот поцеловал Гвиневру и, вместо того чтобы читать дальше, Паоло поцеловал дрожащие губы Франчески.
Galeotto fu il libro e chi lo scrisse;
Quel giorno più non vi leggemmo avante.
— Я когда-то так плакала о них обоих, — негромко сказала Фенелла. — О Ланселоте и Гвиневре, о бедном короле Артуре и о Камелоте, который пал.
— Сильвестр тоже, — ответил Энтони, и сердце Сильвестра снова совершило болезненный скачок.
— Я знаю. Он говорит, что мы, люди эпохи Ренессанса, имеем право плакать друг о друге, а еще о тех, которых не было.
— Но должны же быть еще и такие люди эпохи Ренессанса, которые слишком трусливы, чтобы плакать.
Она погладила его плечо.
— Ты не слишком труслив, чтобы тебе нравилась Франческа.
— Она даже черту понравилась бы, правда? Данте плачет о ней. Что скажешь, хочешь перевести еще эти две строчки?
— Что значит «Galeotto»? — спросила Фенелла.
— Спроси у Сильвестра, — я знаю только, что слово «Galeotto» означает сводник, это один из рыцарей из любимого романа Сильвестра, друг Ланселота, который помогает ему остаться наедине с Гвиневрой.
— Галеот, — догадалась Фенелла.
Энтони склонил голову.
— Как у такого простого парня, как я, появились два таких ученых друга?
Ее улыбка была нежной. Ни у одной придворной дамы не было такой чудесной улыбки.
— Ты нам нужен, потому что лучше говоришь по-итальянски.
Он нахмурил брови.
— Довольно ли этого, Фенхель?
Она легонько хлопнула его по губам, словно юная влюбленная девушка.
— Хватит напрашиваться на комплименты! Ты и так получаешь их слишком много. — И она склонилась над книгой.
Сильвестр так предвкушал встречу с Энтони, но видел только Фенеллу. Серые глаза, словно туман над Солентом. Маленькие складочки и ямочки на щеках.
И книга стала нашим Галеотом!
Никто из нас не дочитал листа.
Сердце Сильвестра пропустило удар. Воздух весеннего вечера заполнился испугом, который, должно быть, чувствовали Паоло и Франческа. Никто из нас не дочитал листа. Паоло и Франческа не читали больше никогда, их застал вместе и убил супруг Франчески, и теперь за мгновение любовного счастья они расплачивались вечными муками ада.
Фенелла сомкнула руки на затылке Энтони, Энтони притянул ее к себе и поцеловал. Как супруг, заставший в таком виде тех двоих, мог причинить им страдания? Чего он этим добился? Они были настолько поглощены друг другом, что никто не мог встать между ними — ни слова, ни кинжал. Никто из нас не дочитал листа.
«Я тоже не дочитаю, — подумал Сильвестр. — Я никогда больше не буду читать. Я люблю Фенеллу Клэпхем, но не знал об этом больше двадцати лет. И я жалею, что понял это».
Угасли последние лучи дневного света, а Сильвестр все еще стоял у двери, не в силах шелохнуться. В ночи витал аромат раскрывающихся соцветий бирючины. Фенелла и Энтони целовались. Делая передышку между поцелуями, они шептали друг другу на ухо слова, которых Сильвестр не слышал. Книгу они уронили на землю, потому что руки им нужны были для ласки.
«И не только для ласки».
То, что делала рука Фенеллы на бедрах Энтони, имело мало общего с ласками, а то, что делал Сильвестр за изгородью из бирючины, не имело ничего общего с тем, что мог позволить себе друг.
«Но ведь я должен быть с ними!»
Никто из нас не дочитал листа. Он любил эту женщину. Он любил этого мужчину. И был достаточно глуп, чтобы думать, что между этими двумя вещами нет никакой разницы.
Дверь дома распахнулась, на темную дорожку упал отблеск света. На пороге остановилась светлая фигура. Ханна. «У нее седые волосы», — обнаружил Сильвестр.
— Энтони! — задыхаясь, крикнула она, с трудом сдерживая слезы. — Пожалуйста, поезжайте скорее, привезите врача. Моя Лиз не может дышать.
Все рухнуло в мгновение ока. Влюбленные вскочили со скамьи, Энтони побежал за конем. Фенелла бросилась к Ханне, обняла ее. Из дома выбежала тетушка, а Сильвестр прорвался сквозь изгородь и вырвал Ханну из объятий Фенеллы. Услышал, как та пробормотала:
— Сильвестр!
Но он не ответил ей, даже не взглянул.
Он наклонился к Ханне, поцеловал ее седые волосы и сказал:
— Лиззи поправится, Ханна, я тебе обещаю. Она обязательно поправится! Я привез из Лондона мазь, и врач сейчас приедет, а когда наша Лиззи поправится, мы поженимся. На дворе уже почти май. Это самое лучшее время для женитьбы, хоть молодожены уже седы, а их дети почти взрослые.
Три дня Лиззи металась, находясь на пороге между жизнью и смертью. Утром четвертого дня Энтони принес ему из комнаты отца Бенедикта прибор для соборования, хранимый отцом Сильвестра.
— Он мне здесь не нужен! — заорал на него Сильвестр. — Лиззи поправится, он нам не нужен! — Он заключил сделку с Богом. «Пусть малышка поправится, и я женюсь на Ханне. Не наказывай ребенка из-за меня, и я клянусь, что приведу нашу жизнь в порядок».
Ханна, стоявшая на коленях у постели Лиззи, подняла заплаканное лицо.
— Я тоже не хочу, чтобы он был здесь, — сказала она. — Я пыталась научить своих детей тому, что им не нужно все это, что один лишь Господь ведет нас в царство свое. Но Лиз хочет, чтобы он был здесь. Моя Лиз в душе католичка. Спасибо, что вы привели его.
Энтони поднял руки, словно бы защищаясь, и удалился. Отец Бенедикт совершил над ней таинство Святого причастия, намазал маслом лоб и руки, и ужасное свистящее дыхание девушки успокоилось. К вечеру температура стала падать. Ночью Сильвестр и Ханна, не отходившие от Лиззи ни на шаг, уснули у ее постели, а когда утром пришли в себя, то оказалось, что больная спит спокойным сном. Дыхание было еще хриплым, но уже не таким свистящим и более ровным.
Ближе к вечеру вернулся врач, осмотрел Лиззи и объявил, что кризис миновал. Пришла тетушка с бульоном из перепелов и стала кормить Лиззи, приговаривая:
— Теперь ты будешь беречь себя, крабик, не то…
— …получу мешалкой по заднице за все свои злодеяния, — продолжила Лиззи и слабо улыбнулась. — Но я не могу беречься, тетушка. Вскоре никто не будет заботиться о нуждающихся. По всей стране разрушают монастыри и приюты. А еще говорят, что скоро выйдет закон, который полностью распустит их. Ходят слухи, что священники злоупотребляли деньгами верующих, вместо того чтобы выполнять свой долг перед Богом и людьми.
— А разве это неправильно? — осторожно поинтересовался Сильвестр. — Разве монастыри не забирают деньги у отчаявшихся, которые хотят помолиться о телесном и душевном здоровье любимых людей перед святыми реликвиями? А что это за реликвии? Кровь Иисуса взята на самом деле у козла, а глаза святого Роха, которые вращаются, если пожертвование слишком мало, на самом деле — два шарика на проволоке. Это обман, Лиззи. Подлое злоупотребление верой людей, которые тревожатся о здоровье близких, — как мы о твоем.
— Да, конечно, все это бывает, — ответила Лиззи. — Но если не останется больших церквей, страждущим будет не к кому обратиться, некуда пойти в случае беды… — Девушка хотела сказать что-то еще, но вдруг умолкла, захлебнувшись приступом кашля.
— Ay Dios mio! — воскликнула тетушка. — Этот крабик только восстал из мертвых — и вот уже снова мечется, словно на песчаной отмели, и собирается помереть во второй раз!
Все рассмеялись.
— Но Лиз права, — заметила Фенелла.
Оставив больную отдыхать, они пошли вниз, где отец Сильвестра готовил свой подсластитель мира, а Карлос подавал праздничную еду. Сильвестр отметил про себя, что отец бледен и напряжен, но, возможно, ему просто показалось, поскольку сейчас черти мерещились ему буквально повсюду.
Когда после ужина они сидели рядом у камина, отец снова вернулся к той теме.
— Маленькая Лиз действительно права, — произнес он. — Если не останется людей, которые из христианского долга будут заботиться о нуждающихся, то должны быть те, кто сделает это из человеколюбия, — чтобы таким образом покаяться и примириться с судьбой.
Сильвестр насторожился.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного. Просто мне кажется, что разумнее расплатиться за свои грехи, построив приют, нежели носить власяницы и бичевать себя, — ответил отец.
Сильвестр кивнул.
— Признаться, я удивился, что именно тебе есть что сказать о грехе и покаянии.
— Разве есть люди, которым нечего сказать по этому поводу? — удивился отец. — Как бы там ни было, мы принадлежали к числу тех, кто хотел, чтобы наступила новая эпоха. Будем ли мы теперь в числе тех, кто помешает новой эпохе бросить своих на произвол судьбы?
— Люди уже брошены, — сказала Фенелла. — После разрушения приюта мы с Лиз продолжали развозить хлеб, но мы не можем сделать и доли того, что делали люди из «Domus Dei». Нам нужно больше помощников, больше денег, место, где можно ухаживать за больными…
Отец Сильвестра обернулся к Энтони:
— Тебе снова скоро уезжать, верно?
— Я давно должен был уехать, — ответил Энтони. — К тому же я все равно ничего не понимаю в человеколюбии. Но я сделаю Фенхель повозку побольше и буду присылать ей деньги.
— А ты? — Отец встретился взглядом с Сильвестром. — Тебе тоже нужно возвращаться?
— Я останусь здесь, — сказал Сильвестр. — Я не вернусь ко двору, поэтому готов взяться за любое дело, где нужна моя помощь. Доход, который мне приносит баронство, не велик, но тем не менее я могу помочь.
— Тогда давайте пристроим к этому дому еще один, — предложил отец. — Пристанище для стариков и больных, даже если мы никогда не сможем заменить то, чем был для этого города «Domus Dei».
— Dios mio, когда же этот человек поймет, что он сам стар и слаб, а? Поймет ли он наконец, что сам смертен и не может растрачивать силы бесконечно?
Энтони мимоходом коснулся руки тетушки.
— Но здесь еще остаются Сильвестр и Лукас. И я буду приезжать, так часто, как только смогу.
— Поклянись, что действительно так и поступишь, — попросила она и закатила глаза. — Сильвестр и тюлень Люк — сущие дети.
Энтони очаровательно улыбнулся.
— Вам я могу поклясться в чем угодно. Дома строить у меня получается больше, чем любить людей, а Сильвестр — самый взрослый человек из всех, кого я знаю.
И, обратившись к Фенелле, мягко произнес:
— Я поеду завтра, да?
— Нет, ты не сделаешь этого! — вмешался Сильвестр. — Я ведь имею право надеяться, что мой друг будет присутствовать на моей свадьбе!
Энтони замер всего на миг.
— Разумеется, — галантно, словно придворный, ответил он. И лишь взгляд его бронзовых глаз вцепился в Сильвестра и не отпускал, будто задавая вопрос. Впервые в жизни Сильвестр отвернулся от него.
Ночью Ханна спросила его о том же:
— Ты уверен, что хочешь этого?
— В чем дело, Ханна? Разве я просил бы тебя стать моей женой, если бы не хотел этого?
— Ты никогда и ничего не был мне должен, — произнесла она. — И сейчас не должен. Ты подумал о том, что Энтони отправляется на войну? Он может пасть в бою, Сильвестр. Он может умереть.
Сердце Сильвестра гулко стучало в тишине.
— Никогда больше не говори так, — выдавил он из себя. — Ты обязана всегда помнить: что бы ни случилось с Энтони, это же случится со мной. Мы с Энтони одно целое.
— Ни в коем случае, — спокойно возразила Ханна. — Даже если вы в некотором роде похожи — один широкий, другой худощавый, один светлый, другой темный, один красивый, как картинка, а другой — совсем не такой. Две стороны одной медали. Однако вы не одно целое, иначе вы могли бы иметь одну женщину. Что же до меня, то я желаю Энтони долгой жизни, и для меня нет счастья большего, нежели выйти за тебя. Просто я боюсь, что женщина, которую ты любишь, однажды будет свободна и ты пожалеешь о том, что связан.
Поскольку Энтони торопился вернуться на корабль, Сильвестра и Ханну обвенчали сразу в начале мая. Робко высказанное пожелание отца пригласить Джеральдину из-за спешки удовлетворить не смогли, и Сильвестр был этому рад. Все равно не было ни подарков, ни большого праздника — деньги нужны были для другого. Днем раньше отец купил участок земли, граничивший с его, чтобы как можно скорее начать строительство нового дома.
Молодоженов от церкви Святого Фомы провожала только семья, бросая в них ботинки, что должно было принести счастье. Карлос вынес свое жаркое, приготовленное на вертеле, а позже скрипач и флейтист заиграли танцевальную музыку. То, что женщина в платье цвета охры должна быть его, казалось Сильвестру невероятным, как бывало в их детских историях, которые какое- то время считались достоверными, но потом иллюзия разрушалась, поскольку начиналось что-то новое.
А затем к ним вторглась реальность. Как и в прошлый раз, она явилась в облике посла, ворвавшегося в дом, словно за ним гнался сам дьявол. Судя по его ливрее, он был слугой архиепископского дворца в Ламбете. С трудом переводя дух, он вложил в руки Сильвестра запечатанное послание. Тот взломал печать и прочел то, что написал ему Кранмер, почти на одном дыхании.
— Мне нужно в Лондон, — пролепетал он, опуская руку с письмом. — Сегодня же ночью.
Одним прыжком Энтони оказался рядом с ним.
— Что случилось?
— Анну арестовали в Гринвиче и отвезли в Тауэр.
— За прелюбодеяние?
— Откуда ты знаешь?
— Король хочет иметь сына, — произнес Энтони. — Королева Анна так и не родила ему наследника. Поскольку он не может объявить незаконным еще один брак, он вынужден избавляться от нее иным способом.
— Но ведь она знает это! — вырвалось у Сильвестра. — Как в таком положении она могла быть настолько легкомысленна, что совершила прелюбодеяние?
Брови Энтони поползли наверх.
— А она совершила?
Сильвестр все понял.
— Он может обвинить ее в чем угодно, верно?
— Не только ее, — произнес Энтони и железной хваткой вцепился в его руку.
Сильвестр озадаченно смотрел на конверт.
— Кранмер пишет, что уже пятеро мужчин были объявлены ее любовниками и арестованы.
Рука Энтони еще крепче сомкнулась на запястье Сильвестра.
— Блестящая возможность заставить замолчать неугодных.
— Какая кара полагается за прелюбодеяние? — спросил Сильвестр.
— Если суд того захочет, то смерть, — ответил Энтони, по-прежнему сжимая его руку. — А когда речь идет о жене короля, прелюбодеяние приравнивается к измене.
— Ты хочешь сказать… она умрет?
— Да, — ответил Энтони. — И вместе с ней — мужчины.
— Мне нужно к ней.
Энтони кивнул.
— Мы выезжаем немедленно.
— Ты останешься в Лондоне, пока…
— Сколько тебе понадобится, — ответил Энтони. — Пообещай мне, что будешь осторожен, Сильвестр. — С этими словами он отпустил его руку и отправился к Фенелле, чтобы нежно поцеловать ее.
Сильвестр посмотрел на него, и только тогда ему пришло в голову, что нужно попрощаться с Ханной.
Когда они уезжали, семья стояла в дверях и махала им вслед. Было приятно ехать сквозь ночь вместе с Энтони, бок о бок с человеком, не задававшим неприятных вопросов, удовлетворявшимся неполными ответами и именно поэтому глядевшему ему прямо в душу.
«Только одного не увидь!» — заклинал его про себя Сильвестр. Когда-то у Энтони и Фенеллы была тайна от него, что до глубины души возмутило его. Теперь у него появилась тайна от них, и он был твердо намерен сохранить ее.
Казалось, вся столица бурлила. От стен домов отражались шепотки, на некоторых улицах открыто праздновали падение ненавистной королевы. Энтони запретил Сильвестру немедленно явиться ко двору, поскольку счел, что это слишком опасно. Вместо этого они снова поселились в Суон-хаус, переданном в собственность Кранмера. Они стояли вдвоем в саду, у зеленой изгороди, где Фенелла собирала крапиву.
— Подожди здесь, — произнес Энтони. — Я пойду и попрошу твоего друга архиепископа позаботиться о том, чтобы тебя пропустили к королеве.
— Неужели действительно так опасно идти мне самому?
— Да, — ответил Энтони. — Мне нечасто доводится испытывать страх, Сильвестр. Но сейчас как раз такой случай.
— Значит, ты тоже в опасности.
Энтони растянул губы в ухмылке.
— Пожалуй, я единственный мужчина при дворе, который может считать себя в безопасности. Хромого и невоспитанного подонка они не припишут даже королеве.
Сильвестр вгляделся в его лицо.
— Честно говоря, будь я женщиной, ради твоей ухмылки я рискнул бы жизнью.
— Но ты не женщина. К моему счастью.
— Почему?
— Потому что тогда я окрутил бы тебя своей ухмылкой и вынужден был бы обмануть свою Фенхель. А теперь иди в дом и сиди там, пока я не вернусь.
— Энтони!
Друг вопросительно поднял брови.
— Если Кранмер не сможет выхлопотать для меня разрешение, я все равно должен буду пойти к ней. Я рассказывал ей о том времени, когда приходил к тебе в тюрьму, и она сказала: «Если однажды я буду лежать в темнице, как животное, мне хотелось бы, чтобы вы пришли и заверили меня, что я по-прежнему человек». И я ей обещал.
— Да, — спокойно ответил Энтони, — тогда ты пойдешь, и я не стану удерживать тебя. Но сначала давай попробуем по-другому.
Разрешение Сильвестр получил. Два дня спустя констебль Тауэра прислал барку, которая отвезла его по реке к воротам, через которые в крепость проводили пленников. На дне барки лежала алебарда с коротким древком.
Один из гребцов заметил, что Сильвестр глядит на оружие.
— Мы ставим ее впереди на носу, когда везем на процесс обвиняемых, — усмехнувшись, пояснил он. — Лезвием вперед от шеи бездельника. Если его оправдают, он может идти на все четыре стороны. Если же выносят приговор, мы отвозим его обратно и поворачиваем алебарду так, чтобы лезвие указывало на его шею. Так народ на берегу понимает, что человека в лодке привлекли к ответу.
Ответить Сильвестр не успел, поскольку в этот самый миг они подплыли к Тауэру. Решетку подняли, и ему пришлось пригнуться, когда лодка прошла под каменным сводом. Затем решетка опустилась и Сильвестр оказался отрезанным от всего мира и чьей бы то ни было помощи. Сквозь толстые стены не проникнет крик, зов о помощи, прощальное слово.
Уильям Кингстон, констебль, отвечавший за пленников Тауэра, не имел ничего общего с коварным мастером де Вером, начальником тюрьмы Клинк. Он был примерно одного возраста с отцом Сильвестра, и волосы у него были такие же седые. С Сильвестром он обошелся осторожно и сочувственно, словно с близким родственником.
— Королеве будет оказано подобающее уважение, — заверил он его. — Ее не бросили в темницу, она живет в тех же покоях, где три года назад ждала коронации.
— Я могу попасть к ней немедленно?
Констебль с сожалением покачал головой.
— Вы можете пройти в ее комнаты и подождать ее там, но увидеть сможете лишь тогда, когда стражники приведут ее обратно. Они с братом сейчас предстают перед судом.
Сильвестру показалось, что он видит перед собой алебарду с поворачивающимся лезвием.
— И ее брат тоже? — переспросил он. Неужели прилизанный Джордж Болейн не успел вовремя отойти в сторону и попал в ловушку вместе с сестрой?
Констебль с грустью кивнул и больше головы не поднял.
А Сильвестр решил его больше ни о чем не спрашивать.
Комната в Уайт Тауэр, куда провел его Кингстон, находилась в конце королевской галереи. Там было темно и не чувствовалось того волнующего шика, который придавало любому помещению присутствие Анны, однако комната была достаточно удобной. Одна из камеристок Анны спросила его, не принести ли ему прохладительного. Сильвестр отказался, хотя в горле пересохло.
Когда привели Анну, за окнами уже настал вечер, один из ясных звездных майских вечеров. Она остановилась в дверях, показавшись гораздо ниже, чем помнилось ему, некоторое время недоверчиво глядела на него, а затем ее усталое лицо посветлело.
— Сильвестр Саттон! Как чудесно, я даже молиться об этом не смела.
— Я ведь обещал вам.
— Вы непостижимы, милорд. Вы провели при дворе почти три года, но так и не поняли, что обещания даются для того, чтобы их нарушать?
Это становилось невыносимо. Он поднялся и обнял ее.
— Не нужно шутить ради меня. Вы по-прежнему человек, Анна. Вы моя королева и самая мужественная женщина из всех, кого я знаю.
Она прижалась к нему.
— Вам стоило бы видеть эту самую мужественную женщину из всех, кого вы знаете, когда ее привели сюда. Ей хотелось бы взять пример с вашего друга Энтони, гордо и храбро молчать, однако вместо этого она упала на колени в своем нарядном платье, рыдала и скрежетала зубами.
— Я бы тоже так поступил, — произнес Сильвестр. — Даже сейчас, и мне все равно, если вы повторите то же самое.
Она подняла взгляд.
— Вы можете остаться, Сильвестр? Еще немного?
— Я останусь, сколько вы пожелаете. Даже на всю ночь.
Анна покачала головой.
— Слишком опасно, сокровище мое. Из-за меня пятеро мужчин в самом цвету, и среди них мой брат, были приговорены к тому, что их протащат по улицам, оскопят, повесят живыми, а затем четвертуют. Как-то ваша сестра предупреждала меня, что я не должна играть в игры, из-за которых вам может грозить нечто подобное.
— Мне безразлична сестра.
— Я вам не верю, — ответила королева. — Но даже если бы это было так, моей совести и без того достаточно тяжело. Я не позволю, чтобы самый очаровательный мужчина, рожденный этой страной, лишился жизни из-за меня.
Она отодвинулась от него, обернулась к одному из слуг:
— Лорд Саттон побудет здесь некоторое время, чтобы утешить меня в этот тяжелый час. Принесите нам вина, а затем оставьте наедине. Вы голодны, Сильвестр?
Тот покачал головой.
— Это хорошо. Так что будем пить.
Когда принесли вино и слуги удалились, она села вместе с ним за стол и налила вина, как четыре года назад на «Милости Божьей».
— Тогда мы пили за любовь, помните?
Сильвестр кивнул.
Анна подняла бокал.
— За дружбу. Спасибо, что вы научили меня тому, что значит это слово.
— Я горжусь тем, что вы считаете меня своим другом, — ответил Сильвестр и перестал сдерживать слезы. — Алебарда, Анна… на носу барки…
Она криво улыбнулась.
— Что ж, хотя бы от барки с алебардой мой супруг меня избавил, — заявила она. — Мой процесс проходил в зале Тауэра. Но да, мои судьи сочли меня виновной, и среди них была милая любовь всей моей юности, Гарри Перси, который в конце концов рухнул в обморок.
— Анна…
Она взяла его за руку.
— Вы знаете, что я была уверена, что не выдержу? Мне тридцать пять лет, я любила мужчину и родила ребенка, я люблю засахаренные сливы, пью неразбавленное вино и танцую сальтарелло грязнее всех в Англии. Как мне сохранить выдержку, когда равнодушный палач на рассвете вытащит меня из камеры и лишит жизни? В середине мая, когда весь мир токует? Я думала, что буду биться головой о стены, пока не разобью. Но теперь я думаю, что даже умирать не так плохо, если обо мне плачет такой милый мужчина.
— Плохо, Анна! И этого не должно быть.
— Но будет. — Она погладила его по руке. — Я дьяволица, которая заколдовала короля Англии и испортила его молодежь. Такую, как я, нужно отправить на костер, чтобы моя грешная плоть обуглилась.
Он вскочил, опрокинул бокал с вином.
— Никогда! Я этого не допущу!
— Сядьте. — Она не стала вытирать кроваво-красную лужу, просто подняла бокал и снова наполнила его. — Меня уверяли, что за щедрую плату я могу найти палача, который задушит меня, чтобы я не почувствовала боли.
— Анна, я не верю, что ничего нельзя было сделать. Неужели вы действительно…
Она рассмеялась совсем как прежде, вызывающе и слишком громко.
— А даже если так, милорд? Я все равно заслуживаю костра?
— Конечно нет.
— Тогда оставим это. Вопрос, была ли виновна великая шлюха, оставим потомкам. Ответ услышит только один человек. Мой исповедник. Кранмер. А он обязан молчать.
Сильвестр лихорадочно искал выход, но его не было. Если король решил, что эта прекрасная, чувственная женщина со всем ее умом и жизненной силой должна умереть, она умрет, и он не имеет права надеяться, что она при этом не будет страдать.
— Если это не сделает палач, это сделаю я, — выдавил он из себя.
— Что?
— Убью вас, прежде чем вам причинят боль. Я сделал бы это для Энтони. И сделаю для вас.
— Вы поистине прирожденный рыцарь. А сердце у вас при этом, как у пастушка, на рассвете играющего на флейте. Вы не способны убить даже вредителя.
— Если я действительно не способен на это, то попрошу Энтони… — вырвалось у Сильвестра, прежде чем он успел обдумать свои слова.
Она нежно коснулась пальцем его губ.
— Оставьте это! Как только крышка захлопнется за Анной Болейн, вы оба возьмете ноги в руки и уберетесь отсюда, пока все не забудется. Я хочу, чтобы все части вашего благородного тела остались на месте, вам ясно?
Сильвестр колебался. И лишь увидев ее взгляд, кивнул.
Анна вздохнула.
— Все равно вам не выйти сухим из воды. Расправа ждет всякого, кто не успел вовремя повернуться спиной к великой шлюхе, и мне от всей души жаль. Но вы оба достаточно мужественны, чтобы выдержать это. Утешьте своего друга, который неустанно, как ни один мужчина и ни одна женщина, боролся за свою «Мэри Роуз» и которого король снова обманет, как только он коснется ее. При этом он Генриху искренне нравится. Это правда, но еще больше удовольствия ему доставляет играть с ним.
— Как человек может быть таким? — возмутился Сильвестр.
— Если хотите знать мое мнение, люди в большинстве своем именно таковы, — ответила Анна. — Вот только большинству людей не дана власть потакать своим капризам в такой мере. Генрих Тюдор уверен, что Бог точно так же играет с ним: он вертит у него перед носом тем, чего ему хочется больше всего на свете, а как только он протягивает руку, оказывается жестоко обманут. И то, что у него есть ваш друг, который с такой же силой хочет получить свой корабль, как он — сына, для него настоящая находка. Но кто знает, возможно, чресла добродетельной Джейн Сеймур окажутся благословеннее моих, и, если мой Генрих наконец-то получит наследника, ваш друг получит свою «Мэри Роуз».
— Кто такая Джейн Сеймур? — с грустью поинтересовался Сильвестр.
— Вы с ней еще не знакомы? — удивилась Анна. — Со сладкой голубкой, заменившей в королевской постели ведьму? О, еще познакомитесь.
Сильвестру вспомнилась леди, сидевшая за королевским столом вместе с братьями Сеймур.
— О, Анна.
Та рассмеялась.
— Можете говорить об этом вслух.
Он наклонился над столом, и она сделала то же самое, пока их лбы не соприкоснулись. Так они и сидели некоторое время, держась за руки.
— Расскажите мне о Портсмуте, — попросила вдруг Анна. — О провинциальной идиллии.
— Что же вам рассказать?
— Не собирается ли ваш Энтони наконец жениться на своем цветке фенхеля?
— Мне бы этого хотелось. Но у него по-прежнему остался неоплаченный счет.
— У него неоплаченные счета с опасными людьми, — сказала Анна.
— Я знаю. С Робертом Маллахом…
— Роберт Маллах не опасен, — осадила она его. — И вообще, я считаю, что гораздо чаще опасность представляют женщины.
— Но не для Энтони. Я вам говорил, женщины считают его уродливым.
— Это только на первый взгляд, — возразила Анна. — Они считают его холодным, опасным и непонятным — а это та самая смесь, от которой закипает двор, которому постоянно нужны новые развлечения. Возьмите его под уздцы, хорошо? Я не хочу, чтобы этот своеобразный драгоценный камень, ради которого вы готовы пожертвовать всем, кончил свои дни так же, как я.
— Да, жаль, что я не обуздал вас, — произнес Сильвестр. — Но боюсь, что вы воспротивились бы, так же, как он.
— Наверное. И поэтому в конце концов нам обоим придется проглотить то, что нам дадут. Мы немного похожи, правда? Мы оба заслужили самое жестокое наказание, потому что слишком верим в себя и слишком мало — в Бога.
— Глупости! — Сильвестр схватил ее за руки и встряхнул. — Вы чудесны, как один, так и другая, и вы заслуживаете не наказания, а похлопывания по плечу и восхищенного свиста. Во времена античности люди верили в себя. Они заново выдумывали мир, поскольку гордились собой и тем, что могли делать, на что решались, что выдумывали их светлые головы. Во времена Средневековья вместо гордости люди учились покорности и вере в Бога. Они находили свое место в мире, открывали для себя нежность просьб и вступали во владение наследством вечности. Мы новые люди, Анна. Люди эпохи Ренессанса, мы покоряем горы, мы лопаемся от гордости и плачем на коленях от смирения. Мы верим в Бога. Но не меньше мы верим в себя.
Несколько мгновений царило молчание. Затем Анна высвободила руки, встала и поцеловала его волосы.
— Доброй ночи, Сильвестр Саттон, — произнесла она. — Да хранят вас небеса. Раньше я думала, что жила напрасно и умираю напрасно. Но теперь я думаю, что, если у Бога хватает духу садиться играть со мной, значит, у меня неплохие карты на руках.
С тяжелым сердцем Сильвестр поднялся.
— Вы уверены, что мне пора уходить?
— Совершенно, очаровательный мой философ. И не возвращайтесь больше, а своего презирающего смерть господина Флетчера в случае нужды посадите на цепь. Если же волнения теперь, после вынесения приговора, улягутся и это будет возможно, вы придете на мою казнь? Было бы чудесно знать, что среди ликующей толпы есть кто-то, кто хоть немного грустит.
— Я буду там. И Энтони тоже.
Она улыбнулась и провела его к двери. Когда она велела послать за мастером Кингстоном, ему пришло в голову, что он забыл рассказать ей о своей женитьбе, но решил не делать этого.
Анна снова обернулась в дверях, обвила руками его шею.
— Сильвестр, — произнесла она, — можно мне задать последний вопрос? Преступление, в котором меня обвиняют… Был ли хоть миг, когда вы были не против совершить его со мной?
Он притянул ее к себе и поцеловал в губы.
— Да, — ответил он, не думая о том, правда ли это. — И я не сожалел бы об этом, а лопался бы от гордости.
Через два дня было объявлено, что король смилостивился и вместо мучительной кончины дарует преступникам быструю смерть на эшафоте. Приговор Анне Болейн будет приведен в исполнение в стенах Тауэра французским палачом, который работает не топором, а мечом и который отправит бывшую королеву в мир иной одним безболезненным ударом.
Сильвестр и Энтони жили в Суон-хаус. Днем Энтони ходил на всевозможные заседания при дворе, в дом гросс-адмирала, в гильдию кораблестроителей в недавно основанном Тринити-хаус, отвечавшую за навигацию на море. Ночами он сидел с Сильвестром без сна, слушал его, подливал ему воду в вино, пока Сильвестр не засыпал от усталости. Через несколько дней к ним присоединился Кранмер. Трое мужчин в основном молчали и двигались по дому осторожно, словно в одной из комнат лежал больной, которого нельзя было тревожить.
В ночь перед казнью Кранмера отвезли на собственной роскошной барке в Тауэр, чтобы принять исповедь Анны Болейн. Сильвестр и Энтони, не сговариваясь, решили не спать, пока лодка не привезет его обратно. И оказались правы, поскольку архиепископ в подавленном состоянии сидел на скамье и, похоже, был не в состоянии даже пошевелиться. Они перенесли его в теплый дом из-под мелкого дождя, укутали в одеяла. Сильвестр, который частенько наблюдал, как это делает его отец, нагрел ему кувшин вина с пряностями.
— Благодарю, — едва слышно произнес Кранмер.
Энтони и Сильвестр одновременно подняли руки.
Кранмер повернулся к ним лицом, на котором не было и следа его обычной теплой улыбки. Он не имел права делиться с ними тем, что жгло ему душу, что доверила ему Анна Болейн и с чем ему придется жить до конца своих дней.
— Не хотел бы я быть на вашем месте, ваше высокопреосвященство, — произнес Энтони. — Будь я богом, я бы положил рай к вашим ногам.
Назавтра было 19 мая. Безоблачное, по-летнему теплое утро было наполнено сладостью цветущего жасмина. Кранмера ждали при дворе, где он должен был присутствовать при подписании брачного договора между Генрихом, королем Англии, и леди Джейн Сеймур. Мисс Сеймур тем временем находилась в доме на Темзе под охраной братьев в ожидании пушечных выстрелов, которые возвестят о том, что ее жених — снова свободный мужчина.
— Мы немедленно едем в Уилтшир, в родительский дом леди Джейн, где состоится венчание, — сообщил Кранмер, снова садясь в лодку. Глаза его так опухли, что он с трудом видел дорогу под ногами.
Вторая предоставленная архиепископским дворцом лодка отвезла Энтони и Сильвестра к стенам Тауэра, не привлекая излишнего внимания. Пятеро мужчин, которых вместе с женой короля обвиняли в прелюбодеянии — среди них был и обвиненный в инцесте Джордж Болейн, — были обезглавлены еще два дня назад на Тауэрском холме. Поросший травой квадрат, на котором плотники возвели эшафот для Анны, находился в более укромном и защищенном уголке. Только люди, жившие за стенами, да парочка приглашенных имели право присутствовать на казни. Не было ни яблок в меду, ни бузинного вина, ни жонглеров, ни ходулочников, а потом — ни музыки, ни танцев. Только перешептывания, шиканье и два ряда барабанщиков.
Перед Энтони, облаченном в униформу капитана флота, расступались зеваки. Он обнял Сильвестра и повел его к деревянному эшафоту. Сильвестр должен был стоять здесь ради Анны, не прятаться в толпе. «Приветливое и немного грустное лицо».
Забили барабаны. Энтони еще крепче сжал руку на талии Сильвестра, словно хотел уверить его, что он не упадет, что бы ни случилось. Они не переглядывались, не разговаривали.
Прежде Сильвестр всегда видел Анну в ярких красках, в гладких шелках, расшитой золотом парче, кружевах и бархате. У нее был исключительный вкус, смелый и изысканный. И когда увидел ее в простом белом балахоне, ему показалось, что она обнажена.
Ее сопровождали лишь две камеристки. Темные волосы, без сомнения, подобранные, были спрятаны под чепцом.
Когда она вошла в переулок, Энтони опустился на колено. Сильвестр с облегчением последовал его примеру. Таким образом они в последний раз выказали уважение королеве — единственные люди, стоявшие на коленях в толпе зевак, жадно вытягивавших шеи. Анна шла не останавливаясь. И только на ступеньках лестницы она на мгновение повернулась и бросила на него взгляд.
Какой-то миг Сильвестр колебался, смотреть ли, — как колебался в доках Портсмута и в темнице Клинк. Но смотрел. Потом он не мог вспомнить, что говорила Анна, но голос ее казался ему очаровательным. Все произошло невероятно быстро. Она опустилась на колени, но ей не пришлось наклоняться и класть голову на плаху. Один из слуг завязал ей платком глаза, французский палач замахнулся. Лишь негромко свистнул меч, и все было кончено. Голова Анны упала на солому, развязался чепец, и пушки вдоль Темзы возвестили о том, что нет больше великой шлюхи.
Сильвестр пришел в себя только тогда, когда уже сидел в барке вместе с обнимавшим его Энтони, а они подплывали к причалу у Суон-хаус. Он хныкал, как маленький ребенок, не мог дышать от всхлипов и соплей.
Энтони вытер ему нос рукавом своего красивого жакета, затем помог подняться по сходням и повел к дому, в огород за выкрашенным зеленой краской забором. Сильвестр взвыл, словно раненый зверь.
Энтони сомкнул руки у него за спиной и обнимал его, пока Сильвестр плакал навзрыд. Наконец всхлипывания прекратились — хотя бы ради того, чтобы перевести дух. Энтони вытер ему нос другим рукавом.
— Я никогда не пойму, как ты можешь быть таким храбрым, — хриплым голосом произнес Сильвестр. — А я такой размазней.
— А я никогда не пойму, почему можно называть храбрым человека, который не обращает на жизнь особого внимания, — ответил Энтони. — А человека, который упорствует и умом, и сердцем, — обвинять в отсутствии мужества.
А потом он сделал то, чего никогда прежде не делал, хотя так поступают многие мужчины: он поцеловал Сильвестра в обе щеки.
— Мне нужно уехать сегодня.
— Куда?
— В пролив. Но я не могу бросить тебя здесь одного.
— Придется! — воскликнул Сильвестр, хотя при мысли о том, что нужно расстаться с Энтони, ему сделалось дурно. — Анна сказала, что мы ни в коем случае не должны злить короля. Так что ты больше не можешь оттягивать с отъездом, я не хочу, чтобы он выместил свой гнев на тебе.
— Он это уже сделал, — равнодушно ответил Энтони.
— Он запретил тебе сделать «Мэри Роуз» мореходной?
— Забудь об этом, Сильвестр. — Энтони поднял меч, подпоясался и вдруг показался Сильвестру еще более взрослым, чем обычно. — Я возьму тебя с собой. Побудешь несколько дней на борту моего корабля, а потом, при ближайшей возможности, я отвезу тебя в Портсмут.
— Но король…
— Не выдумывай, — заявил Энтони и пожал плечами. — Неужели король может значить для меня больше, чем ты? Я тебя здесь не брошу.
«Я люблю этого человека, — подумал Энтони, чувствуя, как его накрывает волна облегчения. — Что бы я ни испытывал по отношению к его пепельноволосой девушке, я никогда не причиню ему боли».
